Хроника Убийцы Короля. День второй. Страхи мудреца. Том 1 Ротфусс Патрик

– Не больше восьми часов.

Он открыл было рот, чтобы сказать что-то еще, и снова закрыл его.

– Чего? – спросил я.

Сим вздохнул.

– Могут еще быть побочные эффекты. Вещество жирорастворимое, поэтому в организме оно задержится надолго. И ты потом еще некоторое время будешь испытывать небольшие рецидивы под влиянием стресса, сильного волнения, физического напряжения…

Он виновато посмотрел на меня.

– Но это все будет слабое эхо того, что сейчас.

– Ну, об этом я побеспокоюсь после, – сказал я. И протянул руку: – Давай твой жребий. Ты пойдешь на экзамен сейчас, а я потом, вместо тебя.

Сим беспомощно развел руками.

– Я уже отстрелялся.

– Ах, Тейловы сиськи! – выругался я. – Ладно. Ступай разыщи Фелу.

Он отчаянно замахал руками:

– Нет! Нет-нет-нет! Десять баллов!

Я расхохотался.

– Да не за этим! У нее жребий на вечер возжиганья!

– А ты думаешь, она с тобой поменяется?

– Она уже предлагала.

Сим вскочил:

– Я схожу за ней!

– А я посижу здесь, – сказал я.

Сим энергично закивал и нервно огляделся.

– И, пожалуй, лучше ничего не делай, пока меня не будет, – сказал он, открывая дверь. – Сунь руки под задницу и так сиди, пока я не вернусь.

Сим отсутствовал всего минут пять. Пожалуй, это было к лучшему.

Раздался стук в дверь.

– Это я, – послышался из-за двери голос Сима. – У тебя там все в порядке?

– Ты знаешь, что странно? – сказал я через дверь. – Я тут пытался придумать что-нибудь забавное, что можно было бы сделать, пока тебя нет, и совершенно ничего в голову не приходит!

Я огляделся.

– Думаю, это означает, что юмор как таковой коренится в нарушении социальных норм. Я не могу их нарушить, потому что не представляю, что будет социально неприемлемым. Для меня сейчас все едино.

– Да, возможно, ты прав, – согласился Сим, потом спросил: – А ты уже что-нибудь сделал?

– Да нет, – ответил я. – Я решил вести себя хорошо. Фелу нашел?

– Нашел. Она тут, со мной. Но прежде, чем мы войдем, обещай, что не станешь делать ничего, не посоветовавшись прежде со мной. Договорились?

Я расхохотался.

– Ладно, идет! Только смотри, не заставляй меня делать при ней глупости!

– Не буду, – пообещал Сим. – Только можно ты сядешь? Просто на всякий случай.

– Да я и так сижу, – ответил я.

Сим отворил дверь. Я увидел Фелу, заглядывающую в комнату ему через плечо.

– Привет, Фела! – сказал я. – Мне надо поменяться с тобой жребиями.

– Сначала рубашку надень, – сказал Сим. – Это примерно два балла.

– Ой, извини, – сказал я. – Мне было жарко.

– Мог бы окно открыть.

– Я счел, что будет безопаснее ограничить свои взаимодействия с внешними предметами, – пояснил я.

Сим приподнял бровь.

– Вот это и в самом деле хорошая мысль. Просто на этот раз она завела тебя немного не туда.

– Ух ты! – сказала Фела из коридора, не входя в комнату. – Он это все серьезно?

– Абсолютно серьезно, – ответил Сим. – Хочешь честно? Я не уверен, что тебе безопасно сюда входить.

Я натянул рубашку.

– Я одет, – доложил я. – Могу даже сунуть руки под задницу, если ты сочтешь, что так безопаснее.

И так я и сделал.

Сим поморщился, но впустил Фелу в комнату и закрыл за ней дверь.

– Фела, ты такая роскошная женщина! – сказал я. – Я готов отдать тебе все деньги, что есть у меня в кошельке, только за то, чтобы две минуты полюбоваться на тебя голую. Я готов отдать тебе вообще все, что у меня есть. Кроме лютни.

Трудно сказать, кто из них покраснел сильнее. По-моему, все-таки Сим.

– Что, этого говорить не стоило, да? – спросил я.

– Не стоило, – сказал Сим. – Это тянет баллов на пять.

– Но это же нелогично, – возразил я. – На картинах рисуют голых женщин. Кто-то же покупает эти картины? И кто-то же для них позирует?

Сим кивнул:

– Это верно. Но все равно. Просто посиди смирно, ничего не говори и не делай, ладно?

Я кивнул.

– Просто ушам своим не верю, – сказала Фела. Лицо ее мало-помалу приобретало нормальный цвет. – Мне все-таки кажется, что вы двое меня разыгрываете.

– Ах, если бы! – сказал Симмон. – На самом деле это вещество – крайне опасная штука.

– Но как он может помнить про картины с голыми женщинами и при этом не помнить, что нельзя появляться на людях без рубашки? – спросила она у Сима, не сводя с меня глаз.

– Мне просто не кажется, что это так уж важно, – объяснил я. – Я ведь снимал рубашку во время порки, а это было в общественном месте. Странно, что такие пустяки кого-то волнуют.

– А ты знаешь, что будет, если ты попытаешься зарезать Амброза?

Я немного поразмыслил. Это было все равно что пытаться припомнить, что ты ел на завтрак месяц тому назад.

– По-моему, будет суд, – осторожно сказал я, – и люди станут угощать меня выпивкой…

Фела хихикнула в кулачок.

– Ну хорошо, подойдем с другой стороны, – сказал Симмон. – Что хуже: украсть пирожок или зарезать Амброза?

На этот раз я размышлял дольше.

– А пирожок с мясом или с яблоками?

– Ух ты… – шепотом сказала Фела. – Это просто…

Она покачала головой:

– У меня просто мурашки по спине ползают!

Симмон кивнул:

– Кошмарное снадобье. Это разновидность успокоительного, называется коринковый боб. Его даже глотать не надо. Оно всасывается прямо через кожу.

Фела пристально взглянула на него.

– А ты о нем откуда так много знаешь?

Сим слабо улыбнулся.

– Мандраг о нем рассказывает чуть ли не на каждой лекции по алхимии. Я эту историю уже раз десять слышал, не меньше. Это его излюбленный пример злоупотребления алхимией. Один алхимик воспользовался этим средством, чтобы погубить нескольких важных чиновников в Атуре, лет пятьдесят тому назад. И поймали его только благодаря тому, что одна графиня взбесилась в самый разгар свадьбы, убила с десяток человек и…

Сим осекся и покачал головой:

– В общем, вот так. Очень опасное вещество. Настолько опасное, что любовница алхимика сама выдала его страж-никам.

– Надеюсь, он получил по заслугам!

– Получил, и с лихвой, – мрачно ответил Сим. – Но штука в чем: оно на всех действует немного по-разному. Это не просто снятие запретов. Это еще и усиление эмоций. Пробуждение тайных желаний, сочетающееся со странной, избирательной памятью. Нечто вроде моральной амнезии.

– Не могу сказать, что я себя плохо чувствую, – сказал я. – Чувствую я себя довольно хорошо, на самом деле. Но я тревожусь из-за экзамена.

Сим взмахнул рукой.

– Вот видишь? Про экзамен он помнит. Для него это важно. А про остальное… просто забыл.

– А противоядия никакого нет? – с тревогой спросила Фела. – Может, надо отвести его в медику?

– Думаю, не стоит! – нервно ответил Симмон. – Они могут дать ему рвотное или слабительное, но это же не лекарство. Алхимия действует не так. Он сейчас находится под влиянием освобожденных начал. Их нельзя просто изгнать из организма, как ртуть или офалум.

– Идея с рвотным мне не нравится! – добавил я. – Если, конечно, мое мнение имеет значение.

– А еще они могут подумать, что он просто тронулся от перенапряжения во время экзаменов, – сказал Симмон Феле. – Такое каждую четверть случается с несколькими студентами. И его запрут в Гавани до тех пор, пока не убедятся, что…

Я вскочил на ноги, стиснув кулаки.

– Да пусть меня лучше порежут на куски и отправят в ад, чем я позволю им запереть меня в Гавани! – яростно выпалил я. – Хоть на час! Хоть на минуту!

Сим побледнел, отшатнулся, вскинул руки ладонями вперед, словно защищаясь. Но голос его по-прежнему звучал твердо и ровно.

– Квоут, трижды тебе говорю: остановись!

Я остановился. Фела смотрела на меня расширенными, перепуганными глазами.

Симмон твердо продолжал:

– Квоут, трижды тебе говорю: сядь!

Я сел.

Фела, стоящая у Симмона за спиной, глядела на него с изумлением.

– Спасибо, – вежливо сказал Симмон, опуская руки. – Да, я с тобой согласен. Медика – не самое подходящее для тебя место. Переждать ты можешь и здесь.

– Мне тоже кажется, что так лучше, – сказал я.

– Даже если в медике все пройдет благополучно, – добавил Симмон, – я думаю, что ты будешь более обычного склонен высказывать свои мысли вслух.

Он криво улыбнулся.

– А тайны – это краеугольный камень цивилизации, и я знаю, что тебе известно больше, чем многим.

– По-моему, никаких тайн у меня нет, – заметил я.

Сим с Фелой одновременно разразились хохотом.

– Боюсь, что ты только что подтвердил слова Сима, – сказала Фела. – Мне известно, что у тебя их как минимум несколько.

– И мне тоже, – сказал Сим.

Я пожал плечами:

– Ты – мой пробный камень!

Потом улыбнулся Феле и достал кошелек.

Сим замотал головой:

– Нет-нет-нет! Я же тебе уже говорил. Увидеть ее голой – это худшее, что ты сейчас можешь сделать.

Глаза у Фелы слегка сузились.

– А в чем дело? – спросил я. – Ты что, боишься, что я повалю ее на пол и изнасилую?

Я расхохотался.

Сим посмотрел на меня.

– А что, нет?

– Нет, конечно! – ответил я.

Он оглянулся на Фелу, снова посмотрел на меня.

– А ты можешь объяснить почему? – с любопытством спросил он.

Я поразмыслил.

– Ну, потому что…

Я запнулся, потом покачал головой:

– Ну, просто… просто не могу. Я же знаю, что не могу съесть камень или пройти сквозь стену. Что-то вроде этого.

Я на секунду сосредоточился на этом, и у меня закружилась голова. Я прикрыл глаза рукой, стараясь не обращать внимания на непонятное головокружение.

– Пожалуйста, скажи, что я прав! – попросил я, внезапно испугавшись. – Камни ведь есть нельзя, верно?

– Да-да, ты прав! – поспешно сказала Фела. – Камни есть нельзя.

Я прекратил рыться у себя в голове в поисках ответа, и странное головокружение прекратилось.

Сим пристально смотрел на меня.

– Хотел бы я знать, что это означает! – сказал он.

– Кажется, я знаю… – негромко заметила Фела.

Я достал из кошелька костяной жребий.

– Я просто хотел поменяться, – объяснил я. – Но, может быть, ты все же не против, чтобы я увидел тебя голой?

Я встряхнул кошелек и посмотрел в глаза Феле.

– Сим говорит, что это плохо, но он совершенно ничего не смыслит в женщинах. Крыша у меня, быть может, приколочена не так прочно, как хотелось бы, но уж это я помню твердо!

Прошло четыре часа, прежде чем я наконец начал мало-помалу вспоминать о запретах, и еще два, прежде чем они восстановились полностью. Симмон провел весь этот день со мной. Он терпеливо, как священник, объяснял, что нет, мне нельзя пойти и купить нам бутылку бренда. Нет, не надо выходить и пинать собаку, которая гавкает на той стороне улицы. Нет, не надо ходить в Имре и искать Денну. Нет. Трижды нет.

К тому времени, как зашло солнце, я снова сделался самим собой – умеренно аморальным типом. Симмон долго и придирчиво меня допрашивал, потом отвел меня домой, к Анкеру, и заставил поклясться молоком моей матери, что до утра я никуда выходить не буду. Я поклялся.

Но нельзя сказать, чтобы со мной все было в порядке. Меня по-прежнему обуревали эмоции, жарко вспыхивающие по любому поводу. И хуже того: ко мне не просто вернулась память. Воспоминания сделались особенно яркими и совершенно неуправляемыми.

Пока я сидел у Симмона, все было не так плохо. Его присутствие меня отвлекало и развлекало. Но, оставшись один в своей крошечной мансарде у Анкера, я оказался во власти воспоминаний. Казалось, мой разум твердо решил вытащить на свет и как следует рассмотреть все самое острое и мучительное, что хранилось у меня в памяти.

Вы, наверно, думаете, будто хуже всего были воспоминания о том, как погибла моя труппа. Как я вернулся в лагерь и обнаружил, что все горит. Как неестественно выглядели в сумерках трупы моих родителей. Запах горелой парусины, крови и паленого волоса. Воспоминания об убийцах. О чандрианах. О человеке, который говорил со мной, непрерывно ухмыляясь. О Пепле.

Да, это были дурные воспоминания, но за прошедшие годы я столько раз вытаскивал их и вертел в голове, что они сильно притупились. Я помнил тон и тембр голоса Халиакса так же отчетливо, как голос своего отца. Я без труда мог вызвать в памяти лицо Пепла. Его ровные, осклабленные зубы. Его белые вьющиеся волосы. Его глаза, черные, точно капли чернил. Его голос, пронизанный зимним холодом, и его слова: «Чьи-то родители пели песни, которых петь не следует».

Вы, наверно, думаете, что это и были худшие мои воспоминания. Но нет. Вы ошибаетесь.

Хуже всего были воспоминания о моем детстве. О том, как медленно катится фургон, подпрыгивая на ухабах, а отец небрежно подергивает вожжами. О том, как его сильные руки лежат у меня на плечах, показывая, как надо стоять на сцене так, чтобы все мое тело говорило о гордости, или горе, или смущении. О том, как его пальцы поправляют мои на грифе лютни.

О том, как мать причесывает меня. Ощущение ее рук, обнимающих меня. О том, как удобно лежит моя голова у нее на груди. Как я сижу у нее на коленях возле ночного костра, сонный и счастливый, и все в порядке.

Вот эти воспоминания были хуже всего. Драгоценные и отчетливые. Острые, как глоток битого стекла. Я лежал в постели, свернувшись дрожащим клубком, не в силах заснуть, не в силах переключиться на что-то другое, не в силах перестать вспоминать. Снова. И снова. И снова.

И тут ко мне в окно тихонько постучали. Так тихонько, что я даже не услышал этого звука, пока он не затих. А потом я услышал, как у меня за спиной открылось окно.

– Квоут! – тихонько окликнула Аури.

Я стиснул зубы, сдерживая рыдания, и застыл, надеясь, что она подумает, будто я сплю, и уйдет прочь.

– Квоут! – повторила она. – Я тебе принесла…

На миг она умолкла, а потом воскликнула:

– Ой!

Я услышал шорох у себя за спиной. В лунном свете я видел на стене ее маленькую тень: Аури забралась в окно. Я почувствовал, как качнулась кровать, когда она влезла на нее.

Маленькая прохладная ручка коснулась моей щеки.

– Все хорошо, – шепнула она. – Иди сюда!

Я тихонько заплакал, и она мало-помалу развернула меня так, что моя голова оказалась у нее на коленях. Она что-то бормотала, убирая волосы у меня со лба. Ее руки казались прохладными на моем разгоряченном лице.

– Я все понимаю, – грустно сказала она. – Иногда бывает тяжело, да?

Она ласково гладила меня по голове, и от этого я рыдал все сильнее. Я просто не помнил, когда в последний раз кто-то прикасался ко мне с любовью.

– Я все понимаю, – говорила она. – На сердце у тебя камень, и временами он так тяжел, что тут уж ничего не поделаешь. Но тебе не обязательно справляться с этим в одиночку. Лучше бы ты ко мне пришел. Я же все понимаю.

Я судорожно дернулся и внезапно снова ощутил во рту привкус коринки.

– Мне так ее не хватает! – сказал я прежде, чем сообразил, что говорю. Потом я заставил себя заткнуться, пока не наговорил еще чего-нибудь. Я стиснул зубы и яростно замотал головой, как лошадь, норовящая вырвать поводья.

– Ты можешь говорить все, что хочешь, – мягко сказала Аури.

Я снова содрогнулся, ощутил вкус коринки, и внезапно слова хлынули из меня потоком.

– Она рассказывала, что я запел прежде, чем научился говорить. Она рассказывала, когда я был младенцем, у нее была привычка мурлыкать что-нибудь себе под нос, держа меня на руках. Не песни, нет. Просто нисходящую терцию, успокаивающие звуки. И вот в один прекрасный день она гуляла со мной вокруг лагеря и услышала, как я повторяю за ней. На две октавы выше. Пронзительная такая терция. Она говорила, это была моя первая песня. И мы пели ее друг другу. Годами…

Я осекся и стиснул зубы.

– Говори, говори, – шепнула Аури. – Можно говорить.

– Я никогда больше ее не увижу!

Я осекся и разрыдался, уже всерьез.

– Все хорошо, все хорошо, – шептала Аури. – Я здесь, я с тобой. Все в порядке.