Лавина Стивенсон Нил
– Ты плохо выглядишь, – заметила Аня. – А должен выглядеть хорошо.
– Почему? – не понял Месяцев.
– Потому что Алик болен. Мы все должны жить долго, чтобы быть с ним.
– Это не болезнь, – упрямо сказал Месяцев. – Просто выплескивается яркая личность.
Если признать, что Алик болен, значит, он не имеет права на личное счастье. Нельзя быть лично счастливым, когда твоему сыну на лоб ставят клеймо. Но он любил. И был любим. В чем его вина?
Месяцев молчал и смотрел в землю. Аня тоже молчала.
– Никто не хочет понять, – горько сказал Месяцев.
– Не хочет, – подтвердила дочь.
– У тебя вся жизнь впереди…
– Но какая жизнь у меня впереди? – Аня подняла голову, и он увидел ее глаза, хрустальные от подступивших слез. – Какая жизнь у меня? У мамы? У бабушки? У Алика? Какой пример ты подаешь Юре? И что скажут Юрины родители? Ты подумал?
– О Юриных родителях? – удивился Месяцев.
Аня повернулась и пошла.
Под ногами лежал бежевый снег с грязью. На Ане были модные, но легкие ботинки, непригодные к этому времени года. А он ничего ей не привез, хотя видел в обувном магазине. Видел, но торопился. Аня шла, слегка клонясь в сторону. У нее была такая походка. Она клонилась от походки, от погоды и от ветра, который гулял внутри ее.
Месяцев не мог себе представить, что придется платить такую цену за близость с Люлей. Он наивно полагал: все останется как есть, только прибавится Люля. Но вдруг стало рушиться пространство, как от взрывной волны… Волна вырвала стену дома, и он существовал в комнате на шестнадцатом этаже, где стоит рояль и нет стены. Вместо стены – небо, пустота, ужас.
Месяцев лежал на диване и смотрел в потолок.
– Значит, так: или Достоевский, или Ницше, – спокойно сказала Люля.
Месяцев ничего не понял.
– Достоевский носился со слезой ребенка, а Ницше считал, что в борьбе побеждает сильнейший. Как в спорте. А проигравший должен отойти в сторону.
Месяцев вспомнил выражение Петры: «на мусор». Значит, на мусор должны пойти Ирина, Аня и Алик.
– Если ты будешь ходить к ним, сочувствовать, то принесешь им большее зло. Ты дашь им надежду, которая никогда не сбудется. Надо крепко хлопнуть дверью.
– А если в двери рука, нога?
– Значит, по ноге и по руке.
– И по Алику, – добавил Месяцев.
– Я ни на чем не настаиваю. Можешь хлопнуть моей дверью. По мне.
– А ты?
– Я приму твой выбор.
– И ты готова меня отпустить?
– Конечно. Мы встретились в середине жизни. Приходится считаться.
– Ты найдешь себе другого? Ты опять поедешь в санаторий и отдашься на снегу?
– Как получится, – сказала Люля. – Можно в парадном. На батарее.
Она подошла к окну и легко уселась на подоконник.
Ревность ожгла Месяцева. Он поднялся и пошел к Люле, не понимая зачем.
– Не выдави стекло, – сказала Люля. – Выпадем.
Он мог выпасть и лететь, держа ее в объятиях. И даже ахнуться об землю он согласен, но только вместе, чтобы в последнее мгновение ощутить ее тепло.
Муза Савельева решила сменить тактику ожидания на тактику психологического давления. Друзья и знакомые должны открыто выражать свой протест. При встрече – не здороваться и не подавать руки. А по возможности – устремлять гневный, негодующий взор. Как в опере. Человек-укор. Игорь должен понять, что его круг восстал против измены. Ему станет стыдно, и он вернется.
– Он не вернется, – обреченно сказала Ирина. – Он меня любил тридцать лет. Теперь там будет любить тридцать лет. Он так устроен. Это его цикл.
– У тебя пораженческие настроения, – пугалась Муза. – Ни в коем случае нельзя сдаваться. Надо сопротивляться.
Но в схеме сопротивления возникли трудности. Никто не захотел выражать Месяцеву протест. Поговорить за глаза – сколько угодно, но устремлять гневный взор… Идеи Музы казались архаичными, как арфа. Инструмент богов.
Еле удалось уговорить Льва Борисовича. Он согласился встать возле памятника Чайковскому перед началом концерта.
Погода была плохая. Лев Борисович натянул поглубже ушанку, поднял воротник и не заметил, как подъехала машина Месяцева.
– Лева! – окликнул Месяцев.
Никакого укора не получилось. Лев Борисович смущенно приблизился и увидел женщину. Лицо – в мехах. Над мехами – глаза. Гордая красавица, как шахиня Сорейя, которая потрясла мир в шестидесятые годы. Льву Борисовичу тогда было тридцать лет. А сейчас шестьдесят три. «Шахиня» смотрела на него, и он вдруг увидел себя ее глазами – замерзшего, жалкого, бедного никчемушника.
– Ты что здесь делаешь? – спросил Месяцев.
– Соня послала, – сознался Лев Борисович.
– Зачем?
– Ее Ирина попросила, – выдал Лев Борисович.
– Зачем?
– Я не знаю. Просто чтобы ты меня увидел.
У Месяцева стало мутно на душе.
– На концерт пойдешь?
– Нет, – отказался Лев Борисович. – У меня бронхит.
– Передай Соне привет.
– Спасибо, – поблагодарил Лев Борисович.
Дирижер руководил руками, глазами, пальцами, даже ушами. Жесты у него были региональные. Еврейская пластика. Состав оркестра – сильный, и дирижер доставал те звуки, которые хотел слышать.
Муть в душе не проходила, стояла у горла. Надо было как-то забыть обо всем, погрузиться в то, особое состояние, которое выводило его на космос. Но ничего не забывалось. И не погружалось.
…Аня с промокшими ногами. Теща с обуглившимся взглядом. И та, другая старуха в валенках положила голову на плечо сумасшедшего сына. Или наоборот. Он положил ей голову…
Месяцев давно не жил в перестроечной действительности. У него была своя страна: большая квартира, дорогой рояль, дорогая женщина, качественная еда, машина, концертный зал, банкеты в посольствах, заграничные поездки. А была еще Россия девяностых годов с нищими в переходах, со смутой на площадях, с холодом и бардаком переходного периода. И сейчас он остался в прежней жизни, а свою семью выкинул на холод и бардак. И она ничего не может противопоставить. Только выслать старого Льва Борисовича как парламентера.
Зал хлопает. Дирижер с плитами румянца на щеках пожимает руку. Никто ничего не заметил.
За кулисами собрался народ. Несли цветы. Цветов было много. Дорогие букеты складывали, как веники.
Муза Савельева выдвинула новую тактику замещения. Вместо Игоря подобрать другого мужчину. Игорь узнает, взревнует и вернется обратно, чтобы охранять свое гнездо и свою женщину.
Мужчина был найден. Назывался Рустам. Чей-то брат. Или дальний родственник. Ирина не запомнила. Обратила внимание, что когда он расплачивался в ресторане, то достал пачку долларов толщиной в палец. Ирина подумала: может, он террорист, иначе откуда такие деньги?
Рустам был ровесник Ирины, но выглядел молодо, на десять лет моложе. И приглашал танцевать молодых девочек в коротких юбках. Их ноги в колготках казались лакированными. Девчонки перебирали твердыми лакированными ногами, а Рустам обпрыгивал их вокруг, как козел.
Ирина сидела за столиком в черно-белом одеянии: дорогая блуза с венецианскими кружевами, длинная юбка из тяжелого шелка. Величественная и возрастная, как царица Екатерина, только без парика и без власти. Или как Эдит Пиаф со своим греком. Но то была Эдит Пиаф, а не преподаватель по классу рояля.
«Шла бы домой носки вязать», – сказала она себе. И глубокая грусть стояла в глазах. Этот поход только обнажил ее катастрофу. Она рухнула с большой высоты, разбилась и обгорела и теперь видит свои останки со стороны. Все можно поправить, но нельзя повернуть время вспять. Нельзя вернуть молодость и любовь Игоря.
Возраст – это единство формы и содержания. Молодые наполнены молодостью, у них молодые формы и радостное содержание.
Ирина тоже могла бы выйти в середину круга и задергаться в современном ритме включенного робота. Но на что это было бы похоже?
Нет. Не надо ни за кого прятаться, тем более за чужих и посторонних мужчин. Надо как-то с достоинством выплывать из этой реки страданий. Или тонуть.
Ирина вернулась домой. Вошла в комнату матери. Ясно, спокойно сказала:
– Мама, я не могу жить. И не буду.
– Можешь, – сказала Лидия Георгиевна. – Будешь.
Изо всех Христовых заповедей самой трудной оказалась «смири гордыню».
«Не укради» – легко. Гораздо труднее – украсть. «Не убий» – и того легче. Ирина не могла убить даже гусеницу. «Не лжесвидетельствуй» – тоже доступно. А вот «смири гордыню», пригни голову своему «я», выпусти в форточку свою женскую суть… И при этом – не возненавидь… Ненависть сушит душу до песка, а на песке ничего не растет… Даже репей…
Ирина перестала ходить в общественные места: на концерты, в театры. Раньше входила в зал под руку с Месяцевым – и этим все сказано. А сейчас – входит в зал, видит полный партер народу, где она никому не нужна. И никто не нужен ей.
Однажды в подземном переходе встретила Музу Савель-еву. Прошла мимо. Муза позвала. Ирина не обернулась. Прошлая жизнь осталась где-то на другом берегу, и не хотелось ступать на тот берег даже ненадолго. Даже в полноги.
Недавно зашла в универмаг и увидела себя в большом зеркале с головы до ног. В длинной дорогой шубе она походила на медведя-шатуна, которого потревожили в спячке. И теперь он ходит по лесу обалделый, не понимающий: как жить? Чем питаться? И вообще – что происходит?
Алик летел высоко над землей. Жуть и восторг. Впереди гора. Надвигается. Сейчас врежется… Но обогнул. Пролетел мимо. Очень близко увидел бок горы – как гигантская корка хлеба.
– Хорошо было? – спросил Андрей издалека.
Алик увидел себя в бабкиной комнате.
– Надо где-то баксы достать, – сказал Андрей.
Они вышли из дома и куда-то поехали. Алик больше не летал, но был непривычно легким, расслабленным. Они без труда перемещались по Москве, покрывали большие расстояния. Оказывались то тут, то там. В том числе оказались на Таганке, возле новой квартиры отца. Дверь открыла Люля.
– Отец дома? – спросил Алик.
– Игорь Николаевич? – уточнила Люля. – Проходи.
Алик прошел, а Андрей остался на лестнице. Спустился на полмарша вниз и стал ждать.
– Слушай, а ты чего за старика вышла? – доверительно спросил Алик. – Хочешь, я тебя трахну?
– Не хочу, – спокойно сказала Люля.
– Почему?
– Ты мне не нравишься. Поэтому.
Вышел отец и сказал одно слово:
– Вон…
Алик попятился и ударился о косяк двери. Поморщился. Почесал плечо.
– Вон, кому говорят, – повторил отец.
– Уйду, уйду, – не обиделся Алик. – Дай мне денег. Последний раз.
– Ничего я тебе не дам, – сказал Месяцев и добавил: – Скотина.
– На день рождения позвали, – объяснил Алик. – Надо подарок купить.
– Иди работать, будут деньги, – сказал отец. – Ступай вон.
Алик стоял на месте.
– Ты не расслышал? – спросила Люля.
– Уйду, черт с вами, – беззлобно сказал Алик. – Где бы денег взять? Дай в долг. Я отдам.
– Научишься себя вести, тогда приходи, – сказала Люля.
Алик ушел озадаченный.
– Ну как? – спросил Андрей.
– Никак, – ответил Алик. – Не понимаю, зачем старому человеку деньги? Деньги нужны молодым.
Алик и Андрей пешком пошли до Красной площади. Вся площадь была до краев набита людьми. Выступала какая-то крутая группа. Музыка, усиленная динамиками, наполняла пространство до самого неба. Ритм соединял людей и пространство в одно целое. Все скакали, выкидывая над головой кулак с двумя выдвинутыми вперед пальцами. Получался сатанинский знак. Вся площадь в основном состояла из молодежи, которая скакала, как на шабаше.
Алик и Андрей тоже выкинули над головой сатанинский знак и стали скакать. Алику казалось, что он зависает. И если подпрыгнуть повыше, то полетит. Жуть и восторг. Они заряжались от толпы и сами заряжали. Как в совместной молитве, но наоборот. В молитве человек просит, а здесь берет, не спрашивая. Здесь все можно, здесь ты хозяин, а не раб. Можешь брать у жизни все что хочешь и пробовать ее на зуб, эту жизнь.
Денег хватило на бутылку водки и триста граммов колбасы. «Колеса» были.
Андрей размешал «колеса» в стакане.
– Это что? – спросил Алик.
– Циклодол. При Паркинсоне прописывают. Я у дяди Левы украл.
Алику было плевать на дядю Леву с Паркинсоном. Он спросил:
– А что будет?
– Ничего. Он еще себе купит. У него рецепт есть, а у меня нет.
– Я не про дядю Леву. Я про нас.
– Глюки. Посмотрим.
Андрей размешал еще раз. Они хлебнули. Стали ждать.
Появились какие-то блоки из пенопласта. Из них составлялся космический корабль. Как в детском конструкторе.
– Ну как? – спросил Андрей.
– Скучно. Давай водки добавим.
Налили водки. Сделали по глотку.
Космический корабль стронулся с места и мерзко задребезжал. Скорость нарастала, дребезг усиливался. Потом взрыв. Треск и пламя. Загорелась голова.
Алик дошел до телефона. Снял трубку. Набрал номер. Позвал:
– Мама…
И упал.
Трубка раскачивалась над остановившимися глазами. И оттуда, как позывные, доносился голос матери:
– Алё… Алё…
Хоронили через два дня. Похоронами занималась Люля, потому что больше оказалось некому. Ирина лежала, как неодушевленный предмет. От нее не отходил врач. Лидия Георгиевна продолжала смотреть в свою точку. Ани не было в Москве. Они с Юрой уехали на Кипр. Сейчас все ездили на Кипр.
У Люли оказался знакомый священник. Алика отпевали по русскому обычаю.
В изголовье стояли Месяцев и Ирина. Месяцев видел лицо своего сына, лежащего в гробу, но не верил, что он мертвый. Ему казалось, что это какое-то недоразумение, которое должно кончиться. Бывают ведь необъяснимые вещи, вроде непорочного зачатия. Где-то, самым верхним слоем мозга, Месяцев понимал, что его сын умер. Его хоронят. Но это не проникало в его сознание. Месяцев стоял спокойный, даже величественный. Ирина почему-то меняла головные уборы: то надевала кружевную черную косынку, то новую шапку из лисы. Шапка увеличивала голову, она была похожа в ней на татарина.
Народу набралось очень много. Месяцев не понимал: откуда столько людей? Была почти вся консерватория, школьные друзья Алика, Люля и ее знакомые. И даже мелькнуло лицо театрального администратора. Может быть, он участвовал в организации похорон.
Месяцев увидел Льва Борисовича, своего старинного друга, – жалкого и заплаканного. Месяцев дружески подмигнул ему, чтобы поддержать. Глаза Льва Борисовича наполнились ужасом. Он решил, что Месяцев сошел с ума.
Люля скромно стояла в дверях в своей шубе из черной норки. Ее сумочка была набита лекарствами. На всякий случай.
Неподалеку от Люли стояла ее подруга Инна в лисьем жакете. К Инне подошла Муза Савельева и сказала:
– А вы зачем пришли? Какая бестактность! Дайте матери сына похоронить.
Подруга поняла, что эти слова относятся к Люле, но промолчала. В глубине души она осуждала Люлю. Могла бы дома посидеть. Но Люля как бы показывала общественности, что Месяцев – с горем или без – это ее Месяцев. И она сторожила свою добычу.
Священник произнес над гробом какие-то простые и важные слова. Он сказал, что на все воля Божия. Значит, никто не виноват. Так распорядились свыше. И что когда-нибудь все встретятся в царствии Божием и снова будут вместе. Месяцев зацепился за это слово: ВСТРЕТЯТСЯ… И все, что происходило вокруг, он воспринимал как временное. Люди пришли, потом уйдут. А он будет ждать встречи с Аликом.
Дома были раскинуты столы для гостей. Люля все организовала. А у Ирины в доме – стол для ее гостей. Пришлось делить знакомых и друзей. Некоторые отошли к Ирине и разделили ее горе. Большая часть отошла к Игорю и села за его стол.
Месяцев присутствовал и одновременно отсутствовал. Его не было среди гостей. Иногда выныривал, как из глубины, и вместе с ним выплывало одно слово: затоптали.
Когда все ушли, он лег лицом к стене и стал ждать.
Дни набегали один на другой. Месяцев не замечал разницы между днем и ночью. Как за Полярным кругом. Ему было все равно.
Люля требовала, чтобы он поехал к знакомому психоаналитику. Но Месяцев знал, что скажет психоаналитик. Он выбрал день и отправился к священнику.
– Я устал переживать смерть своего сына, – сказал Месяцев. – Я хочу к нему.
– Это бессмысленно, – спокойно сказал священник. – Вас не примут раньше положенного вам срока.
– Это как? – не понял Месяцев.
– Ну, на мирском языке: будете ждать в приемной.
– А там нельзя курить… – мрачно пошутил Месяцев.
– Что-то в этом роде. Ваша душа будет маяться так же, как здесь.
Месяцев помолчал.
– А ему было больно?
– Я думаю, нет. Я думаю, он не заметил, что умер.
Месяцев поверил священнику. У него было приятное широкое лицо и никакой фальши в голосе. Месяцев не мог выносить фальши и все время боялся, что с ним начнут говорить о его горе.
– Значит, что? Ждать? – спросил Месяцев.
– Жить, – сказал священник.
Прошел год.
Всего один год, а сколько времени!..
Люля подолгу жила в Америке. Ее подруга Инна вышла замуж за американца, и они сляпали какое-то совместное предприятие. Не то пекарню, не то магазин. Месяцев не вникал.
У Люли оказалась бездна способностей, ей стало скучно сидеть возле погасшего Месяцева. Надоело. Мертвый сын мешал больше, чем живой.
Первое время Люля пыталась как-то разделить участь мужа. Но есть участь, которую разделить невозможно.
– Не ты первый, не ты последний, – утешала Люля. – Весь Запад в наркоманах.
– Ты так говоришь, потому что твоя дочь жива и здорова. А если бы твоя дочь умерла и ее зарыли в землю, я бы на тебя посмотрел…
Люля пыталась зайти с другого конца.
– Бог посылает тебе испытания, – рассуждала Люля. – Бог испытывает тех, кого любит…
Месяцев холодно смотрел и говорил:
– Оставь Бога в покое. Ты даже не знаешь, как его зовут.
Люля терялась и думала: а в самом деле, как его зовут? Иисус. Но это сын Божий. А самого Бога – как зовут?
Они как будто оказались на разных берегах, и Месяцев не хотел никаких мостов. Люля чувствовала: время вокруг них остановилось и загустело, как янтарь. А она сама – как муха в янтаре. Все кончилось тем, что она купила финскую морозильную камеру на сорок килограммов и, уезжая за океан, полностью забивала ее продуктами: мясо, рыба, птица, грибы, мороженые овощи, фрукты и ягоды. Все витамины. Этой морозилки хватало на несколько месяцев. Можно жить, не выходя из дома. И даже небольшую гражданскую войну можно пережить с такой морозилкой.
Месяцев постепенно отошел от исполнительской деятельности. Пятьдесят лет – хороший возраст. Но он уже сказал свое слово и теперь мог только еще раз повторить то, что сказал. Выросли новые, тридцатилетние, и шумно рассаживались на пиршестве жизни. У них был свой стол.
Месяцева все чаще приглашали в жюри. Он больше представительствовал, чем играл. Когда приходилось давать концерты, он вспахивал пальцами клавиатуру, но думал о своем. Шел, как самолет на автопилоте. Программа задана, долетит и без твоего участия. И бывал рад, когда возвращался домой в пустую квартиру.
Он научился жить один и привык к своему одиночеству. И даже полюбил его. Люди мешали.
Однажды среди бумаг нашел листок со стихами Алика.
«Пусть руки плетьми повисли и сердце полно печали…»
Месяцев не понимал поэзии и не мог определить: что это? Бред сумасшедшего? Или выплеск таланта? Алик трудно рос, трудно становился. Надо было ему помочь. Удержать. Жена этого не умела. Она умела только любить. А Месяцев хотел только играть. Алик наркоманил и кололся. А Месяцев в это время сотрясался в оргазмах. И ничего не хотел видеть. Он только хотел, чтобы ему не мешали. И Алик шагнул в сторону. Он шагнул слишком широко и выломился из жизни.
Когда? Где? В какую секунду? На каком трижды проклятом месте была совершена роковая ошибка? Если бы можно было туда вернуться…
Когда становилось невмоготу, Месяцев покупал коньяк и шел к Льву Борисовичу.
Лев Борисович в последнее время увлекся фотографией, и на его стенах висели храмы, церквушки, старики, собаки, деревья.
Пили коньяк. Все начинало медленно кружиться по кругу.
– Я сломан, Лева, – сознавался Месяцев. – У меня как будто перебита спина.
– Почему? – Лев Борисович поднимал брови.
– Меня покинули сын, талант и любовь.
– У меня никогда не было ни детей, ни таланта. И ничего – живу, – комментировал Лев Борисович.
– Если бы я не прятал его от армии, если бы он пошел в армию, то остался бы жив…
– Или да, или нет…
– В тот день он сказал: дай денег. Если бы я дал ему деньги, он пошел бы на день рождения. И все бы обошлось…
Дальше Лев Борисович знал: Месяцев расскажет о том, как он выгнал Алика, как Алик попятился и ударился плечом о косяк и как ему было больно.
– Сейчас уже не больно. – Лев Борисович покачал головой.
– Он сказал: «Уйду, уйду…» И ушел навсегда.
Месяцева жгли воспоминания. Он говорил, говорил, чтобы не так жгло. Облегчал душу. Но зато нагружал душу Льва Борисовича. Лев Борисович искренне сострадал другу, но в конце концов научился противостоять нагрузке. Он как бы слушал вполуха, но думал о своем. Уезжать ему в Израиль или нет?
С одной стороны, туда переехали уже все родственники и на пенсию можно прожить безбедно. Овощи и фрукты круглый год. Апельсины стоят копейки. Вообще ничего не стоят. А с другой стороны, Израиль – провинция, как город Сухуми с пальмами. Все говорят только про деньги. И дует хамсин, какой-то мерзкий суховей. И вообще – он русский человек, хоть и еврей.
– А как ты думаешь? – спросил Месяцев. – Могла лавина придавить Алика?
Лев Борисович очнулся от своих мыслей.
Глаза у Месяцева были ждущие, острые, мученические. Надо было что-то ответить, но Лев Борисович не слышал вопроса. Отвлекся на свой хамсин.
– Что? – переспросил он.
Месяцев понял, что его не слышат. Он помолчал и сказал:
– Ничего. Так…