Песнь Ахилла Миллер Мадлен

Глава тринадцатая

После этого дни выдались тихими. Мы ели у себя в покоях и подолгу не появлялись во дворце, исследуя остров, выискивая тень под чахлыми деревцами. Приходилось вести себя осторожнее, Ахиллу нельзя было слишком быстро двигаться, слишком ловко карабкаться по горам или держать копье – вдруг кто-то увидит. Но за нами никто не следил, и мы отыскали довольно мест, где он мог сбросить личину.

На дальней стороне острова нашлась пустынная полоска пляжа – каменистого, зато в два раза длиннее наших дорожек для бега. Увидев ее, Ахилл вскрикнул от восторга и сорвал с себя платье. Я смотрел, как он бегает – так быстро, будто под ногами у него ровная поверхность.

– Считай! – крикнул он мне через плечо.

И я считал, постукивая пальцем по песку, чтобы отмерять время.

– Сколько? – крикнул он с другого конца пляжа.

– Тринадцать, – откликнулся я.

– Я только разогреваюсь.

В следующий раз – одиннадцать. В последний – девять. Он уселся рядом, дыша чуть чаще обычного, раскрасневшись от радости. Он рассказал мне о днях, проведенных в женском обличье, о долгих часах вынужденной скуки, от которой было одно спасение – танцы. Теперь, вырвавшись на свободу, он потягивался, будто пелионская пума, упиваясь собственной силой.

Но по вечерам нам все равно приходилось возвращаться в дворцовую залу. Ахилл надевал женский наряд и приглаживал волосы. Зачастую он, как и в тот первый вечер, подвязывал их платком: золотые волосы были в диковинку и могли привлечь внимание моряков и торговцев, заплывавших в нашу гавань. А если их рассказы дойдут до слуха кого-нибудь посообразительнее… об этом мне даже думать не хотелось.

Стол для нас накрывали в передней части залы, возле тронов. Там мы и трапезничали, все четверо: Ликомед, Деидамия, Ахилл и я. Изредка за стол к нам садился какой-нибудь советник. Трапезы эти почти всегда проходили в молчании – то была скорее церемония, чтобы унять сплетни и сохранить видимость, будто Ахилл – моя жена и царская воспитанница. Деидамия то и дело нетерпеливо взглядывала на Ахилла, надеясь, что и тот поглядит на нее в ответ. Но он никогда не смотрел на нее. «Доброго вечера», – говорил он своим девичьим голосом, когда мы садились за трапезу, но больше – ничего. Его безразличие было осязаемым, и ее прелестное личико искажалось от стыда, обиды и гнева. Она все посматривала на отца, словно призывая того вмешаться. Но Ликомед молча совал в рот кусок за куском.

Иногда она замечала, что я за ней наблюдаю, и тогда каменела лицом, сощуривалась. Ревниво клала руку на живот, будто желая оградить себя от чар, которые я мог навести. Быть может, она думала, что я насмехаюсь над ней, кичусь своей победой. Быть может, думала, что я ее ненавижу. Она не знала, что я сотню раз порывался просить его быть к ней хоть немного добрее. «Ты уже достаточно ее унизил», – думал я. Но это не доброты ему не хватало, а интереса. Он скользил по ней взглядом, будто ее тут и вовсе не было.

Однажды она заговорила с ним – дрожащим от надежды голосом:

– В добром ли ты здравии, Пирра?

Он продолжал есть, ловко, изящно откусывая куски. После ужина мы с ним хотели взять копья и пойти на дальний край острова – половить рыбы при лунном свете. Ему не терпелось отсюда уйти. Пришлось пихнуть его ногой под столом.

– Что такое? – спросил он меня.

– Царевна желает знать, в добром ли ты здравии.

– А-а. – Он мельком взглянул на нее, затем на меня и ответил: – В добром.

Один день сменялся другим, и у Ахилла вошло в привычку просыпаться рано, чтобы поупражняться с копьями, пока солнце не взошло выше. Мы спрятали оружие в отдаленной рощице, там он и упражнялся, перед тем как вновь вернуться во дворец – и к женскому обличью. После этого он иногда навещал мать, поджидая ее на иззубренных прибрежных камнях, болтая ногами в воде.

И вот однажды утром, когда Ахилл уже ушел, в дверь громко постучали.

– Да? – крикнул я.

Но стражники уже вошли в комнату. На моей памяти они впервые держались очень торжественно – стоя навытяжку, с копьями наперевес. Непривычно было видеть их без игральных костей в руках.

– Пойдем с нами, – сказал один стражник.

– Зачем? – Я еще толком не разлепил глаза ото сна.

– Так повелела царевна.

Стражники взяли меня под руки и потащили к двери. Я начал было, запинаясь, что-то возражать, но тут первый стражник склонился ко мне.

– Лучше пойдем по-тихому, – сказал он, глядя мне прямо в глаза.

И с нарочитой угрозой провел пальцем по наконечнику копья.

Они бы меня вряд ли тронули, но мне совсем не хотелось, чтобы меня тащили через весь дворец.

– Ладно, – ответил я.

Мы шли узкими коридорами, в которых мне прежде не доводилось бывать. То была женская половина, ответвление дворца, тесный, ячеистый улей, где жили и спали названые сестры Деидамии. Из-за дверей раздавался смех, слышалось немолчное «шурх-шурх» ткацких челноков. Ахилл говорил, что сюда не заглядывает солнце, не проникает ни малейшего ветерка. Он провел в этих покоях почти два месяца – уму непостижимо.

Наконец мы подошли к большой двери, вырезанной из более дорогого дерева, чем все остальные. Стражник постучался, открыл дверь и втолкнул меня в комнату. Дверь захлопнулась за моей спиной.

Деидамия чинно сидела на обтянутом кожей стуле и взирала на меня. Возле нее стоял стол, у ног – скамеечка, но больше в комнате ничего не было.

Она это все подстроила, понял я. Знала, когда Ахилла не будет во дворце.

Мне сесть было некуда, и я остался стоять. Я был босой, а пол – каменный и холодный. Вторая дверь, поменьше, вела, наверное, в ее опочивальню.

Она следила за моим взглядом блестящими, как у птицы, глазами. Ничего умного я сказать не мог, поэтому сказал глупость:

– Ты хотела поговорить со мной.

Она тихонько, презрительно фыркнула:

– Да, Патрокл. Я хотела поговорить с тобой.

Я ждал, но она молчала и только разглядывала меня, постукивая пальцем по подлокотнику. В этот раз наряд ее был свободнее: обычно она перехватывала его поясом, чтобы похвалиться фигурой. Волосы она распустила, только у висков подобрала их резными гребнями слоновой кости. Она склонила голову набок, улыбнулась:

– Ты ведь даже не красивый, вот что самое странное. Ты совсем обычный.

Она, как и ее отец, говорила, делая паузы, будто ожидая ответа. Я вспыхнул. Нужно что-то сказать. Я прокашлялся.

Она гневно посмотрела на меня:

– Я не давала тебе позволения говорить! – Несколько мгновений она глядела мне прямо в глаза, будто желая удостовериться, что я ее не ослушаюсь, а затем продолжила: – Как по мне, это странно. Ты только посмотри на себя.

Она встала, быстрыми шажками преодолела пространство между нами.

– Шея у тебя короткая. А грудь – тощая, как у мальчишки. – Она с презрением тыкала в меня пальцами. – А лицо! – Она поморщилась. – Просто безобразное. В этом сходятся все мои прислужницы. И даже отец с ними согласен.

Меж ее прелестных алых губ сверкнули белые зубы. Я впервые стоял к ней так близко. От нее пахло чем-то сладким, похожим на аромат цветов аканта, и теперь, вблизи, я видел, что волосы у нее не просто черные, что они пронизаны переменчивыми, яркими оттенками каштанового.

– Ну? И что ты теперь скажешь?

Она уперла руки в бедра.

– Ты не дала мне позволения говорить, – ответил я.

Она вспыхнула от гнева.

– Не корчи из себя дурака! – вырвалось у нее. – Я не…

Она отвесила мне пощечину. Рука у нее была маленькой, но удар оказался неожиданно сильным. Голова у меня мотнулась набок. Кожу ожгло, резко защипало губу, которую она оцарапала кольцом. Меня с самого детства так не били. Мальчишкам обычно не дают пощечин, разве что отец отвесит иногда – в знак презрения. Мой отвешивал. Я остолбенел, и даже захоти я что-нибудь ответить, не смог бы вымолвить ни слова.

Она оскалила зубы, будто подзуживая ударить ее в ответ. Увидев, что я не собираюсь этого делать, она возликовала:

– Слабак! Ты не только урод, ты еще и трус. Да и к тому же, говорят, недоумок. Не понимаю! Почему же тогда он…

Она резко осеклась, уголок ее рта поехал вниз, будто его зацепили рыболовным крючком. Она отвернулась, замолчала. Прошла минута. Я слышал, как она дышит, медленно и размеренно, – чтобы я не догадался, что она плачет. Я знал эту хитрость. Сам не раз к ней прибегал.

– Ненавижу тебя, – сказала она, но голос у нее был хриплым, бессильным.

Какая-то жалость всколыхнулась во мне, остудив пылающие щеки. Я вспомнил, до чего невыносимо чужое безразличие.

Она сглотнула, вскинула руки к лицу, наверное смахивая слезы.

– Завтра я уеду, – сказала она. – Можешь радоваться. Отец хочет, чтобы я пораньше отринула свет. Говорит, что покрою себя позором, если будет заметно, что я ношу дитя, прежде, чем станет известно о моем замужестве.

Отринула свет. В ее голосе слышалась горечь. Какой-нибудь домишко на самой окраине Ликомедовых земель. Ни потанцевать, ни поговорить с прислужницами. Она будет одна – со служанкой и набухающим чревом.

– Прости, – сказал я.

Она молчала. Тихонько вздымалась спина под белым платьем. Я думал было коснуться ее, погладить по голове, утешить. Но от меня она не примет утешений. Я опустил вскинутую руку.

Так мы стояли с ней какое-то время, и комната полнилась звуками нашего дыхания. Когда она наконец обернулась, лицо у нее было покрасневшим от слез.

– Ахилл на меня даже не смотрит. – Ее голос слегка дрогнул. – А я ведь его жена и ношу его дитя. Ты… ты знаешь почему?

Детский вопрос, это все равно что спросить, почему идет дождь или отчего море никогда не останавливает свой бег. Я не был старше ее, но сейчас чувствовал себя взрослее.

– Не знаю, – тихо ответил я.

Ее лицо исказилось.

– Ложь. Это ты всему виной. Ты уплывешь с ним, а я останусь здесь.

Я кое-что знал об одиночестве. И о том, что чужое счастье бывает сродни стрекалу. Но поделать ничего не мог.

– Я пойду, – сказал я так мягко, как только мог.

– Нет! – Она метнулась ко мне, загородила путь. Заговорила, путаясь в словах: – Нельзя. Только попробуй, позову стражу. Скажу… скажу, что ты на меня напал.

Жалость к ней навалилась на меня, придавила. Даже если она позовет стражу, даже если ей поверят, все равно помочь ничем не смогут. Я был спутником Ахилла, я был неуязвим.

Чувства эти, похоже, отразились у меня на лице: она отшатнулась, как ужаленная, и снова вспылила:

– Ты злишься, потому что он женился на мне, потому что он делил со мной ложе. Ты ревнуешь. И не зря. – Она вскинула подбородок, совсем как прежде. – Он возлег со мной не раз.

Дважды. Ахилл мне признался. Она думала, что рассорить нас в ее власти, – но нет.

– Прости, – снова сказал я.

Ничего лучше я не мог придумать. Он не любил ее и никогда не полюбит.

Она будто услышала мои мысли, и лицо у нее сморщилось. Слезы закапали на пол, капля за каплей серый камень чернел.

– Позволь мне послать за твоим отцом, – сказал я. – Или за прислужницей.

Она подняла на меня глаза.

– Прошу тебя… – прошептала она. – Прошу, не уходи.

Она дрожала всем телом, будто едва народившееся существо. До этого все ее беды были маленькими, и кто-нибудь всегда был готов ее утешить. А теперь ей осталась только эта комната с голыми стенами и одним-единственным стулом, каморка для горестей.

Почти против своей воли я шагнул к ней. Она тихонько вздохнула, будто сонный ребенок, и с облегчением поникла в моих объятиях. Ее слезы просочились сквозь мой хитон, мои руки лежали на изгибах ее стана, я чувствовал теплую, нежную кожу ее плеч. Наверное, так же ее обнимал и он. Но Ахилл теперь казался чем-то далеким, в этой угрюмой, унылой комнате не было места его лучезарности. Жаркой щекой – словно горя в лихорадке – она прижималась к моей груди. Я видел только ее макушку, завитки и сплетения блестящих темных волос, бледную кожу под ними.

Через какое-то время рыдания унялись, и она притянула меня еще ближе. Принялась гладить по спине, вжалась в меня всем телом. Поначалу я ничего не понял. Затем до меня дошло.

– Ты же не хочешь, – сказал я.

Я хотел было отстраниться, но она слишком крепко меня держала.

– Хочу.

Пронзительность ее взгляда была почти пугающей.

– Деидамия. – Я попытался воскресить в себе голос, которым заставил повиноваться Пелея. – Стража за дверью. Тебе нельзя…

Но теперь она держалась спокойно, уверенно.

– Они нас не побеспокоят.

Я сглотнул, в горле от паники пересохло.

– Ахилл будет искать меня.

Она печально улыбнулась:

– Здесь он тебя искать не будет.

Она взяла меня за руку.

– Идем, – сказала она.

И повела меня в опочивальню.

Я спрашивал Ахилла о ночах, что они провели вместе, и он все мне рассказал. Никакой неловкости он при этом не испытывал – между нами не было ничего запретного. Ее тело, говорил он, было мягким и маленьким, как у ребенка. Она пришла к нему в покои ночью, вместе с его матерью, и легла рядом с ним. Он боялся причинить ей боль, все произошло быстро, оба не произнесли ни слова. Он с трудом подыскивал слова, пытаясь описать терпкий, тяжелый запах, влагу меж ее бедер. «Скользкая, – сказал он, – как масло». Мне хотелось знать больше, но он только покачал головой: «Я и не помню ничего толком. Было темно, я ничего не видел. Хотел только, чтобы все закончилось. – Он погладил меня по щеке. – Я скучал по тебе».

Дверь закрылась за нами, и мы остались одни в скромной комнатке. Стены были увешаны ткаными покрывалами, пол устлан мягкими овечьими шкурами. Постель была придвинута вплотную к окну, чтобы можно было уловить хотя бы дуновение ветерка.

Она стянула платье через голову, бросила его на пол.

– Я красивая? – спросила она меня.

Ответ, к счастью, был прост.

– Да, – сказал я.

Ее тело было маленьким и хрупким, только самую малость выпирал живот, в котором росло дитя. Я не мог отвести взгляда от того, чего не видел никогда прежде: маленького пушистого треугольника с убегавшими к животу темными редкими волосками. Она заметила, куда я смотрю. Взяв меня за руку, она прижала ее к этому месту, источавшему жар, будто тлеющие в очаге угли.

Под пальцами у меня заскользила кожа, теплая, нежная и до того тонкая, что даже страшно стало – не порвется ли от прикосновения. Другой рукой я погладил ее по щеке, ощутил бархатистость под глазами. Глядеть ей в глаза было невыносимо: в них не было ни надежды, ни наслаждения, одна решимость.

Я чуть не сбежал тогда. Но сдался, представив себе, как опадет ее лицо от новой горести, нового разочарования – и еще один мальчишка откажет ей в желаемом. И я позволил ее слегка трясущимся рукам увлечь меня на постель, направить меня меж бедер, туда, где нежная кожа разошлась, истекая медленными, теплыми слезами. Почувствовав противление, я было отодвинулся, но она резко мотнула головой. Ее личико было напряженным, сосредоточенным, зубы сжаты, как от боли. Для нас обоих стало облегчением, когда кожа наконец подалась, впустила меня. Когда я проскользнул внутрь ее, в обволакивающее тепло.

Не скажу, что все это меня не возбуждало. Во мне медленно нарастала всеобъемлющая тяга. Непривычное дремотное чувство, столь отличное от резкого, уверенного желания, которое я испытывал к Ахиллу. Кажется, я обидел ее этим своим полусонным покоем. Очередным безразличием. И тогда я задвигался, застонал, будто от наслаждения, будто в порыве страсти прижался к ней, подмяв под себя ее маленькие, нежные груди.

Это ей понравилось, и она вдруг взъярилась, то прижимая меня, то отталкивая все быстрее, грубее, и когда мое дыхание ускорилось, в глазах у нее зажглось торжество. И затем, когда внутри меня медленно всколыхнулась волна, она обхватила меня маленькими, но крепкими ногами, укрощая меня, выдавливая из меня дрожь наслаждения.

Потом, хватая ртами воздух, мы лежали рядом, но не соприкасаясь. Лицо ее было далеким, затуманенным, поза – до странного напряженной. Я еще плохо соображал после пережитого опустошения, но потянулся к ней, чтобы обнять. Я мог дать ей хотя бы эту малость.

Но она отодвинулась, настороженно глядя на меня: кожа у нее под глазами была темной, как кровоподтек. Она отвернулась и стала одеваться, укор читался даже в ее округлых, сердечком, ягодицах. Я не понимал, чего она хочет, знал только, что от меня она этого не получила. Я встал и натянул хитон. Я думал было прикоснуться к ней, погладить по щеке, но она одним взглядом – резким, выразительным – предостерегла меня от этого поступка. Она распахнула дверь. С упавшим сердцем я переступил порог.

– Постой.

Отчего-то голос у нее был надтреснутым. Я обернулся.

– Попрощайся с ним за меня, – сказала она.

И скрылась за темной тяжелой дверью.

Отыскав Ахилла, я прижался к нему, испытывая облегчение от того, что у нас с ним все так радостно, что ее боль и тоска меня больше не держат.

Потом мне почти удалось уверить себя, что ничего этого не было, а был только очень яркий сон, навеянный его рассказами и моим разыгравшимся воображением. Но это неправда.

Глава четырнадцатая

Деидамия, как и сказала, уехала на следующее утро. «Отправилась навестить тетку», – безучастно сообщил Ликомед всем собравшимся за завтраком. Но если у кого-то и были вопросы, задать их никто не осмелился. Она вернется, только когда родится ребенок и будет объявлено, что Ахилл – его отец.

Шли недели, которые отчего-то казались до странного зыбкими. Мы с Ахиллом почти все время старались держаться подальше от дворца, но радость от нашего воссоединения, поначалу столь бурная, теперь сменилась нетерпением. Нам хотелось уехать, вернуться к нашей жизни на Пелионе или во Фтии. После отъезда царевны мы чувствовали себя виноватыми, изолгавшимися; теперь все внимание было обращено на нас, и мы ежились под резкими взглядами. Ликомед всякий раз хмурился, завидев нас.

И была еще война. Новости о ней доходили даже до всеми позабытого, отдаленного Скироса. Женихи Елены сдержали клятву, и войско Агамемнона изобиловало царской кровью. Говорили, что ему удалось то, чего не удавалось никому до него: объединить наши разрозненные царства под общим флагом. Я помнил его – угрюмая тень, косматый будто медведь. Мне, девятилетнему, больше запомнился его брат Менелай – звонкоголосый, рыжий. Но Агамемнон был старше, у него было больше воинов, и он поведет их в поход на Трою.

Было утро в самом конце зимы, хотя зимы как раз заметно не было. Так далеко на юге не облетали листья, и утренний воздух не прохватывало морозцем. Мы сидели меж скальных зубцов, лениво выглядывая, не покажется ли корабль, не промелькнет ли в водах серой вспышкой дельфин. Мы швыряли камешки со скалы и, склонившись, глядели, как они скачут по каменистой поверхности. Мы сидели так высоко, что даже не слышали, как они ударялись о камни внизу.

– Сейчас бы сюда лиру твоей матери, – сказал он.

– Да, хорошо бы.

Но лира осталась во Фтии – вместе со всем остальным. Мы немного помолчали, вспоминая сладостное звучание ее струн.

Ахилл подался вперед:

– Что это?

Я прищурился. Зимой солнце как-то по-иному сидело на горизонте и все время било мне в глаза, как ни повернись.

– Никак не разберу.

Я вглядывался в зыбь, туда, где море исчезало в небе. Там виднелось еле заметное пятнышко: то ли корабль, то ли отблеск солнца на воде.

– Если корабль, значит, узнаем новости, – сказал я и ощутил знакомый холодок в животе. Каждый раз я опасался вестей о том, что кто-то разыскивает клятвопреступника, последнего жениха Елены. Тогда я был юн, мне и в голову не приходило, что никакому предводителю не захочется во всеуслышание объявить, что кто-то ослушался его приказаний.

– Точно, корабль, – сказал Ахилл.

Пятнышко приближалось, корабль, похоже, шел очень быстро. Яркие краски парусов постепенно проступали из сероватой синевы моря.

– Корабль не торговый, – заметил Ахилл.

Торговые корабли ходили только под белыми парусами – так было дешевле и практичнее; только богач станет тратить краску на парусину. У посланников Агамемнона паруса были алыми и багряными – цвета, позаимствованные у восточной знати. У этого же корабля паруса были желтыми, и на них вихрились черные узоры.

– Ты знаешь этот рисунок? – спросил я.

Ахилл помотал головой.

Корабль обогнул узкое устье бухты Скироса и пристал к песчаному берегу. За борт бросили якорь из грубо обтесанного камня, опустили сходни. Отсюда нам были видны только темные головы, толком разглядеть мужей на палубе мы не могли.

Мы засиделись на скале. Ахилл встал, подобрал растрепавшиеся от ветра волосы под платок. Я расправил складки на его платье, поизящнее уложил их на плечах, затянул тесемки, застегнул поясок – теперь я уже почти привык видеть его в этом наряде. Затем Ахилл наклонился и поцеловал меня. Его губы были нежными, и во мне всколыхнулось желание. Заметив мой взгляд, он улыбнулся.

– Попозже, – пообещал он и стал спускаться ко дворцу.

Он пойдет на женскую половину и будет сидеть там, в окружении юбок и ткацких станков, до тех пор, пока гонец не уедет.

У меня же где-то за глазами задергались первые ниточки головной боли; я пошел в прохладную и темную спальню, где ставни были плотно закрыты от полуденного солнца, и уснул.

Разбудил меня стук в дверь. Наверное, слуга или Ликомед. Не открывая глаз, я крикнул:

– Входи.

– С этим ты, пожалуй, опоздал, – ответил чей-то голос.

Говорил он, будто бы забавляясь, сухим, как выброшенная на берег коряга, тоном. Я открыл глаза, сел. Дверь была открыта, на пороге стоял мужчина. Крепко сбитый, мускулистый, с коротко остриженной, как у философов, бородкой, темно-каштановые волосы пронизаны еле заметной рыжиной. Он улыбнулся мне, и возле рта у него пролегли следы других улыбок. Они давались ему легко, движение было быстрым, отработанным. И оно мне что-то напомнило.

– Прошу прощения, если побеспокоил. – Голос у него был приятным, звучным.

– Не побеспокоил. – Осторожно ответил я.

– Я надеялся перемолвиться с тобой словечком. Можно я сяду? – Он повел широкой ладонью в сторону стула.

Просил он вежливо, никаких причин отказать ему у меня не было.

Я кивнул, он пододвинул стул к себе. Руки у него были грубые, мозолистые; с такими руками можно было идти за плугом, однако держался он как знатный вельможа. Чтобы потянуть время, я встал и распахнул ставни, надеясь хоть немного встряхнуться ото сна. Я не знал никого, кому могла понадобиться хотя бы секунда моего времени. Разве что этот человек приехал напомнить о моей клятве. Я повернулся к нему.

– Кто ты? – спросил я.

Мужчина рассмеялся.

– Хороший вопрос. Я вторгся в твои покои и совершенно позабыл о манерах. Я – один из капитанов великого царя Агамемнона. Я объезжаю острова и уговариваю подающих надежды юношей, таких, например, как ты, – он кивнул в мою сторону, – присоединиться к войску, выступающему против Трои. Слышал ли ты о войне?

– Слышал, – ответил я.

– Хорошо.

Он улыбнулся и вытянул ноги. Сумеречный свет упал на них, обнажив розовый шрам, прошивавший смуглую плоть его правой икры от лодыжки до самого колена. Розовый шрам. В животе у меня что-то оборвалось, словно бы я глянул вниз с самого высокого утеса на Скиросе и увидел, что подо мной ничего нет, кроме пропасти и моря внизу. Он постарел, заматерел, вошел в свою лучшую пору. Одиссей.

Он что-то говорил, но я ничего не слышал. Я снова перенесся в Тиндареев дворец, вспомнил его умные темные глаза, от которых ничего не могло укрыться. Узнал ли он меня? Я глядел на него, но видел только легкое замешательство и ожидание. Он ждет ответа. Я сглотнул страх.

– Прости, – сказал я. – Не расслышал. Что?

– Ты хотел бы? Сражаться вместе с нами?

– Вряд ли я вам пригожусь. Воин из меня никудышный.

Он криво усмехнулся:

– Все так говорят, стоит мне приехать, – вот ведь странно. – Говорил он легко, шутил со мной, а не упрекал. – Как твое имя?

Я постарался ответить так же легко:

– Хиронид.

– Хиронид, – повторил он.

Я высматривал недоверие в его лице, но не нашел. Напряжение во всем теле чуть поутихло. Разумеется, он не узнал меня. С девяти лет я сильно изменился.

– Что ж, Хиронид, Агамемнон сулит золото и славу всем, кто будет сражаться за него. Поход, кажется, будет недолгим – вернешься домой уже к следующей осени. Я пробуду тут пару дней, надеюсь, ты обдумаешь мое предложение.

Он хлопнул себя по коленям, завершая разговор, и встал.

– И все?

Я думал, он целый вечер будет настаивать, уговаривать.

Он рассмеялся – почти ласково:

– Да, все. Полагаю, мы увидимся за ужином?

Я кивнул. Он пошел к двери, но вдруг обернулся:

– Знаешь, так странно – мне все кажется, я где-то тебя раньше видел.

– Это вряд ли, – быстро ответил я. – Я тебя не узнаю.

С минуту он меня разглядывал, потом сдался и пожал плечами.

– Наверное, спутал тебя с кем-то. Знаешь, как говорят. Чем старше становишься, тем меньше помнишь. – Он задумчиво почесал бороду. – А кто твой отец? Может, это его я знаю.

– Я изгнанник.

Он сочувственно поглядел на меня:

– Бедняга. И где же был твой дом?

– На побережье.

– Северном или южном?

– Южном.

Он горестно покачал головой:

– А я был готов поклясться, что ты с севера. Откуда-то из окрестностей Фессалии. Или Фтии. Ты так же округляешь гласные, как тамошние уроженцы.