Когда рассеется туман Мортон Кейт
Конечно, я похудела. У меня совсем нет аппетита. Нет, я не потеряла чувство голода, скорее, чувство вкуса. А когда у человека отмирает последний вкусовой сосочек, ему становится незачем есть. Смешно. Когда-то в юности я мечтала об идеальной фигуре — тонкие руки, маленькая грудь, интересная бледность — вот и домечталась. Только идет она мне гораздо меньше, чем когда-то Коко Шанель.
Руфь стряхнула с губ несуществующие крошки, откашлялась, сложила салфетку пополам, потом вчетверо и прижала ножиком.
— Мне надо купить кое-что в аптеке, — сказала она. — Подождешь меня?
— В аптеке? — встревожилась я. — А что случилось? Дочери уже за шестьдесят, у нее взрослый сын, а сердце у меня все равно екает.
— Ничего, — ответила она. — Ничего страшного. — И объяснила шепотом: — Просто снотворное.
Я кивнула; мы обе знали, почему Руфь не может спать. Беда сидела между нами, связанная уговором не обсуждать ее. Или его.
Руфь торопливо нарушила молчание:
— Посиди, я быстро. Здесь не холодно, отопление работает. — Она взяла сумочку, пальто и смерила меня подозрительным взглядом. — Ты ведь никуда не уйдешь, правда?
Я покачала головой, и Руфь заторопилась к двери. Она почему-то все время боится, что я куда-нибудь испарюсь в ее отсутствие. Интересно, куда, по ее мнению, мне так хочется сбежать?
В окно я увидела, как она смешалась с прохожими. Все теперь другое — размеры, формы. И цвета, даже здесь, в Саффроне. Интересно, что сказала бы на это миссис Таунсенд?
Торопливая мама проволокла за собой краснощекого малыша, закутанного, как шарик. Ребенок — девочка или мальчик, не разберешь, — серьезно уставился на меня большими круглыми глазами, еще не знакомый с правилами хорошего тона. В памяти будто молния сверкнула.
Это же я, только давным-давно — мама тащила меня за собой, переходя через улицу. Точно-точно! Мы шли мимо этого самого здания, только тогда тут было не кафе, а мясная лавка. В витрине на белых мраморных плитах рядами лежали куски мяса, с потолка, над посыпанным опилками полом, и снаружи — над тротуаром — свисали говяжьи туши, гуси, фазаны и кролики. Мистер Хоббинс, мясник, помахал мне рукой, и мне тут же захотелось, чтобы мама купила хороший кусок мяса и сварила дома суп.
Я тащилась мимо витрины, представляя себе, как этот суп — с мясом, с луком, с картошкой — кипит у нас на плите, наполняя крошечную кухню вкусным-превкусным запахом. Мне даже показалось, что на улице запахло бульоном.
Но мама не остановилась. Даже не подумала. Ее каблуки все так же стучали по тротуару, и внезапно мне захотелось напугать ее, наказать за то, что мы такие бедные, притвориться, будто я потерялась.
Я стояла на месте, уверенная, что мама вот-вот меня хватится и побежит обратно. Может быть — ну, вдруг? — она так обрадуется, когда я найдусь, что передумает и все-таки купит мяса…
И вдруг меня развернуло и потащило вдоль по улице обратно, туда, откуда мы пришли. Я тут же поняла, что случилось — какая-то женщина зацепила авоськой пуговицу моего пальто и поволокла меня за собой. Отчетливо помню, как я потянулась к ее широкому заду — просто похлопать, чтобы она отпустила меня, — но, застеснявшись, отдернула руку, не переставая торопливо перебирать ногами, чтобы не отстать. Так мы перешли через дорогу, и тут я заплакала. Я потерялась и с каждым шагом оказывалась все дальше и дальше от мамы. Я никогда больше ее не увижу. Теперь я во власти этой совершенно незнакомой леди.
И тут на другой стороне улицы я заметила среди прохожих маму! Какое счастье! Я хотела закричать, но от слез у меня перехватило дыхание. Я замахала руками, подвывая, всхлипывая.
Мама повернулась и увидела меня. Застыла на мгновение, прижав к груди худую руку, и через секунду уже была на моей стороне улицы. К тому времени и женщина почувствовала наконец, что тащит за собой незваного пассажира, и остановилась в испуге. Повернулась, увидела высокую незнакомку с изможденным лицом и ее измазанное слезами отродье, и с ужасом прижала сумку к груди.
— Пошли вон! Пошли вон, а не то я позову констебля!
Кругом, почуяв скандал, начали собираться люди.
Мама извинялась перед женщиной, а та глядела на нее, как на крысу в чулане. Мама пыталась объяснить, что произошло, а та отодвигалась все дальше и дальше, так что мне оставалось только переступать следом за ней, отчего она раскричалась еще сильнее. В конце концов к нам и впрямь подошел констебль и потребовал объяснить, что за шум.
— Она пыталась стащить мою сумку! — заявила леди, указывая на меня пальцем.
— Это правда? — спросил у меня констебль.
Я только замотала головой, не в силах выдавить ни слова, в полной уверенности, что меня сейчас арестуют.
Мама объяснила им все про мою пуговицу, и констебль кивнул, а дама недоверчиво нахмурилась. Все опустили глаза и осмотрели авоську, которая действительно все еще цеплялась за мое пальто, и констебль велел маме меня освободить.
Она отцепила пуговицу, поблагодарила констебля, еще раз извинилась перед женщиной и перевела глаза на меня. Я стояла ни жива ни мертва, ожидая: расхохочется мама или заплачет. Оказалось, что и то и другое, правда, не сразу. Она сгребла меня за воротник коричневого пальто и увела подальше от толпы, остановившись, только когда мы свернули на Рэйлуэй-стрит. Как только со станции тронулся поезд на Лондон, мама повернулась ко мне:
— Противная девчонка! Я уж думала, ты потерялась! Ты меня в могилу сведешь, честное слово! Этого тебе хочется? Без мамы остаться?
Она одернула на мне пальто, покачала головой и крепко, до боли, взяла меня за руку.
— Пожалеешь, прости господи, что не отдала тебя в приют.
Это была обычная мамина присказка, когда я плохо себя вела, и угроза, без сомнения, не была пустой. Мамина жизнь сложилась бы куда удачнее, если я осталась бы в приюте. Беременность для женщины означала верную потерю места, и с тех пор, как я появилась на свет, мама только и делала, что выкручивалась и сводила концы с концами.
Я столько раз слышала историю о моем спасении из приюта, что мне казалось: я знала ее еще до рождения. Настоящее семейное предание: как мама закутала меня потеплей, спрятала к себе под пальто, чтобы я не замерзла, и села на поезд, идущий в Лондон. Как она шла по Грэнвилл-стрит и Гилфорд-стрит к Рассел-сквер, а люди только качали головами, догадываясь, что за сверток она прижимает к груди. Как тут же узнала здание приюта, потому что вокруг бродили такие же молодые женщины, укачивая плачущих малышей. И тут голос, ясный, как день (Бог — говорила мама; дурость — возражала тетя), велел ей поворачивать, потому что ее долг — самой вырастить свою малютку. По словам мамы выходило, что я должна вечно благодарить судьбу за этот миг.
В то утро, утро пуговицы и авоськи, упоминание о приюте заставило меня надолго замолчать. Не потому, что я радовалась счастливому повороту судьбы, позволившему мне избежать казенного дома, как наверняка думала мама. Нет, я в который раз погрузилась в свою любимую фантазию. Приют Корама на Гилфорд-стрит славился издавна — говорят, что у самого Диккенса было постоянное место в приютской часовне, откуда он с удовольствием слушал, как сиротки распевают гимны. Я обожала представлять, как пою в хоре вместе с другими детьми, одетая в приличный костюм, которые, по слухам, им выдают. У меня было бы полно братьев и сестер, с которыми я бы играла, а не одна только усталая и сердитая мама, с вечным разочарованием на лице. Одной из причин разочарования, как это ни грустно, была я.
Я вынырнула из прошлого, ощутив, что кто-то стоит у меня за плечом. Повернулась и увидела девушку. Через несколько секунд я осознала, что это та самая официантка, что приносила нам чай. Она глядела на меня с ожиданием.
Я заморгала, приходя в себя.
— Разве моя дочь не расплатилась?
— Да-да, — с мягким ирландским акцентом уверила меня девушка, не двигаясь с места. — Расплатилась, мэм. Еще когда заказывала.
— Тогда что вам угодно?
— Дело в том, мэм… — Она сглотнула. — Там Сью с кухни говорит, что вы бабушка… Ну, она говорит, что Марк Маккорт — ваш внук. А я его страшная фанатка, мне жутко нравится инспектор Адамс. Я все книги читала.
Марк. Как всегда, при звуке его имени в груди привычно толкнулась тоска. Я улыбнулась официантке:
— Рада слышать. Внук бы тоже обрадовался.
— Я так расстроилась, когда прочитала о его жене.
Я кивнула.
Она замялась, и я приготовилась к вопросам, которые задавали все: а будет Марк и дальше писать про инспектора Адамса, выйдет ли еще что-нибудь? И удивилась, когда деликатность или стеснительность пересилили любопытство.
— Приятно было познакомиться, — сказала девушка. — Пойду, а то там Сью уже, наверное, злится. — Она шагнула было прочь, но вдруг снова повернулась ко мне: — Расскажите ему, ладно? Как я скучаю по его книгам, и не только я — все поклонники.
Я пообещала, хотя понятия не имела, удастся ли мне сдержать слово. Как и многие его ровесники, Марк путешествует по миру. Но в отличие от остальных, он ищет не приключений, а забытья. Внук скрылся в облаке своего горя, и я не знаю, где он теперь. Последний раз он дал о себе знать месяц назад. Фото статуи Свободы на открытке, калифорнийская марка, прошлогодняя дата и подпись: «С днем рождения. М.»
И дело не только в горе. Вина — вот что гонит его по свету. Он винит себя в смерти Ребекки. Думает, что если бы он ее не оставил, все могло бы обернуться иначе. Я боюсь за него. Я ведь знаю, что это такое — непреходящая вина того, кто остался жить.
Я посмотрела в окно и увидела на той стороне улицы Руфь, она остановилась поговорить со священником и его женой и даже еще не дошла до аптеки. Я подвинулась на край стула, повесила на плечо сумку и покрепче сжала трость. Мне как раз надо улизнуть от дочери.
Магазинчик мистера Батлера стоит на главной улице. Всего лишь узкий полосатый навес, зажатый между булочной и магазином свечей и благовоний. Но за дверью красного дерева с сияющим медным молотком — целые россыпи сокровищ. Мужские шляпы и галстуки, школьные рюкзаки и кожаные чемоданы, кастрюли и хоккейные клюшки — всему нашлось место в длинном узком помещении. В одном из углов, где пахнет свежим хлебом из булочной, стоит всякая техника.
Мистер Батлер — коротышка лет сорока пяти с исчезающими шевелюрой и талией. Я знала и его отца, и деда, хотя никогда об этом не упоминаю. Я давно поняла, что молодых смущают разговоры о прошлом. Мистер Батлер улыбнулся мне поверх очков и сказал, что я хорошо выгляжу. Будь я моложе, лет хотя бы восьмидесяти, я бы, может, и поверила. А нынешние комплименты — всего лишь скрытое удивление тем, что я вообще еще жива. И все равно я его поблагодарила — он ведь искренне хотел сделать мне приятное — и спросила, есть ли у него магнитофоны.
— Слушать музыку? — уточнил мистер Батлер.
— Нет, говорить, — ответила я. — Записывать речь.
Он заколебался, явно размышляя, что же это я собираюсь надиктовывать, а потом вытащил из-под стекла маленький черный предмет.
— Вот это вам подойдет. Называется плеер — очень модная штука, все дети с ним ходят.
— Да, — обрадованно закивала я. — Что-то в этом роде я и хотела.
Моя неопытность была видна невооруженным глазом, и мистер Батлер пустился в объяснения.
— Это очень просто. Вот тут нажимаете, вот сюда говорите.
Он наклонился так близко, что я почувствовала, как от его костюма пахнет камфарой, и продемонстрировал мне небольшой металлический выступ на боку плеера.
— А вот здесь микрофон.
— Спасибо. Я выпишу чек.
Когда я вернулась, Руфи все еще не было. Чтобы избежать новых расспросов официантки, я поплотнее завернулась в пальто и уселась на автобусной остановке.
По ветру летели уже полузабытые мной конфетные фантики, сухие листья, буро-зеленые птичьи перья. Плясали вдоль по улице, укладывались на обочинах, чтобы со следующим порывом ветра снова подняться в воздух. Одно перо вдруг подлетело выше всех, подхваченное мощным потоком воздуха, поднялось над крышами и исчезло из виду.
Я думала о Марке, который вот так же носится по земному шару, гонимый неведомой силой. В последнее время все напоминает мне о нем. Прошлой ночью, когда сон ускользал от меня неуловимой мошкой, Марк то и дело вмешивался в мои воспоминания. Вложенный, как высушенный цветок, между образами Ханны, Эммелин и Ривертона — мой внук. Вне места и времени. То малыш с нежной кожей и круглыми глазами, то мужчина, измученный любовью и потерей.
Я очень хочу снова увидеть Марка. Дотронуться до него. До любимого, знакомого лица, соединившего в себе черты множества предков, о которых он мало что знает.
Когда-нибудь он вернется, нет сомнений, родной дом — магнит, который притягивает даже самых блудных сыновей. Но когда — завтра или через долгие годы, кто его знает. А я уже не могу ждать. Покров Времени — когда-то полный тайн — стал совсем тонким. Исчезли иллюзии. Я будто сижу в холодном зале ожидания, перебирая древние образы и вслушиваясь в растаявшие вдали голоса.
Вот потому-то я и решила записать для него кассету. Даже несколько. Я открою ему тайну, давнюю тайну, которую так долго хранила. Никто не знает ее, кроме меня.
Сначала я хотела написать Марку. Но когда я вооружилась стопкой желтоватой бумаги и шариковой ручкой, мои пальцы подвели меня. Усердные, но бесполезные помощники, они сумели нацарапать лишь какие-то паучьи каракули.
Идею с магнитофоном подсказала Сильвия. Она обнаружила мои записки во время одного из приступов неожиданной уборки — верного средства сбежать от какого-нибудь другого, нелюбимого пациента.
— Рисовали, да? — спросила она, повыше поднимая листок и поворачивая его то так то эдак. — Симпатично. Абстракция? И что она обозначает?
— Письмо, — ответила я.
Тогда-то она и рассказала мне о методе Берти Синклера — записывать и прослушивать письма на кассетном магнитофоне.
— С тех пор он стал гораздо покладистей. Меньше придирается. Как только начинает жаловаться на свой прострел, я тут же включаю магнитофон, ставлю ему любимую кассету и — раз-два-три — он щебечет, как птичка!
Я сидела на автобусной остановке, вертела в руках зонтик и дрожала от предвкушения. Начну, как только попаду домой.
Руфь помахала мне с другой стороны улицы, кисло улыбнулась и пошла по пешеходному переходу, засовывая в сумку аптечный пакет.
— Мама! — немедленно заворчала она, как только подошла поближе. — Ну что ты сидишь тут на холоде? — Дочь украдкой огляделась по сторонам. — Люди подумают, что я тебя здесь бросила.
Она подхватила меня под руку и повела назад по улице, к машине — мои туфли на плоской подошве бесшумно скользили рядом с ее стучащими каблуками.
На обратном пути я следила, как за окном бегут — ряд за рядом — одинаковые серые дома. В одном из них, зажатом между двумя точно такими же, я когда-то родилась. Я глянула на Руфь, но она или не заметила или притворилась, будто не замечает. Да и что замечать — мы ездим этой дорогой каждое воскресенье.
Когда мы выползли из деревни в поля, я затаила дыхание — как обычно.
Вот сейчас… за Бридж-роуд… за поворотом… вот он. Вход в Ривертон. Кованые ажурные ворота на высоких столбах — проход в шелестящий тоннель старых деревьев. В прошлом году ворота были серебристыми, а в этом их выкрасили белым. Под узорчатыми буквами, из которых складывалось название «Ривертон», появилась вывеска: «Открыто для посещений с марта по октябрь с 10–00 утра до 4-00 вечера. Стоимость билета: взрослый — 4 фунта, детский — 2 фунта».
Мне еще надо было научиться работать с магнитофоном. К счастью, Сильвия горела желанием помочь. Она поднесла микрофон к моему рту, и по ее сигналу я произнесла первое, что пришло в голову:
— Алло… алло… Говорит Грейс Брэдли… Проверка.
Сильвия отодвинула плеер и улыбнулась:
— Вы прямо профессионал.
Она нажала кнопку, послышалось жужжание.
— Я перематываю кассету назад, чтобы послушать, что получилось.
Раздался щелчок — кассета перемоталась. Сильвия снова нажала на кнопку, и мы прослушали запись.
Старческий голос: слабый, безжизненный, еле слышный. Выцветшая, потертая ленточка. От меня, от того голоса, что я слышу в своих воспоминаниях, в ней осталось лишь несколько серебряных нитей.
— Прекрасно, — заключила Сильвия. — Пользуйтесь. Если что непонятно — зовите.
Она повернулась, чтобы идти, а я вдруг почувствовала себя неуютно.
— Сильвия…
Она повернулась. Силуэт в дверной раме.
— Что, милая?
— Что мне ему сказать?
— Да откуда же я знаю? — рассмеялась Сильвия. — Представьте, что он сидит вот тут, рядом. И расскажите ему все, что у вас на уме.
Так я и сделала. Я представила, будто ты растянулся на кровати у меня в ногах, как любил валяться мальчишкой, и заговорила. Рассказала тебе вкратце о фильме и Урсуле. О маме — как она по тебе скучает. Как хочет тебя увидеть.
И о своих воспоминаниях. Не о всех, конечно, — у меня есть цель и я не хочу утомлять тебя историями из прошлого. Я просто поделилась с тобой странным чувством, что они стали для меня реальней, чем настоящее. Что я частенько ускользаю куда-то и страшно расстраиваюсь, когда снова оказываюсь здесь, в тысяча девятьсот девяносто девятом, что ткань Времени развернулась, и я стала чувствовать себя своей в прошлом и чужой в том странном изменчивом мире, который мы зовем настоящим.
Как странно сидеть в одиночестве и говорить с маленькой черной коробочкой. Сначала я шептала, боясь, как бы не услышали соседи. Как бы мой голос, хранитель секретов, не полетел бы по коридору к столовой, как пароходный сигнал к причалу чужого порта. Но когда медсестра принесла мои таблетки и с удивлением поглядела на меня, я успокоилась.
Она уже ушла. Таблетки я положила на подоконник. Позже я приму их, но пока мне нужна ясная голова. И пусть спина болит, как сама старость.
Я снова одна, любуюсь закатом. Мне нравится наблюдать, как солнце бесшумно спускается за дальние рощи. Сегодня я моргнула и пропустила его последний привет. Когда я подняла веки, сияющий полукруг уже спрятался, осталось лишь чистое небо: серебристо-белые полосы на голубом. Сама пустошь словно дрожит от внезапного холода; вдалеке по затянутой туманом долине ползет поезд, тормоза протяжно воют, когда он поворачивает к деревне. Это пятичасовой поезд, полный людей, которые едут с работы — из Челмсфорда, Брентвуда и даже самого Лондона.
Внутренним взором я вижу станцию. Не такую, как сейчас, конечно, а такую, какой она была. Над платформой висят большие станционные часы, их строгий циферблат и неутомимые стрелки напоминают, что ни Время, ни поезд никого не ждут. Сейчас их, наверное, сменило бездушное мигающее табло. Я не знаю. Я сто лет не была на станции.
Я помню ее такой, как в то утро, когда мы махали Альфреду, уходящему на войну. Ветер трепал красно-синие бумажные треугольнички, влюбленные обнимались, дети скакали, дули в свистки и размахивали флажками. И везде молодые люди — такие молодые! — в новой форме, в сияющих ботинках, веселые и беззаботные. И блестящий паровоз пополз, извиваясь, по рельсам, спеша доставить своих беспечных пассажиров в ад, полный грязи и смерти.
Но хватит об этом. Я забежала слишком далеко вперед.
По всей Европе гаснут огни.
И на нашем веку мы их уже не увидим.
Лорд Грей, министр иностранных дел, 3 августа 1914 года
НА ЗАПАДНОМ ФРОНТЕ
Шел к концу четырнадцатый год, на горизонте маячил пятнадцатый, и становилось понятно, что к Рождеству война не закончится. Выстрел, раздавшийся в чужой стране, всколыхнул всю Европу и разбудил спящего гиганта давних распрей. Майора Хартфорда призвали на военную службу вместе с другими героями уже присыпанных пылью войн, а лорд Эшбери переехал в свою лондонскую квартиру и присоединился к отряду местной обороны в Блумсбери. Мистер Фредерик, не подлежащий призыву после перенесенной в 1910 году пневмонии, сменил автомобили на аэропланы и получил от правительства специальный знак, удостоверяющий, что он вносит серьезный вклад в военную промышленность. «Слабое утешение, — сказала Нэнси, которая, как всегда, была в курсе, — потому что мистер Фредерик всегда мечтал стать военным».
История говорит нам, что к 1915 году проявился истинный характер войны. Но история — дама капризная, не советую доверять ей вслепую. В то время как во Франции молодые парни сражались в настоящем аду, в Ривертоне жизнь текла почти так же, как раньше. Нет, мы знали, конечно, что ситуация на Западном фронте зашла в тупик — мистер Гамильтон ежедневно зачитывал нам тяжелые подробности из газет, да и в быту появились проблемы, заставлявшие людей покачивать головами и судачить о войне, но все это казалось несерьезным по сравнению с огромными возможностями, которые война давала тем, кому наскучила обыденная жизнь, тем, кто приветствовал новое время, позволяющее понять, чего ты стоишь.
Леди Вайолет создавала и возглавляла бесчисленные комитеты, которые чем только ни занимались: от размещения на постой беженцев поприличней до чаепитий для приехавших в отпуск офицеров. По всей Британии девушки и девочки (а бывало даже и мальчики) защищали страну от врага со спицами в руках — вязали горы шарфов и носков для солдат. Фэнни вязать не умела, но жаждала впечатлить мистера Фредерика своей самоотверженностью и занялась организацией отправки вязаных вещей на фронт — их паковали в коробки и отсылали во Францию. Даже леди Клементина прониклась несвойственным ей духом патриотизма и взяла на постой одну из рекомендованных леди Вайолет бельгиек — пожилую леди с плохим английским, но хорошими манерами — у которой она без конца выпытывала самые ужасные подробности войны.
Незадолго до Рождества леди Вайолет пригласила леди Джемайму, Фэнни и Хартфордов-младших в Ривертон на ежегодный праздник. Фэнни с удовольствием осталась бы в Лондоне, где было не в пример веселее, но не осмелилась отклонить предложение женщины, за сына которой собиралась замуж (невзирая на то, что сам сын находился в другом месте и на дух не переносил Фэнни). Пришлось ей коротать неделю за неделей в сельской глуши Эссекса. Она томилась так, как умеют томиться только молоденькие девушки, и развлекалась тем, что бродила из комнаты в комнату и репетировала грациозные позы на случай, если мистер Фредерик вдруг все-таки приедет.
Рядом с ней Джемайма казалась еще более пухлой и неуклюжей, чем в прошлом году. Зато она была замужем и могла похвастаться не просто мужем, но мужем-героем. Каждый раз, когда мистер Гамильтон вносил серебряный поднос с новым письмом майора, Джемайма разыгрывала очередной акт спектакля «Жена военного». С благосклонным кивком она брала письмо, чуть прикрывала глаза, вздыхала, как само страдание, разрезала конверт и вынимала драгоценное содержимое. Затем письмо скорбным тоном зачитывалось всем, кого угораздило оказаться на тот момент в комнате.
Однажды, когда Нэнси покупала рыбу у торговца, чай в гостиную пришлось нести мне, и я наткнулась как раз на такую сцену. Только я подала чайник сидевшей в кресле леди Вайолет, как появился мистер Гамильтон, отягощенный драгоценным грузом.
Джемайма схватила письмо с подноса и победно взглянула на Фэнни.
— Спасибо, Гамильтон, — поблагодарила она и взяла нож для писем с хрустальной ручкой.
Вытащила помятые дорогой листки, осторожно расправила их и бегло проглядела перед тем, как зачитать вслух.
— «Дорогая Майми!», — Джемайма остановилась, пряча улыбку меж пухлых щек. — Это он меня так дома называет. «Пишу на бегу, старушка. Только что вернулся с обеда и меньше чем через час опять ухожу, поэтому просто черкну пару слов, чтобы ты знала, что со мной все в порядке, и передала привет всем домашним».
Джемайма водила глазами по строчкам, озвучивая основные моменты:
— У них дожди… посылку получил… спасибо миссис Таунсенд за пудинг… О, леди Вайолет, это для вас: «Поцелуй родителей и передай им мои поздравления. Страшно жаль, что я снова не попаду в Ривертон на Рождество, но вы же знаете, что долг превыше всего, особенно сейчас, когда мы просто обязаны одолеть варваров. Не сомневайтесь — душой я буду с вами».
— А он написал, где он? — спросила леди Вайолет, беря с моего подноса кусочек пирога. — Где проведет праздник? Так хочется верить, что ему удастся справить его по-человечески.
Джемайма, с полным пирога ртом, снова забегала глазами по строчкам. Я предложила пирог Фэнни, но она взмахом руки отослала меня прочь, даже не посмотрев на угощение, взгляд ее был прикован к письму.
Как я поняла, записка майора всех разочаровала: общие слова о еде да погоде, хотя по вспыхнувшим щекам Джемаймы можно было предположить, что наиболее пикантные подробности она прочла про себя.
— А, вот, — сказала она, тыча пухлым пальцем в последний абзац. — Он спрашивает, доставил ли мистер Уортингтон часы.
— Уортингтон? — переспросила Фэнни. — Это что, продавец из «Харродз»?
— Да нет, что ты! — рассмеялась Джемайма. — Какое же ты еще дитя, Фэнни!
Фэнни натянуто улыбнулась.
— Это шифр, — объяснила Джемайма. — Мы выдумали его во время англо-бурской войны. Маленький трюк, чтобы обойти цензуру. Часы мистера Уортингтона означают, что Джеймса перебрасывают на юг.
— Как интересно, — пробормотала надутая Фэнни. Она глотнула чаю, поджала губы и, сладко улыбнувшись, добавила:
— Как, наверное, нелегко быть замужем за военным. Никогда не знаешь, что за новости принесет почта.
— Да нет, — спокойно ответила Джемайма. — Я за него не волнуюсь. За него никто не волнуется — ведь он герой. Награжден крестом ордена Виктории, если ты не в курсе.
Для Ханны и Эммелин время тянулось бесконечно. Они приехали в Ривертон уже две недели назад, погода стояла ужасная, приходилось сидеть дома, уроков тоже не было, и девочки уже не знали, чем заняться. Переиграли во все игры — веревочку, шарики, золотоискателей (когда один игрок скребет другого по руке, пока не покажется кровь), помогали миссис Таунсенд на кухне, пока животы не заболели от сырого теста, и уговорили няню отпереть чердак, чтоб искать там пыльные сокровища. Им так хотелось поиграть в Игру! Я видела, как Ханна шарила в шкатулке и перечитывала старые книжки, когда думала, что ее никто не видит. Но для Игры нужен был Дэвид, а он еще не приехал на каникулы.
Однажды, в конце ноября, когда я стирала к Рождеству лучшие скатерти, в прачечную влетела Эммелин. Постояла, огляделась и кинулась прямо к громадному бельевому шкафу. Рванула на себя дверь, и на пол упал круг света — от свечи.
— Ага! — торжествующе сказала она. — Я так и знала, что ты здесь!
Эммелин вытянула руки, демонстрируя двух белых сахарных мышек, чуть подтаявших по краям.
— От миссис Таунсенд.
Из шкафа показалась длинная рука, схватила одну из мышек и вернулась обратно.
Эммелин лизнула свое лакомство.
— Мне скучно. Ты что делаешь?
— Читаю, — ответили из шкафа.
— Что читаешь?
Молчание.
Эммелин заглянула в шкаф и сморщила носик.
— «Войну миров»? Опять?
Нет ответа.
Эммелин задумчиво пососала мышонка, внимательно оглядела его со всех сторон, сняла с липкого уха приставшую нитку.
— Мы могли бы полететь на Марс. Когда Дэвид приедет.
Тишина.
— Там будут марсиане — добрые и злые, и всякие опасности.
Как любой младший ребенок, Эммелин с младенчества научилась угадывать настроение сестры и брата; ей не надо было заглядывать в шкаф, чтобы понять, что она попала в точку.
— Мы рассмотрим это на совете, — прозвучал ответ. Эммелин радостно взвизгнула, захлопала липкими ладонями и задрала ногу, чтобы тоже залезть в шкаф.
— А мы скажем Дэвиду, что это я придумала? — спросила она.
— Осторожно — свечка.
— Я буду красить карты красным вместо зеленого. Правда, на Марсе деревья красные?
— Правда. И вода, и земля, и каналы, и кратеры.
— Кратеры?
— Большие, глубокие темные дыры, где марсиане держат своих детей.
Из шкафа снова показалась рука и прикрыла дверцу.
— Как колодцы? — спросила Эммелин.
— Еще глубже. И темней.
— А зачем они держат в них детей?
— Чтобы никто не видел страшных экспериментов, которые на них ставят.
— Каких еще экспериментов? — задохнулась от волнения Эммелин.
— Узнаешь, — пообещала Ханна. — Если Дэвид вообще когда-нибудь приедет.
А жизнь под лестницей, как обычно, отражала жизнь тех, кто наверху. Как-то вечером, когда хозяева и гости разошлись по спальням, слуги собрались на кухне, у очага. Мистер Гамильтон и миссис Таунсенд уселись читать, а мы с Нэнси и Кэти подтащили к очагу стулья и сели со спицами в руках — вязать шарфы. В окно бился холодный зимний ветер, от его порывов дрожали стоящие на полках банки со специями.
Мистер Гамильтон тряхнул головой и отложил «Таймс». Снял очки, протер глаза.
— Снова плохие новости? — Миссис Таунсенд подняла глаза от рождественского меню, щеки ее горели от жара.
— Хуже некуда. — Он вернул очки на место. — Большие потери под Ипром.
Он встал и подошел к стене, где недавно повесил карту Европы. На ней красовались разных цветов булавки, обозначавшие армии и участки фронта (из старых запасов Дэвида). Вынул с территории Франции одну из голубых булавок и заменил ее желтой, пробормотав себе под нос:
— Не нравится мне все это.
— А мне — вот это, — вздохнула миссис Таунсенд, постучав карандашом по меню. — Как прикажете готовить рождественский ужин без масла, чая, даже без индейки?
— У нас нет индейки? — ахнула Кэти.
— Ни крылышка.
— А что же мы будем подавать?
— Не наводи панику раньше времени, — покачала головой миссис Таунсенд. — Придумаю что-нибудь, как всегда.
— Да, миссис Таунсенд, — уверенно согласилась Кэти. — Уж вы-то придумаете.
Миссис Таунсенд подозрительно поглядела на нее — уж не было ли в последних словах иронии — и снова взялась за меню.
Я пыталась сосредоточиться на работе, но когда у меня в очередной раз спустилась петля, я отложила шарф и встала. Одна мысль не давала мне покоя весь вечер. Сегодня днем я видела в деревне кое-что непонятное.
Я одернула фартук и обратилась к мистеру Гамильтону, который, понятное дело, знал все на свете.
— Мистер Гамильтон, — начала я.
— Да, Грейс? — взглянул он на меня поверх очков, сжимая в длинных тонких пальцах синий карандаш.
Я опасливо оглянулась на остальных, но они, вроде, были заняты беседой.
— В чем дело, девочка? Язык проглотила?
Я кашлянула.
— Нет, мистер Гамильтон. Я просто… хотела кое-что спросить. Я сегодня была в деревне…
— И что же? Говори, не бойся.
Я снова оглянулась.
— Мистер Гамильтон, а где Альфред?
— Наверху, разливает херес. Да в чем дело? При чем тут Альфред?
— Ну, просто я заметила его сегодня в деревне…
— Да, он был там по моему поручению.
— Я знаю, мистер Гамильтон. Я видела его у Макуитера. И видела, как он вышел. — Я чуть не сжала губы — почему-то вдруг расхотелось договаривать. — Он получил белое перо,[8] мистер Гамильтон.
— Белое перо?! — мистер Гамильтон вытаращил глаза и чуть не уронил карандаш.
Я кивнула, вспомнив, как обычно быстрый и живой Альфред оцепенело стоял, разглядывая позорный подарок, а прохожие понимающе шептались вокруг. Как он опустил глаза и пошел прочь, ссутулившись и склонив голову.
— Белое перо! — к моей досаде мистер Гамильтон повторил это так громко, что все прислушались.
— Что случилось, мистер Гамильтон? — спросила миссис Таунсенд.
Мистер Гамильтон провел рукой по щеке и помотал головой, не в силах поверить моим словам.
— Альфред получил белое перо.
— Нет! — вскрикнула миссис Таунсенд, схватившись пухлой рукой за сердце. — Не может быть! Кто угодно — только не наш Альфред!
— А откуда вы знаете? — полюбопытствовала Нэнси.
— Грейс видела. Сегодня утром, в деревне.
Я кивнула, чувствуя дрожь при мысли о том, что раскрыла ящик Пандоры с чужими секретами. А теперь и не закроешь.
— Этого не может быть, — заявил мистер Гамильтон, одергивая куртку. Он вернулся к своему стулу и заправил дужки очков за уши. — Альфред — не предатель. Он и так участвует в войне, неся службу здесь, в доме. Ценный работник в почтенной семье.
— Но ведь это не то же самое, что сражаться на фронте, мистер Гамильтон, — возразила Кэти.
Читать бесплатно другие книги:
