Грустная девушка у жуткого озера Дементьева Катерина

14. дуэт

– Ок, – взволнованно сказала симпатичная девушка со скальпелем в руке, которая нашлась в подвале, куда я пришел тихонько порэпбатлиться, пока все спят, – я знаю, как это выглядит.

– О, – вежливо сказал я, – и как же это выглядит?

– Подозрительно, – ответила она, – или не очень? Сложно так сразу сказать, согласна. Но тут такое дело, во-первых, на улице зверски холодно, знаете, как в старых фильмах-катастрофах, такое ощущение, что сейчас все стены изнутри инеем покроются, а у меня обогреватель вообще на такое не рассчитан. Во-вторых, вокруг моего склепа все время бродит какой-то крипичувак. И если я почти уверена, что ему ок просто подглядывать, то в такой холод кто знает? Может, его потянет внутрь, а вот в том, что я с ним справлюсь, я совсем не уверена. Вот я и подумала, что надо на ночь куда-нибудь удалиться, но куда? В отеле дорого, хостелы заняты, в пабе снова живет Следователь, а с ним мне бы не хотелось встречаться, и я ловко придумала, что переночую здесь в подвале, никому же это не навредит, правильно?

– А по дороге решили, что заодно стащите какую-нибудь конечность-другую для своего монстра?

– Прошу прощения?

– Ну, вы же у нас та самая полоумная ученая с кладбища, верно?

– Я бы не сказала, что я полоумная – и точно не скажу, что я такая ученая, которой конечности нужны. Я провожу социальный эксперимент, по крайней мере, надеюсь, что провожу, с ними не всегда сразу ясно. Решила, что проживу четыре месяца на кладбище, в склепе, и посмотрю, как оно пойдет. И скальпель это не мой, я просто за него схватилась, когда шаги услышала, ну, чтобы внушительнее выглядеть.

– Было очень внушительно.

Мы посмотрели друг на друга и рассмеялись. Она отложила скальпель, я предложил ей вина, которое с бокалами прятал между столом и стеной.

– И как вам там живется?

– Чертовски скучно, если честно. Полная соц изоляция, я даже не ожидала. Раньше по моей части кладбища девушка гуляла – прекрасная, я, когда первый раз ее увидела, решила, что немного рехнулась и это видение. Потом привыкла, конечно. Я думала, мы с ней подружимся, все такое, видела, что она в мой склеп заглядывает – но она перестала там ходить, надо было раньше набираться храбрости и знакомиться. Я переживала, что она полицию вызовет или еще что-нибудь, но нет. И сидела я там в полнейшем одиночестве, экспериментировала, сколько дней смогу провести, не встретив ни одного человека – десять, если что! – а потом я в город помчалась, потому что почувствовала, что схожу с ума, и тут-то и появился этот крипичувак.

– Это ужасно интересно, извинения, что перебиваю, но мы здесь очень не любим слово сумасшествие и любые производные. Если вас не затруднит…

– О, конечно! Вы меня простите, мне даже в голову не пришло.

Мы чокнулись бокалами. Налили еще по одному. Вино было крепкое, и мне бы, наверное, не стоило, но девушка была права – на улице был страшный мороз, я чувствовал его в пояснице, в суставах, и единственный действенный способ согреться был выпивкой. К тому же у меня так редко появлялась новая компания.

– Крипичувак? – спросил я, когда она не продолжила рассказ, задумалась о чем-то своем.

– Да, верно! – воскликнула она. – Я просто подумала, а может, он отсюда? Не знаете такого, он огромный, высоченный, со шрамами на лице, кажется. А еще он ходит голый.

– Голый, огромный, со шрамами? – Ох, она из новеньких, а я не заметил? – Вы о монстре?

Девушка искренне переспросила про монстра. Чудо, она правда не знала нашу любимую историю. Я рассказал. Она подтвердила, да, тот, кого она видела – мельком, чтобы он не заметил, что она наблюдала – был похож на нашего персонажа.

– Но он точно был настоящим, как вы. – Она подвинулась ближе, легонько ткнула в меня пальцем. – Вас же я не воображаю. Его, скорее всего, тоже не вообразила.

– Слушайте, но если он настоящий, то вам стоило бы выехать из склепа – это ведь небезопасно.

– Вот знаете, я все надеялась, что мне кто-нибудь это скажет, поэтому спасибо огромное. Честно говоря, там без всяких голых монстров довольно невыносимо, даже если свет и отопление есть. Но с другой стороны – разве не нужно как раз задержаться? Если это галлюцинация, то эксперимент будет более эффектным, а если нет, то можно попробовать разобраться, кто он. А вдруг это настоящая мистика, разве не круто будет?

– Сомневаюсь. Потому что скорее всего это не мистика, а серьезно больной кто-то, который, вы правильно об этом подумали, рано или поздно захочет зайти к вам в гости, а не только подглядывать.

– Что не сказать, что плохо per se, нужно только подготовиться.

– И как вы намереваетесь подготовиться?

– Об этом я, если честно, не думала. Слушайте, а может, и не нужно готовиться, может нужно наоборот, только определить, что мы признаем за наоборот… Хорошее у вас вино, голову быстро повело. Что я говорила? Ах, да, может, нужно его выследить, и выяснить, где он живет и все такое? В конце концов, это небезопасно. И очень интересно, разве нет?

Мне нужно было работать над альбомом. Но вино, увлеченная девушка, мороз на улице – мы договорились, что я помогу ей выследить монстра. Завтра она вернется в склеп, будет заниматься своими делами, а я притаюсь в соседнем и, во-первых, рассмотрю ее наблюдателя, может, даже сфотографирую, а во-вторых, запомню, откуда он приходит. В склеп, который мы выбрали, можно было попасть только через подземный ход, и это меня смущало – это было безопасно, потому что монстр вряд ли знал о подземном ходе, но только если он не знал.

– Можно подвыкрутить болты, которыми доски к окнам прикручены, – предложила она. – И если что, драматично выпрыгнуть из окна.

– Драматично можно выпрыгивать только из стеклянного окна, – сухо ответил я. – Но я даже это предпочел бы не делать. И с выкрученными болтами будет та же проблема, что и с единственным выходом: если монстр догадается, что может залезть через окно, это вряд ли закончится хорошо для меня.

– Предлагаю договориться не называть его монстром? Будем голосовать?

Мы проголосовали. Единогласно. Крипичувак тоже показался неудачным. Больной – оскорбительно. Сталкер – неподходяще. Мы остановились на подозреваемом, раз уж начали играть в детективов. Не лучший вариант, но другие пока не приходили в голову.

– Тогда хорошо, не трогаем болты, можем их даже укрепить?

– Или просто не будем трогать.

– Ок. Нам нужна камера! Только с отключаемым звуком затвора, а то неловко получится.

– Боже мой, ты и правда как какая-то сумасшедшая ученая. У меня есть телефон, зачем нам нужна отдельная камера?

– Нельзя же говорить сумасшедшая?

– Это если ты не одна из нас.

– Но кто сказал, что я не одна из вас?

– Тот факт, что большую часть времени ты находишься снаружи.

Мы выпили за это. Планировать вдруг стало утомительным, я вытащил гитару из третьего, вечно сломанного холодильника, сыграл всегда – а сейчас особенно – уместного Коэна, его синий плащ. Она слушала, качала ногой в такт, а потом вдруг задумалась, ахнула и едва не поперхнулась вином. Инсайт случился.

– Поверить не могу!

Я надеялся, правда, не очень сильно, что это был инсайт насчет расследования. Или чего-нибудь совсем другого.

– Поверить не могу своим глазам, – повторила она. – А я все думаю, почему у тебя голос такой знакомый!

– Потому что он очень похож на тот, о котором ты сейчас думаешь? – предложил я.

– Хорошо! Но можешь не волноваться, я ок с секретами, правда! И если, скажем, завтра ты выйдешь насладиться апокалиптическим морозом, а больницу окружают журналистки и журналисты с камерами, то можешь быть уверен, точно-точно, это не я разболтала.

Мы посмеялись над этим. Я спел еще – снова Коэна, кто может быть лучше в такой вечер?, и тут раздался громкий хлопок. Мы переглянулись.

– Надо пойти и выяснить, что это было?

– Очень не хочется. Но, наверное, надо. Вооружись, что ли, снова скальпелем, только не размахивай им особо, он очень острый.

Она вооружилась одним скальпелем, я – другим, и мы пошли. Но сначала посмотрели на время, потому что так делали во всех детективах. 22:03.

На лестнице не было ничего подозрительного. В холле тоже. На улице стояли двое, меня передернуло от одной только мысли идти туда, но мы все-таки вышли. Насквозь мокрая Ксения в огромном халате и охранник курили и тихо хихикали над видео из телефона.

– Ой, это же та самая девушка!

– Ага. Пойдем знакомиться. Ребята, вы не слышали странного хлопка?

– Вроде нет, – ответила Ксения. – Но мы только вышли.

Охранник подтвердил.

– Но хлопок был внутри, – сказала Мари.

– Тогда, получается, внутри и надо искать, – мудро предложил охранник, и я в очередной раз задумался, что иногда здоровые люди в нашем учреждении казались хуже больных.

Мы вернулись в здание. Хлопок раздался снова.

– Похоже на выстрел, – неуверенно сказала Ксения. – Хотя я читала, что они звучат совсем не как в фильмах.

– Выстрел – это плохо, – очередная мудрость от охранника, снова очень верная. Выстрел – это плохо.

В клинике было тихо. Я пытался согреть окоченевшие руки. Еще один хлопок – теперь было понятно, из какого коридора они доносились. Я взглянул на часы – 22:03. Мы все, но я почему-то был первый, пошли в нужную сторону, подошли к нужной двери.

– Что там? – шепотом спросила Мари.

Я указал на табличку – [Дежурный врач].

15. я пошел отсюда нахер

я иногда думал, что это именно мне так ни в чем не везет. Все остальные, мол, счастливы, а я – несчастный я, о существовании которого почти никто и не знает, невезучий, меланхоличный, медлительный, мягкий. Нихрена не какой-нибудь загадочный юноша, муки которого вызывают разные приятные чувства у впечатлительных девушек, не какая-нибудь задумчивая Ксения, которая периодически не уходила, а прямо падала в себя, и сразу хотелось пообещать ей все на свете и сделать это все – только чтобы узнать, что с ней там, внутри, происходило. Я не такой. И вот я все время как-то думал, остальные или находятся на своем месте в печали, или просто довольны собой и всяким, и все у всех хорошо и ладно. О чем вообще речь? Да, речь о том, что сегодня прекрасная ночь, когда для разнообразия и осадков никаких, и луна ярко светит, и тепло так, что можно окно открыть, чтобы дым внутрь не шел. Дым шел все равно, потому что последние несколько часов я курил, и курил, и курил, и где-то в процессе немножко неприлично набрался вином, которое стащил из тайника Наполеона на третьем этаже. Чем мне нравился Наполеон – так своей любовью к системам. От подвала до чердака вино улучшалось. В подвале, куда он ходил печалиться, было худшим, под крышей – лучшим, самым пафосным, сложным, дорогим. Я выбрал тайник из середины, чтобы Наполеон не слишком расстроился, но и потому что, чего уж там, вот такой я средненький человек. Схватить бы лучшее вино – раз повод такой, но нет, это было не в моем характере.

повод, если интересно, был в том, что я собирался выпить все вино, выкурить все сигареты, даже с травкой, а потом застрелиться. Потому что, ну правда, у всего есть пределы, и я своего достиг уже некоторое время назад. Можно терпеть дурное обращение, тяжелые обстоятельства, с честью справляться с испытаниями, с достоинством переносить что угодно, кроме, конечно, этой изоляции, в которой я оказался даже не по своей вине. По чьей же? А черт знает! Сначала все было неплохо: были и планы, и мечты, и друзья, а потом я почти буквально – совсем не буквально то есть – упал лицом в это болото и выбраться из него почему-то не мог. Я пытался. В конце концов, сейчас все довольно просто: заходи в интернет и ищи себе что хочешь – друзей, партнеров, увлечения, работу. И все находилось, самые разные люди и события находились – но ничего не срабатывало. Я думал, может, это депрессия? Может, проблема в том, что мне слишком грустно все время, поэтому ничего не выходит? Я проходил тесты, и нелепые из интернета, и нормальные, и сдавал анализы – но нет, не было у меня никаких дисбалансов, расстройств, непорядка, просто был я, невезучий, не средний даже, невидимый. И это меня огорчало.

огорчало меня и другое: депрессию можно вылечить, ну или хотя бы контролировать, научиться с ней жить. Общее лузерство, которое было мной, вылечить было нельзя. Не бывает так, что забитый неудачник переодевается, приходит в школу, и вся популярная толпа начинает виться вокруг него и глядеть с обожанием. Ох, давайте уже вырастем, никогда такого не случится. Этот самый несчастный лузер просто получит пиздюлей, лишится хороших вещей и остатков самоуважения – и все на этом. И даже если мы, скажем, приведем его в новый коллектив, где его никто не знает, где он, говорят нам все, может быть кем угодно, стать таким, каким хочется – ничего подобного не случится. Если каким-то чудом новый коллектив и правда окажется новым, там не найдется знакомого из прошлого, который всем объяснит, как они должны к тебе относиться, все равно все быстро разберутся.

шепот? За дверью будто бы шептались – но вряд ли, вряд ли. Я не мог сказать, хотел бы услышать шепот, или нет. Задумка была такая – если сегодня за смену ко мне придет хоть кто-то, хоть один человек, не обязательно больной, пусть хотя бы охранник заглянет и попросит зажигалку, я курил, он курил, почему бы ему этого не сделать, верно? Так вот, если хоть кто-нибудь придет, тогда я повременю, тогда я пойду к главврачу утром и расскажу ей, что уже два года мечтаю застрелиться. Если же никто не придет – тогда, значит, можно будет. Это вроде как ситуация, которая может разрешиться любым способом, но зачем же врать? Никто не ходит ко мне. Я не помню, когда в мою смену приходил хоть кто-то. Санитары дружат друг с другом, врачи – тоже. Главврач держится поодаль – но это потому что она глава. Я же не держусь нигде, большинство, уверен, и не знает о моем существовании. И вот я как будто бы могу не застрелиться сегодня, могу получить своего пациента или просто визитера и попытаться вылечить это свое неизвестно что, оказаться хотя бы пациентом в клинике, но перестать быть невидимкой – но на самом деле я уже сделал выбор.

если бы я его не сделал, я бы выбрал другие условия для задачи. Да и вообще, кто решает такие важные вопросы таким глупым способом? Местный клуб самоубийц, вот кто. Я вступил бы в него, вряд ли бы кто-то был против – да, медперсоналу не рекомендуется вступать в слишком близкие отношения с пациентами, но я сомневаюсь, что кто-то заметил бы, а если бы и заметил, сообразил, что я – это часть медперсонала, а если бы и сообразил, то скорее порадовался бы, что я выбрался из своей норки и начал социализироваться. Почему я не начал? Гордость, наверное. Мне кажется, было бы совсем оскорбительно, если бы я был невидимкой еще и в клубе самоубийц – среди единственной его участницы. И что там делать, даже если бы я не стал невидимкой? Пытаться воровать мышьяк и расстраиваться, что из него никак не делается марципан? Умереть от безысходности, потому что двое суток подряд слушала стихи Байрона? Наступать на грабли, пока не получишь черепно-мозговую не совместимую с жизнью?

любой из этих способов, признаться, был бы приятнее, чем нажраться стащенным вином и застрелиться в ночи. Или под утро. Или не застрелиться – это если я снова не осмелюсь. Это – моя пятая попытка. После первой я волновался, что меня уволят, после второй, когда Наполеон почти поймал меня за тем, что я ворую его вино, я опасался, что он меня заложит, после третьей – когда я случайно выкинул окурок прямо на санитара, я переживал из-за него. Когда ничего не произошло, мне надоело все это беспокойство, и я стал даже менее осторожным и расторопным – и ничего не случилось. И все-таки мне казалось, что за дверью кто-то был. Проверить? Этого в условиях не было, и я даже не знал, как растолковать такое – скажем, за дверью кто-то найдется, и я приглашу его войти, и он войдет – это будет считаться? А если я не выйду и этот кто-то не наберется смелости, и не войдет, значит, мне придется застрелиться, но это же будет зря, потому что человек просто засмущался. Может, там вообще кто-то похожий на меня, кто не верит, что может оказаться уместен, нужен, но конечно же, он мне нужен.

осторожно, чтобы не спугнуть своего незнакомца – или незнакомку, я вымахал максимум дыма в окно, подкрался к двери, прислушался – вроде тихо, но кто же знает. Я открыл дверь. Никого.

теперь мне стало грустно. Я успел вообразить уже, как здорово помогаю этому человеку, а он помогает мне, и мы становимся друзьями, и наши жизни обретают краски, все это великолепие – я хотел этого, но за дверью никого не было. Можно было – и стоило, наверное, вернуться обратно к вину и сигаретам, но меня уже тошнило, и я решил устроить перерыв. Может, мне нужна была надежда? Я решил побродить по коридорам, в идеале встретить кого-то, кто не сможет не отреагировать на мой совершенно недостойный вид.

сначала я прогулялся по своему коридору, чтобы набраться храбрости, в моем отростке коридора никого не было даже днем, что там говорить про ночные смены. Потом я дошел до лестницы – с нее было видно главную, холл. Ксения болтала с охранником у его будки, и я на мгновение засмотрелся на нее. Такая красавица – такая жалость. Нет, нет, нет, жалость полагается только мне сегодня, хоть я и не красавица. Подойти к ним? Или подойти к Гаечке и Котику, которые шептались о чем-то на втором пролете главной лестницы? Или поднять тревогу насчет того, что к двери в подвал снаружи крадется какая-то незнакомая девица? Впрочем, девица легко могла оказаться новой больной, о которой мне просто не сказали, потому что никто мне ни о чем не говорил.

юмор ситуации, как обычно невеселый, был в том, что я же был дежурным врачом, я должен был регистрировать новых больных или получать данные о них, если их регистрировали мои коллеги, но нет, ничего подобного. Никаких списков, данных – ничего. Может, я уже умер? И брожу тут унылым призраком, который все игнорируют, чтобы не расстраивать еще больше? Меня осторожно обошел Наполеон, кивнул, приподнял шляпу и пошел вниз, в подвал. Это никак не принять за визит, но он хотя бы со мной почти поздоровался. Мне стало стыдно – единственный человек во всем этом отвратительном месте, который не игнорирует меня, а я ворую его вино. Эта мысль потащила за собой другую, и другую, и другие – и я обнаружил, что твердо решил пойти к главврачу прямо сейчас. В холле, на лестницах больше никого не было, поэтому я привалился к стене, подышал и тихонько побрел.

дорога заняла какое-то время, потому что с каждым шагом меня все сильнее тошнило, но я не хотел блевать в коридоре, а окна в этой части клиники были с решетками, в них высунуться не получилось бы. Я держался, и шел, и заставлял себя ни о чем не думать, особенно – о том, что я все-таки предпочел бы застрелиться, а не тащиться через все здание к главврачу, которая, возможно, уже давно уехала домой. Но я брел, отгонял мысли, и дурноту, и на всякий случай – надежду. Слишком часто ничего у нас с ней не выгорало. Поворот, следующий, подняться еще на этаж – финишная прямая. Из кабинета доносился громкий визгливый голос, и на секунду я решил, что не пойду. Встречи с Повелительницей топоров требовали сил даже в лучшие дни, а сегодняшний совершенно точно не был лучшим. Уйти сейчас и вернуться позже – я знал, что не сделаю это. Спрятаться в алькове, пересидеть и подойти к кабинету позже? Неплохой вариант, но что, если я усну? Усну и захлебнусь рвотой – не самый приятный способ умереть, и снова – довольно унизительно. Я решился и максимально уверенно двинулся к кабинету. Лучше бы нет, потому что подошел я в момент, когда Повелительница топоров брюзгливо вопрошала:

– а вы вообще уверены, что этот ваш дежурный врач существует? Ни разу с ним не встречалась.

ну – это был толчок, которого я долго ждал, вот только, признаюсь честно, я ожидал толчка в другом направлении. Я ожидал, что меня разубедят, отговорят, заставят отказаться от идеи самоубийства, а не подтвердят его необходимость. Потому что ну чертова же Повелительница топоров! Не встречалась она со мной, конечно. Я работал с ней в первые годы, утешал ее каждую ночь, убеждал, что муж простил ее. Я помог ей справиться, когда дочь окончательно разорвала всякие связи. Но это могло забыться, хорошо, ХОРОШО, но вот только что, когда у нас появилась ее внучка – кто утешал ее, кто помогал пережить это? И она даже не могла поверить в мое существование.

анна, Анна, ты, конечно, сумасшедшая маньячка, но это совсем как-то хуево.

хуево.

еще знаков мне было не нужно. Я развернулся и побрел обратно, в свой кабинет. Была мысль о последней сигарете, последнем глотке, но сколько их, последних, у меня уже было? Не счесть. Я посмотрел на свою записку, я написал ее еще тогда, когда собирался застрелиться в первый раз, но она осталась вполне актуальной, ничего изменять или исправлять не хотелось. Я взял пистолет, сунул дуло в рот. Еще раз недовольно подумал, что эх, [Анна], что же ты так со мной, а потом нажал на курок…

раз! – и все.

16. похороны (2)

Которые это были похороны за последние месяцы? Четвертые, пятые? Самые тяжелые. Сегодня мы провожали того, кого мне было поистине жаль – одного из наших молодых врачей, и не побоюсь сказать – лучшего из всех. Мне не нужна была терапия, потому что со мной все было в порядке, и все-таки работа с ним была приятной, а главное – полезной. Несколько тяжелых периодов я пережила только благодаря ему.

Как жаль, шептались многие вокруг, такой милый, молодой, многообещающий, мягкий. Как жаль, думала я вслед за остальными, верно – жаль. И так неожиданно, будто бы иначе было бы проще. Но все-таки: еще днем мы болтали в коридоре о погоде и о том, что неплохо было бы не останавливаться на десяти сессиях, можно было бы продлить количество сеансов вдвое, если не больше – а ночью он застрелился.

Следователь расспрашивал нас потом, слышали ли мы что-то, и никто никак не мог договориться не то что об этом, а хотя бы о том, какая погода была той ночью. Кто-то мерз, кто-то помнил ливень, кто-то снег. В ту ночь был штормовой ветер, метель, я помнила, но какое это имело значение? Я не слышала выстрела. Я помню, как громко сломалась ветка – от ветра, должно быть. А может, этого и не было, потому что утром я не увидела во дворе никаких веток. Ксения помнила, как камень стучал по водостоку и удивлялась тому, что нет луж – это когда не пряталась по всей лечебнице от Следователя, который все время находил ее, только чтобы смотреть несчастными глазами и мямлить невразумительную ерунду. Наполеон твердил о том, что выстрелов было несколько. Гаечка с Котиком говорили, что слышали, как грохнула выхлопная труба. Было бы приятнее вообразить, что кто-то приехал, несколько раз выстрелил в милейшего врача, который отчего-то задержался в лечебнице на ночь…

– Он был дежурным врачом, дорогая.

– Нет у нас никакого дежурного врача.

– Верно, Анна, теперь нет.

Антуан и Артур не покидали меня с момента, как я услышала новости. Нужно было, наверное, кому-то сказать об этом, но я пока не хотела.

Что я хотела, находила важным – чтобы бедному мужчине досталось немного покоя.

– Но нам ведь не досталось? И ничего, отлично себя чувствуем.

– Я бы поспорил, коллега.

Я не любила, когда они спорили, но все-таки предпочла протолкаться к главврачу, а не разнимать этих двоих.

– Не надо отдавать его монстру, – шепотом попросила я, нормальным голосом. Нормальный голос прозвучал очень похоже на тот, которым я имитировала свое нездоровье, и я опешила, потому что не ожидала такой схожести.

Главврач внимательно поблестела на меня линзами, печально улыбнулась.

– Но это наша традиция, милая Анна. Мы же не хотим, чтобы трупы оживали в полнолуние и возвращались за живыми?

Мы не хотели, точно. Но еще точно было то, что я не думала, что по-настоящему верю в эту традицию. Можно было расспросить кого-нибудь, кто бродил у озера в нужные ночи, ту же Ксению, но мне было неспокойно, и я решила, что ничего не заменит личных наблюдений. Антуан и Артур отвлеклись от брюзжания друг на друга, чтобы поинтересоваться – каждый в своем стиле, но с одинаковым общим смыслом – не рехнулась ли я? Я проигнорировала – и вопрос, и то, что они были правы.

После самоубийства условия должны были стать строже. Лечебницу вроде как ждала проверка, на общем собрании главврач объявила, что нужно завязывать с привычкой бродить по ночам где попало и вообще выходить из запертых комнат. Все разноголосо согласились, но наступила ночь, и что же? Коридоры и комнаты были, кажется, даже полнее обычного. Ксения в библиотеке громко ссорилась со Следователем по телефону, я немножко послушала, как она обвиняла его в желании чувствовать себя Пигмалионом, но она-то нихрена не Галатея и у нее нет ни малейшего желания впитывать мудрость и подчиняться твердой руке. Я не очень верила, что Следователь считал себя Пигмалионом, скорее, что он взвалил на себя все на свете, как бедная Антигона. Наполеон кокетничал с кем-то в алькове у кабинета главврача и обсуждал какой-то детектив или триллер. Толпы бродили по коридорам, обменивались светскими мелочами – как дела, дорогие друзья, погода, состояние, новости, читали ли вы что-нибудь захватывающее в последнее время? А успокаивающее? И как там чертова Бетти в Толстушках против Худышек, наверняка продолжает тайком жрать чизбургеры и совершенно не худеет.

Я отвечала на вопросы, задавала свои, соглашалась, спорила, меняла мнение и наконец вырвалась наружу, в ночь, которая после ярко освещенной лечебницы была непроглядно темной, казалось, даже река будет спотыкаться о камни. Увязнет ли озеро в собственном иле? Я направилась к нему. Признаюсь, эти ночные прогулки не шли мне на пользу, это было ясно и без врачей, и без призраков. Нервотрепка не шла мне на пользу. Вечный холод – тем более. Стоило бы отдохнуть, отдышаться, остановиться, но передышка значила время для размышлений, а сейчас, когда в лечебнице наблюдалась Инга, размышлять мне хотелось даже меньше прежнего. Да и к чему это? Я давно уже могла сознаться, признать свою вину, покаяться, но все эти вещи предполагали одно – стремление к прощению. А у кого мне его просить? У мертвых? У главы деревни, которая никогда больше не назовет меня истинным именем? У Инги?

Иногда я думала, прощение могут просить не для того, чтобы получить его, а чтобы стало легче, чтобы освободиться от части вины. Или чтобы не почувствовать себя лучше, а потому что так будет справедливо. Ничего не ждать, не ожидать, и все-таки признать вину. Я была не из тех, кто справится с такой задачей. Это – или что-то другое, никак не уловить – меня разозлило. Я почувствовала, как поднимается волна, схожая с волнами в мультфильмах, которые оканчивались тем, что из ушей валил пар, раздавался свист, и голова персонажа становилась вскипевшим чайником. Нужно было разбираться со злостью, в ней всегда прятались другие эмоции, но сегодня мне было не до того. Лес чернел, всхлипывал, страдальчески скрипел, и я чувствовала, что он-то меня понимает. Не призраки с прямым доступом к моей голове, не терапевты, включая того, чье тело я рассчитывала скоро найти, не я сама даже, а старые деревья.

Скоро наступило озеро. Я все еще злилась, была несчастна, была вся в себе и совершенно не ожидала увидеть то, что увидела.

На берегу, у воды лежало тело, а перед ним, частично в воде находился крупный мужчина, который методично отрывал куски от тела и пихал их в рот. Я бы закричала, наверняка закричала, если бы меня не схватил [Наполеон] и не потащил подальше от озера. Рядом с ним была молодая женщина с горящими глазами. Она показала мне жестами, что нужно быть тихой, и я кивнула. Кто же захочет быть громкой в компании маньяка?

17. рондо

Мари предлагала планировать на месте, то есть в ее склепе, но мне это показалось небезопасным, вдруг в самый ответственный момент к ней заявится подозреваемый. Подвал/морг не устраивал ее, потому что там было тело. Тело было, конечно же, мертвое, ничем не могло ей навредить, но она твердо сказала нет, а что же сделаешь с этим? Отель не подходил мне, она не хотела показываться в пабе, чтобы не привлечь внимания, мы перебирали и перебирали, и в итоге остановились на моей комнате. Возможно, нужно было подумать о ней в первую очередь, но это было одно из на самом деле нерушимых правил в институции – никаких гостей в комнатах, и, пусть я и знал, что проблем не возникнет – к чему нужна дружба с санитарами, если не к взаимной выгоде – я все равно пригласил Мари к себе с неохотой.

– Это мой первый раз, – сказал я.

– Поверить не могу, что у тебя нет толпы группиз, которые меняются каждую неделю, чтобы не наскучить.

Где мне не повредила бы толпа, в идеале не группиз, а кого-нибудь мощного и опытного, так это в момент, когда я сидел в засаде, весь был натянутый как струна, не пропускал ни птицы, ни снежинки, но больше все-таки скроллил ленту инстаграма и смотрел свою статистику в эпл мьюзик. Оба дела – очень увлекательные. Статистика предполагала часть бюджета, инстаграм фонтанировал идеями, как можно с этим бюджетом расправиться. Вот только меня ничего не привлекало. Я любил свою жизнь и не хотел ничего нового. И все-таки я торчал в глупейшей засаде, которая могла кончиться чем угодно. На мне были термобелье, десяток слоев одежды, длинная парка, но неподвижность сказывалась, я чувствовал, как коченею, деревенею, и это мне совсем не нравилось. Еще полчаса, решил я, а потом черт с ним, с планом, вернемся в институцию, пойдем на кухню – там всем нравилась Мари, попьем чаю, съедим по куску яблочного пирога, или, если повезет, – по куску кито-брауни, сравнительная новинка, чтобы угодить Ксении, удивительно вкусная. Я уже размечтался о горячем чае, о шоколадной горечи, которая будет распускаться на языке, и тут по закону дурацкого, никогда не привлекавшего меня жанра, появился подозреваемый.

Я испугался. Мари не могла разглядеть достаточно хорошо, а я находился в очень удачном месте, чтобы это сделать – и жалел. Не поймите меня неправильно, в институции я видел всякое, часто духовные болезни идут в паре с телесными, скажем, особенностями. Я видел несуразных и уродливых, тех, кого называли омерзительными, отвратительными, ужасными – часть из них была и до сих пор является моими друзьями, с частью мы никогда не сходились, но никакие из них никогда не вызывали дурных эмоций. Это была просто внешность, есть не так уж много вещей, которые можно с ней сделать. Контурирование не вытащит провалившийся в череп нос, симпатичный наряд не спрячет коррозию и наросты на коже, йога не исправит неестественно выгнутые позвонки и опасно торчащие кости. Не беда, ничего страшного, это просто внешнее. Как и внутреннее – это просто оно, диагностировали у тебя болезнь, или нет. Теперь, конечно, время для но, и это огромное НО было в том, что подозреваемый, нет, монстр – непонятно, необъяснимо – излучал опасность, был неприятным.

Он был высокий, крупный. Лицом был похож на смесь пекинеса и китайских бинтованных ног. Не самый приятный вид, но не это делало его жутким. Что же делало? Что вызывало гадливость, неприязнь на телесном уровне? По всему телу у него были крупные ожоги, шрамы – как от плетки, от чего-то, чем его били; вмятины – они должны были вызывать жалость, но я дрожал от омерзения, меня тошнило. Мне это совсем не нравилось, совсем. Нужно было делать фото. Они нужны были нам для расследования, но еще они явно понадобятся мне, чтобы убедиться, я не один испытываю это гадкое чувство. Я делал кадр за кадром, не забывал проверять, чтобы монстр был в фокусе, чтобы снимки были достаточно светлыми.

Монстр сделал шаг, еще шаг, почти подошел к склепу Мари, но вдруг остановился. Принюхался, втянул воздух посильнее и повернулся в мою сторону. Меня передернуло.

– А что, если он тебя унюхает?

Это был один из пунктов в нашем списке как не убиться о потенциально опасное существо.

– Лучшим вариантом, думаю, было бы то, чтобы меня там вообще не было. Мы можем купить камеру, установить ее в соседнем склепе, и все, никто ничем не рискует.

– Но я-то буду в своем! Никто ничем не рискует – это в смысле, ты ничем не рискуешь. Хотя даже это спорно. Представь, как улучшит продажи то, что ты стал свидетелем загадочного убийства?

– Никак не улучшит. Свидетельствовать я не буду, – я указал на шляпу. Мари недоумевающе поморгала, потом сообразила, виновато улыбнулась.

Она не вполне представляла, чем я болен. Явно думала, что это эксцентричная блажь известного музыканта – жить в институции в глуши, но, как бы оно ни выглядело, это была необходимость. Меня вдруг расстроило, что, если наша дружба продолжится и в скором времени не кончится ничьей загадочной смертью, Мари обязательно окажется свидетельницей моих приступов, плохих дней, и это ее оттолкнет. Я озвучил свои опасения.

– Не обещаю, что не испугаюсь, – ответила она, – это будет несправедливо. Но что пообещать могу – что не сбегу. Мне ведь тоже нравится проводить время в твоей компании и прекращать совсем не хочется.

Это внушало оптимизм. Я записал пару строк в заметках – обо всяких там распускающихся лепестках надежды, о том, что можно будет превратить их в музыку.

– Но что все-таки с запахом?

– Знаю! Мы воспользуемся одинаковым парфюмом, и даже если он тебя унюхает, решит, что это я бродила по кладбищу, я так иногда делаю.

Сработает или нет? Монстр сделал пару шагов в мою сторону, втянул воздух и вернулся к ее склепу. Сработало! Я сделал несколько (десятков) фото в профиль – он вызывал такие же дурные эмоции, как и анфас. Монстр устроился на корточках, приник лицом к деревяшкам на окне – это должна была быть жалкая картина. Он был обнаженный, грязный, сидел скрючившись, тихонько сопел – я понимал, что должен испытать какое-нибудь пусть брезгливое, но все же сочувствие, и я правда пытался вызвать что-то похожее, но не мог. Монстр был омерзительно безобразный, меня тошнило от мысли, что он смотрит на Мари, наблюдает за ней. Он начал ритмично шевелиться – ох, он мастурбировал на нее. Теперь я уже даже не пытался вызвать жалость. Конечно, конечно, не нужно было винить больное существо за то, что оно ведет себя так, как ведет, но в монстре было что-то настолько противоестественное, что только винить и хотелось. Если бы у меня в руках была власть – или факел – смог бы я удержаться? Я всегда считал себя пацифистом, мирным человеком, который не приемлет насилия, но, возможно, это только потому, что до этого момента у меня не появлялось повода? Давай, подбодрил я себя, давай используем монстра как зеркало личности – каждый пускай видит в нем свое отражение, искривленное, страшное, но все-таки полезное, чтобы измениться, чтобы улучшить себя, и тогда – сколько бы он ни был гадким, не нужно его ненавидеть. Я попытался сделать это. Не помогло. Я ненавидел монстра и не натравил на него воображаемую толпу только ради себя и своих чувств, а не ради него. Я замерз. Затек. Устал. Мне хотелось пошевелиться, размять мышцы, сделать несколько упражнений, которые все рекомендует физиотерапевтка, но они никогда не вызывали у меня энтузиазма.

– Что если я затеку, или захочу чихнуть, или еще что-нибудь? Говоришь, он следит за тобой весь день – сразу предупреждаю, весь день я стоять не смогу.

Мало того, что в комнате была гостья, мы еще и пили – двойное нарушение, которое многократно ухудшило бы ситуацию, если бы мы попались.

– Попались кому? – спросила Мари. – Санитары тебя обожают, другие пациенты – тоже. Врачи все сидят в своем крыле, время для обходов уже закончилось. Если только главврач неожиданно ворвется?

– Нет, она не врывается, это больше в стиле больных. Она деликатно заходит.

– Хорошо, если только она деликатно зайдет – это будет плохо?

– Понятия не имею, никогда на таком не попадался.

– Друг мой, тебе нужно меньше беспокоиться. Давай, еще налью? И может, ты хочешь одну из этих сигареток? Я пока не пробовала, но говорят, они здорово помогают расслабиться.

– Прекрати подмигивать как сумасшедшая. И вообще, как это может помочь мне расслабиться? Теперь я на взводе от мыслей, что ты ходишь по институции и заводишь знакомства и поддерживаешь наркоторговлю. Не самые расслабляющие новости.

Мы выяснили, что нет, не ходит и не поддерживает, ну, по крайней мере, поддерживает не особенно сильно – согласилась взять одну сигарету на пробу. Тройное нарушение! Кошмар. Я затянулся. Она затянулась. Все стало чуть менее ужасным. Я придумал метафору про разбитый бокал, осколки которого такие мелкие, что будто вода. Мы поболтали о том, что нужно заняться и другим планом – присоединить Ксению к нашему расследовательскому предприятию, но решили отложить это на чуть позже, когда разберемся с первым.

– А насчет пошевелиться – как станет совсем невыносимо, пришли сообщение, и я отвлеку подозреваемого. А если решишь закругляться, тоже напиши, тогда я начну собираться, он после этого всегда убегает.

– Вот просто так взять и написать?

– Можем придумать кодовые сообщения!

Решение этой проблемы потребовало половины самокрутки Котика и трех на двоих бокалов рома.

Оранжевый, отправил я, подождал, чтобы монстр сначала отпрянул, а потом еще сильнее приник к отверстию. Бедная Мари, подумал я и с наслаждением покрутил плечами, наклонил голову, согнул и разогнул ноги. Стало намного лучше, но это ненадолго, я знал, что скоро окончательно затеку. Я навел камеру на монстра и включил видеозапись, это тоже могло оказаться полезным. Нужно, возможно, было послушаться советов и взять с собой настоящую камеру, или хотя бы второй телефон, потому что сейчас я снимал видео и не мог отвечать на сообщения, которые сыпались и сыпались – не слишком удобно. Видео будет очень скучным, если монстр не станет шевелиться, но не буду же я привлекать внимание, чтобы заставить его. На минуту я задумался об этом – загрохотать, юркнуть в подземный ход, получить отличную запись. Рискованно – и глупо, я не стал даже заканчивать мысль. Прошло несколько минут. Видео с монстром выглядело как анимированная картинка, все немножко шевелилось: ветки, гнилые листья на земле, вода в лужах, снежинки – только монстр оставался неподвижным, эдакая горгулья тошнотворного цвета. Пока я смотрел на него через экран, я почти ничего не чувствовал, но стоило выглянуть из-за телефона, ненависть пробежала по мне мурашками. Монстр был гадкий, и я понятия не имел, как Мари не сходит там с ума от его взгляда. А что если сходит? Что если она валяется там без чувств, изнасилованная этой мерзостью? Забилась в угол и боится пошевелиться?

Все это легко можно было выяснить, задав вопрос. Но я больше не мог и не хотел задавать вопросы, я отправил красный. Через пару минут монстр встал и неохотно побрел в сторону леса. Он спрятался за деревом – меня охватила жуть, что если он нападет, когда Мари выйдет из склепа? Что делать тогда?

– И что тогда?

– Тогда мы воспользуемся тем, что я буду готова, и вот этим, – она помахала у меня перед носом стильным газовым баллончиком. Прочитала с этикетки: – Эффектно и эффективно! Подозреваемый не подозреваемый, а получит струей в сторону лица и отвяжется – я как раз успею убежать.

Были другие вопросы, но мы уже прошлись по большей части списка и не были уверены, хотим одолеть его сегодня и отредактировать завтра, или закончить завтра. Мари голосовала за отложить на завтра, а сейчас уже окончательно надраться. Я воздержался. Это привело к неконтролируемому хохоту и тому, что мы по очереди прижимали пальцы к губам, и шикали, и давились смехом. Когда мы немного успокоились, я подошел к двери, чтобы убедиться – там нет толпы гневных соседей и санитаров. Никого не было, только Повелительница топоров с серьезным видом застегивала куртку и явно направлялась наружу. Я выругался и сказал Мари, что приятный вечер заканчивается, Повелительницу топоров даже в лучшие дни опасно было оставлять одну, тем более – отпускать наружу, а сейчас, из-за Инги, из-за дежурного врача – это было совсем опасно.

– Надо, наверное, об этом кому-нибудь рассказать? – предложила Мари. Умница, голос разума в нашем дуэте. Но мы, конечно, же сделали по-моему – отправились за Повелительницей топоров в лес.

– А может, и нахер наш план? – спросила Мари, когда мы тихо, но не особенно, пробирались по лесу в общем направлении Повелительницы топоров – и озера. – Как у тебя ночная съемка на камере? Может, сейчас все поснимаем, и не нужно будет извращаться со склепами?

Было холодно, промозгло, впрочем, как еще может быть ноябрьской ночью? Мне тоже больше бы понравилось наснимать все сейчас и закончить на этом, но —

– Нужно в первую очередь выручить Повелительницу топоров. И кстати, надо, чтобы тебя никто не увидел, а то твой подозреваемый поймет… Не знаю, что он там поймет, но что-нибудь, лучше не рисковать.

Мари высмотрела Повелительницу топоров, которая растерянно смотрела в сторону озера. Не знаю, было там что-то или ей казалось. Скорее второе, потому что было темно, и даже растерянность Повелительницы топоров я угадывал по очертаниям позы, а не потому, что мог разглядеть. Я подкрался к ней в нужный момент – она набирала дыхание, явно так, чтобы закричать. Схватил ее за локоть, уверенно потащил за собой в сторону Мари. Та знаком показала Повелительнице топоров, что нужно быть тихой, улыбнулась на кивок, и мы стали скоро пробираться через лес. Через несколько шагов побежали, потому что сзади что-то, кажется, зашумело. Выживание выживанием, а долго бежать мы не могли. Повелительница топоров из-за возраста и общего состояния, я – из-за бурной музыкальной юности, а что не так с Мари – было неясно. Я спросил бы, но у меня и так уже кололо в обоих боках, было не до расспросов. Когда мы выбежали (больше, конечно, с грохотом и шумным дыханием выбрели) из леса, мы решили, что находимся в безопасности, и остаток пути проделали с остановками, недлинными, потому что стало совсем холодно.

– Надо зайти через заднюю дверь, – сказала Повелительница топоров, – чтобы нас не поймал никто.

– Да кому мы с тобой нужны, ловить нас еще, – ответил я, потому что порядочно устал этим вечером и обходить институцию не хотел.

Нужны мы были Ксении и главврачу, которые шептались о чем-то у основания лестницы.

– Не уверена, что имела удовольствие, – насуплено сказала главврач и протянула руку Мари.

Та с подозрением осмотрела и руку, и женщину, которая ее протягивала, и обаятельно улыбнулась:

– Да какое уж там удовольствие, когда такие вещи происходят!

Как выяснилось, Ксении и главврачу эти вещи тоже не слишком нравились, и наш детективный дуэт превратился в квартет – с половинкой, потому что Повелительница топоров отказалась уходить к себе и теперь беспокойно дремала в моем кресле. Иногда она приоткрывала глаза, бормотала что-то неразборчивое и снова засыпала. Я, признаться, был бы совсем не против присоединиться, но мы описывали наш план.

– Та-да, – бодро воскликнула Мари, и раскинула руки в стороны, и даже подергала кистями для дополнительного эффекта, – конец! Как вам наш прекрасный план по вылавливанию подозреваемого?

– Не особенно, – сказала Ксения. – Скорее даже совсем нет, если вы хотите реализовать его уже завтра.

– Что отдельно звучит не супер, учитывая хотя бы твое состояние. – Главврач кивнула на меня, и я хотел бы согласиться, потому что чувствовал себя не слишком хорошо. Хотел – и согласился. К чему геройствовать и притворяться, когда это может плохо закончиться?

Мы договорились на послезавтра. Договорились, что обдумаем все еще несколько раз – без этого – главврач указала на бутылки и окурок, и так мы и сделали, все без дополнительных стимулов, но с дополнительными участниками – участницами, извинения, Ксения, – и все равно остались на том же.

И вот я сидел в склепе, содрогался от гадливости и тошноты, хотел, чтобы монстр решился, сделал шаг в сторону Мари, и она прыснула ему в лицо из баллончика, но, конечно, совершенно этого не хотел.

Дверь открылась, Мари вышла наружу, тепло одетая, с шарфом, намотанным до самых очков – это чтобы не было видно лицо на видео, ну и чтобы вдохнуть минимум газа, если до него дойдет. Она сделала несколько шагов, все выглядело хорошо, но я не расслаблялся, потому что монстр смотрел на нее чересчур внимательно. Я хотел написать ей, крикнуть, но это все могло отвлечь. Мари спокойно шла к выходу с кладбища, притормозила у моего склепа, наклонилась, чтобы завязать шнурок…

– Разве не отличная деталь? Если у подозреваемого все-таки есть немного навыков сопоставления, он увидит, что я и правда имею привычку останавливаться у этого склепа, и тогда в следующий раз – если нам понадобится следующий раз, он будет совсем спокоен насчет запаха.

– Мне кажется, вы усложняете, – сказала Ксения, пока главврач тихонько бормотала, что ей кажется, мы – ебанутые. Я прошептал в ответ а то! и подмигнул.

Ксения и Мари спорили о том, нужно ей останавливаться или нет. Ксения аргументировала тем, что остановка может спровоцировать монстра, Мари будет в невыгодном положении. Мари требовала провести опыт и ловко прыскала в лицо Ксении из воображаемого спрея из позиции сидя на корточках. Лучше получалось, если она стояла, но с чем спорить было невозможно, так это с тем, что она будет приманкой, поэтому, как она решит, так и случится.

Очевидно, она решила, что наклониться будет хорошей идеей. Но права была Ксения, потому что взгляд монстра стал очень целеустремленным – и еще более злобным, если это вообще возможно. Он двинулся к Мари. Она спокойно расправила шнурок, медленно выпрямилась, сунула руку в карман, полуобернулась к монстру, дала ему пару секунд, чтобы он подошел ближе, и прыснула ему в глаза. Железные нервы!

Монстр взвыл. Неуверенно шагнул вперед, стал размахивать руками. Мари отошла на шаг, а заодно вышла из кадра, хорошо. Все шло по плану – кроме того, что из леса возмущенно, гневно закричали:

– Что вы делаете с ним?

И на кладбище выскочил Следователь. Мари мудро убежала в сторону действующей церкви, но [Следователь] не собирался ее догонять. Он бросился к монстру вытащил из кармана платок, принялся успокаивать монстра, пытаться вытереть его лицо. Я думал отступить в свой подземный ход, но решил, что пока никуда не тороплюсь, можно еще поснимать.

18. ложь

Иногда, когда выживаешь ты, умирают другие. И этого все равно недостаточно!

Приезжаешь, скажем, в небольшой городок, который прямо просится для загадочных убийств, представляешься Следователем и начинаешь делать все, что делал до этого – расследовать, а заодно убивать, чтобы подкармливать своего монстра. И все идет хорошо, все всегда какое-то время шло хорошо, пока либо не случалась неудачная смерть, либо монстра не находили.

Либо монстр убивал кого-нибудь неудачного, и снова приходилось бежать. В этот раз мне бежать не хотелось.

Чем этот город отличался от прочих? Ничем – и ужасным, раздражающим образом всем. Убийства здесь начались без меня, и признаться, я совершенно забыл об этом, совершенно – тоже мне, горе-Следователь – и был решительно поражен, когда убили дежурного врача. Некоторые пытались сделать вид, что это было самоубийство, но – в этом была прелесть заведения для душевнобольных – в их рассказах можно было разыскать правду. Она, полагаю, была в том, что беднягу-врача застрелили те же, кто убили отца Ксении, и это было очень не вовремя. Этому городку хватало и меня, к тому же новые смерти увеличивали шансы на то, что здесь появится реальная полиция, и это, понятно, тоже не входило в мои планы. Нужно было уезжать отсюда, но как же не хотелось. Все еще – город ну просто замечательно подходил для нас. Эта их легенда о монстре из озера, мы ведь были созданы друг для друга.

И Ксения!

С Ксенией мы тоже были созданы друг для друга, ну или хотя бы я для нее, если уж она не хотела признавать, что и она – для меня. Я был готов для нее на все, правда, на все: перестать убивать, бросить брата, сдаться полиции, умереть.

– Но не оставить меня, потому что я так хочу? – спросила она в один из наших долгих, мучительных телефонных разговоров. Ксения умела задавать верные вопросы, этого у нее было не отнять.

Когда она жила у меня, в тот слишком, слишком короткий период, когда мы были так счастливы вместе, я знал, что она догадывалась, сопоставляла, подмечала. Я ждал вопроса, мне искренне было интересно, как она его сформулирует. Все девушки задавали его по-разному, но ни одна из них не была похожа на Ксению, и я предвкушал удовольствие, которое испытаю, когда она наконец спросит. День шел за днем, я подкидывал новые факты, улики, подробности, она находила их все – и даже больше. И все равно молчала. Я не злился, ожидание – это часть удовольствия, и его я получал в полной мере, пусть она совсем не любила меня.

Наступил день, когда, я был уверен, все изменится, когда любопытство заставит ее спросить. Я гадал, в какой форме получу вопрос, подготовил, почистил брата перед важной встречей, подготовился сам – я знал, что в этот день наши жизни изменят курс. Они изменили его, да, но не из-за вопроса, а потому что Ксения сбежала.

Мое сердце было разбито – интересно, что мысли об убийстве Ксении возникали только в том контексте, что мне совсем не хотелось ее убивать. Тогда и появился новый повод остаться в городе. Другой был в том, что меня заинтриговала болтовня брата о доброй девушке, которую он встретил на кладбище. Признаюсь, я немного надеялся, что это Ксения познакомилась с братом и теперь вернется ко мне, потому что никто из них не был способен устоять перед тайной. Но это была не Ксения – это была другая девушка, я не сумел ее разглядеть, зимняя одежда, шарф на все лицо, что тут увидишь. К тому же меня отвлекло то, что она напала на брата, прыснула из баллончика ему в глаза. В глаза! Тоже мне добрая.

Я подбежал к брату, она убежала, но ладно, потом разыщу – вряд ли она успела забрать из склепа все личные вещи, это не выглядело так, будто она уходит надолго. Брат плакал, по лицу текли сопли, но он узнал меня по запаху, немного успокоился, перестал сильно размахивать руками. Я усадил его на землю, укутал своим пальто – сразу стало холодно и досадно, что снова придется ехать в химчистку, но что же поделать. Снова придется убивать – городок был всем хорош, но у жертв, у которых в таких местах обычно имелись щедрые накопления наличных, чтобы я мог не бедствовать, у жертв здесь почти ничего не было. Убивать ради денег – это казалось мне низким занятием, но снова – что же сделаешь? На меня вдруг снизошло – мэр будет хорошим вариантом. Потом придется уехать, точно придется, но в ее доме найдется достаточно, чтобы протянуть не только первое время. Идеи продолжались – не нужно будет уезжать, если я смогу обустроить пещеру в лесу получше. Такая жизнь могла бы пойти мне на пользу.

Брат жалостливо вопил, я утешал его, нервничал из-за того, что мы находимся на открытом месте днем, это было опасно, но я сомневался, что хоть что-то сможет заставить его сдвинуться с места сейчас. Не помогут ни насилие, ни ласка. Я присел рядом с братом, обнял его и пообещал:

– Я найду эту тварь. Найду и, не бойся, мой милый, больше она тебя не обидит.

Я пообещал, что мы будем теми, кто будет обижать, и – о чудо, брат перестал плакать. Позволил мне промыть глаза – бедный, они были совсем красные. Согласился вернуться в озеро. Ну хоть что-то хорошее сегодня. Я воспрянул духом, правда, мне немного для этого нужно, но тут еще и случилось намного более впечатляющее, чем послушность брата, чудо – зазвонил телефон. Это, конечно, не было событием само по себе. Событием было то, что звонила [Ксения]. Я вдохнул и выдохнул, поправил костюм, все очень быстро, чтобы не заставлять ее ждать. И взял трубку.

19. телефон

Наполеон писал так много, что я беспокоилась, следователь и монстр услышат, как он бьет пальцами по экрану. Мари скакала вокруг – и от волнения, и от адреналина, главврач переживала спокойнее, Повелительница топоров дремала в углу.

– Что делать, что же делать? – вопрошала Мари.

– Успокоиться? – предложила главврач.

Хорошее предложение, всем пойдет на пользу. Нужно было вытаскивать оттуда Наполеона, потому что монстр монстром, а вот следователь был неглупым и мог и услышать, и заметить телефон, и вообще – план, можно сказать, удался, но теперь все шло не по нему, и я не знала, что делать. Хотя нет, знала. Я отправила Наполеону сообщение и позвонила следователю. Он сразу же поднял трубку, начал рассказывать, как рад, что я ему звоню, а не он мне. Мы проговорили почти полчаса, я ждала, когда Наполеон вернется, следователь, должно быть, провожал своего монстра в озеро. Из новостей

– неинтересных: он все еще умолял меня о встрече,

– удивительных: Наполеон был уверен, что монстр – это брат следователя,

– страшных: следователь пообещал отыскать Мари и отомстить ей,

– спорных: Наполеон по взгляду следователя понял, что тот собирается убить мэра.

На этой новости проснулась Повелительница топоров и очень разволновалась. Мы убедили ее, что все в порядке, никто не собирается убивать мэра, затем ее мертвые убедили ее в том же – так оно выглядело, и она мирно уткнулась в телефон.

Нужно было обсуждать дальнейшие действия, но сегодня был последний перед зимним перерывом эпизод Толстушек против Худышек, и ох, никакой монстр не мог взволновать больше судьбы дурацкой Бетти, поэтому мы прервались на это. Мари, конечно, отправилась с нами (никому не было особо интересно, но главврач все равно представила ее как свою родственницу. Они были противоположностями друг друга – от цвета кожи до манер, но родственные отношения – это ведь сложная штука). Бетти продолжала тайком поедать чизкейки и хотдоги, набрала семь килограммов, но неведомым чудом осталась в проекте – мы ликовали всей лечебницей. Боюсь представить, что будет, когда она все-таки вылетит. Наверняка начнется хаос. Что там – я сама с удовольствием разгромлю свой кабинет, когда это случится.

На следующий день была раз в столетие уместная наполеоновская пятница. С утра всех смело наружу, остались только мы. Наполеон любовно вытер от отсутствующей пыли проигрыватель, внимательно оглядел пластинку, проверил иголку и запустил музыку. Меркьюри зашуршал и заорал на всю лечебницу.

– Я вообще надеялась, что мы обойдемся без этого, – сказала главврач, – ну знаешь, раз уж нам надо планировать детективную деятельность и все такое.

– Не обойдемся, – отрезал Наполеон. – Я и так для вас ритуал ломаю, сама знаешь, это к чему угодно привести может. – Он ненадолго задумался, а потом сказал: – Сам себе не верю, но так и быть, идемте.

Мы пошли на чердак, где из-за какой-то удивительной акустической хитрости пластинку было не слышно – то есть совсем, ни мелодии, ни отзвуков голоса. Поразительно. Если бы я так не ценила свои пятничные прогулки, пряталась бы здесь. Да что там, я пряталась бы здесь, сколько бы их ни ценила – потому что не всегда, знаете ли, хотелось выбираться в гадкую погоду, а я это делала.

– Никаких секретов у меня не останется такими темпами, – тихонько вздохнул Наполеон. Мари сочувственно потрепала по плечу, главврач порылась в карманах и угостила капсулой ____. За аккуратными рядами грядок Котика был небольшой чулан, он однажды показал мне, как туда попасть. В чулане хранились запасы его продукта. Мне хотелось бы угоститься и хотелось поделиться секретом, чтобы Наполеон не чувствовал себя таким одиноким. Но нужно было сохранять трезвость ума – ну и не чужой же секрет раскрывать. Нужен был мой.

– Это я убила отца, – сказала я.