Песнь Ахилла Миллер Мадлен
Я сглотнул. Во Фтии согласные произносили куда тверже, чем в остальных наших землях, а гласные – шире. Этот выговор резал мне слух до тех пор, пока я не услышал, как говорит Ахилл. Я и не подозревал, что теперь сам так говорю.
– Я… я этого не знал, – пробормотал я.
Сердце у меня колотилось. Скорее бы он ушел.
– Бесполезные сведения – бич мой. – Он снова будто бы забавлялся, снова эта еле заметная улыбка. – Ну ладно, надумаешь присоединиться к войску, ты уж скажи мне, пожалуйста. Или если ты знаешь других юношей, с которыми мне следует поговорить.
Дверь за ним захлопнулась со щелчком.
Прозвонили к ужину, коридоры заполнились слугами, таскавшими блюда и стулья. Когда я вошел в залу, мой гость уже был там – стоял рядом с Ликомедом и каким-то другим мужем.
– Хиронид, – кивнул мне Ликомед. – Это Одиссей, правитель Итаки.
– Благословенны будут наши хозяева, – сказал Одиссей. – Я понял, что не назвался, только когда ушел.
А я не спросил, потому что и так это знал. Ошибка, однако поправимая. Я вытаращил глаза:
– Так ты царь?
Я упал на колени, изобразив, как мог, почтительный страх.
– Вообще-то он всего лишь царевич, – пророкотал кто-то. – А вот я – царь.
Я вскинул голову и встретился взглядом с третьим мужем, его пронзительные карие глаза были до того светлыми, что казались желтыми. Короткая черная бородка подчеркивала широкое, скуластое лицо.
– Это Диомед, царь Аргоса, – сказал Ликомед. – Соратник Одиссея.
И еще один жених Елены, хотя я помнил только его имя.
– Владыка. – Я поклонился.
Я даже не успел испугаться, что он меня узнает, как тот уже отвернулся.
– Что же, – пригласил всех к столу Ликомед, – приступим к трапезе.
Вместе с нами за стол уселось несколько советников Ликомеда, и я с облегчением затерялся между ними. Одиссей с Диомедом почти не обращали на нас внимания и были полностью поглощены беседой с царем.
– Какие новости с Итаки? – вежливо спросил Ликомед.
– На Итаке все хорошо, благодарю тебя, – ответил Одиссей. – Там мои жена и сын, и он, и она в добром здравии.
– Спроси про его жену, – сказал Диомед. – Он любит о ней поговорить. Слышали, как они встретились? Это его любимая история.
Он раззадоривал его, почти этого не скрывая. Все за столом перестали есть и ждали, что будет дальше.
Ликомед взглянул на одного мужа, затем на второго и осторожно спросил:
– И как же ты встретил свою жену, царевич Итаки?
Если Одиссей и почувствовал, что атмосфера накалилась, то виду не подал.
– Благодарю, что спросил. Когда Тиндарей искал мужа Елене, свататься к ней приехали со всех царств. Это ты, конечно, и сам помнишь.
– Я был уже женат, – сказал Ликомед, – и не поехал.
– Разумеется. А эти, наверное, были еще совсем юнцами. – Он одарил меня быстрой улыбкой и снова повернулся к царю.
– Мне посчастливилось прибыть раньше всех остальных женихов. Царь пригласил меня отужинать со всей их семьей: с Еленой, ее сестрой Клитемнестрой и их двоюродной сестрой Пенелопой.
– Пригласил! – фыркнул Диомед. – Так, значит, теперь называется у царей, когда ползаешь в зарослях папоротника и подсматриваешь за ними?
– Я уверен, что царевич Итаки так бы не поступил, – нахмурился Ликомед.
– К несчастью, именно так я и поступил, но благодарствую за то, что ты в меня так веришь. – Одиссей добродушно улыбнулся Ликомеду. – Как раз Пенелопа меня и поймала. Сказала, что уже час следила за мной и решила, что пора вмешаться, пока я не забрался в терновник. Разумеется, поначалу все пошло не совсем гладко, но затем Тиндарей сменил гнев на милость и пригласил меня погостить. За ужином я понял, что Пенелопа вдвое умнее своей двоюродной сестры и так же красива. Поэтому…
– Так же красива, как Елена? – прервал его Диомед. – И поэтому она в двадцать-то лет еще была не замужем?
Одиссей ответил ему очень мягко:
– Право же, какой муж будет умалять достоинства своей жены в сравнении с другой женщиной?
Диомед закатил глаза и снова принялся ковыряться в зубах кончиком ножа.
Одиссей снова повернулся к Ликомеду:
– Так вот, когда в разговоре выяснилось, что госпожа Пенелопа явно ко мне благоволит…
– Уж не из-за твоего лица, это точно, – заметил Диомед.
– Разумеется, нет, – согласился Одиссей. – Она спросила, какой подарок я поднесу своей невесте. Брачное ложе, довольно смело ответил я, сделанное из лучшего каменного дуба. Но этот ответ пришелся ей не по вкусу. «Брачное ложе должно делать не из сухого, мертвого дерева, а из чего-то зеленого, живого», – сказала она мне. «А что, если я изготовлю такое ложе?» – спросил я. Возьмет ли она меня в мужья? А она ответила…
Царь Аргоса с отвращением хмыкнул:
– Меня уже тошнит от этой твоей истории про брачное ложе.
– Так, может быть, не стоило настаивать, чтобы я ее рассказал.
– А тебе, может, стоит разжиться новыми историями, чтобы я не повесился от скуки, ко всем псам!
Ликомед заметно оторопел, ругательства были уместны при переговорах с глазу на глаз или на полях для тренировок, но никак не во время дворцовой трапезы. Но Одиссей лишь печально покачал головой:
– Воистину, сыны Аргоса с каждым годом становятся все неотесаннее. Ликомед, давай же напомним царю Аргоса, что такое приличное общество. Я надеялся хотя бы одним глазком увидеть знаменитых танцовщиц твоего острова.
Ликомед сглотнул.
– Да, – сказал он. – Я не думал, что… – Он осекся, а затем заговорил снова, самым царственным тоном, на какой только был способен: – Если вам будет угодно.
– Нам угодно.
Это сказал Диомед.
– Хорошо же. – Ликомед переводил взгляд с одного царя на другого.
Фетида велела ему не показывать девушек гостям, однако отказ мог вызвать подозрения. Он прокашлялся и наконец решился:
– Что ж, давайте их позовем.
Он взмахнул рукой, и слуга опрометью выбежал из залы. Я не поднимал глаз от стоящего передо мной блюда, чтобы никто не увидел страха у меня на лице.
Девушки явно не ожидали, что их позовут, и, входя в залу, еще поправляли прически и наряды. Среди них был и Ахилл: волосы тщательно убраны под платок, глаза скромно опущены долу. Я с тревогой поглядел на Одиссея с Диомедом, но никто из них даже не взглянул в его сторону.
Девушки встали по местам, заиграла музыка. Мы смотрели, как они исполняют одно причудливое движение за другим. Танец был красивым, хотя отсутствие Деидамии сказывалось – она была первой среди них.
– Которая из них твоя дочь? – спросил Диомед.
– Ее здесь нет, царь Аргоса. Она навещает родных.
– Жаль, – сказал Диомед, – а я уж надеялся, что это она.
Он указал на маленькую темноволосую девушку, стоявшую в конце полукруга, она и впрямь чем-то напоминала Деидамию: особенно выделялись ее изящные лодыжки, мелькавшие среди водоворота юбок.
Ликомед кашлянул:
– Ты женат, владыка?
Диомед криво улыбнулся:
– Пока – да.
Он не сводил глаз с девушек.
Когда танец окончился, Одиссей встал и сказал, возвысив голос:
– Право же, этим действом вы оказали нам честь, мало кто может похвастаться тем, что видел скиросских танцовщиц. Примите же в знак нашего почтения дары, что мы привезли – вам и вашему царю.
Восторженные перешептывания. Дорогие вещи в Скиросе видели нечасто, никто здесь не мог себе их позволить.
– Вы слишком добры. – От искренней радости Ликомед разрумянился, на такую щедрость он и не рассчитывал.
По знаку Одиссея слуги внесли в залу сундуки и стали раскладывать их содержимое на длинных столах. Я заметил сверканье серебра, блеск стекла и самоцветов. Все мы, и мужчины, и женщины, подались вперед, желая все рассмотреть.
– Прошу, берите все, что вам приглянется, – сказал Одиссей.
Девушки проворно кинулись к столам и стали перебирать яркие безделушки: запечатанные воском хрупкие склянки с ароматными маслами, зеркальца с резными ручками слоновой кости, браслеты витого золота, ленты, ярко выкрашенные в красный и багряный. Среди даров были и вещи, которые, наверное, предназначались Ликомеду и его советникам: обтянутые кожей щиты, резные рукояти для копий и посеребренные мечи в ножнах из мягких козьих шкур. В один такой меч Ликомед так и впился глазами, будто рыба, попавшаяся на крючок. Одиссей стоял рядом и благодушно всем распоряжался.
Ахилл держался в сторонке и обходил столы медленно. Остановился, капнул ароматным маслом себе на тонкое запястье, потрогал гладкую ручку зеркала. На миг задержался подле пары сережек – голубые самоцветы в серебряной оплетке.
Я заметил какое-то движение в дальнем конце залы. Диомед подошел к своему слуге и что-то ему сказал, тот кивнул и вышел сквозь высокие двойные двери. Вряд ли он сказал ему что-то важное. Диомед скучающе глядел по сторонам из-под полуприкрытых век и, похоже, уже клевал носом.
Я снова взглянул на Ахилла. Он поднес серьги к ушам, поворачивая их так и эдак, поджимая губы, игриво изображая девушку. Он явно забавлялся, кончик рта у него тянулся вверх. Глядя по сторонам, он заметил меня. Я не выдержал. И улыбнулся.
Затрубил рог – громко, тревожно. Трубили снаружи, сначала одна долгая нота, а за ней три коротких – сигнал надвигающейся страшной беды. Ликомед вскочил на ноги, стражники как один повернулись в сторону двери. Девушки завизжали и вцепились друг в друга, побросав свои побрякушки под звон бьющегося стекла.
Все – кроме одной. Не успела отзвучать последняя нота, как Ахилл схватил со стола посеребренный меч, отбросил мягкие кожаные ножны. Стол преграждал ему путь к двери, и он его перепрыгнул – будто тень промелькнула, – другой рукой схватив лежавшее тут же копье. Приземлился он, уже вскинув перед собой оружие, орудуя им с таким смертоносным мастерством, на какое ни одна девушка не была способна, да и ни один муж тоже. Величайший воин своего поколения.
С трудом оторвав от него взгляд, я посмотрел на Одиссея с Диомедом и с ужасом увидел, что они улыбаются.
– Приветствую, царевич Ахилл, – сказал Одиссей. – Мы тебя искали.
Я стоял, беспомощно глядя, как до придворных доходят слова Одиссея, как они поворачиваются к Ахиллу, смотрят на него во все глаза. На миг Ахилл застыл. Затем медленно опустил оружие.
– Владыка Одиссей, – сказал он. Голос его был на удивление спокоен. – Владыка Диомед.
Он вежливо склонил голову, один царский сын перед другими.
– Я польщен, что удостоился таких усилий.
Он хорошо им ответил, с достоинством и еле заметной насмешкой. Теперь им не так-то просто будет его унизить.
– Полагаю, вы желаете со мной поговорить? Минута – и я в вашем распоряжении.
Он аккуратно положил меч и копье на стол. Уверенной рукой развязал платок, стащил его с головы. Волосы засверкали, как начищенная бронза. Мужчины и женщины, жившие при дворе Ликомеда, шептались, с трудом сдерживая злословие, и все они не сводили взглядов с его фигуры.
– Быть может, это тебе пригодится?
Одиссей вытащил из какого-то мешка или короба хитон. Бросил Ахиллу, тот его поймал.
– Благодарю, – сказал Ахилл.
Придворные зачарованно глядели, как он разворачивает хитон и, обнажившись до пояса, натягивает его на себя.
Одиссей обернулся к стоявшим в центре залы:
– Ликомед, позволь нам удалиться в приемную залу. Нам многое нужно обсудить с фтийским царевичем.
Лицо Ликомеда казалось застывшей маской. Я знал, что он думает о Фетиде и наказании, которое его ждет.
– Ликомед!
Голос Диомеда был резким – будто щелканье бича.
– Да, – прохрипел Ликомед.
Мне было жаль его. Мне было жаль нас всех.
– Да. Сюда. – Он указал на дверь.
Одиссей кивнул:
– Благодарю.
Он решительно пошел к двери, не сомневаясь, разумеется, что Ахилл последует за ним.
– После тебя, – ухмыльнулся Диомед.
Ахилл замешкался и посмотрел на меня – всего один мимолетный взгляд.
– Ах да, – бросил через плечо Одиссей. – Если хочешь, можешь взять с собой Патрокла. У нас и к нему есть разговор.
Глава пятнадцатая
Пара ветхих тканых ковров да четыре стула – вот и все, что было в приемной зале. Я вжался спиной в жесткое дерево, стараясь сидеть прямо, как и подобает царскому сыну. Ахилл с трудом сдерживал гнев, шея у него покраснела.
– Вы пошли на хитрость! – обвинил он их.
Но Одиссея этим было не пронять.
– Ты ловко спрятался, поэтому нам пришлось изловчиться, чтобы тебя отыскать.
Ахилл с царственным высокомерием вскинул бровь:
– И?.. Вы меня отыскали. Чего вы хотите?
– Мы хотим, чтобы ты отправился в Трою, – сказал Одиссей.
– А если я не хочу?
– Тогда мы всем расскажем об этом.
Диомед поднял сброшенное Ахиллом платье.
Ахилл вспыхнул, будто его ударили. Одно дело, когда ты вынужден носить женское платье, и другое – когда все об этом знают. Мужчин, которые вели себя как женщины, у нас обычно поносили самыми грязными словами: такие оскорбления зачастую смывались только смертью.
Одиссей примирительно вскинул руку:
– Здесь собрались только благородные мужи, негоже нам прибегать к таким мерам. Надеюсь, у нас найдутся доводы получше, чтобы тебя уговорить. Слава, например. Тебя ждет великая слава, если ты будешь сражаться за нас.
– Будут и другие войны.
– Такой – не будет, – сказал Диомед. – Это будет величайшая война нашего народа, целые поколения потом будут воспевать ее в песнях и сказаниях. И ты глупец, если этого не видишь.
– Я вижу только мужа-рогоносца и алчность Агамемнона.
– Значит, ты слеп. Сразиться за честь самой прекрасной в мире женщины, выступить против сильнейшего восточного города – какой подвиг сравнится с этим? Персей таким не может похвастаться, да и Ясон тоже. Ради того, чтобы отправиться с нами, Геракл бы еще раз убил жену. Мы покорим всю Анатолию, до самой Аравии. Наши имена не изгладятся из людской памяти еще долгие века.
– Ты же говорил, что поход будет недолгим, что мы вернемся домой уже следующей осенью, – выдавил я.
Нужно было как-то остановить нескончаемый поток их слов.
– Я солгал. – Одиссей пожал плечами. – Я не знаю, когда все закончится. Гораздо быстрее, если на нашей стороне будешь ты. – Он взглянул на Ахилла. Его темный взгляд затягивал, будто течение, плыть против которого невозможно. – Сыны Трои славятся своими бранными подвигами, их смерти вознесут твое имя к звездам. Упустишь эту войну – упустишь бессмертие. Будешь прозябать в неизвестности. Так и состаришься, позабытый всеми.
Ахилл нахмурился:
– Этого тебе знать не дано.
– Вообще-то дано. – Он откинулся на спинку стула. – Мне посчастливилось приобщиться к божественным тайнам. – Он улыбнулся, словно вспоминая какие-то проделки богов. – И боги милостиво поделились со мной пророчеством о тебе.
Мне бы сразу понять, что Одиссей не заявится сюда с одним лишь мелким шантажом в рукаве. В наших сказаниях он всегда звался , многохитростным. Страх взметнулся во мне пеплом.
– Что за пророчество? – медленно спросил Ахилл.
– Если ты не отправишься в Трою, вся божественность в тебе иссякнет, пропадет. Твоя сила пойдет на убыль. В лучшем случае ты уподобишься Ликомеду, гниющему на заброшенном острове, которому, кроме дочерей, и трон свой оставить некому. Вскоре Скирос завоюет близлежащее царство, ты это и так знаешь не хуже моего. Ликомеда не убьют, кому это нужно. Он будет доживать свой век в каком-нибудь углу, жевать хлеб, который для него – одинокого, выжившего из ума старика – будут размачивать. И после его смерти люди будут переспрашивать: «Кто-кто?»
Слова заполнили комнату, вобрав в себя весь воздух, мы не могли дышать. Такая жизнь была ужасна.
Но Одиссей беспощадно продолжал:
– Его знают лишь потому, что его история соприкоснулась с твоей. Если ты отправишься в Трою, твоя слава будет так велика, что даже имя человека, лишь передавшего тебе чашу с вином, останется в наших сказаниях навечно. Ты станешь…
Дверь с грохотом треснула, щепки так и брызнули во все стороны. На пороге стояла Фетида, ярясь, словно бушующее пламя. Нас опалило ее божественностью, от которой защипало в глазах и почернели обломки двери. Она выворачивала мне кости, высасывала кровь из вен, словно хотела меня выпить. Я вместе со всеми скорчился на полу.
Темную бороду Одиссея припорошило трухой от разломанной двери. Он встал:
– Приветствую тебя, Фетида.
Ее взгляд метнулся к нему – так змея смотрит на жертву, и кожа у нее заполыхала. Воздух вокруг Одиссея заколыхался, будто бы от жары или ветерка. Лежавший на полу Диомед отполз подальше. Я зажмурился, чтобы не видеть вспышки.
Наступила тишина, и я наконец осмелился открыть глаза. Одиссей был невредим. Фетида сжала кулаки так, что они побелели. Но теперь на нее можно было смотреть, не обжигаясь.
– Сероокая дева всегда была ко мне милостива, – сказал Одиссей, чуть ли не извиняясь. – Она знает, зачем я здесь, она благословила меня и взяла под защиту.
Я словно бы упустил какую-то часть их беседы и теперь пытался понять, о чем они говорят. Сероокая дева – богиня войны и бранных искусств. Говорили, что ум она ценит превыше всего.
– Афина не потеряет сына. – Слова со скрежетом вырвались из горла Фетиды, повисли в воздухе.
Одиссей даже не стал ей отвечать, просто повернулся к Ахиллу.
– Спроси у нее, – сказал он, – спроси свою мать о том, что ей известно.
Ахилл сглотнул – в тишине этот звук показался громким. Взглянул в черные глаза матери:
– Это правда? То, о чем он говорит?
Теперь огонь в ней совсем угас, остался один мрамор.
– Правда. Но это не все, и то, чего он не сказал, – еще хуже сказанного. – Она говорила монотонно, будто ожившая статуя. – Если ты отправишься в Трою, то уже не вернешься. Ты умрешь молодым.
Ахилл побледнел:
– И так будет?
Именно об этом первым спрашивают все смертные – не веря, страшась, содрогаясь. Неужели и меня это не минует?
– Так будет.
Взгляни он тогда на меня, и я бы не выдержал. Разрыдался и так и не унял бы слез. Но он, не отрываясь, глядел на мать.
– Что же мне делать? – прошептал он.
Легкая рябь прошла по недвижной глади ее лица.
– Не проси меня выбирать, – ответила она.
И исчезла.
Я не помню, что мы сказали двум мужам, как ушли из залы и как оказались в наших покоях. Я помню его осунувшееся лицо с проступившими скулами, матовую бледность лба. Его плечи – такие прямые, такие ровные – теперь будто опали. Горе во мне разрослось до удушья. Он умрет. Казалось, стоит об этом подумать, как умру я сам, рухну в незрячее, черное небо.
Тебе туда нельзя. Я был готов сказать это – тысячу раз. Но все только сжимал его руки: они были холодными, одеревенелыми.
– Наверное, я этого не вынесу, – наконец произнес он.
Сказал он это, закрыв глаза, будто бы не желая видеть чего-то жуткого. Я знал, что он говорил не о своей смерти, а о том кошмаре, который соткал перед ним Одиссей: утрата доблести, увядание божественного дара. Я видел, как он наслаждается своей ловкостью, самой жизнью, кипящей у него под кожей. Кто он, если не чудо, если не свет? Кем он станет, если ему не суждено прославиться?
– Мне все равно, – сказал я. Слова раскровили мне рот. – Все равно, кем ты станешь. Мне это будет не важно. Мы будем вместе.
– Знаю, – тихо ответил он, но на меня так и не взглянул.
Он знал, но этого было недостаточно. Печаль моя была до того огромна, что грозилась прорваться сквозь кожу. Когда он умрет, все, что есть на свете быстрого, прекрасного и яркого, будет погребено вместе с ним. Я открыл было рот, но – слишком поздно.
– Я поплыву, – сказал он. – Поплыву в Трою.
Алый жар его губ, лихорадочная зелень глаз. Ни единой складки у него на лице, ничего седого или сморщенного, все нетронутое. Он был самой весной, золотой и сияющей. Завистливая Смерть напьется его крови и помолодеет снова.
Он глядел на меня бездонными, как сама земля, глазами.
– Ты поплывешь со мной? – спросил он.
Нескончаемая боль любви и печали. Быть может, в какой-нибудь другой жизни я бы отказался, я бы плакал и рвал на себе волосы, но оставил бы его одного – с его выбором. Но не в этой. Он поплывет в Трою, и я последую за ним, пусть и к самой смерти.
– Да, – прошептал я. – Да.
У него на лице вспыхнуло облегчение, он потянулся ко мне. Я позволил обнять себя, позволил ему вжаться в меня всем телом так, чтобы между нами не было ни единого зазора.
Закапали, потекли слезы. Над нами кружились созвездия и шествовала утомленная луна. Шли часы, и мы все лежали – в ужасе, без сна.
Когда настала заря, он нехотя поднялся.
– Пойду скажу матери, – сказал он.
Он был бледен, под глазами залегли тени. Он уже казался старше. Во мне всколыхнулась паника. Не уходи, хотелось сказать мне. Но он уже натянул хитон и ушел.
Я лежал, стараясь не думать об уходящих минутах. Еще вчера у нас их было в изобилии. А теперь каждая – капля из кровоточащего сердца.
Комната посерела, затем посветлела. Без него постель казалась холодной и слишком большой. Никаких звуков слышно не было, и эта тишина меня пугала. Здесь как в гробнице. Я встал, шлепками растираниями привел в чувство затекшие руки и ноги, пытаясь хоть как-то справиться с рвущейся наружу истерикой. Так все и будет, таким будет каждый день без него. Грудь стиснуло раззявленной болью, будто криком. Каждый день – без него.
Я вышел из дворца, всеми силами отгоняя от себя эту мысль. Пошел к скалам, к нависавшему над морем грозному утесу Скироса, стал карабкаться вверх. Ветра тянули меня в разные стороны, камни были осклизлыми от брызг, но меня крепко держали напряжение и опасность. Я добрался до самого верха, до самого гиблого пика, куда раньше боялся взбираться. Я изрезал себе руки почти до крови острыми камнями. Везде, где я ступал, оставались следы. Я был рад этой боли – обыденной, чистой. Даже смешно, до чего легко было ее выносить.
Я добрался до самого верха, до груды валунов, небрежно сбившихся в кучу на краю утеса, и остановился. Пока я карабкался сюда, в голову мне пришла мысль – неистовая и безрассудная – под стать моим чувствам.
– Фетида! – прокричал я прямо в жалящий ветер, обратив лицо к морю. – Фетида! – Солнце уже стояло высоко в небе, их встреча давным-давно окончилась.
Я в третий раз набрал воздуху.
– Никогда больше не произноси моего имени.
Я резко обернулся к ней и потерял равновесие. Камни посыпались из-под ног, ветер вцепился в тело. Я ухватился за каменистый выступ, устоял на ногах. Вскинул голову.
Кожа у нее была бледнее обычного, цвета первого зимнего льда. Она скалилась, обнажая зубы.
– Глупец, – сказала она. – Спускайся. Твоя сумасбродная смерть его не спасет.
Не так уж я был и бесстрашен: от неприкрытой злобы у нее на лице меня затрясло. Но я заставил себя говорить, спросить о том единственном, что мне нужно было знать:
– Сколько еще он проживет?
Из горла у нее вырвался звук, похожий на тюлений лай. Я не сразу понял, что она смеется.
– А что? Хочешь подготовиться к его смерти? Или предотвратить ее?
На ее лице ясно читалось презрение.
– Да, – ответил я. – Если сумею.
Снова тот же звук.
– Прошу тебя. – Я опустился на колени. – Прошу, скажи.
Возможно, дело было в том, что я встал на колени. Звук оборвался, она задумчиво поглядела на меня.
– Гектор умрет первым, – сказала она. – Большего мне знать не дано.
Гектор.
– Благодарю тебя.
Она сощурилась и прошипела – будто воды плеснули на раскаленные камни:
– Не смей меня благодарить. Я не для того пришла.