Что мой сын должен знать об устройстве этого мира Бакман Фредрик

Что тебе нужно знать о том, почему я держу тебя за руку крепче, чем другие

Тебе встретится немало людей, которые захотят потолковать с тобой о смысле жизни. Для чего мы живем. Некоторые наиболее умные представители человечества даже пытались это сформулировать. Музыканты, писатели, политики, правозащитники, художники, поэты. Они говорили о бренности жизни, о ее иронии, страстях, радостях и магии.

Они говорили и писали фундаментальные вещи.

Надеюсь, ты всех их услышишь и прочитаешь. Надеюсь, ты влюбишься в слова, – а это состояние, не похожее ни на одно другое. У тебя возникает ощущение, будто под кожей порхают бабочки. В голове кружатся вихри. Под ложечкой – точно стиснутый кулак.

Я читал и философов, и мыслителей, и пророков. И священные книги, и нечестивые. Я увлеченно следил за тем, как самые блестящие умы человечества кладут свою жизнь на то, чтобы объяснить нам, кто мы есть. И что мы тут делаем.

О чем наша жизнь.

Но ничто не поразило меня больше, чем одна-единственная фраза:

«Жизнь – такая игра, в которой важен каждый дюйм».

Это сказал Аль Пачино. В раздевалке перед последним матчем в «Каждом воскресенье». Классный был фильм, скажу я тебе. Есть люди, которые попытаются убедить тебя, что ты его не поймешь, если не любишь фильмы про спорт или не увлекаешься американским футболом. Но это не так.

«Жизнь – такая игра, в которой важен каждый дюйм. Как в футболе. И тут и там слишком велика цена ошибки. Опоздал, поторопился, не сделал полушага, сделал лишний шаг – и отдал этот дюйм. На секунду зазевался или поспешил – и упустил его. Эти спасительные дюймы повсюду, они вокруг нас. В начале каждой игры, в каждой минуте, в каждой секунде. И мы, команда, будем драться за каждый дюйм!»

Есть люди (чисто условно обозначим их «твоя мама»), которые всякий раз, как я буду показывать тебе этот фильм, станут качать головой и так глубоко вздыхать, словно вот-вот задохнутся. Но нам с тобой виднее.

Потому что жизнь оперирует короткими промежутками.

Несколько сантиметров туда или сюда.

В объявлении о работе, которое привело меня в Стокгольм, их было, скажем, 12. В штампе на билете в метро, – допустим, 2. В пороге, переступив который я впервые увидел твою маму, – 8. В первой нашей общей постели – 90.

Бывает, что места рождений разделяет 3500 километров. Площадь первой квартиры составляет 59 квадратных метров. Рост новорожденного – 48 сантиметров.

А длина пистолетной пули – 22 миллиметра.

Ни в чем я так не провинился перед тобой, как в бесконечных попытках произвести на тебя впечатление. Так что, думаю, эту тему я приберегу на потом, когда ты достаточно подрастешь, чтобы всерьез поверить, будто со мной никогда ничего особенного не случалось.

Вот тут-то я и покажу тебе шрам и расскажу о том дне, за несколько лет до твоего рождения.

Конечно, я вряд ли после этого стану в твоих газах круче. Но тем не менее. Чем богаты, тем и рады.

Полицейский сказал, это было обычное ограбление. Такие происходят чуть ли не каждый день – в банках, на почте, в магазинах. «Главное, постарайтесь не принимать это близко к сердцу – тут не было ничего личного», – повторяли мне раз за разом. Что именно произошло, никто в точности не знает. Несколько вооруженных грабителей. Несколько обычных людей, оказавшихся не в том месте не в то время. Как при любом ограблении. Возможно, грабители нервничали, возможно, то, что случилось в следующий миг, вышло нечаянно. Трудно сказать.

Но когда они убегали, один из них выстрелил.

Я не собираюсь учить тебя спорить с полицейскими. Но когда в тебя стреляют, не принимать это близко к сердцу не так-то просто.

Пуля попала мне в бедро на дециметр выше колена и прошла до кости. Тогда я этого, конечно, не знал. Забавная штука: тебя уже подстрелили, а ты этого еще не понял. Так что несколько секунд у меня ушло на то, чтобы осознать, что, собственно, произошло, а потом еще несколько – на то, чтобы сообразить, что попали мне не в голову.

Меня спрашивают, боялся ли я умереть. Говорят, в этот миг перед глазами проносится вся жизнь. Очень может быть, но я этого не помню. Единственное, что я запомнил, – это что грабители приказали всем лечь на пол, а потом забрали у нас мобильники и часы. А часы подарила мне на Рождество твоя мама всего несколько недель тому назад.

К тому времени мы с ней встречались всего пару месяцев. Когда раздался тот выстрел, я подумал, что, наверное, больше никогда ее не увижу. А следом вспомнил, что говорил мне в детстве папа, когда я попадал в очередную переделку:

«Какого черта, Фредрик, ПОЧЕМУ С ТОБОЙ ВЕЧНО ЧТО-ТО СЛУЧАЕТСЯ?»

Потом, видимо, спустя еще несколько секунд, я подумал, что если все-таки еще увижу твою маму, то она страшно обидится: я не только не сберег подаренные часы, но еще и схлопотал пулю.

Жить со мной вообще непросто.

Меня спрашивают, боялся ли я, что умру. Нет. Не то чтобы я был крутым мачо, или обладал необычайным мужеством, или имел невероятно высокий болевой порог, нет. Я чисто инстинктивно понял, что в такой ситуации следует вести себя рационально и по-взрослому. Хоть раз в жизни. «Инстинкт выживания» – так это, кажется, называют биологи. «Хорошее воспитание», как выразилась бы твоя бабушка.

Я подумал, что если не буду лежать и помалкивать, то следующую пулю получу в затылок. Поэтому я лежал и помалкивал. Раздался еще один выстрел, в пол, но мне показалось, что и эта пуля попала в меня.

Вот тут я и подумал, что умру.

Что было после, в памяти как-то смазалось. Я слышал, как прочавкали по полу кроссовки. Как грохнула дверь. Как рванула с места машина. Слышал взволнованные голоса, кричавшие мне, чтобы я не шевелился. Но я, разумеется, попытался встать, потому что я, знаешь ли, упертый.

Я помню, как шевельнул ступней и ощутил то, что, наверное, ощущают мультипликационные персонажи, поняв, что падают со скалы.

А следом – боль.

Пульсирующую немилосердную окаянную боль в бедре – боль такой силы, что она поглотила мой рассудок на всю, казалось мне, жизнь. Словно кто-то все стрелял и стрелял в меня, снова и снова, только пули, наоборот, вылетали из кости и вонзались в мясо.

Сколько я так пролежал, не помню. Помню только эту боль.

Дальше помню полицейских. Потом врачей скорой. Помню, что наорал на одного из них, когда он сказал, что «вертолет уже сел». Я ведь не фанат авиации. И я крикнул, что хрен им, а не вертолет. Правда, потом выяснилось, что ни про какой вертолет никто не говорил. Так что непонятно, откуда я это взял. Ну и бог с ним.

Потом они обкололи меня наркотиками до такой степени, что я мог бы оседлать лошадь на скаку, выпить «Доктор Пеппер» и скачать на мобильник «Эрудит».

Дальнейшее было куда неприятнее для твоей мамы, чем для меня. Полученная пуля превратила меня чуть ли не в рок-звезду. Со мной очень носились.

А кому досталось, так это твоей маме. Ей позвонили на работу и сообщили, что меня везут в неотложку. Никаких подробностей. Ни слова о том, в какое место меня ранили, – только то, что меня ранили и что она должна приехать. Она прыгнула в такси, не зная, застанет ли меня в живых. На ее долю выпало обзванивать моих друзей. Звонить моей маме.

А на мою? На мою долю выпал морфий.

Не то чтобы я каким-то образом склонял тебя к употреблению наркотиков. Лично у меня опыт в этом деле довольно скромный. Был один эпизод, когда я в двадцатилетнем возрасте провел пару месяцев в Таиланде, попал на вечеринку, уснул на берегу и проснулся на другом острове в футболке, на которой кто-то фломастером вывел «ВАСАБИ». Две недели после этого я испытывал непреодолимое влечение к луковым чипсам и томатному соку. А потом решил, что наркота – это все-таки не мое.

А тут морфий.

Я помню, что меня уложили на носилки и что я пел. Не помню, что именно, – кажется, «Afraid to Shoot Strangers» группы Iron Maiden. Потом медсестра взяла меня за руку и шепнула, что меня надо «повернуть на бочок» и чтобы я «не боялся». Я успел удивиться, какого черта мне бояться в больнице – разве что врач тоже выхватит пистолет. Кажется, я даже пошутил на этот счет. Она улыбнулась примерно так же, как улыбаются моим остротам продавцы в магазине, – из чистой вежливости. Они перекатили меня на бок, и я почувствовал, как четыре пары рук безжалостно прощупывают мне спину. Только тут я сообразил, что одежда у меня вся в крови, поэтому они не знают, нет ли под ней еще одной раны.

Вот тут уж я испугался до чертиков.

Но они снова дали мне морфия, и все наладилось.

По пути в операционную я попросил санитарку найти мою девушку и передать ей, что со мной все в порядке. Она погладила меня по голове и сказала, чтобы я не волновался. Я обхватил ее запястье, уставился на нее и прорычал: «Вы не знаете мою девушку! Дело не в моей безопасности, а в безопасности вашего персонала!» После этого мне вкатили еще морфия.

Но, вероятно, мои слова возымели действие, потому что в следующий миг другая санитарка приоткрыла дверь палаты, приложила палец к губам и кивнула, приглашая твою маму войти. Догадываюсь, как была напугана твоя мама. Точно знаю, что она плакала. Я спокойно лежал внутри ока циклона, а весь шторм обрушился на нее.

Подозреваю, что мало кому выпадает шанс запомнить ту самую секунду, когда понимаешь, что хотел бы всю оставшуюся жизнь каждое утро просыпаться рядом с одним конкретным человеком.

Твоя мама говорит, в ней все оборвалось, когда санитарка, проведя ее вверх и вниз по лестницам и коридорам, потянула дверь, за которой лежал я – на носилках и в крови. Я помню, как повернул голову и увидел ее. Удары сердца отдавались в кончиках пальцев. Этот миг я буду помнить до самой смерти. Именно там и тогда я понял, что последую за ней хоть на край света.

Но… Конечно, мне очень хотелось бы думать, что твоя мама в тот миг испытала те же чувства. Но сам понимаешь…

Я был под хорошей дозой.

В общем, когда твоя мама, промчавшись вверх и вниз по лестницам и коридорам, заливаясь слезами, с колотящимся сердцем, наконец увидела меня, упоротого, как целый ночной клуб, я лежал на носилках и рассказывал медсестрам анекдот про двух ирландцев в одной лодке.

В тот момент я, наверное, здорово ее разозлил. Если честно.

Но она осталась со мной. И я считаю тот факт, что мне удалось заставить ее это сделать, – помимо формирования половины твоего генетического набора – своим главным достижением.

Врачи извлекли пулю. Выглядит это совсем не так драматично, как звучит. Настоящая драма началась на следующий день, когда мне отменили обезболивающие. Потом пришла медсестра и вытащила катетер из… Когда ты подрастешь, то узнаешь, куда человеку ставят катетер. Ей-богу, предоставь она мне выбор – позволить ей вытащить катетер или прострелить мне другую ногу, – я бы еще подумал.

Но мне еще повезло. У парня, который лежал со мной в палате, в то утро тоже вынимали катетер. А у него был утренний стояк.

Ну да ладно.

После этого мне выдали пузырек таблеток и выписали домой. В общей сложности я не пробыл в больнице и суток. Пуля туда, пуля сюда, и вот я дома в собственной постели – обернулся раньше, чем Джек Бауэр успел управиться с очередной серией «24 часов».

Жизнь оперирует короткими промежутками. Несколькими сантиметрами туда или сюда.

Полицейский потом показал мне, из какого типа оружия в меня стреляли. Показал, как я лежал на полу, и объяснил, что дуло могло отклониться на ничтожное расстояние. Поверни стрелок ствол чуть правее, и я вряд ли стал бы папой. А подними он его чуть выше, тогда… Ну, сам понимаешь.

Месяц я провел на обезболивающих. Два – на костылях. Три – с психологом. Потребовалась целая весна, чтобы снова научиться ходить, и целое лето, чтобы перестать просыпаться среди ночи от собственного крика и плача. Если ты хочешь знать, почему я не устаю повторять, что твоя мама слишком хороша для меня, то оснований для этого – десятки тысяч.

И одно из них – те ночи.

Твоя мама – лев. Помни об этом. Возились со мной все: выдавали таблетки, бесплатно возили в такси, носили в ближайший кабак, где я рассказывал, каково это – получить пулю. Но, когда я сломался, спасла нашу семью твоя мама. Она работала за двоих, и оплачивала наши счета, и каждое утро и каждый вечер перевязывала мне рану, уходившую вглубь бедра на длину авторучки. Когда я позвонил и сообщил ей, что сумел самостоятельно выбраться из ванны, она ликовала так, будто я забил решающий гол в финале чемпионата мира. А когда я учился, не впадая в панику, стоять в очереди в кассу, она держала меня за руку и твердила, что все будет хорошо.

На самом деле это она приняла на себя ту пулю. Помни это.

Той осенью мы поехали в Барселону, и там на крошечной площади перед крошечной церковью я встал перед ней на колени и попросил никогда не злиться за оставленные на полу мокрые полотенца ни на одного другого мужчину, кроме меня. На следующее лето мы поженились. Три недели спустя она разбудила меня на рассвете, стукнув по лбу пластмассовой трубочкой. «Одна полоска или две? – крикнула она. – ТЫВИДИШЬОДНУИЛИДВЕ???»

А весной родился ты.

Жизнь – игра, в которой важен каждый дюйм.

Когда мы стоим у калитки детского сада, я держу тебя за руку чуть крепче или чуть дольше, чем другие отцы. Тому есть причина. Мало кому из людей довелось испытать на своей шкуре, до какой степени они не бессмертны.

Однажды я покажу этот шрам тебе и твоим друзьям, и друзья, уже прощаясь, повернутся к тебе, вытаращат глаза и воскликнут: «Правда, что ли? В него действительно стреляли?» Ты выдержишь эффектную, в несколько секунд, паузу. Потянешься. А потом кивнешь – медленно и веско. Посмотришь в глаза каждому из них со всей серьезностью. А потом пожмешь плечами и скажешь: «Да ну, предок вечно пургу несет. Наверняка просто родинка!»

Я надеюсь, ты не будешь сердиться на меня за то, что я по-прежнему буду стараться произвести на тебя впечатление. Надеюсь, ты не обратишь эту книгу против меня.

Ты и твоя мама – главное приключение моей жизни. И я каждый день изумляюсь, что вы все еще позволяете мне в нем участвовать.

Но когда со мной будет трудно. Когда за меня будет неловко. Когда я буду к тебе несправедлив. Вспомни тогда про тот день, когда ты не пожелал сознаться, куда спрятал мои ключи от машины.

И имей в виду, что вообще-то ты первый начал.

Фредрик Бакман – автор популярных во всем мире романов «Вторая жизнь Уве», «Бабушка велела кланяться и передать, что просит прощения», «Здесь была Бритт-Мари», «Медвежий угол» и «Мы против вас». Его книги изданы общим тиражом более пятнадцати миллионов экземпляров в сорока трех странах.

Фредрик живет в Стокгольме с женой и двумя детьми.

Продолжить чтение

Страницы: «« « 12345