Невернесс Зинделл Дэвид

2. Пилотская присяга

Но странны, увы, улицы в Городе Боли…

Райнер Мария Рильке, скраер Века Холокоста

Во второй половине следующего дня мы получали свои пилотские кольца. Зал Пилотов, стоявший в центре Ресы среди общежитий, домов для преподавателей и учебных зданий, заполнили мужчины и женщины нашего Ордена. От огромной арки входа до помоста, где мы, выпускники, стояли коленопреклоненные, переливались радужными шелками одежды академиков и ведущих специалистов. Мастера различных профессий старались держаться вместе, и поэтому море шелков складывалось из пятен: у колонн в северном конце зала стояли цефики в оранжевых одеждах, рядом с ними – акашики в желтом. Группы скраеров блистали ослепительной белизной, механики в зеленом не иначе как спорили о фундаментальной (и парадоксальной) природе пространственно-временного континуума или о другой мистической проблеме. Под самым помостом чернела стена пилотов и мастер-пилотов. Я видел Лионела, Томота с братьями, Стивена Карагара и других своих знакомых. Впереди всех стояли моя мать и Жюстина, глядя на нас, как мне представлялось, с гордостью.

Хранитель Времени, суровый и великолепный, в струящемся красном одеянии, призвал нас, тридцать выпускников, повторить за ним слова присяги. Хорошо, что мы держались такой плотной группой. Теплая успокоительная масса Бардо справа, мой друг Кварин слева поддерживали меня, не давая упасть носом на блестящий мраморный пол. Утром я побывал у резчика, заштопавшего мое рваное веко, и принял слабительное, чтобы очистить организм от ядовитых веществ, но все-таки чувствовал себя отвратительно. Голова была тяжелой и горячей – казалось, что набухший мозг вот-вот разнесет череп. Душа моя тоже горела в жару. Моя жизнь была загублена, и меня мутило от страха. Я думал о Тихо, Эрендире Эде, Рикардо Лави и прочих знаменитых пилотах, которые погибли, пытаясь проникнуть в тайну Тверди.

Погруженный в свое горе, я пропустил почти все предостережения Хранителя Времени относительно опасностей мультиплекса. Но одно я расслышал хорошо: из двухсот одиннадцати кадетов нашего потока, поступивших в Ресу, остались только мы тридцать. «Кадеты гибнут», – сказал я себе, и внезапно низкий, вибрирующий голос Хранителя проник в самую глубину моего расстроенного сознания.

– Пилоты тоже гибнут, – сказал он. – Не столь часто, правда, и не столь легко, и ради более высокой цели. Ради такой цели мы и собрались здесь сегодня, чтобы посвятить… – Он продолжал в том же духе еще несколько минут, после чего мы принесли обеты целомудрия и бедности, наименее значительные из наших обетов. (Надо сказать, что целомудрие у нас соблюдается весьма условно. Физические сношения между мужчинами и женщинами отнюдь не возбраняются, однако в брак пилоты Ордена не вступают. Я считаю, что это хорошее правило. Когда пилот возвращается из мультиплекса на много лет старше или моложе своего супруга, как недавно Соли, разница в возрасте – мы называем это явление зловременьем – может погубить их брак.)

– Все, что вы знаете и будете узнавать сами, вы должны передать другим, – сказал Хранитель Времени, и мы принесли свой третий обет. Бардо, должно быть, услышал, как дрожит мой голос, потому что стиснул мое колено, словно желая передать мне часть своей силы. Четвертый обет, по моему мнению, был самым важным из всех. – Вы должны ограничивать себя, – сказал Хранитель. Я знал, что это правда. Глубокий симбиоз между пилотом и его кораблем вызывает опасное привыкание. Сколько пилотов пропало в мультиплексе, поддавшись ликованию по поводу мощи своего сопряженного с компьютером мозга! Обет послушания я повторил машинально, без всякого энтузиазма. Хранитель сделал паузу, и мне показалось, что сейчас он заставит меня повторить пятый обет сызнова. Но он произнес торжественно и многозначительно: – А теперь последний, самый священный обет – тот, без которого все другие пусты, как наполненная воздухом чаша. – И тогда, в девяносто пятый день ложной зимы 2929 года от основания Города, мы поклялись посвятить себя поиску истины и знания, даже если этот поиск приведет нас к смерти и к гибели всего, что нам дорого.

Хранитель Времени повелел вручить нам кольца, и Леопольд Соли вышел из примыкающего к помосту помещения. За ним следовал испуганный послушник с бархатным жезлом, на котором были нанизаны тридцать колец. Мы склонили головы и протянули вперед правые руки. Соли шел вдоль ряда, снимая с жезла кольца из алмазного волокна и надевая каждому из нас на мизинец.

– Этим кольцом посвящаю тебя в пилоты, – говорил он Аларку Мандаре и Шанталю Асторету, блестящему Джонатану Эде и Зондервалю. – Этим кольцом посвящаю тебя в пилоты. – Он продвигался все дальше. Нос у него распух, и он гнусавил, как будто подхватил насморк. Он подошел к Бардо, который ради такого случая снял все свои перстни, оставившие на пальцах белые полоски, и взял с жезла самое большое кольцо. (Я, несмотря на склоненную голову, все-таки умудрился подглядеть, как Соли насаживает блестящее черное кольцо на здоровенный палец Бардо.) Затем настал мой черед. Соли нагнулся ко мне. – Этим кольцом посвящаю тебя… в пилоты. – Последнее слово он выговорил так, точно оно жгло ему язык. И натянул мне кольцо так, что оно содрало кожу с пальца и больно сдавило сустав. Еще восемь раз я услышал «этим кольцом посвящаю тебя в пилоты», после чего Хранитель Времени прочел литанию в честь Главного Пилота, произнес реквием, и церемония завершилась.

Мы, тридцать пилотов, сошли с помоста, чтобы показать свои новые кольца нашим друзьям и мастерам. Родные наиболее состоятельных выпускников прилетели в Город, оплатив рейс на дорогих коммерческих лайнерах, но Бардо к таким не принадлежал. (Его отец считал сына изменником за то, что тот пожертвовал семейным богатством ради нашего Ордена.) Мы смешались с нашими товарищами, и море разноцветного шелка поглотило нас. Радостные восклицания сливались с топотом и смехом. Подруга матери, эсхатолог Коления Мор, бесцеремонно прижалась своей пухлой влажной щекой к моей, причитая:

– Нет, Мойра, ты только посмотри на него.

– Смотрю, смотрю, – ответила мать.

Она у меня женщина высокая, сильная – и красивая, хотя, надо сознаться, и располнела немного из-за любви к шоколаду. На ней была простая серая мантия мастер-кантора, наичистейшего из чистых математиков. Мне казалось, что ее быстрые серые глаза замечают все сразу.

– Я вижу, тебе зашили веко, – сказала она мне, – и совсем недавно. – Даже не взглянув на мое кольцо, она добавила: – О твоей клятве всем уже известно. Я только и слышу с утра, что сын Мойры поклялся проникнуть в Твердь. Мой красивый, талантливый, неугомонный сын. – И она заплакала, ввергнув меня в полный шок – я впервые видел ее плачущей.

– Красивое кольцо, – сказала подошедшая тетя Жюстина и показала мне свое. – И ты вполне его заслужил, что бы там ни говорил Соли. – Жюстина тоже высокая, ее черные, с легкой проседью волосы уложены на затылке в шиньон, и шоколад она любит не меньше, чем моя мать. Но мать проводит свои дни в думах и честолюбивых грезах, тогда как Жюстина предпочитает общаться и выписывать сложные фигуры на Огненном, Северном или любом другом из катков нашего города. Так она сохранила свою стройность – не без ущерба, как мне думается, для своего острого от природы ума. Я часто думал о том, почему она выбрала в мужья Соли – а главное, почему Хранитель Времени, в виде исключения, разрешил этим двум знаменитым пилотам пожениться.

Бургос Харша со своими кустистыми бровями, отвисшими щеками и волосами, растущими из ноздрей, подошел к нам и сказал:

– Поздравляю, Мэллори. Я всегда ожидал от тебя чего-то незаурядного – как и все мы, впрочем, – но не думал, что ты расквасишь Главному Пилоту нос при первой же встрече и поклянешься сгубить себя в туманности, именуемой в просторечии (довольно вульгарно, надо заметить) Твердью. – Мастер-историк энергично потер руки и сказал моей матери: – Так вот, Мойра, я изучил каноны, устную историю Тихо, а также своды правил и должен сказать – я, конечно, могу ошибиться, но разве я когда-нибудь ошибался на твоей памяти? – должен сказать, что клятва Мэллори – всего лишь слово, данное Главному Пилоту, а не клятвенное обещание, принесенное Ордену. И, уж конечно, не торжественная присяга. В то время, когда он поклялся сложить свою голову – обстоятельство тонкое, но важное, – он еще не получил своего кольца, а потому официально пилотом не являлся и клятвенного обещания дать никак не мог.

– Не понимаю, – сказал я. – Позади слышалось пение, шорох шелков и шум тысячи голосов. – Я поклялся, и это главное. Какая разница, кому я дал клятву?

– Разница, Мэллори, в том, что Соли может освободить тебя от клятвы, если захочет.

Я ощутил прилив адреналина, и сердце забилось в груди, как пойманная птица. Мне вспомнилось, как гибли пилоты. Они гибли в интервалах между окнами, разрушив мозг непрерывным симбиозом со своим кораблем; умирали от старости, затерявшись в деревьях решений; сверхновые превращали их тела в плазму; сон-время – слишком много сон-времени оставляло их до конца жизни бессмысленно таращившимися на горящие в темноте звезды; их убивали инопланетяне и такие же люди, как они, они попадали в метеоритные потоки, сгорали в обманчивой тени голубых гигантов и замерзали в пустыне глубокого космоса. Я понял тогда, что, несмотря на мои же дурацкие слова о славной смерти среди звезд, мне не нужна слава и отчаянно не хочется умирать.

Бургос покинул нас, и мать сказала Жюстине:

– Ты поговоришь с Соли, правда? Я знаю, меня он ненавидит – но за что ему ненавидеть Мэллори?

Я топнул ботинком об пол. Жюстина разгладила пальцем бровь и сказала:

– С ним так трудно теперь. Это последнее путешествие чуть не убило его – как внутри, так и снаружи. Я, конечно же, поговорю с ним. Буду говорить, пока язык не отвалится, как всегда, но боюсь, он просто уставится на меня своим сумрачным взором и скажет что-нибудь вроде: «Если жизнь имеет смысл, откуда нам знать, суждено нам найти его или нет?» Или: «Пилоту лучше умирать молодым, пока зловременье не убило то, что он любит». Когда он такой, говорить с ним по-настоящему невозможно. Он, может быть, считает, что поступает благородно, взяв с Мэллори клятву погибнуть геройски, а может, правда верит, что Мэллори добьется успеха, и хочет им гордиться – я не знаю, что у него на уме, когда он вот так весь в себе, но поговорить поговорю, Мойра, не сомневайся.

Я не питал особой надежды на то, что Жюстине удастся поговорить с ним. Когда-то Хранитель Времени, позволив им пожениться, предупредил их: «Зловременье победить нельзя». И оказался прав. Считается, что именно разница в возрасте убивает любовь, но я думаю, это не всегда правда. Любовь убивает не только возраст, но и самосознание. С каждой прожитой нами секундой мы все больше становимся собой. Если такая вещь, как судьба, действительно есть, она состоит именно в этом: наше внешнее «я» ищет и пробуждает в себе истинное «я», несмотря на ужас и боль этого процесса – а ужас и боль присутствуют всегда – и на цену, которую приходится за это платить. Соли, повинуясь своему сокровенному желанию, вернулся из центра галактики, охваченный стремлением постичь смысл жизни и смерти, а Жюстина те же самые годы провела, наслаждаясь радостями жизни: вкусной едой, прогулками над морем в сумерки (а если верить молве, и любовью), упражняясь при этом в прыжках и выписывая восьмерки.

– Я не хочу, чтобы Жюстина с ним говорила, – заявил я.

Мать тронула мою щеку рукой, как делала в детстве, когда я температурил, и сказала:

– Не дури.

Мои однокашники-пилоты во главе с невероятно длинным и тощим Зондервалем просочились сквозь толпу специалистов, как черное облако, и окружили нас. Ли Тош, Елена Чарбо, Ричардесс – я считаю их лучшими пилотами, когда-либо выходившими из стен Ресы. Мой старый друг Делора ви Тови поздоровалась с моей матерью, теребя свои белокурые косы. Зондерваль, происходящий из семьи эталонов с Сольскена, вытянулся во весь свой восьмифутовый рост и сказал:

– Вот что я хочу тебе сообщить, Мэллори. Весь наш колледж гордится тобой. Тем, что ты не побоялся Главного Пилота – извините, Жюстина, я не хотел вас обидеть, – и твоей клятвой. Мы все понимаем, какое для этого требуется мужество, и желаем тебе успеха в твоем путешествии.

Я улыбнулся, потому что мы с Зондервалем всегда были самыми заядлыми в Ресе соперниками. Он вместе с Делорой, Ли Тошем (и Бардо, когда тому приходила охота) был самым способным из моих соучеников. Хитрости при этом ему было не занимать, и я почувствовал в его хвалебной речи немалую долю упрека. Думаю, он не верил, что это отвага побудила меня произнести подобную клятву, и понимал, что я пал жертвой собственной запальчивости. Впрочем, он казался весьма довольным, думая, вероятно, что из такого путешествия я уже не вернусь. Хотя эталоны с Сольскена всегда испытывают потребность быть довольными собой, потому и сделали себя особями такого немыслимого роста. Зондерваль и остальные, извинившись, оставили нас, и мать сказала:

– Мэллори всегда был популярен – если не у мастеров, так у своих товарищей.

Я кашлянул, уставившись в белые треугольники пола. Пение стало громче, я узнал один из героико-романтических мадригалов Такеко, и меня охватило отчаяние пополам с ложной отвагой. В полном смятении, колеблясь между бравадой и трусливой надеждой, что Соли освободит меня от клятвы, я сказал, повысив голос:

– Мама, я дал клятву по доброй воле, и для меня не имеет значения, что Жюстина скажет Соли.

– Не дури, – повторила она. – Я не позволю тебе убить себя.

– Ты хочешь, чтобы я себя обесчестил?

– Лучше бесчестье – что бы ни означало это слово, – чем смерть.

– Нет, – сказал я, – лучше смерть, чем бесчестье. – Но я сам не верил в то, что говорил, и в глубине души был готов предпочесть бесчестье смерти.

Мать пробормотала что-то себе под нос – у нее была такая привычка.

– Уж лучше бы Соли умер, – послышалось мне. – Тогда тебе не грозили бы ни смерть, ни бесчестье.

– Что ты сказала?

– Так, ничего.

Она посмотрела через мое плечо и нахмурилась. Я обернулся и увидел идущего к нам Соли, высокого и мрачного в своем облегающем черном наряде. За руку он вел красивую безглазую женщину-скраера, и меня на миг поразил этот контраст черного и белого. Черные волосы скраера ниспадали атласным покрывалом на ее белое платье, густые черные брови выделялись на белом лбу. Она двигалась медленно, с преувеличенной осторожностью, словно мраморная статуя, внезапно – и против воли – оживленная. Я почти не обратил внимания на ее тяжелые груди с большими темными сосками, хорошо видными под тонким шелком, – меня притягивало ее лицо: длинный орлиный нос, полные красные губы и прежде всего гладкие впадины на месте глаз.

– Катарина! – вскрикнула внезапно Жюстина. – Дорогая моя девочка! Как же мы долго не виделись! – Она обняла женщину в белом платье, вытерла глаза тыльной стороной перчатки и сказала: – Мэллори, познакомься со своей кузиной, дамой Катариной Рингесс Соли.

Я поздоровался, и Катарина повернула ко мне голову.

– Мэллори. Наконец-то.

В моей жизни бывали моменты, когда время останавливалось и мне казалось, будто я переживаю какое-то полузабытое (но чрезвычайно важное) событие заново. Иногда зимние крики талло или запах мокрых водорослей возвращают меня в ту ясную ночь, когда я стоял один на пустынном ветреном берегу Штарнбергерзее, мечтая покорить звезды; иногда меня переносит в другое место и время оранжевая ледянка или яркая зелень глиссады; иногда бывает достаточно косых лучей солнца или дуновения студеного морского ветра. Эти моменты, как бы таинственны и чудесны они ни были, чреваты скрытым смыслом и страхом. Скраеры – провидящие будущее и связь времен – учат нас, что «теперь», «тогда» и «потом» едины. Для них, наверное, мечты и воспоминания – всего лишь две стороны одной загадки. Эти странные, почти святые, сами себя ослепляющие мужчины и женщины верят, что мы, желая увидеть будущее, должны заглянуть в прошлое. Поэтому, когда Катарина улыбнулась мне и я ощутил внутри вибрацию ее спокойного сладостного голоса, я понял, что такой момент настал и мои прошлое и будущее слились воедино.

Я никогда не видел ее раньше, но мне казалось, что я знал ее всю свою жизнь. Я тут же влюбился в нее – не так, как в женщину, а как может путешественник влюбиться в океан или великолепную снежную вершину, которые видит впервые. Ее безмятежность и красота лишили меня дара речи, и я брякнул первую же глупость, которая пришла мне в голову:

– Добро пожаловать в Невернесс.

– Да. Добро пожаловать в Город Света, – подхватил Соли с немалой долей сарказма и озлобления.

– Я очень хорошо помню этот город, отец. – И верно, она должна была его помнить – ведь она родилась здесь, как и я. Но в раннем детстве, когда Соли отправился к ядру галактики, Жюстина увезла ее к бабушке на Лешуа. Катарина не видела отца двадцать пять лет (а теперь никогда уже не увидит). Все это время она провела на Лешуа в обществе женщин-мужененавистниц. У нее были все причины озлобиться, но этого не случилось. Озлобился Соли, а не она. Он злился на себя за то, что бросил жену и дочь, и на Жюстину за то, что она позволила Катарине пойти в скраеры и даже поощряла ее в этом. Он ненавидел скраеров.

– Спасибо, что проделала весь этот путь, – сказал Соли дочери.

– Я услышала, что ты вернулся, отец.

– Да, верно.

Воцарилось неловкое молчание. Эта странная семья стояла, точно немая, среди гула неумолкающих разговоров. Соли сердито смотрел на Жюстину, она на него, а моя мать украдкой бросала неприязненные взгляды на Катарину. Я видел, что матери она не нравится – возможно, потому, что нравилась мне. Катарина снова улыбнулась мне и сказала:

– Поздравляю тебя, Мэллори… Отправиться исследовать Твердь – это так смело… мы все гордимся тобой. – Меня немного раздражала эта скраерская привычка не договаривать фразы до конца – как будто ее собеседник способен «видеть» то, что осталось недосказанным, и предугадывать стремительный ход ее мыслей.

– Присоединяюсь к поздравлениям, – сказал Соли. – Но мне кажется, пилотское кольцо тебе маловато – будем надеяться, что присяга окажется не слишком велика.

Мать нацелила палец ему в грудь.

– А кому она впору? Главному Пилоту, усталому и ожесточившемуся? Не говори таких слов моему сыну.

– О чем же нам тогда поговорить? О жизни? Что ж… Будем надеяться, Мэллори проживет достаточно долго, чтобы наслаждаться пилотской долей. Будь у нас под рукой виски, мы бы выпили за блистательные, но слишком короткие судьбы молодых дуралеев-пилотов.

– Главный Пилот слишком гордится собственным долгожительством, – парировала мать.

Жюстина, схватив Соли за локоть, стала что-то шептать ему на ухо. Он вырвался и сказал мне:

– Ты, вероятно, был пьян, когда давал свою клятву. Твой Главный Пилот уж точно был пьян. Посему, как сообщает мне моя милая женушка, нам остается только обратить все это в шутку и перестать валять дурака.

Чувствуя, как пот струится по телу под шелком, я спросил:

– И вы готовы это сделать, Главный Пилот?

– Кто знает? Кто может знать свою судьбу? – И он спросил, обращаясь к Катарине: – Видела ты его будущее? Что ждет Мэллори впереди? Следует ли препятствовать его судьбе? «Смерть среди звезд – самая прекрасная из всех смертей», – сказал Тихо, прежде чем пропасть в Тверди. А вдруг Мэллори добьется успеха там, где величайший наш пилот потерпел неудачу? Нужно ли становиться на пути его судьбы и его славы? Скажи нам, дорогой мой скраер.

Все взгляды обратились на Катарину. Она стояла спокойно, внимательно слушая Соли. Должно быть, она почувствовала наши взгляды, потому что опустила руку в карман своего платья, потайной кармашек, где скраеры носят свое зачерняющее масло. Когда она вынула руку обратно, ее указательный палец был так черен, что не отражал света – как будто пальца не стало вовсе, а на его месте возникла миниатюрная черная дыра. Катарина помазала свои глазные впадины. Теперь они, чернея над ее высокими скулами, казались двумя таинственными туннелями, ведущими в ее душу, – вместо окон, которым надлежало быть на их месте. Я только взглянул на нее и тут же отвел глаза.

Я уже собрался сказать своему саркастическому, надменному дядюшке, что исполню свою клятву, что бы он там ни решил, когда Катарина рассмеялась звонким девичьим смехом и сказала:

– Судьба Мэллори – это его судьба, и ничто ее не изменит… Впрочем, ты, отец, повлиял на нее и всегда будешь… – Она снова засмеялась и добавила: – Но в конце концов мы сами выбираем свое будущее, понимаете?

Соли не понимал – как и я, и все прочие. Кто вообще способен понять парадоксальные, раздражающие высказывания скраеров?

Тут подвалил Бардо и хлопнул меня по спине. С улыбкой поклонившись Жюстине, он сразу отвел от нее взгляд. Бардо, хотя очень старался это скрыть, всегда желал мою тетку. Не думаю, что она отвечала ему взаимностью или одобряла его неприкрытую сексуальность, хотя, по правде говоря, в одном они были похожи: оба любили физические удовольствия и мало беспокоились о прошлом, а о будущем и вовсе не думали. Будучи представлен Катарине, Бардо поклонился Соли и сказал:

– Главный Пилот, Мэллори уже извинился за свое варварское поведение прошлой ночью? Нет? Тогда я извиняюсь за него – сам он слишком горд, чтобы извиняться, и только я один знаю, как он сожалеет на самом деле…

– Гордость убивает, – заметил Соли.

– О да, – согласился Бардо, разглаживая свои черные усы. – Но откуда взял свою гордость Мэллори? Я живу с ним в одной комнате двенадцать лет и знаю, откуда. «Соли исследует звезды ядра, – слышал я от него. – Соли почти что доказал Великую Теорему». Соли то, Соли се – знаете, что он сказал мне, когда я заметил, что его тренировки в скоростном беге – дурацкая трата времени? «Соли выиграл пилотские состязания, когда стал пилотом, и я тоже выиграю».

Он говорил о конькобежных состязаниях между новыми пилотами и старыми, которые устраиваются каждый год после посвящения. Многие считают их кульминацией Фестиваля Тихо.

Я чувствовал, что покраснел до ушей, и не мог смотреть на дядю.

– Значит, завтрашние соревнования обещают быть интересными, – сказал он. – Меня никому не удавалось побить вот уже… – Глаза у него внезапно затуманились и голос дрогнул. – Уже много лет.

Мы поговорили еще немного, обсуждая аэродинамику бега на коньках. Я выступал за низкую стойку, Соли же утверждал, что на длинной дистанции – такой, как завтрашняя – низкая стойка быстро утомляет мускулы бедра и силы лучше расходовать экономно.

Наша беседа оборвалась, когда десять горологов в красных одеждах взошли на помост и заняли места рядом с Хранителем Времени, по пять с каждой стороны.

– Тише, время пришло! – пропели они в унисон. – Тише, время пришло!

В зале воцарилась тишина. Хранитель Времени вышел вперед и объявил поиск Старшей Эдды.

– Секрет бессмертия человека, – сказал он, – лежит в нашем прошлом и нашем будущем. – Плечо Катарины задело мое, и длинные пальцы быстро, украдкой, сжали мою руку, вызвав во мне шок (и возбуждение). Хранитель Времени повторил послание, доставленное Соли из ядра галактики; я слушал его, погруженный в мечты о великих открытиях. Но тут я случайно поймал мрачный взгляд Соли и перестал думать о великом, желая лишь одного: побить его в завтрашнем состязании. – Наша цель – искать, – сказал Хранитель Времени. – В своем поиске мы раскроем тайну жизни и спасемся. – Даже спасение человечества не волновало меня в этот момент. Победить непревзойденного чемпиона, надменного гордеца – больше мне ничего не надо.

Я вернулся к себе с намерением проспать до тех пор, пока солнце не поднимется высоко над Уркелем, но при этом не учел волнения, вызванного речью Хранителя Времени. Коридоры нашего общежития – как и вся Реса – звенели от радостных криков пилотов, кадетов и мастеров. Моя комната, вопреки моему желанию, сделалась средоточием ночного веселья. Шанталь Асторет и Делора ви Тови пришли в компании трех своих друзей-неологиков из Лара-Сига. Бардо раздал всем троим трубки с тоалачем, и разгул начался. Это была бурная, волшебная ночь, когда высказывались вслух заветные планы найти Старую Землю, составить карту Туманности Тихо – словом, исполнить, данный нами обет искать истину согласно своим индивидуальным талантам и мечтам. В двух наших смежных комнатах стало сине от дыма, а на полу от стены до стены простирались тела пилотов и прочих специалистов, прослышавших о вечеринке. Ли Тош, славный парень с мягкими миндалевидными глазами, объявил о своем намерении отыскать родную планету хитроумных пришельцев даргинни.

– Говорят, они изучают историю галактоидов. Вот вернусь и тоже, может быть, наберусь смелости проникнуть в Твердь.

Хидеки Смит собрался переделать свое тело по причудливому образу файоли, отправиться на какую-нибудь их планету и выдать себя за одного из них в надежде выведать их тайны. Рыжий Квирин, чтобы не остаться в долгу, планировал полететь на Агатанге и узнать у тамошних людей-дельфинов – нарушивших когда-то закон Цивилизованных Миров и подправивших свою ДНК с целью приобрести сверхчеловеческие свойства – он хотел узнать у мудрых агатангитов секрет человеческой жизни. Были среди нас, надо сознаться, и скептики наподобие Бардо, не верившие, что Эльдрия обладает разгадкой этой тайны. Но даже самым отъявленным скептикам, таким как Ричардесс и Зондерваль, не терпелось отправиться в мультиплекс – для них поиск был отличным способом завоевания славы.

Ближе к полуночи на пороге появилась моя кузина Катарина. Я так и не понял, как она, одна и незрячая, нашла дорогу в лабиринте Академии. Она устроилась рядом со мной на полу, поджав ноги, и начала меня соблазнять – исподтишка, по-скраерски. Я был заинтригован тем, что женщина старше и умнее меня уделяет мне столько времени, а она, видимо, понимала, как меня к ней влечет. Я говорил себе, что она, наверно, тоже немного влюблена в меня, хотя и знал, что скраеры часто ведут себя так не ради удовлетворения страсти, а ради осуществления какого-нибудь мимолетного видения. В некоторых варварских краях, где еще не овладели искусством генотипирования, браки (и романы) между кузенами находятся под запретом. Никто не знает, какие чудовища могут появиться на свет вследствие смешения родственных генов. Но Невернесс к таким местам не относится и намек на инцест возбуждал меня еще больше.

Мы обсуждали то, что она сказала Соли о судьбе, в частности о моей. Смеясь, она сняла перчатку с моей правой руки, провела пальцами по линиям у меня на ладони и предсказала мне жизнь, «не поддающуюся человеческим меркам». Я подумал, что у нее хорошо развито чувство юмора. Когда я спросил, значит ли это, что моя жизнь будет невообразимо длинна или, наоборот, коротка до нелепости, она одарила меня своей прелестной, таинственной скраерской улыбкой и сказала:

– Для фотино мгновение длится бесконечно, а для божества вся наша вселенная существует всего лишь мгновение. Ты должен научиться любить каждое свое мгновение, Мэллори. – (К утру я благодаря ей узнал, что мгновения сексуального экстаза и любви могут длиться поистине бесконечно. Тогда у меня еще не было ответа на вопрос, следует ли приписать это чудо отрицающему время искусству скраеров или такой властью обладают все женщины.)

Эта ночь также была временем горестных прощаний. В какой-то момент Бардо с мокрыми, горящими от тоалача глазами отвел меня от Катарины и сказал:

– Ты лучший друг, который у меня когда-либо был. Лучших друзей, чем ты, вообще ни у кого не было. А теперь Бардо суждено потерять тебя из-за глупой клятвы. Это нечестно! Почему эта холодная, пустая вселенная, одарившая нас тем, что мы издевательски называем жизнью, ведет себя так варварски нечестно? Я, Бардо, готов кричать об этом во все горло, чтобы слышали Туманность Розетты, Эта Киля и Регал Люс. Это нечестно, и вот почему нам дается мозг, чтобы строить козни, обманывать и плутовать. Сейчас я скажу тебе кое-что – я придумал это, чтобы обмануть смерть. Тебе это не понравится, мой храбрый, благородный друг, но завтра ты должен дать Соли выиграть. Он горд и тщеславен, совсем как мой отец, и терпеть не может, когда его в чем-то превосходят. Я в людях хорошо разбираюсь. Дай ему выиграть эти состязания, и он освободит тебя от клятвы. Пожалуйста, Мэллори, если любишь меня, дай ему выиграть эти дурацкие гонки!

Поздним утром я натянул свою камелайку и вышел, чтобы позавтракать с матерью. Мы встретились в одном из кафе, которые тянутся вдоль Продольной напротив Гиацинтовых Садов.

– Ты сегодня соревнуешься с Соли и при этом всю ночь не спал, верно ведь? Вот, выпей-ка кофе – это фарфарский, высший сорт. Я учу тебя стратегии с четырех лет, а ты не спишь в ночь перед состязаниями.

– Бардо говорит, что я должен дать Соли выиграть.

– Дурак он толстый, твой Бардо. Я твержу тебе об этом двенадцать лет. Он считает себя умным, но это не так. Я могла бы поучить его уму-разуму, когда мне самой было четыре года.

Она налила кофе в мраморную чашку из хрупкого голубого кофейника и подвинула ее ко мне. Я попробовал горячий напиток, и следующие слова матери застали меня врасплох.

– Мы можем покинуть Орден, – прошептала она, косясь на двух мастер-механиков за соседним столиком. – Новой академии – трийской, ты знаешь, о чем я – требуются хорошие пилоты, такие, как ты. Нашему Ордену монополии никто не давал.

Я испытал такой шок, что пролил кофе себе на колени и обжегся. Коалиция торговых пилотов Триа – этих изворотливых, беспринципных вещистов и тубистов – давно уже пыталась подорвать власть нашего Ордена.

– Что ты такое говоришь? Ты хочешь, чтобы мы стали предателями?

– По отношению к Ордену – да. Лучше тебе изменить нескольким необдуманно данным обетам, чем загубить жизнь, которую я тебе дала.

– Ты же всегда надеялась, что я когда-нибудь стану Главным Пилотом.

– На Триа ты сможешь стать торговым магнатом.

– Нет, мама. Ни за что.

– Может, тебя это удивит, но есть пилоты, которым на Триа предлагали приличные земельные наделы. Программистам и канторам тоже.

– Но никто из них не согласился, верно?

– Пока нет, – призналась она, барабаня пальцами по столу. – Но недовольство среди специалистов сильнее, чем ты полагаешь. Некоторые историки, Бургос Харша в том числе, придерживаются мнения, что Орден загнивает. А пилотов возмущает обет безбрачия, хотя, по-моему, обычай вступить в брак не менее возмутителен. – Посмеявшись немного, она продолжала: – Внутри Ордена творится такое, что тебе и не снилось. – Она засмеялась снова, как будто знала что-то, чего не знал я, и откинулась назад в выжидательной позе.

– Я скорее умру, чем отправлюсь на Триа.

– Бежим тогда на Лешуа. Твоя бабушка охотно примет нас, хотя ты и бычок.

– Сомневаюсь.

Моя бабушка, которую я никогда не видел, дама Ориана Рингесс, воспитала мою мать, Жюстину и Катарину как подобает. «Как подобает» в понятиях лешуанского матриархата значит раннее посвящение в женские тайны и соблюдение строгих языковых правил. Мужчины у них именуются не иначе как «бычки», «петушки», а иногда и «мулы». Влечение между мужчиной и женщиной определяется как «гнилая горячка», а гетеросексуальный брак – как «прижизненный ад». Гранд-дамы, среди которых бабушка занимает один из высших постов, отвергают мнение, что из мужчин получаются лучшие пилоты, чем из женщин, и содержат одну из лучших в Ордене элитных школ. Когда мать с Жюстиной прибыли в Борху, ни разу не видев мужчин, их глубоко шокировало – а мать еще и ожесточило – то, что молодые самцы вроде Лионела и Соли в математике могут быть сильнее, чем они.

– Дама Ориана, – сказал я, – не сделает ничего, что могло бы посрамить матриархат, – разве не так?

– Слушай меня. Слушай! Я не позволю Соли убить моего сына. – Слово «сын» она вымолвила с таким душераздирающим отчаянием, что я невольно взглянул на нее в тот самый момент, когда она разрыдалась. Нервно выдернув несколько прядей из-под скрепляющей их кожаной ленты, она осушила ими лицо. – Слушай меня. Наш блестящий Соли вернулся из мультиплекса, но блеск его не столь уж велик. Мне случалось обыгрывать его в шахматы – три партии из четырех, пока он не перестал со мной играть.

– Что ты хочешь этим сказать?

– Я заказала тебе хлеб. – Она сделала знак роботу-прислужнику. Тот подкатился к столу и поставил передо мной корзину с ломтями свежего, горячего черного хлеба. – Ешь и пей кофе.

– А ты почему не ешь?

Обычно она тоже ела хлеб на завтрак – мать, как все ее сестры на Лешуа, не признавала пищи животного происхождения, даже искусственного мяса, которое любят почти все жители нашего города.

Я взял продолговатый ломтик и с удовольствием стал жевать. Мать взяла из глубокой мисочки шоколадный шарик и сунула его в рот.

– Ну а вдруг я добьюсь успеха, мама?

Она сунула в рот еще три конфеты и неразборчиво выговорила:

– Иногда мне кажется, что Соли прав и мой сын дурак.

– Ты всегда говорила, что веришь в меня.

– Верю, но не слепо.

– Почему ты считаешь это невозможным? Твердь – такая же туманность, как множество других: горячие газы, межзвездная пыль и несколько миллионов звезд. Возможно, это чистая случайность, что Тихо и все прочие погибли там.

– Что за ересь! – Она раскроила конфету пополам своими длинными ногтями. – Так-то ты усвоил все, чему я тебя учила? Я не потерплю от тебя таких слов. «Случайность»! Тихо убил не случай. Это Она.

– Она?

– Твердь. Сеть, состоящая из миллионов биокомпьютеров планетарного масштаба. Она манипулирует материей, накапливает энергию и искривляет пространство, как Ей вздумается. Мультиплекс внутри нее чудовищно, невероятно сложен.

– Ты произносишь «она» с большой буквы.

– Разве может величайший во вселенной интеллект быть «ей» с маленькой буквы? – улыбнулась мать. – А уж тем более «им»?

– А как же Кремниевый Бог?

– Это неверное наименование. Так его называли старые эсхатологи Ордена, делившие все сущее по мужскому и женскому признаку. Этот разум должен называться «Кремниевой Богиней». Вселенная рождает жизнь – по сути своей она женщина.

– Зачем тогда нужны мужчины?

– Мужчины – это депозитарии спермы. Выучил ты мертвые языки Старой Земли, как я тебя просила? Нет? Так вот, у римлян было выражение «instrumenta vocalia». Мужчины – это говорящие орудия, и слушать их порой очень приятно. Но без женщин они ничто.

– А женщины без мужчин?

– Лешуанский матриархат основан пять тысяч лет назад, а патриархатов нет ни одного.

Иногда мне кажется, что матери следовало стать историком или мнемоником. Она знает очень много всего о древних народах, языках и обычаях – во всяком случае, достаточно, чтобы обернуть спор в свою пользу.

– Я тоже мужчина, мама. Почему ты решила родить сына, а не дочь?

– Глупый мальчишка.

Я хлебнул кофе и поинтересовался вслух:

– Любопытно, как чувствует себя человек, беседуя с богиней?

– Еще одна глупость. Я приняла решение – мы летим на Лешуа.

– Нет уж, мама. Не хочу я быть единственным мужчиной среди восьми миллионов женщин, которые хитрость ставят превыше веры.

Она грохнула чашкой об стол.

– Ладно. Ступай соревноваться со своим Соли. И скажи спасибо, что твоя бабка научила твою мать хитрить.

Я уставился на нее, она на меня, и это продолжалось довольно долго. Я, словно мастер-цефик, пытался разгадать правду по бликам на ее радужке и по складке ее большого рта. Но в результате мне открылась только одна, старая истина: я способен читать по ее лицу не больше, чем заглядывать в будущее.

Я выпил остатки кофе, дотронулся до ее лба и пошел соревноваться с Соли.

К гонкам Тысячи Пилотов никто не относился всерьез. (И столько пилотов в них никогда не участвует.) Это скорее символическая, шуточная битва старых пилотов с новыми, своеобразный ритуал посвящения. Мастер-пилоты – обычно их бывает около сотни – собираются перед Пилотским Залом, пьют горячий квас или что-то другое, по выбору, хлопают друг друга по плечам и кричат разные вещи в адрес более мелкой группы молодых пилотов. В тот день на территории Ресы толпилось множество академиков, специалистов и послушников в мехах всех цветов и оттенков. Позванивали колокольчики, а кадеты освистывали червячников, заключавших свои нелегальные ставки. Со ступеней Зала звучали кларины и шакухачи. Высокие стонущие ноты, выражающие мольбу, отчаяние и предчувствие недоброго, контрастировали с общим весельем. Бардо эта музыка тоже, видимо, казалась неподходящей. Он подошел ко мне, когда я пробовал лезвия коньков на ногте большого пальца, и сказал:

– Не выношу мистической музыки. Она вселяет в меня жалость ко всей вселенной и разные другие чувства, которые я предпочел бы не испытывать. Мне подайте рог и барабан. Кстати, паренек, не хочешь ли щепотку огонь-травы, чтобы разогреть кровь?

Я отверг его красные кристаллики – он мог заранее знать, что я откажусь. Распорядитель – я с удовольствием увидел, что это Бургос Харша, который вихлялся на коньках, потому что с утра накачался квасом – вызвал обе группы на старт. Мы столпились вдоль расчерченной в красную клетку линии там, где мелкие ледянки нашего колледжа выходили на белый лед.

– Мне надо сказать вам что-то важное, но я забыл, что, – объявил Бургос. – Разве я на вашей памяти что-нибудь забывал? Ладно, не имеет значения. Желаю вам, пилоты, не сбиться с пути и поскорее вернуться назад. – Послушник подал ему белый стартовый флаг, и Бургос умудрился в нем запутаться. Послушник всунул древко ему в руку, Бургос сделал отмашку, и гонки начались.

Я расскажу о том, что происходило в тот день на улицах нашего города, лишь в самых общих чертах – это все, на что способен отдельный пилот благодаря правилам состязаний. Правила эти просты. Пилот может выбрать любой маршрут по четырем кварталам города с условием, что он или она последовательно минует четыре контрольных пункта – таких, как Каток Ролло в Квартале Пришельцев и Хофгартен между зоопарком и Пилотским Кварталом. Считается, что победить должен самый умный пилот, лучше всех знающий город, – но на практике скорость значит не меньше, чем мозги.

Бардо с ревом растолкал кучку мастер-пилотов, загораживающих ему дорогу. (Надо отметить, что это допускается, если пилот прежде выкрикнет предупреждение.) Белобрысый Томот, принявший высокую стойку, чуть не упал, когда Бардо заехал ему локтем по плечу.

– Первый среди равных! – гаркнул Бардо и исчез за поворотом дорожки. Я догнал его у Обители Розового Чрева – скопления приземистых зданий на западном краю Ресы, где мы, плавая в бассейнах, проводили немалую часть своих кадетских лет. Запинаясь на ходу, он откинул капюшон камелайки с потного лба и пропыхтел:

– Первый среди равных… по крайней мере… на четверть мили.

У западных ворот Академии мы разошлись. Пятнадцать пилотов повернули на самую южную из оранжевых ледянок, ведущих к Поперечной, восемь мастер-пилотов – Соли и я в том числе – выбрали более узкую ледянку мерцающего Старого Города с тем, чтобы избежать движения на проезжей магистрали. Так оно и шло. Небо над нами было густо-синее, воздух холодный и плотный. Впереди меня шуршали по льду коньки Соли, зрители, стоящие вдоль улицы, подбадривали нас криками и смехом. Я пригнулся пониже, заложил правую руку за спину, повернул и остался один.

Двух участников я видел всего несколько раз на протяжении состязаний. Не хочу создавать ложной аналогии между улицами Города и каналами мультиплекса, но сходство определенно есть: выехать с темной красной дорожки на ледянку, а потом на ослепительно освещенную Поперечную – это все равно что выйти в окно из мультиплекса на яркий свет звезды. Пилот, вошедший в дерево решений, должен избрать правильный путь или погибнуть – мы, гонщики, должны совместить свою память о городских улицах с их реальными переплетениями или проиграть. Сон-время, самое важное и приятное из умственных состояний пилота, у нас заменяется экстазом свежего ветра и напряженного внимания – по крайней мере первые несколько миль. Когда я вкатился на контрольный пункт Зимнего Катка в глубине Квартала Пришельцев и увидел Соли и Лионела в десяти ярдах перед собой, а других – позади, у меня еще достало дыхания и энтузиазма, чтобы крикнуть:

– Пять миль один на городских улицах – и вот мы все собираемся здесь, словно вокруг фокуса звезды!

Соли обернулся ко мне лицом, стянутым в маску яростной сосредоточенности. Глубоко дыша, он сказал:

– Берегись – звезды взрываются! – И умчался по ледянке, ведущей на опасную улицу Контрабандистов.

Я догнал его только ближе к концу состязаний. В процессе гонок я обогнул фонтан Серебристая Пена в зоопарке, где Подруги Человека, фраваши и еще два вида пришельцев, которых я не знал, дивились на зрелище, которое мы им обеспечили. На Северном Катке контролер крикнул:

– Первым идет Соли, за ним Киллиранд в ста ярдах, следующий Рингесс в ста пятидесяти… – А у большого Хофгартенского круга, где Поперечная пересекается с Продольной, я услышал: – Соли первый, следующий Рингесс в пятидесяти ярдах, следующий Киллиранд, триста… – На следующем пункте, в Пилотском Квартале, я увидел дядю в каких-нибудь двадцати ярдах перед собой. Я знал, что не увижу его больше, пока не въеду первым на поле Ресы и Бургос не объявит меня победителем.

Я ошибался.

Я катился на запад по Продольной, хитро – как я думал – делая крюк вдоль северного края Старого Города, чтобы потом свернуть на известную мне маленькую ледянку, ведущую прямо к северным воротам Академии. На голубом льду толпились послушники и другие конькобежцы, каким-то образом угадавшие, что некоторые из гонщиков выберут этот маловероятный путь. Я уже поздравлял себя и воображал, как Бургос приколет мне на грудь алмазную медаль победы, как вдруг заметил впереди что-то черное. Толпа раздалась. Соли преспокойно катился вдоль красной линии, отделяющей конькобежную полосу от санной. Я хотел уже крикнуть, предупреждая, что догоняю его, когда услышал за спиной чей-то хохот. Я повернул голову, не снижая темпа. Двое чернобородых мужиков – червячники, судя по вызывающему покрою шуб – ехали рядом, попеременно выталкивая друг друга вперед. Они были староваты для такой игры, да и запруженная народом улица к ней не располагала – мне следовало бы сразу это сообразить. Вместо этого я решил не предупреждать Соли вовсе. В тот же миг здоровенный червячник врезался в спину Соли, вытолкнув его на санную полосу. Там как раз гремели большие красные сани. Соли зашатался на коньках, вытянув руки. Исполнив отчаянный танец, он едва избежал заостренного носа саней и вдруг упал. Сани промчались мимо за десятую долю секунды (мне показалось, что прошел целый год). Я пересек линию безопасности и вытащил его обратно на конькобежную полосу. Он оттолкнул меня с силой, поразительной для человека, которого чуть было не проткнули насквозь.

– Убийца, – рявкнул он и попытался встать.

Я сказал ему, что это червячник его толкнул, но он ответил:

– Если это не ты, то наемники твоей матери. Она ненавидит меня, потому что думает, будто я заставляю тебя исполнять клятву, и по другим причинам.

Я оглядел круг людей, собравшихся около нас, но нигде не видел чернобородых червячников.

– Да только она ошибается, Мойра. – Он закашлялся, держась за бок. Из носа и рта у него текла кровь. Он поманил к себе ближайшую послушницу. – Твое имя?

– Софи Дин с Нефа, Главный Пилот, – ответила хорошенькая девушка.

– Так вот: ваш Главный Пилот в присутствии свидетельницы Софи Дин освобождает Мэллори Рингесса от его клятвы проникнуть в Твердь. – Он снова закашлялся, обрызгав мелкими красными каплями белую куртку Софи.

– У вас, по-моему, ребра сломаны, – сказал я. – Для вас гонка окончена, Главный Пилот.

Он схватил меня за руку и притянул к себе.

– Ты так думаешь? – В новом приступе кашля он оттолкнул меня и покатил к Академии.

Какой-то миг я стоял, глядя на капли крови, прожегшие крохотные дырочки в голубом льду. Мне не хотелось верить, что мать способна подослать к Соли убийц, и я не мог понять, почему он освободил меня от клятвы.

– Вы хорошо себя чувствуете, пилот? – спросила Софи.

Я чувствовал себя плохо. Жизнь моя была спасена, но меня мутило, и я был глубоко несчастен. Я поперхнулся, и меня вырвало черным хлебом, черным кофе и желчью.

– Пилот? – Софи моргнула ясными голубыми глазами, порыв ветра проник мне под одежду, и я вдруг понял с ослепительной ясностью, что сдержу клятву, данную Соли, и присягу, данную Ордену, чего бы мне это ни стоило. Каждый из нас должен когда-нибудь взглянуть смерти в лицо – просто моя судьба велит мне встретиться с ней раньше большинства других. – Может быть, вызвать вам сани, пилот?

– Нет. Я закончу дистанцию.

– Он намного опередил вас.

Она была права. Соли свернул с Продольной на желтую улицу, соединяющуюся с моим тайным прямым путем к Академии.

– Не беспокойся, малютка, – сказал я. – Он ранен, испытывает боль и кашляет кровью. Я нагоню его на полдороге до Борхи.

Но я опять ошибся. Я несся что было духу, но так и не догнал его ни у шпилей Борхи, ни на дорожке вокруг башни Хранителя Времени. Я вообще его не догнал.

Ветер ревел у меня в ушах, как зимняя буря, когда мы въехали на территорию Ресы. Толпа разразилась криками, Бургус Харша махнул зеленым финишным флагом, и Леопольд Соли, едва не теряющий сознание и потерявший столько крови из поврежденных легких, что резчику потом пришлось делать ему переливание, опередил меня на десять футов.

С тем же успехом они могли быть десятью световыми годами.

3. Башня Хранителя времени

Цель моей теории – доказать раз и навсегда надежность математических методов… Настоящее положение дел, когда мы постоянно натыкаемся на парадоксы, невыносимо. Как это возможно, что определения и дедуктивный метод, повсеместно используемые в математике, приводят к абсурду? Если даже математическое мышление несовершенно, где же нам тогда обрести истину и уверенность?

Дэвид Гилберт, кантор Машинного Века «О бесконечном»

Дни после пилотских гонок, едва не завершившихся смертью Леопольда Соли, бежали быстро. Сухая, ясная солнечная погода сменилась снегопадами. Снег постоянно заваливал дорожки, обеспечивая работой замбони. Предполагаемых убийц Соли так и не поймали. Все ресурсы Ордена были пущены в ход, и Хранитель Времени разослал своих шпионов подслушивать у дверей и заглядывать в окна (или чем там шпионы занимаются), но пользы это не принесло. Нашему Главному Пилоту оставалось только беситься и требовать, чтобы мою мать допросили акашики. «Необходимо оголить ее мозг, – гремел он на пилотском конклаве, – разоблачить ее ложь и козни!» О том, какой блестящей репутацией он пользовался, свидетельствует то, что пилоты, многие из которых выросли и принесли присягу во время его долгого отсутствия, проголосовали «за».

Через четыре дня мать предстала перед Николосом Старшим. Его компьютеры представили ее мозг живым, как фравашийская фреска, и маленький пухлый Главный Акашик объявил, что не нашел в ее памяти намерения убить Соли.