Глиняный мост Зусак Маркус

Смерть на склоне дня

У Пенелопы все шло неплохо.

Годы текли и утекали.

Она давно покинула лагерь и жила в квартире на первом этаже на улице с названием Пеппер-стрит. Это название было ей по душе.

Работала она теперь не одна: со Стеллой, Мэрион и Линн.

Они работали то по двое, то так, по-разному составляя пары, убирали в разных районах города. Разумеется, она откладывала на подержанное пианино, терпеливо выжидая момента, когда сможет его купить. В своей квартирке на Пеппер-стрит она держала под кроватью коробку от обуви, куда складывала свернутые в трубочку банкноты.

Она совершенствовала свой английский, чувствуя, что растет с каждым днем. Ее надежда прочесть от корки до корки и «Илиаду», и «Одиссею» казалась все более осуществимой. Нередко она засиживалась далеко за полночь, со словарем под боком. Не раз и засыпала за этим занятием на кухне, смяв перекошенное лицо на теплых страницах: таков был ее каждодневный иммигрантский Эверест.

Как типично, вообще-то, и истинно. В конце концов, она же Пенелопа.

Перед ней замаячил успех, но тут между ними встал мир.

Похоже было на две эти книги, и верно.

Когда война вот-вот должна окончиться победой, вмешивается какой-нибудь бог. В нашем случае облитерация.

Принесли письмо.

Там сообщалось: он умер на улице.

Его тело нашли рядом со старой скамьей в парке. Пол-лица вроде бы было засыпано снегом, а рука, сжатая в кулак, застыла на сердце. Это не было патриотическим жестом.

Ей написали уже после похорон.

Негромкое событие. Умер.

Ее кухню в тот день заливало солнце, и выпавшее из рук письмо порхнуло, словно бумажный маятник. Скользнуло под холодильник, и Пенелопа, добывая его, минуту за минутой ползала на четвереньках, просовывая руку под и за.

Боже мой, Пенни.

Вот оно как.

Ты ползала там, коленям твердо и больно, позади тебя – захламленный стол. С туманом в глазах и горестной грудью, лицом прижавшись к полу – щекой и ухом, – твой тощий зад торчит кверху.

Слава богу, ты сделала то, что сделала после этого.

Нам нравилось то, что ты сделала после этого.

Мост Клэя

В тот вечер, когда Кэри ушла с Окружности и Клэй развернул пакет, было так.

Он осторожно оторвал липкую ленту.

Сложил конноспортивную страницу «Геральд» и сунул под ногу. И лишь тогда посмотрел на подарок – старинную деревянную шкатулку – и подержал в руках, рыжевато-коричневую и потертую. Шкатулка была размером с книгу, с ржавыми петлями и сломанным замочком.

Окружность была просторна и прозрачна.

Ни ветерка.

Невесомость.

Клэй поднял деревянную крышку, та скрипнула, как половица, и упала.

Внутри лежал еще один подарок.

Дар в даре.

И записка.

В другой ситуации Клэй сначала прочел бы записку, но, чтобы до нее добраться, пришлось вынуть зажигалку: оловянная «зиппо», размером со спичечную коробку.

Еще не успев подумать о ней, Клэй уже держал ее в руке.

И вертел.

Подкидывал в ладони.

Подивился ее тяжести, а когда перевернул, увидел их; он повел пальцем по словам, выгравированным на металлическом корпусе: «Матадор в пятой скачке».

Девочка, каких поискать.

Развернув записку, Клэй хотел было чиркнуть зажигалкой, чтобы подсветить, но лунный свет позволял разобрать буквы.

Ее почерк мелок и четок:

Дорогой Клэй,

Когда ты будешь это читать, мы все равно уже поговорим… но я хочу сказать, я знаю, что ты скоро уедешь, и я буду скучать по тебе. И уже скучаю.

Мэтью сказал мне о какой-то далекой местности и что ты там должен строить мост. Пытаюсь представить, из чего этот мост будет построен, но опять же, наверное, это и не важно. Хотела присвоить мысль себе, но не сомневаюсь, ты ее и так знаешь, прочел на обложке «Каменотеса»: «Все, что он когда-либо сотворил, сотворено не только из мрамора, или бронзы, или краски, но и из него самого… из всего, что было у него внутри».

Я точно знаю: этот мост будет построен из тебя.

Если ты не против, я пока подержу эту книжку – может быть, чтобы знать, что ты вернешься за ней, и вернешься тогда и на Окружность.

И немного про «зиппо»: говорят, не следует сжигать мостов, но я все равно тебе ее дарю, хотя бы на удачу и на память обо мне. Ну и зажигалка ведь в тему. Знаешь же, как говорят про глину, да? Конечно, знаешь.

С любовью,Кэри.

P.S. Извини за состояние шкатулки, но мне почему-то подумалось, что тебе она понравится. Я решила, что оно не повредит: держать в ней какие-нибудь сокровища. Пусть их будет больше, чем одна прищепка.

2-й P.S. Надеюсь, тебе понравилась гравировка.

Ну что бы вы сделали?

Что сказали бы?

Клэй сидел, оцепенев, на матрасе.

Он спрашивал себя: а что говорят о глине?

Но очень скоро догадался.

Вообще-то, он понял это, еще не закончив вопроса, и еще долго оставался на Окружности. Снова и снова он перечитывал письмо.

Наконец, он вышел из оцепенения: лишь ради небольшой увесистой зажигалки – прижал ее к губам. В какой-то миг он почти улыбнулся: «Этот мост будет построен из тебя».

И не то чтобы Кэри делала большие дела или привлекала внимание, сразу вызывала любовь или хотя бы уважение. Нет, у Кэри были ее аккуратные движения, ее простодушная правдивость – и поэтому у нее, как всегда, получилось.

Она прибавила ему храбрости.

И дала название этой истории.

Грузчики

Лежа на полу в кухне, Пенелопа решила.

Отец хотел, чтобы она жила лучше, и вот что она сделает.

Отбросит застенчивость и деликатность.

Вынет коробку из-под кровати.

Достанет деньги и зажмет в кулаке.

Набьет карманы и двинется к железной дороге – все время вспоминая письмо и Вену: «У тебя будет другая жизнь».

Да, будет, и сегодня она в нее войдет.

Bez wahania[17].

Не откладывая.

У нее в голове уже была карта всех музыкальных магазинов.

Она уже побывала в каждом, знала их адреса, цены в них и где как рубят фишку. Один особенно манил вернуться. Во-первых, цены: только там они были ей по плечу. Но, кроме того, ей нравился тамошний беспорядок – кучи нот, запыленный бюст Бетховена, угрюмо взиравший из угла, и продавец, сгорбившийся за прилавком. Остролицый живчик, он почти непрерывно поедал резанные на дольки апельсины. И кричал из-за своей тугоухости.

– Пианино? – заорал он в первый раз, когда она пришла.

Метнул в корзину апельсиновую корку, промахнулся. («Тьфу ты, с двух шагов!») При всей своей глухоте он уловил акцент.

– Зачем туристке вроде вас пианино? Оно хуже свинцовой гири на шее!

Поднявшись, он протянул руку к ближайшей губной гармошке.

– Хрупкой девушке вроде вас нужно вот что. Двадцать баксов.

Открыв футляр, он побежал пальцами по отверстиям гармошки. Может быть, этим он хотел сказать, что на пианино у нее не хватит денег?

– Ее можно возить с собой повсюду.

– Но я никуда не еду.

Старик сменил галс.

– Конечно, конечно.

Он лизнул пальцы и чуть расправил плечи.

– Сколько у вас есть?

– Пока не так много. Думаю, триста долларов.

Он рассмеялся сквозь кашель.

Ошметки апельсиновой мякоти брызнули на прилавок.

– Ну-у, милая, и не мечтай. Если хочешь хорошее пианино, ну хотя бы мало-мальски приличное, приходи, когда соберешь штуку.

– Штуку?

– Тысячу.

– О. А можно поиграть?

– Конечно.

Но до сих пор она так и не играла ни на каких пианино, ни в этом магазине, ни в других. Если нужна тысяча долларов, значит, она накопит тысячу, и лишь тогда выберет инструмент, поиграет и купит его: все в один день.

И этим днем, как оказалось, стал нынешний.

Пусть даже ей не хватает пятидесяти трех долларов.

С оттопыренными карманами она зашла в магазин.

Хозяин просиял:

– Ага, пришла.

– Да.

Она тяжело дышала. Насквозь вспотела.

– Нашла тысячу?

– У меня…

Пенелопа вынула банкноты.

– Девятьсот… сорок семь.

– Да, но…

Пенни шлепнула ладонями о прилавок, оставив в пыли отпечатки пятерней, пальцы и ладони стали липкими. Ее лицо оказалось на одном уровне с лицом старика; лопатки едва не вывихнулись.

– Прошу вас. Сегодня мне нужно поиграть. Я отдам остаток с первых же денег – но сегодня мне обязательно нужно его попробовать, прошу.

Впервые хозяин не таранил ее своей улыбкой: его губы раздвинулись лишь для слов.

– Ладно, ладно.

Он указал рукой, одновременно двинувшись с места.

– Идем.

Конечно, он подвел ее к самому дешевому пианино; это был неплохой инструмент орехового цвета.

Она опустилась на табурет; подняла крышку.

Посмотрела на дорожку клавиш.

Некоторые были щербатыми, но сквозь бреши в своем отчаянии Пенни уже влюбилась, хотя пианино еще не издало ни звука.

– Ну?

Она завороженно обернулась, а душа ее теряла равновесие: она вновь стала Деньрожденницей.

– Ну что ж, давай.

И она кивнула.

Глядя на пианино, она вспомнила свою прежнюю страну. Отца и его руки у себя на спине. Она взлетала в небо, высоко в небо – и статуя позади качелей; Пенелопа играла и плакала. Несмотря на столь долгую инструментальную засуху, играла она прекрасно (ноктюрн Шопена) и чувствовала на губах вкус слез. Она втягивала их носом, засасывала и сыграла все верно, нота в ноту.

Девочка-сбивашка не сбилась ни разу.

А рядом пахло апельсинами.

– Ясно, – сказал старик. – Ясно.

Он стоял рядом, справа от нее.

– Кажется, я тебя понимаю.

Он продал ей пианино за девятьсот долларов и сам организовал доставку.

Да только вот беда: у продавца пианино была не только катастрофическая глухота и беспорядок в магазине, почерк его тоже приводил в ужас. Будь он хоть на йоту более разборчивым, ни меня, ни моих братьев никогда бы не существовало: вместо Пеппер-стрит, 3/7 он прочел в собственной записке 37, куда и отправил грузчиков.

Это их, как вы можете себе представить, разозлило.

Была суббота.

Через три дня после покупки.

Пока один из них стучал в дверь, двое стали выгружать пианино. Они сняли его с грузовика и поставили на тротуар. Старший поговорил на крыльце с хозяином, а потом заорал:

– Эй, вы что там творите?

– Что?

– Это не тот дом!

Он зашел в дом, чтобы позвонить, а спускаясь с крыльца, что-то бубнил себе под нос.

– Ну идиот, – сказал он. – Мудак апельсиновый.

– Что такое?

– Это квартира. Номер три. Дальше по улице, дом семь.

– Но, погоди. Там нет стоянки.

– Значит, станем посреди дороги.

– Жильцы не одобрят.

– Тебя не одобрят.

– Ты это к чему?

Старший пожевал губами, изобразив несколько фигур неодобрения.

– Ладно, я туда схожу. А вы достаньте тележку. Если пианино катить по дороге, колеса убьем, а тогда и нас убьют. Я пойду постучусь. А то чего доброго докатим, а дома никого.

– Хорошая мысль.

– Да, хорошая. А вы пока не притрагивайтесь к этому пианино, ясно?

– Ладно.

– Пока не скажу.

– Ладно!

Пока их старшего не было, двое грузчиков разглядывали человека на крыльце: того, что не захотел принять пианино.

– Как дела? – окликнул он их.

– Замаялись.

– Не хотите хлопнуть?

– Не-е. Боссу вряд ли понравится.

Мужчина на крыльце был среднего роста, с волнистыми волосами, синими глазами и исколоченным сердцем – а когда вернулся начальник грузчиков, вместе с ним в середине Пеппер-стрит объявилась тихая женщина с бледным лицом и загорелыми руками.

– Вот так, – сказал мужчина: он спустился с крыльца, пока пианино грузили на тележку.

– Я придержу вот здесь, если вы не против.

Вот так в субботу днем четверо мужчин и одна женщина катили пианино орехового дерева довольно далеко по Пеппер-стрит. Противоположные углы катившегося пианино поддерживали Пенелопа Лещчушко и Майкл Данбар – и Пенелопа не могла и догадываться. Она отметила про себя, как его забавляют грузчики и как он переживает за сохранность пианино, но все же ей неоткуда было знать, что этот прилив понесет ее до конца жизни, к последней фамилии и прозвищу.

Как она сказала однажды Клэю, рассказывая об этом:

– Странно подумать, но за этого мужчину я однажды выйду замуж.

Последний салют

Как вы можете себе представить, в доме мальчиков и молодых мужчин то, что один из нас уезжает, особо не обсуждалось. Уезжает, и все.

Томми знал.

И мул знал.

Клэй опять остался ночевать на Окружности, а воскресным утром проснулся, так и сжимая в руках коробку с подарком.

Он сел и перечел письмо.

Взял зажигалку и Матадора в пятой.