Невернесс Зинделл Дэвид
Той же ночью, в своем кирпичном домике в Пилотском Квартале, мать сказала мне:
– Соли заходит слишком далеко! Николас объявляет меня невиновной, а Соли твердит свое: «Известно, что в лешуанском матриархате применяются препараты, уничтожающие определенные участки памяти». Как же, жди! Стала бы я уничтожать часть собственного мозга!
Я знал, как ей дороги сто биллионов нейронов, составляющие ее мозг, и я не верил, что она, подобно сектантам-афазикам, способна принять афагеник и стереть часть своей памяти; но после того, что она сказала мне в день состязаний, в ее невиновность поверить я не мог. (Даже если предположить, что она воспользовалась-таки наркотиком, я все равно не узнал бы об этом. Природа микроповреждений памяти такова, что мать должна была забыть как о своем преступлении, так и о том, что стерла память о нем.) Обозлившись, я спросил ее дрожащим голосом:
– Как это тебе удалось надуть Главного Акашика?
– Даже родной сын сомневается во мне! – воскликнула она, привалившись к голой кирпичной стене своей спальни. – Как я ненавижу этого Соли! Главный Пилот возвращается и отнимает у меня то, что мне всего дороже. Я пошла к Хранителю Времени и солгала, да, солгала. Я молила его попросить Соли освободить тебя от клятвы.
– И Хранитель послушал тебя?
– Он считает себя хитрецом. Но я сказала ему, что мы улетим на Триа и поступим в торговый флот, если он не поговорит с Соли. Хранитель мнит себя бесстрашным, но скандалов боится.
– Так и сказала?! Да он же сочтет меня законченным трусом!
– Какое кому дело, что он подумает. Зато я спасла тебя от глупой смерти.
– Ни от чего ты меня не спасла, – сказал я, направляясь к двери. – Никогда больше не лги ради меня, мама.
Я сказал ей, что решил сдержать свою клятву, и она расплакалась.
– Как я ненавижу Соли! – кричала она, когда я открыл дверь на улицу. – Он еще узнает, что такое моя ненависть.
Следующие несколько дней я провел, готовясь к путешествию. Я консультировался с эсхатологами и другими специалистами, надеясь почерпнуть у них хоть какую-нибудь информацию относительно загадочного явления, известного как Твердь. Бургос Харша сказал мне, что первых галактоидов открыл Ролло Галливер, который полагал, что они – пришельцы из другой галактики.
– Апокрифы первого Хранителя Времени гласят, что Кремниевый Бог возник в туманности Эты Киля к концу Веков Роения. А в хрониках Тисандера Недоверчивого мы находим сходное указание. Но разве на такие источники можно полагаться? Рейна Эде в истории Тихо утверждает, что эти существа произошли из семени Эльдрии, как и хомо сапиенс. Ты спросишь, во что верю я сам? Я не знаю, во что верю.
Коления Мор полагала, что Эльдрия, до того как спрятать свой коллективный разум в скрученном пространстве-времени сингулярности, должна была иметь большое сходство с Твердью.
– Что до ее цели, то это цель всего живого: стать самим собой. – Мы долго с ней говорили, и я сказал, что многие молодые пилоты не согласны с тем, что у жизни вообще есть какая-то цель. Коления в ужасе уставилась на меня своими маленькими глазками и воскликнула: – Это ересь, причем очень древняя!
Я был, конечно, не единственным, кто собирался в странствия. Казалось, будто весь Орден загорелся мечтой разгадать Старшую Эдду. В чем она – тайна бессмертия человека?
– Надо узнать, отчего проклятые звезды взрываются, – в этом и заключается тайна, – сказал Бардо. Впрочем, он был прагматиком и не часто задумывался над эзотерическими проблемами. Другие думали, что тайна Экстра – лишь первая часть Старшей Эдды. (Хоть и чрезвычайно важная.) Где искать ее разгадку? Фантасты, технари, пилоты – многие из нас подозревали, что за три тысячи лет, несмотря на все накопленные Орденом знания, мы упустили из виду нечто важное, а возможно, и главное. Историки умоляли Хранителя Времени разрешить им покинуть Город и порыться в ксандарийской библиотеке, чтобы там поискать ключи к разгадке. Неологики и семантологи заперлись в своих холодных башнях, где создавали и открывали новые языки в уверенности, что тайна Старшей Эдды – как и вся иная мудрость – сокрыта в словах. Фабулисты плели свои вымыслы, не менее реальные, по их утверждению, чем любая реальность, и заявляли, что Старшая Эдда есть то, что создаем мы сами. И кто мог поручиться, что они не правы? А пилоты… Мои храбрые собратья, Ричардесс и Зондерваль, отправились в мультиплекс на поиски затерянных планет и новых видов мыслящих существ. Томот и еще сто мастер-пилотов задались целью составить карту Экстра. Соли тоже собирался в Экстр, намереваясь проникнуть за его внутреннюю завесу, а Лионел придумал очередной план обнаружения Старой Земли. Даже трусишка Бардо собрался в путь – правда, не слишком опасный: он задумал предпринять собственную частную экспедицию на Ксандарию. Отдельные циники-специалисты вроде моей матери вовсе не собирались рисковать жизнью ради мечты, но все равно – это было волнующее и даже славное время, которого нам больше пережить не придется.
Накануне моего отлета, когда в Городе бушевала метель, Хранитель Времени вызвал меня в свою башню. Я дрожал в своей тонкой камелайке, скользя мимо серых угрюмых зданий, отделяющих башню от Ресы, и жалел, что не намазал лицо жиром или не надел маску. Это просто оскорбительно – появляться перед Хранителем Времени с обмороженной физиономией. Тепло башни показалось мне как нельзя более приятным – приятно было даже торчать в приемной наверху, топая ботинками о красный ковер и дожидаясь, когда мастер-горолог доложит о моем приходе.
– Он ждет вас, – сказал наконец горолог, запыхавшийся после подъема к покоям Хранителя и спуска обратно. – Будьте осторожны – он сегодня в скверном настроении. – По винтовой лестнице я поднялся в святая святых башни, где стоял и ждал меня Хранитель Времени.
– Что, Мэллори, – хорошо носить пилотское кольцо на руке?
Хранитель был человек угрюмого вида, с буйной гривой густых белых волос. Большую часть времени он выглядел очень старым, хотя никто не знал в точности, сколько ему лет. Когда он хмурился, что бывало с ним часто, в углах рта у него выступали желваки. Толстая шея была жилистой, как и все подобранное, ширококостное тело. Я стоял в просторной, ярко освещенной комнате, а он разглядывал меня, как всегда, когда я к нему приходил. Черные, как два куска еще не остывшего обсидиана, глаза, вбитые глубоко в череп, смотрели горячо, беспокойно, гневно и страдальчески.
– Много ли нужно, чтобы убить тебя? – спросил он.
Мускулы на его голых руках напрягались и расслаблялись попеременно. В мою бытность послушником, когда он учил меня захватам и прочим борцовским приемам, я имел возможность наблюдать его могучее тело, обычно скрытое под красным одеянием. Он был весь покрыт шрамами – целой сетью белых шрамов, не уступающей сложностью ледянкам Квартала Пришельцев. Они начинались у шеи, тянулись сквозь густую белую поросль на груди до паха и спускались по мускулистым ногам до самых ступней. Когда я спросил его об этих шрамах, он ответил: «Чтобы убить меня, много чего нужно».
Он указал мне на резной стул перед южным окном. С башни, монолита из белого мрамора, который доставили с Утрадеса по немыслимой цене, открывался вид на всю Академию. На западе вздымались гранитные и базальтовые арки колледжей высшей ступени, Упплисы и Лара-Сига, на севере торчали густо натыканные шпили Борхи, на юге, близ Уркеля, виднелась моя милая Реса. (Надо сказать, что окна башни сделаны из сплава кварца с окислами кальция и натрия, который Хранитель Времени называет стеклом. Этот хрупкий материал бьется, когда средизимней весной со Штарнбергерзее приходят ревущие шторма, но Хранитель, любящий всякие древности, утверждает, что стекло дает более ясное освещение, чем повсеместно принятый в Цивилизованных Мирах кларий.)
– Слышишь, как оно тикает, Мэллори, мой храбрый, глупый, такой молодой пилот? Время тикает, бежит, течет, ширится, убывает и убивает – а однажды для каждого из нас, чем бы мы ни занимались, оно остановится. Останавливается, слышишь?
Он подтянул к себе стул, такой же, как мой, и поставил ногу в красной туфле на сиденье. Хранитель Времени – боясь, возможно, что, если он прекратит свое непрерывное движение, остановятся его собственные часы – сидеть не любил.
– Ты самый молодой пилот в нашей истории. Двадцать один год – микросекунда в жизни звезды, но это все, что есть у тебя. А часы между тем стучат, бьют, тикают – слышишь ты их?
Я слышал, как они тикают. В круглой башне Хранителя Времени часы тикали везде. По всей окружности комнаты, от устланного шкурами пола до белого оштукатуренного потолка, за стеклянными рамами тянулись деревянные полки, уставленные часами всех форм и размеров. Здесь были древние часы с гирьками и пружинные, в пластмассовых корпусах; часы с маятниками в деревянных футлярах, электрические и кварцевые биочасы, движимые сердечными мышцами различных организмов; квантовые часы и песочные с ярко-синим и алым содержимым; три клепсидры и даже одни фравашийские, отмеряющие время с той поры, когда Местное Скопление галактик было извергнуто из первоначальной сингулярности. Насколько я мог судить, ни одни из этих часов не показывали одинаковое время. На самой верхней полке стояла Печать нашего Ордена – маленькие атомные часы из стекла и стали, впервые пущенные на Старой Земле в день основания Ордена. (Самые большие часы – это, конечно, сама башня. Двадцать гранитных делений на ледяном кругу у ее подножия отмечают прохождение солнечной тени. Этот гигантский солнечный диск, хотя он не слишком точен, – практически единственные в городе часы, которыми мы, горожане, руководствуемся в своей деятельности. Наш Хранитель, борец с тиранией времени, давно запретил нам все остальные. Этот запрет сыграл на руку червячникам – они наживают себе состояния, ввозя контрабандой карманные часы с Ярконы.)
Одни из часов пробили, и Хранитель, охватив себя за локти, сказал:
– Я слышал, Соли освободил тебя от клятвы.
– Это правда, Хранитель. И я хотел бы извиниться за свою мать. Она была не вправе приходить к вам и просить, чтобы вы говорили обо мне с Соли.
Он оттолкнул ногой стул, продолжая месить тугие мускулы своих рук.
– Ты думаешь, это я приказал Соли освободить тебя от клятвы?
– А разве это не так?
– Нет.
– Мать, похоже, думает, что…
– Твоя мать – ты уж прости меня, пилот, – часто заблуждается. Я знаю тебя всю твою жизнь. Ты думаешь, я настолько глуп, чтобы поверить, будто ты способен дезертировать из Ордена и пойти в торговые пилоты? Ха!
– Значит, вы не говорили с Соли?
– Ты что, допрашиваешь меня?
– Извините, Хранитель, – смутился я.
Почему же тогда Соли освободил меня от клятвы – не для того ли, чтобы осрамить меня перед друзьями и мастерами Академии? Я поделился своими сомнениями с Хранителем, и он сказал:
– Соли прожил три долгие жизни – не пытайся понять его.
– Мне кажется, есть многое, чего я не понимаю.
– Что-то ты сегодня скромен.
– Зачем вы послали за мной?
– Не смей задавать мне вопросы, паршивец! Мое терпение ограничено, даже когда дело касается тебя.
Я умолк, глядя в окно на красивый главный шпиль Борхи, построенный Тихо тысячу лет назад. Хранитель обошел меня, чтобы заглянуть мне в лицо. Я смотрел прямо перед собой – этого требовали правила учтивости между мастером и послушником, которым меня первым делом обучили в Академии. Хранитель мог вдоволь разглядывать мое лицо в поисках правды, лжи и всего остального, сохраняя в неприкосновенности собственные мысли и чувства.
– Известно также, что ты намерен сдержать свою клятву.
– Да, Главный Горолог.
– Похоже, Соли тебя перехитрил.
– Да, Главный Горолог.
– А мать подвела тебя.
– Возможно, Главный Горолог.
– И ты все-таки попытаешься проникнуть в Твердь?
– Я отправлюсь туда завтра, Главный Горолог.
– Твой корабль готов?
– Да, Главный Горолог.
– «Смерть среди звезд – прекраснейшая из всех смертей», не так ли?
– Да, Главный Горолог.
Сбоку от меня что-то мелькнуло, и Хранитель залепил мне оплеуху, взревев:
– Чушь собачья! Чтобы я больше не слышал от тебя подобных глупостей! – Он подошел к окну и постучал по стеклу костяшками пальцев. – Прекрасны города – такие, как Невернесс. Прекрасны океан на закате и северное сияние. Смерть есть смерть – мрак и ужас. Нет ничего прекрасного в том, что время истекает и тиканье прекращается, слышишь? Есть только чернота и ужас вечного ничто. Не спеши умирать – слышишь, Мэллори?
– Да, Главный Горолог.
– Хорошо! – Он открыл шкаф, где стоял сосуд с пульсирующей, светящейся красной жидкостью. (Я всегда подозревал, что эта зловещего вида штуковина – часы, но не осмеливался спросить об этом Хранителя.) Из темных глубин шкафа – тот был из редкой породы дерева, такого черного, что оно почти не отражало света – Хранитель извлек предмет, который я принял за старый, обтянутый кожей ларец. Но очень скоро понял, что ошибаюсь: когда Хранитель открыл ларец – точнее, откинул в сторону одну из его кожаных створок, – внутри оказалось множество листов, видимо, бумажных, искусно скрепленных в середине. Он подошел поближе, и на меня пахнуло плесенью, пылью и бумагой многовековой давности. Хранитель стал переворачивать желтые листы, вздыхая временами:
– Староанглийский – это тебе не абы что. – Или: – Ах, какая музыка – теперь этого никто не умеет, это искусство ушло от нас. Смотри сюда, Мэллори! – Я послушно смотрел на бумажные листы, испещренные строка за строкой черными закорючками, ничего не говорившими мне. Я понимал, что вижу перед собой один из тех древних артефактов, где слова символически (и избыточно) представлены зрительными идеопластами. Древние называли эти идеопласты буквами, но как называется сам крытый кожей артефакт, я забыл.
– Это книга! – объявил Хранитель. – Настоящее сокровище – здесь собраны прекраснейшие стихи, когда-либо созданные человеческим разумом. Вот послушай. – И он перевел мне с мертвого языка, который назвал французским, стихотворение под названием «Часы». Не могу сказать, что оно мне понравилось – там было много жутких образов, безысходности и страха.
– Как вы превращаете эти символы в слова? – спросил я.
– Это искусство называется чтением. Я научился ему давным-давно.
Я на мгновение опешил, потому что всегда понимал слово «читать» в ином, более широком смысле. Читают погоду по бегущим облакам, читают привычки и программы человека по мимике его лица. Потом я вспомнил, что некоторые специалисты, а также граждане наиболее отсталых миров, владеют искусством чтения. И книги я тоже видел – в музее на Сольскене. Вероятно, слова можно не только произносить, но и читать – но как низка эффективность этого процесса! Я пожалел древних, не умевших кодировать информацию так, чтобы направлять ее непосредственно на воспринимающие и познающие центры мозга. Экое варварство, как сказал бы Бардо!
Хранитель сжал пальцы в кулак и сказал:
– Я хочу, чтобы ты выучился читать и прочел эту книгу.
– Прочел книгу?
– Да. – Он захлопнул ее и протянул мне. – Ты прекрасно слышал, что я сказал.
– Но зачем, Хранитель? Я не понимаю. Читать глазами – это так… неудобно.
– Ты выучишься читать и выучишь все языки, какие есть в этой книге.
– Для чего?
– Чтобы слышать эти стихи в своем сердце.
– Зачем это нужно?
– Еще один вопрос – и я закрою для тебя космос на семь лет. Это научит тебя терпению.
– Простите меня, Хранитель.
– Если прочтешь эту книгу, у тебя появится шанс выжить. – Хранитель потрепал меня по затылку. – Жизнь – это все, что у тебя есть, береги ее.
Хранитель был самым сложным человеком из всех, известных мне. Его личность складывалась из тысяч причудливых фрагментов любви и ненависти, каприза и воли; он принадлежал к тем, кто вечно сражается сам с собой. Я стоял, держа в руках пыльную книгу, которую он мне дал, смотрел в черные колодцы его непроницаемых глаз и видел там ад. Он расхаживал по комнате, как старый белый волк, попавшийся когда-то в капкан червячника. Его беспокоило что-то – возможно, то, что он отдал мне книгу. Он слегка прихрамывал и потирал на ходу правое бедро. Он казался одновременно злым и добрым, одиноким и ожесточившимся в своем одиночестве. Вот человек, думал я, который никогда не знал покоя ни днем ни ночью, старый-престарый человек, обойденный любовью, отмеченный войной, обожженный обратившимися в пепел мечтами. Он наделен громадной жизненной силой, и в конце концов его пыл и любовь к жизни привели его к извечному парадоксу существования. Он так любит воздух, которым дышит, и биение собственного сердца, что позволил естественному отвращению к смерти разрушить его живую жизнь. Он слишком много думает о смерти. Говорят, что он однажды своими руками убил человека, чтобы спасти собственную жизнь. Ходят слухи, что он пользуется непентесом, чтобы облегчить ужас уходящего времени и забыть хотя бы ненадолго боль прошлого и злобный рев настоящего. Я смотрел на глубокие линии его хмурого лица и думал, что эти слухи, очень возможно, правдивы.
– Не понимаю, – сказал я со смехом, – каким образом книга стихов может спасти мою жизнь.
Он остановился у окна, глядя на меня с невеселой улыбкой, сцепив за спиной большие, с набухшими венами руки.
– Я скажу тебе о Тверди то, чего больше никто не знает. Она питает склонность ко многому в человеческой культуре, но больше всего любит древнюю поэзию.
Я снова опустился на стул, не смея спросить, откуда ему известно о любви Тверди к человеческой поэзии.
– Если ты выучишь эти стихи, она, быть может, не прихлопнет тебя, как муху.
Я поблагодарил его, не зная, что еще сказать. Лучше было не сердить этого немного свихнувшегося старца. Я даже перелистал книгу, притворяясь, что заинтересован бесконечными строками черных букв. Где-то посередине книги, в которой было тысяча триста сорок девять ветхих страниц, я увидел слово, которое узнал. Оно напоминало мне, что Хранитель – человек не из тех, над которыми можно смеяться. Однажды, когда я был юным послушником, горологи поймали демократа, выжигавшего лазером слова на белом мраморе башни. Хранитель – я помню, как вздулись тогда мускулы у него на шее – приказал сбросить беднягу с башни во искупление двойного преступления: истребления красоты и навязывания своих идей другим. Варварство, конечно. По канонам нашего Ордена единственное преступление, за которое полагается смертная казнь, – это слеллинг. (Слеллеров, пойманных на похищении чужой ДНК, обезглавливают – это один из немногих старинных обычаев, эффективных и милосердных одновременно.) Мы считаем, что изгнание из нашего прекрасного Города служит достаточно суровым наказанием за все прочие провинности. Но почему-то Хранитель, увидев надпись СВОБОДА, выжженную над входом в башню, рассвирепел и выискал в девяносто первом каноне пункт, позволивший ему, как он утверждал, отдать упомянутый приказ. «Кара должна соответствовать преступлению», – гласил этот пункт. Крамольная надпись и теперь красуется над входом в башню, напоминая не только о том, что свобода – отмершее понятие, но и о том, что жизнь наша зависит от весьма капризных, не подвластных нам сил.
Мы поговорили немного о силах, правящих вселенной, и о нашем поиске. Когда я выразил свое волнение по поводу возможной находки Старшей Эдды, Хранитель, противоречивый как всегда, с гримасой запустил пальцы в свои белые волосы и сказал:
– Я не так уж уверен, что желаю спасти человечество. Я сыт людьми по горло – возможно, часы тикали достаточно долго и пора их остановить. Пусть себе Экстр взрывается от Веспера до Нварта. Спасение! Да ведь жизнь – это ад, и нет от него спасения, кроме смерти, что бы там ни говорили Подруги Человека. – Я ждал, когда он выдохнется, но он еще долго разглагольствовал о разлагающем влиянии, оказываемом пришельцами-миссионерами и чуждыми религиями на человеческий род.
За окном давно уже стемнело, когда он хватил себя кулаком по бедру и рявкнул:
– Насрать мне на Эльдрию! Раз уж они превратили себя в богов и влезли в свою черную дыру, то могли бы оставить нас в покое. Человек есть человек, а боги есть боги, и цели у нас разные. Но ты дал свою дурацкую клятву, поэтому ступай ищи их, или их знаменитую Эдду, или что ты там намереваешься найти. – Он вздохнул и добавил: – Только будь осторожен.
Не странно ли, как часто самые мелкие события и самые незначительные решения меняют всю нашу жизнь? Простившись с Хранителем, я спустился с башни и еще раз посмотрел на книгу, которую он мне дал. Стихи! Целая книга нелепых старинных стихотворений! Я долго стоял на темной ледянке, думая, не бросить ли мне эту книгу в камин у себя в комнате, размышляя о случае и о судьбе. Потом с Зунда подул ледяной сырой ветер, пробрав меня холодом смерти – тогда я еще не знал, чьей. Ветер гнал по льду снег, который жалил мне лицо и бил в окна башни. Шорох снега по стеклу заглушался колокольчиками, подвешенными к башенным карнизам. Пожав плечами, я натянул на голову капюшон камелайки. Хранитель хочет, чтобы я прочел книгу? Хорошо, я прочту ее.
Озябшими руками я уложил ее в заплечную сумку и покатил по дорожке. Бардо и другие мои друзья ждали меня с прощальным обедом – я проголодался и продрог.
Почти всю мою последнюю ночь в Городе я только и делал, что прощался. В одном из фешенебельных ресторанчиков Хофгартена был дан обед в мою честь. Катарина, по обычаю скраеров, не стала желать мне удачи, сказав, что моя судьба записана в моей истории, что бы это ни означало. Бардо, как и следовало ожидать, то рыдал, то ругался. Он приобрел извращенное пристрастие к подогретому пиву и вливал в себя неимоверное количество этой пенистой желтой жидкости, чтобы разогнать страх перед будущим. Он произносил тосты и читал сентиментальные вирши собственного сочинения. Потом он запел, но Шантало Асторет, тонкий ценитель музыки, указал ему, что пьяный он поет далеко не так хорошо, как обычно. Наконец он плюхнулся на стул и взял меня за руку.
– Это самый печальный день в моей проклятой жизни, – объявил он и тут же уснул.
Мать тоже сказала нечто подобное и едва удержалась от слез. (Но уголок ее рта подергивался, как всегда, когда она испытывала сильные эмоции.) Скорбно заломив свои темные брови, она говорила:
– Соли отменил твою клятву только потому, что твоя мать обратилась с мольбой к Хранителю Времени. И так-то ты меня отблагодарил? Ты разбиваешь мне сердце.
Я не стал повторять ей то, что сказал мне Хранитель. Незачем ей было знать, как легко он раскусил ее ложь. Она надела свою поношенную шубу, серую и блестящую в местах, где шегшеевый мех вытерся, и засмеялась по-своему, тихо – словно над шуткой, известной ей одной. Я думал, она так и уйдет, ничего больше не сказав, но она поцеловала меня в лоб и прошептала:
– Возвращайся ко мне. К своей матери, которая тебя любит и душу отдаст за тебя.
Я вышел из ресторана перед рассветом (в ту ночь я не сомкнул глаз) и покатил по пустой Поперечной на Крышечные Поля. Там, у подножия Уркеля, даже в эти холодные утренние часы все дорожки и платформы были забиты санями, ветрорезами и прочим транспортом. Лед сотрясался от гула, и в воздухе мелькали красные хвосты ракет. На ясном утреннем небе розовели перистые инверсионные следы – это было очень красиво. Мне часто приходилось бывать здесь по делу в это время дня, но раньше я почему-то не замечал этой красоты.
За Полями открывалась Пещера Тысячи Кораблей – полмили выплавленного скального грунта. На самом деле в ней не было тысячи кораблей – и не было со времен Тихо, – но их было больше, чем мог охватить взгляд. Ближе к середине восьмого ряда стоял мой «Имманентный». Когда я обсуждал с программистом в оливковой одежде разные мелкие усовершенствования в эвристике и парадоксальной логике моего корабля, кто-то позвал меня по имени. Я посмотрел вдоль ряда блестящих корпусов и в слабом свете фосфоресцирующего лишайника, покрывающего стены Пещеры, увидел высокую фигуру.
– Ну что, Мэллори, – произнес голос, вызвав гулкое эхо, – пришла пора прощаться? – Гремя сапогами по ступенькам настила, человек подошел поближе, и я разглядел его как следует, высокого и мрачного, одетого в черную шерсть. Это был Соли.
Программист, мастер Рафаэль, тихий, застенчивый человек с базальтово-черной кожей, поздоровался с ним и поспешил оставить нас.
– Красавец, – сказал Соли, разглядывая узкий нос и скошенные вперед крылья моего корабля. – Ничего не скажешь, красавец – стройный и хорошо сбалансированный. Но душа легкого корабля помещается внутри, не так ли? Главный программист сказал мне, что ты уделял повышенное внимание логике Гилберта – с чего бы это, пилот?
У нас завязался обычный пилотский разговор. Мы обсудили парадоксы гилбертовой логики и выбор, остановленный мной на идеопластах мастера Джафара.
– Он был великий знакопоклонник, – сказал Соли, – но его представление омега-функции Джустерини несколько избыточно, не так ли?
Он предложил несколько подстановок, значительно упрощавших поиск, и я, не в силах скрыть удивление, спросил:
– Почему вы мне помогаете, Главный Пилот?
– Помогать молодым пилотам – мой долг.
– Я думал, вы хотите, чтобы у меня ничего не вышло.
– Откуда ты можешь знать, что у меня на уме? – Он потер виски и заглянул в открытую кабину моего корабля. Мне показалось, что он волнуется и чувствует себя неловко.
– Но ведь вы сами спровоцировали меня дать эту клятву.
– Да неужели?
– А потом освободили меня от нее. Почему?
Он погладил корабль, почти как женщину, и не ответил, а спросил меня сам:
– Так ты действительно отправляешься в Твердь?
– Да, Главный Пилот, – как и обещал.
– Ты делаешь это по доброй воле?
– Да, Главный Пилот.
– Возможно ли это? Ты полагаешь, что способен действовать по собственной воле? Что ты на это способен? Экое самомнение!
Я не понимал, куда он клонит, поэтому привел обычную отговорку:
– Холисты учат, что противоречие между свободной волей и вынужденным действием есть ложная дихотомия.
Он потянул себя за подбородок и сказал:
– Да кто их слушает, этих холистов с их никчемным учением? Вопрос в другом: обрекаешь ты себя на смерть по собственной воле или все это свалят на твоего Главного Пилота?
Разумеется, я винил его – винил с такой яростью, что желчь жгла мне желудок и огнем бежала по венам. Мне очень хотелось высказать ему свои обвинения, но я уставился на его отражение в блестящем боку корабля, на его руку в черной перчатке, лежащую на корпусе, и промолчал.
Он убрал руку, потер нос и сказал:
– Когда твое время придет и перед тобой встанет выбор, обвинить меня или нет, вспомни, пожалуйста, что ты сам себя вовлек в эту западню.
Мускулы у меня напряглись, и я, не задумываясь, стукнул кулаком по блестящей черноте корпуса там, где отражалось его лицо, чуть не раздробив себе костяшки.
– Меня ждет не западня, а успех. – Я процедил это медленно, чтобы не заорать от боли. Я не мог смотреть на него, на его длинный нос и черные, пронизанные рыжиной волосы.
Он наклонил голову и произнес:
– Мы все в конце концов терпим поражение, не так ли? До свидания, пилот, желаю тебе удачи. – Он повернулся и пошел прочь, в глубину Пещеры.
Не так уж много мне осталось рассказать про это злосчастное утро. Мастер Рафаэль вернулся с обычным составом специалистов, кадетов и послушников, участвующих в проводах пилота. Цефик в оранжевой одежде прижал мне большие пальцы к вискам и долго изучал мое лицо, проверяя, не болен ли я. Кадеты-технари подсадили меня в темную кабину, горолог опечатал корабельные часы. И так далее. По прошествии, как мне показалось, нескольких дней (мое чувство времени уже подверглось искажению), я, как выражаются мастер-пилоты, «сопрягся со своим кораблем», то есть вступил в контакт с его сложной нервной системой. Теперь у меня было два мозга – точнее сказать, мой живой биологический мозг соединился с кораблем. Мелкая реальность зрения, слуха и прочих чувственных ощущений уступила место высшей реальности мультиплекса. Я погрузился в холодный океан чистой математики, в царство порядка и смысла, лежащее под хаосом повседневного пространства, и Пещера Тысячи Кораблей перестала существовать.
Мне предстояли еще полные нетерпеливого ожидания минуты, пока корабль поднимали на поверхность, предстояло скучное время прохода сквозь атмосферу и выхода в сгущение над нашей ледяной планетой. Я проложил маршрут, и окно в мультиплекс открылось передо мной. Затем наше солнце, маленькая желтая звезда, исчезло, и я оказался среди безбрежности огней, красоты и ужаса, оставив Невернесс и свою юность далеко позади.
4. Цифровой шторм
В начале, конечно же, был Бог. А от Бога родилась Старшая Эльдрия, светоносные существа, которые сами были как Бог – за тем исключением, что было время, когда их не существовало, и будет время, когда они перестанут существовать. От Старшей Эльдрии родилась просто Эльдрия, раса, похожая на старую, но уже облеченная плотью. Эльдрия засеяла нашу галактику, как, возможно, и еще многие галактики, своей ДНК. На Старой Земле из этого божественного семени развились примитивные водоросли и бактерии, планктон, разные виды плесени, черви, рыбы и так далее, пока человек-обезьяна не слез с дерева на одном из континентов. От человека-обезьяны произошел пещерный человек, очень похожий на совершенного, однако не имеющий власти прекратить собственное существование.
И наконец, от пещерного человека произошел просто Человек, у которого достало ума и глупости взять себе четырех жен: Бомбу, Вычислительную Машину, Пробирку и Женщину.
Хорти Хостхох, «Реквием по хомо сапиенс».
Невозможно описать то, что не поддается описанию. Слова по определению не могут вызвать то, для чего слов не существует. Сказав это, я попытаюсь объяснить, что случилось со мной после, в моем путешествии по безымянным каналам мультиплекса.
Я шел вдоль сверкающего спирального рукава Стрельца, уверенно пронзая линзу Млечного Пути, хотя порой был вынужден закладывать обратные петли: я двигался к ядру галактики, к адскому пламени центрального скопления. Я знал, что эта часть моего пути будет легкой, потому что пользовался каналами, давным-давно открытыми Тихо и Джемму Флоуто. Легко шагнуть от красного гиганта наподобие Глорианы Люс к одной из жарких голубых звезд Малого Морбио, если расположение соответствующих фокусов этих двух звезд давно известно (и доказано, что они соединяются напрямую). Настолько легко, что канторы окрестили эти изученные каналы звездными туннелями – в отличие от той части мультиплекса, которая остается и, возможно, навсегда останется белым пятном. Я уточняю, что в начале своего путешествия двигался по туннелям и перескакивал от окна к окну, от звезды к звезде, спеша добраться до Тверди.
Почти все это время я свободно парил в своей затемненной кабине. Некоторые боязливые и неудачливые пилоты, которые водят тяжелые корабли и лайнеры по коммерческим туннелям, утверждают, что кабина – это не святилище, где ты погружаешься в глубины своего разума, а ловушка, черный металлический гроб. Для меня кабина «Имманентного» была словно мягкий уютный шлем, покрывающий не только голову, но и все тело. (Во времена Тихо шлем корабельного компьютера действительно надевался пилоту на голову – и запускал протеиновые щупальца ему в мозг, как и шлемы акашиков.) В моем путешествии по близлежащим звездам нейросхемы, вживленные в темную скорлупу кабины, голографически моделировали функции моего мозга и тела. Более того, они подавали образы, импульсы и символы прямо в мой мозг. Миновав Наширскую Триаду, я сопрягся с компьютером и стал «разговаривать» с ним. Я слышал беззвучный гул корабельных двигателей, пожирающих пространство-время и открывающих окна в мультиплексе, видел пламя далеких туманностей и доказывал свои теоремы – все это благодаря компьютеру и его нейросхемам. Такое сопряжение моего мозга с кораблем делало меня могущественным, но оно не было совершенным. Порой информация, поступающая в разные мозговые центры, перепутывалась: я чуял запах молодых звезд Саролты и слышал, как пурпурно звучат решаемые уравнения. Для распутывания этих несоответствий холисты изобрели дисциплину, именуемую холлингом; мне еще не раз придется рассказывать о дисциплинах, предназначенных для умственной подготовки пилотов.
Я вошел в Трифиду – небольшую туманность, где юные горячие звезды излучали волны голубого света. Когда мой корабль выпадал в реальное пространство близ одной из звезд, казалось, будто вся туманность светится от красных облаков водорода. Стремясь поскорее попасть в соседнюю туманность, Лагуну, я пересек Трифиду от окна к окну так быстро, что мне пришлось прибегнуть к замедленному времени. Это было парадоксальное состояние. Пока компьютер во много раз ускорял мой обмен веществ и работу моего мозга, время, наоборот, растягивалось, как резина. Секунды превращались для меня в часы, а часы в годы. Такой процесс был необходим, иначе быстро мелькающие звезды не оставили бы мне времени на определение изоморфизмов и на доказательство теорем. Я мог бы попасть в фотосферу голубого гиганта или вляпаться в бесконечное дерево – да мало ли как еще можно погибнуть.
В конце концов я прошел в Лагуну и был ослеплен ее огнями (некоторые из них принадлежали к самым ярким объектам галактики). Близ звездного скопления под названием Бластула Люс я вычислил долгий маршрут к Туманности Розетты в рукаве Ориона. Затем проник в Бластулу и вышел в сгущение в ее почти пустой центральной части. Оно называется Гущей Тихо и намного уступает плотностью тому, что расположено близ нашей планеты, но все же в нем имеется много точек входа, связанных с точками выхода в Туманности Розетты.
Я нашел одну такую точку, теоремы вероятностной топологии возникли перед моим внутренним взором, и маршрут был определен окончательно. Окно в мультиплекс открылось, и звезда, на орбите которой я находился, уродливый красный гигант, названный мной Красным Башмаком, исчезла. Я парил в кабине, гадая, сколько времени у меня уйдет на дорогу от Лагуны до Розетты, и задумываясь, далеко не в последний раз, над любопытнейшей природой того, что мы называем временем.
В мультиплексе нет пространства, а значит, нет и времени. Точнее сказать, внешнего времени. Внутри моего корабля существовало корабельное время – но только не реальное время окружающей нас вселенной. Поскольку мой путь до Розетты мог оказаться долгим и скучным, я часто прибегал к успокаивающему мозг ускоренному времени. Все умственные процессы делались медленными, как ползущий ледник, а время летело быстро. Годы превращались в часы, и долгие периоды скучного ничегонеделания уменьшались до мгновений, равных одному удару сердца.
Затем быстрое время мне надоело, и я решил, что с тем же успехом могу одурманить свой мозг сном или наркотиками. Большую часть моего путешествия я провел в более-менее нормальном бодрствующем состоянии корабельного времени, изучая книгу, которую дал мне Хранитель. Я учился читать, и это был болезненный процесс. Древний способ представления звуков отдельными буквами был крайне неэффективным средством кодирования информации. Просто варварским. Я выучил глифы массива, известного как алфавит, и научился выстраивать их линейно – линейно! – чтобы формировать слова. Поскольку книга состояла из стихов, написанных на нескольких древних языках Старой Земли, мне пришлось выучить и эти языки тоже. Это было самой легкой из моих задач, так как мой речевой центр и память были непосредственно связаны с компьютером. (Староанглийский, на котором были написаны некоторые стихи, я выучил первым делом, ибо мать давно настаивала, чтобы я им занялся.)
Научившись сканировать буквенные строки, бегущие по старым желтым страницам, я обнаружил, что мне не обязательно произносить мысленно каждую букву и что я могу воспринимать смысловые единицы слово за словом. К изумлению своему я открыл, что так называемым чтением заниматься приятно. Приятно держать в руках затертый кожаный переплет, приятно водить глазами по черным символам, представляющим слова в произнесенном некогда виде. Как это, в сущности, оказалось просто – читать! И каким странным показался бы я другому пилоту, если бы он увидел меня за этим занятием! Я парил в кабине, держа перед собой книгу, и водил глазами слева направо, слева направо по высохшим от времени страницам.
Но самое большое удовольствие доставили мне сами стихи. Для меня явилось откровением, что древние, ничего не ведавшие о пространстве-времени и бесконечном разнообразии жизни, наполняющей нашу вселенную, о тайне жизни знали не меньше – или не больше, – чем мы. При всей простоте и смелости их восприятия они, как мне казалось, часто даже более глубоко воспринимали ту часть реальности, которая доступна каждому человеку. Их стихи были как неотшлифованные драгоценные камни; их наполняла звучная, чувственная, варварская музыка; они заставляли кровь бежать быстрее и вызывали перед глазами картины недосягаемых звезд и холодных северных морей. Были там короткие афористические стихотворения, призванные сохранить краткие и печальные (но прекрасные) мгновения жизни – так бабочка сохраняется в толще ледника. Были стихи, занимающие полные страницы, – они повествовали о жажде человека к убийству и кровопролитию и воспевали моменты чистого героизма, когда человек чувствует, что его жизнь должна слиться с жизнью вне его.
Я особенно полюбил стихотворение, которое Хранитель Времени прочел мне в тот день перед отлетом. Я помнил, как он расхаживал по башне, сжимая кулаки, и декламировал:
- Тигр, о тигр, горящий яро
- Жадным заревом пожара!
- Кто смел замыслить эту стать –
- Слаженных изгибов рать?[4]
Я перечитывал стихи снова и снова. Через некоторое время я уже мог повторить некоторые из них, не заглядывая в книгу. Я читал их вслух, пока они не зазвучали внутри и я не начал слышать их сердцем.
Так я достиг Туманности Розетты, лежащей на краю расширяющегося скопления взрывающихся звезд, известного как Экстр. Посмотрев на пылающий Экстр, полный света, погибших звезд и космической пыли, я услышал внутри:
- Звезда упадет и другая,
- Но сколько б ни пало их впредь,
- На пологе неба, я знаю,
- Не станет их меньше гореть.
(Говоря, что я посмотрел на Экстр, я, конечно, имею в виду модель Экстра, созданную кораблем в моем мозгу; в реальном пространстве Розетту отделяет от Экстра несколько световых лет, и свет взрывающихся звезд еще не дошел до нее.)
Розетта по контрасту с безобразием гибнущего Экстра была прекрасна. Это гигантское чрево, рождающее звезды, которые излучали столь бурную энергию, что выжгли всю туманность изнутри, оставив ее полой, как утыканная рубинами и алмазами яичная скорлупа. У Шивы Люс, ярчайшей из всех этих великолепных розовых световых сфер, я начал первый маршрут из серии, долженствующей привести меня к порогу Эты Киля и Тверди.
Я шел по старейшему пути человеческого роения и выходил из мультиплекса у звезд, чьи планеты были густо населены людьми (и существами, стоящими чуть ниже или чуть выше человека). Старые планеты наподобие Скалы Ролло, Ваканды и Веспера я старался миновать как можно быстрее. А также Нварт и Охру, Фарфаду и Фостору, где, как говорили, люди давно научились совмещать свои индивидуальности с компьютерами. (Говорили также, что фосторские женщины, возмущенные противоестественным внедрением человеческого разума в машины, погрузились на тяжелые корабли и нашли себе новую планету, которую назвали Лешуа. Там они основали старейший из матриархатов. Историк Бургос Харша, однако, объясняет его происхождение по-другому. Он полагает, что Лешуа колонизировали девицы брачного возраста с взбунтовавшегося лайнера, который вез их в солнечные купола Небесных Врат. Кто знает, как все было на самом деле?)
Долгое время спустя я оказался в той части туннелей, которую почти не затронули ни вторая, ни третья волна Роения. Здешние планеты – Фрипорт, Новая Земля и Каарта в том числе – были заселены задолго до того, как человек начал формировать для себя законы цивилизации. Здесь люди, манипулируя со своей ДНК, придавали своим телам самые жуткие формы, чтобы приспособиться к новым условиям обитания, – так сверлящий червь приспосабливается к дыре, которую прогрызает в живом черепе.
За желтой звездой Даррейн Люс началась область, для которой проторенных маршрутов не существовало. Моей задачей, как пилота, было проложить новые маршруты, установить изоморфизмы и доказать мои теоремы – или умереть. Кадетом я уже прокладывал новые пути близ нашего маленького солнца, но не в таком количестве и не так далеко от дома.
Поначалу все шло легко. С помощью дзадзена, особого рода медитации, я освободил свой ум от всего, кроме математики, открыв себя изгибам и внезапным деформациям мультиплекса. Вокруг меня складывались и разворачивались пространства самых разных метрик. Я испугался, оказавшись в псевдотороиде, но с помощью одной теоремки сумел разобраться в его извилистых каналах, грозивших меня поглотить. «Верующий в науку математик должен использовать свою волю, чтобы проникнуть в суть образа», – говорят канторы. Моя воля поначалу была сильна и крепла все больше с каждым удачным маршрутом. Но в шестидесяти восьми звездах от Даррейн Люс я угодил в то, что с первого взгляда счел довольно простым сгущением. Тогда меня прямо распирало от гордости!
Это оказалось нечто совсем другое. Точки входа здесь действительно сидели густо, как вши на голове хариджана, но я никак не мог найти соответствующих им точек выхода в лежащей передо мной туманности – в туманности, именуемой Твердью. Я не понимал, почему это так. Невозможность проложить туда маршрут превышала всякую вероятность. Поскольку дальше идти было нельзя, я вышел в реальное пространство над окруженной кольцами планетой. Чувствуя себя одиноким и потерянным, я назвал ближайшую к сгущению слабую желтую звезду Пердидо Люс[5]. И поклялся одолеть эту чащобу, даже если она отнимет у меня сорок дней реального времени.
Не знаю, сколько я потратил личного времени, блуждая между окнами сгущения, – уж точно больше, чем сорок дней. Это было поистине странное место, изобилующее нулевыми точками и вложенными пространствами. Часто я испытывал трудности с фиксацией точек, часто, пробравшись от одного темного окна к другому, обнаруживал, что они образуют замкнутый круг. Общепринятые правила межоконных коммуникаций здесь как будто не действовали. Я зарегистрировал около шестидесяти четырех тысяч точек входа, но ни одна из них не могла связать меня с другой среди звезд Тверди. Я то смеялся так, что чуть челюсти себе не вывихивал, то в отчаянии кусал губы, чувствуя солоноватый вкус крови. Само существование этого невероятного сгущения подрывало мою веру в правильность Великой Теоремы. Я был почти уверен, что между Пердидо Люс и Твердью в самом деле нет ни одного маршрута, и уже готов был сдаться, как вдруг наткнулся на одно красивое дискретное множество точек входа, и все они оказались связаны с одной белой звездой во внешней оболочке Тверди. Мне оставалось только вычислить маршрут и открыть окно, чтобы стать первым за пятьсот лет пилотом, дерзнувшим проникнуть в неверные взвихренные пространства живой туманности.
Я проложил этот маршрут и вышел из мультиплекса у белой звезды. Так вот она, эта туманность, терроризировавшая пилотов моего Ордена. Не так уж она и страшна. Я твердил себе, что бояться нечего, – но, глядя на светящиеся водородные облака, не питал на этот счет уверенности. Туманность казалась мне темной и странной. В ней было меньше звезд, чем я полагал, – пожалуй, не более ста тысяч. Слишком плотная космическая пыль затемняла даже близкие из них. Зерна графита и силикатов, льдинки и частицы железа рдели, отражая тусклый звездный свет. Некоторые обломки были так огромны, что казались скорее фрагментами раздробленных планет. Но зачем стала бы Твердь разрушать планеты? Чтобы обеспечить пищей – дополнительной массой – свои пресловутые мозги размером с луны? Что лишило планет почти каждую звезду, мимо которой я проходил, – Она или какое-то другое явление, естественное, хотя и губительное?
Механики говорят, что разум способен искривлять и формировать ткань пространства-времени. Теперь я знаю, что это правда. Направившись к сердцу Тверди, я стал замечать в мультиплексе внутри нее легкие перемены. Слишком часто я возвращался назад по своим каналам. Однажды я подумал, что попал в бесконечную петлю, как змея, заглатывающая собственный хвост; я боялся умереть от старости или сойти с ума среди этих неподдающихся пониманию каналов, пронизывающих во всех направлениях неизвестную часть мультиплекса. В другой раз я потерял смысл теоремы, которую доказывал. В нормальных условиях такой мимолетный подвох памяти ничего бы не значил, но я находился посреди невероятно сегментированного пространства – такого я еще не встречал. Я стал менять свою обычную последовательность окон, испытывая странное чувство, что это сама Твердь возмущает пространство передо мной, что она экзаменует меня по математике, экзаменует как пилота и человека.
Сегментированное пространство внезапно распалось, и я оказался в реальном пространстве, чуть не угодив в гравитационный колодец нейтронной звезды. Вокруг была сплошная чернота, в которой плавали какие-то необычные глобулы черной материи около полумили в диаметре. Эти черные тела – их были миллионы – создала, должно быть, Твердь. Я мог лишь предполагать, что это такое. Они были так черны, что не отражали ни молочного света звезд, ни иной радиации, и их присутствие угадывалось лишь по гравитационному полю. Полю очень сильному, хотя и не настолько, как у нейтронной звезды, вокруг которой они кружили. Я не мог понять, почему их не засосало в ее гравитационный колодец.
Возможно, они состояли из искусственно созданной материи, как-то регулирующий поток информации внутри Тверди? А может, это были тахионные машины или какие-то другие устройства для генерации частиц, путешествующих со сверхсветовой скоростью? Или они представляли собой раковые опухоли, сгустки дикой нестабильной материи, оставшиеся от экспериментов Тверди, меняющей вселенную по своей прихоти? Этого я не знал. Возможно, эсхатологи заблуждаются и мозг Тверди состоит из тел гораздо мельче, чем луны. Возможно, в этот самый момент я смотрю на вместилище разума богини.
У меня не было времени задумываться над этим потрясающим открытием, поскольку магнитное поле звезды – в тысячу биллионов раз сильнее, чем у Ледопада – разрушало мой корабль. Надо было срочно прокладывать новый маршрут, пока меня не разнесло на куски. Я ушел в мультиплекс наугад, и мне повезло, что я не напоролся на бесконечное дерево решений.
Встречались мне и другие опасности, о которых упоминать не стану. И чудеса тоже. Первую из долей мозга Тверди я обнаружил в том районе туманности, где мультиплекс изобиловал сквозными каналами и точками входа, связанными со всеми прочими ее частями. Там была звезда, излучавшая свет мерными вспышками каждые девять десятых секунды. Этот маленький пульсар напоминал мне маяк на горе Аттакель, отводящий ветрорезы от ее темных замерзших скал, только звезда была гораздо, гораздо ярче. Она пульсировала энергией тысячи солнц в такт моему сердцебиению, каждым импульсом освещая серебристую луну, кружащую по орбите в полубиллионе миль от нее. Я видел это через телескопы моего корабля, бывшие моими глазами и ушами. Я смотрел, как сказочный лунный мозг Тверди поглощает энергию, вращается вокруг оси и думает свои неразгаданные думы – или чем там еще богиня заполняет свое существование?
Что делает Твердь со всей этой энергией, оставалось, разумеется, тайной. Но расправлялась она с ней быстрее, чем голодный хибакуся[6] – с миской молока. Говоря о своем невежестве, я должен упомянуть, что не знал, действительно ли мозг Тверди состоит из твердого вещества или его скрепляет воедино какая-то искусственная материя. (При этом я думал о черных телах, которые видел у нейтронной звезды.) Ее мозг явно не был твердотелен в том смысле, что не состоял из кристаллов кремния, германия или других полупроводников. Когда-то, во времена правления Тисандера Недоверчивого, эсхатологи обнаружили возле Двойной Ауда мертвый галактоид. Анатомировав эту луну – на самом-то деле она была величиной с большой астероид, – они нашли биллионы слоев ультратонких органических кристаллов, сложнейшее белковое кружево, реагирующее на электрический ток. Это кружево очень походило на нейросхемы, наращиваемые технарями внутри легких кораблей, но намного превышало их сложностью. Поэтому программистам так и не удалось расшифровать ни одну из программ этого мозга – даже простые программы выживания, которым полагалось быть жестко вписанными в белковые цепи. Цель жизни (и причина смерти) того мозга осталась такой же загадкой, как и деятельность этого, живого, двигающегося по орбите вокруг пульсара.
Я продолжил маршрут и вышел в реальное пространство в полумиллионе миль от луны. Я провел какие только мог анализы, но мало что выяснил относительно ее состава. Однако в том, что это действительно мозг, а не естественная луна, я не сомневался. Естественная луна не могла быть такой безликой и безкратерной. Поверхность у нее была гладкая и шелковистая, словно кожа жакарандийской шлюхи. А мультиплекс около нее, как я уже говорил, был так искривлен, что это могло объяснить только присутствие некого разума громадного размера. Но какова природа этого разума? При всем своем отчаянном желании узнать это я не мог рассматривать всерьез возможность высадиться на поверхности луны и взять пробу из ее ядра для анализа. Это было бы грубое варварство, к тому же бесполезное – все равно что запустить сверло в розовый мозг аутиста, пытаясь составить карту его фантазий. Да и опасность подобного предприятия не укладывалась в воображении. Я понимал, что мне и так уже посчастливилось выжить в мультиплексе. Я поступал достаточно глупо уже потому только, что возмущал покой Тверди, как она сама возмущала мультиплекс одним своим присутствием. Не может же мне везти постоянно.
Мне следовало тогда же повернуть домой. Я исполнил свою клятву, проник в Твердь и нанес на карту по крайней мере часть Ее. Не надо было пытаться вступить с Ней в контакт. Что такое человек, чтобы лезть с разговорами к богине? Мне казалось глупым бомбардировать луну несущими информацию лазерными лучами, посылать на ее серебристую поверхность радиоволны со своими вопросами и кодированными приветствиями корабельного компьютера – но я все равно это делал. Человек хотя бы раз в жизни должен рискнуть всем, чтобы познать нечто выше себя самого.
Но Твердь, похоже, даже не подозревала о моем существовании. Для Нее мои лазерные лучи были, видимо, так же незаметны, как для человека единственный фотон, чпокнувший о его мозолистую ладонь. А радиоволны казались каплями в море волн, излучаемых пульсаром. Я был для Нее ничем, но стоило ли впадать из-за этого в отчаяние? Разве я сознаю присутствие какого-нибудь вируса, копошащегося в капиллярах моего мозга? Но ведь вирус не имеет сознания, возражал я себе, тогда как я – человек, наделенный самосознанием. Ведь должна же богиня как-то заметить это постороннее сознание? Должна же понять, что я здесь?
Напрасно, конечно, я так думал – но я никогда не отличался смирением. Это один из худших моих пороков. Однако при всем своем тщеславии я понимал, что мне не дано постичь этот фантастический, блистающий, чуждый разум. Я благоговел перед Ней – по-другому не скажешь. С помощью лазера я измерил диаметр лунного мозга и обнаружил, что он насчитывает тысячу сорок миль от полюса до полюса. Если бы я мог увеличить собственный мозг в триллион раз, а потом еще в биллион и скрепить всю эту липкую розовую массу воедино, то все равно не сравнился бы с Ней. Я сознавал, что каждый бит в ее нейросхемах движется в миллион раз быстрее, чем мои ленивые нейроны, и что внутри туманности, вокруг ярких звезд за десятки световых лет от меня, плавают, возможно, миллионы таких же лунных мозгов – и все они пульсируют мощным разумом, и все связаны между собой неведомыми путями сквозь приливную зыбь космоса.
Будучи любопытным и убежденным в собственном бессмертии, как все молодые люди, я решил составить более подробную карту Тверди. Выйдя в реальное пространство у жарких красных звезд-гигантов, я открыл еще множество лунных мозгов. Мультиплекс здесь был искривлен и до безобразия сложен. Я то и дело входил в опасные деревья решений и сегментированные пространства, еще более причудливые, чем то, первое. Во время этого долгого путешествия в глубь Тверди я впервые уверился в своем пилотском искусстве и по-настоящему почувствовал себя пилотом. Порой я бывал излишне уверен и даже бесшабашен. Есть ли еще хоть один пилот, думал я, способный обучиться столь многому в столь короткий срок? Мог бы Томот, Лионел или любой другой мастер-пилот пройти псевдотороид столь же изящно, как я?
Жаль, что здесь нет места, чтобы каталогизировать все чудеса этой уникальной туманности – они заворожили бы многих, помимо астрономов нашего Ордена. Самым удивительным из моих открытий, не считая самой туманности, стала планета под названием Камилюза, которую я обнаружил у красной звезды – так назвал ее не я, а живущие на планете люди. Люди! Откуда они там взялись? Прошли через мультиплекс, как и я? Не были ли они потомками Тихо, Эрендиры Эде и других пилотов, пропавших в Тверди? Меня поразило то, что люди живут в мозгу у богини. Это было как-то неправильно. Они казались мне паразитами, питающимися светом их кровавого солнца, какими-то сверкающими червями, прогрызшими ходы в мозгу неизмеримо высшего существа.
Приветствовав их по радио, я совершил посадку на одном из широких западных пляжей островного континента Сендаи. Было очень тихо, и я открыл кабину. Жаркий красный диск солнца висел надо мной, и птицы, похожие на снежных чаек, ныряли в поток влажного ветра, пахнущего водорослями и другой растительностью. Все вокруг, включая и воздух, казалось чересчур зеленым.
Должно быть, для голых людей, усеивающих дюны, я представлял собой очень странное зрелище в своих черных сапогах и камелайке. За время путешествия у меня отросла борода, и я немного сбавил в весе из-за недостатка упражнений. Я поклонился присутствующим, и мускулы спины задрожали от напряжения. Само собой, я попросил разрешения поговорить с правителем планеты, но у них его не было – равно как мастеров, сэнсеев, матриархинь, королей, протекторов или иных лиц, которые регулировали бы их повседневную деятельность. Жители планеты были анархистами. После я узнал, что они, возможно, являются потомками хибакуся, бежавших много веков назад от иерархического ига Японских Миров. Но о путешествии через Твердь у них сохранились лишь самые смутные воспоминания. Никто не мог сказать мне, как они когда-то провели свои лайнеры сквозь окна мультиплекса, потому что никто этого не помнил. И никого это не интересовало. Они утратили это благороднейшее из всех искусств и большинство других искусств тоже. Несколько сот тысяч обитателей планеты были варварами, которые заполняли свои долгие дни тем, что ели, плавали, совокуплялись и жарились дочерна под палящими лучами красного солнца. Общество Камилюзы принадлежало к тем застойным утопиям, где роботы делают всю работу за человека, а также производят новых роботов. Хуже того – эти люди запрограммировали свои компьютеры на управление роботами, а самое худшее – позволили компьютерам думать за них. Я провел там пять их сточасовых суток и ни разу не встретил мужчины или женщины, размышляющих о происхождении жизни или о том, куда она движется. (Хотя многие дети обладали естественным любопытством, которому вскоре суждено было увянуть.) Примечательно, что никто из них – кроме разве что компьютеров – не осознавал, что Камилюза находится внутри мозга богини. Нижеследующую беседу я привожу потому, что она характерна для всех остальных, которые я вел в те удушливо жаркие дни и ночи.
Однажды вечером, на веранде одной из вилл, построенных на прибрежных дюнах, я сидел на плюшевом стуле напротив старой женщины по имени Такара. Я овладел новозападным японским диалектом достаточно, чтобы на нем разговаривать. Она была крошечной, сморщенной старушкой с редкими прядями волос на голом черепе. Как и все на планете, она ходила голой. Когда я спросил ее, почему никто здесь не интересуется замечательной конструкцией моего корабля, она сказала:
– Наши компьютеры смогут сконструировать легкий корабль, если мы захотим.
– Но смогут ли они подготовить пилотов?
– Наверное. – Она попробовала голубой напиток, который принес ей один из домашних роботов. – Но зачем это нужно – готовить пилотов?
– Чтобы летать среди звезд. Есть чудеса, которые только пилоты…
– Ну, не думаю. Все звезды похожи одна на другую, разве нет? Они дают нам свое тепло – разве этого не достаточно? Притом ты сам признаешь, что такие путешествия опасны.
– Жить вечно все равно невозможно.
– Хай, зато возможно жить долго. Вот я, скажем, прожила… – Тут она обратилась к одному из встроенных в веранду компьютеров. Он ответил ей, и она сказала: – Я прожила пятьсот ваших невернесских лет. За это время я была молодой… – она снова справилась у компьютера, – была молодой десять раз. Молодость – это чудесно. Быть может, я повторю это еще раз десять, но только в том случае, если буду избегать опасностей. Плавать в море и без того опасно, и я больше этого не делаю, хотя роботы и отпугивают акул. Мало ли – вдруг судорога случится. Известно, что с годами опасности возрастают. Есть такое слово… как его? – Компьютер подсказал ей слово, и она продолжила: – Если я могу когда-нибудь умереть, то эта вероятность возрастает с каждым годом. Она умножается. Самый маленький риск со временем становится все рискованнее, и однажды, даже при самом минимальном риске, смерть все-таки настанет. Вот почему я никогда не выхожу со своей виллы. Когда-то я любила плавать, но мой четырнадцатый муж погиб оттого, что птица сбросила ему на голову большую раковину. Ашира – красивый был мужчина – брил себе голову, и птица, как видно, приняла ее за камень. Раковина проломила ему череп, и он умер.
Она взглянула на звездное небо, очевидно, высматривая там опасных птиц. Потом показала на автоматические лазеры, расставленные по всей веранде, и добавила:
– Но птицы мне больше не страшны.
Все, что она сказала, разумеется, было правдой. Жизнь – опасная штука. Согласно закону невезения, почти никто из пилотов – да и других членов нашего Ордена – не доживет до возраста Соли. Понятно, почему более молодые пилоты зовут его Соли-Счастливчик.
– Да, эта вселенная опасна, – сказал я, – и загадочна. Но есть в ней красота… вы сами признаете, что цените прекрасное.
– Что ты понимаешь под словом «прекрасное»? – Она положила руку между грудей, коричневых и сморщенных, как кожаные мешочки, понюхала воздух с моей стороны и дернула своим крохотным носом. Ей явно не нравился запах моей пропотевшей шерстяной камелайки. Она держала себя так, будто варваром был я, а не она, и это меня раздражало.
Я показал на сияющую луну и объяснил, что эта луна на самом деле – огромный биокомпьютер, часть мозга богини.
– Она сияет, как серебро, и это красиво, но свой блистающий интеллект она делит с миллионом других лун. Вообразите только, какие это возможности… это уже иной, высший вид красоты.
Она посмотрела на меня, как логик смотрит на лепечущего бессмыслицу аутиста, и сказала:
– Не думаю, что луна может быть компьютером. Зачем ты мне лжешь? В компьютерах ничего красивого нет.
– Я не лгу вам.
– А что ты имеешь в виду, когда говоришь «богиня»?
Когда я рассказал ей про высшие умы, как их классифицируют эсхатологи, она засмеялась.
– Ну, Бог-то, наверное, есть. Или был – не помню уже. Но верить, что луна думает, – просто сумасшествие!
Внезапно она настороженно впилась в меня своими старыми глазами и задрожала, как лист на ветру. Сумасшедший вроде меня мог быть опасен и представлял угрозу ее долгожительству. Лазеры перевели свой прицел на меня. Такара посовещалась с компьютером и сказала:
– Луна состоит из элементов – углерода, водорода, кислорода и азота.
– Это все элементы белка, а нейросхемы компьютеров часто бывают белковыми.
– Какая разница, что из чего сделано? Мир и гармония – вот что важно. А ты угрожаешь нарушить нашу гармонию.
– Я не стану здесь задерживаться, если вам это неприятно.
Мне и самому не терпелось убраться с этой удушливой планеты.
Читать бесплатно другие книги:
