Механика вечности Прошкин Евгений

– Ну и что?

– Моя-то занавеска целая. И на ней – я проверял – и дырка, и пятно. Все сходится. А рядом с окном, в стене – семь пулевых отверстий, кучненько так, в «десяточку». Стреляли в упор, это я как специалист говорю, то есть прямо в комнате кто-то взял и разрядил целую обойму. Вчера. А я, представьте, не заметил, хотя всю неделю из дома не выхожу. Аномальное явление, – заключил Федорыч. – Если б меня замочили, тьфу-тьфу, то все было бы ясно. А так – пробрались в квартиру, постреляли, подкинули копию занавески и скрылись.

С Федорычем мы распрощались почти по-дружески. Вряд ли он понял, кто мы такие, однако его вполне устраивало, что мы не от Ганевского. Тюль я посоветовал ему выкинуть, а стену зашпаклевать, чтобы и воспоминаний никаких не осталось.

Бывший следователь проводил нас до лестницы и, стоя в дверях, смятенно обратился к Николаю:

– Ты думаешь, все образуется?

– Уверен. Будешь, Федорыч, снова на коне, так что держи форму. Товарища моего запомни получше, – наказал Куцапов, похлопывая меня по плечу. – Придет время, выручишь человека.

– Постараюсь, – покладисто отозвался Федорыч. – Смотрите там, осторожнее. Лунатики.

– Петрович, а как же Мама? – Спросил Колян. – Где он теперь лежит?

– Где-то лежит, – грустно сказал Лиманский.

Мы вышли из дома и заглянули во двор – «Вольво» на месте, естественно, не оказалось. По улице проехала поливальная машина, и дышать стало легче. Часы, которые я автоматически переводил с каждым новым броском, показывали семь утра. Автобусная остановка наполнялась сонными, разбитыми после душной ночи людьми. По мостовым, шурша свежеразлитой влагой, пробегали недорогие автомобили, развозящие рабочий класс. Время служащих еще не пришло. Строгие мужчины в галстуках и их томные секретарши, фригидные бизнес-леди и моложавые клерки в одинаковых белых рубашках – все они возникнут позже, часам к восьми.

Денег со служебной квартиры мы не взяли – не из-за щепетильности, конечно, а по недомыслию. У меня в кармане по-прежнему лежало три рубля, для оплаты загородной поездки – маловато.

Первый же водитель, которого мы попросили довезти нас бесплатно, испуганно умчался прочь. В принципе, я и Лиманский могли бы сойти за обнищавших ученых и сподвигнуть какого-нибудь автолюбителя на порыв бескорыстия, но все портил Куцапов, мощный и сытый мужчина, на лице у которого был нарисован диплом колымского университета.

Пользоваться дыроколом в Москве было бы безумием: в две тысячи восемнадцатом нас мог ждать либо патруль ООН, либо Исламская Гвардия. Я не помнил, в каком году вторые победили первых, мне это было безразлично, но встречаться не хотелось ни с теми, ни с другими.

– Придется нарушать УК. Выбирайте: угнать машину или украсть деньги, – предложил Куцапов, потешаясь над корчами Петровича. – Лично я – за первое. Еще можно захватить тачку прямо с шофером и заставить его отвезти нас к парому, но это уже терроризм, – уведомил он, откровенно любуясь, как в Лиманском борются страх, совесть и здравый смысл.

Движением бровей я показал, что согласен, поскольку другого выхода нет. Дело оставалось за Петровичем.

– Угоняй, – решился он.

Следующий час мы потратили на поиск подходящего автомобиля. Колян придирчиво рассматривал каждый вариант, и что-нибудь все время оказывалось не так: то машина была чересчур броской, то наоборот, колымагой, которая могла заглохнуть, не проехав и километра. Наконец Николаю понравилась чумазая «ГАЗ-31», сиротливо гниющая в одном из дворов. Машина выглядела бесхозной, однако по каким-то незримым признакам Куцапов определил, что «Волга» все еще на ходу.

Я встал «на стреме» у выезда под аркой, Петровичу же Колян приказал погулять в сторонке и постараться не упасть в обморок раньше времени. Не успел я докурить сигарету и до половины, как подкатил Николай и торопливо открыл мне дверь. Лиманский сидел сзади ни жив ни мертв.

Двор к свершившемуся преступлению отнесся спокойно. Три бабульки, лопотавшие на лавочке, смотрели на нас с потаенным одобрением – видно, хозяин «Волги» был у них не в чести. Только дедок с самодельной клюкой и юбилейной медалькой на синем пиджаке внутренне возражал против произвола, но протест бушевал в нем так смирно, что остался практически незамеченным.

– Ты, Петрович, пригнись, – посоветовал Куцапов. – Такой пассажир, как ты, хуже кишок на капоте. Настоящее искусство не в том, чтобы украсть, а в том, чтоб не поймали.

По городу Николай ехал аккуратно: вперед не лез, правил не нарушал. Один раз он попытался у меня узнать, нельзя ли объехать Таганку, – уж больно там гнусный перекресток, но услышав, что я садился за руль три раза в жизни, ухмыльнулся:

– И этот засранец летал на моей ласточке! Теперь понятно, почему ты разбился. Куда хоть ездил-то?

– Позже расскажу.

Мне было не до бесед. Я зорко оглядывал окрестности в поисках погон, фуражек и прочих атрибутов власти. На мне лежала ответственность за эвакуацию группы в случае, если те же фуражки или погоны заинтересуются нашей машиной. После долгих сомнений я выставил на табло семнадцатое июля, то есть вчера. Если придется бежать, то лучше остаться здесь. Нынешний девяносто восьмой, пустой и безымянный, все-таки был предпочтительнее любого другого года. Неуклюжие милиционеры, приседающие, словно девицы, перед каждой дорогой тачкой, – это бесспорная мерзость. Однако броневики с буквами «UN» на московских улицах – мерзость более обидная.

Бежать не пришлось. Куцапов продемонстрировал максимум лояльности к правилам дорожного движения и, как ни странно, изрядную выдержку.

На выезде из Москвы проверяли документы. У поста ГАИ выстроился хвост, впрочем, небольшой: в этот час основная масса направлялась в город. Двое инспекторов, отягощенных бронежилетами, барабанили в окна и подставляли руку ладонью вверх, в которую незамедлительно вкладывались права и техпаспорт. Гаишники подходили не к каждой машине, видимо, у них был приказ интересоваться только определенными марками, а может, они просто ленились.

Потные, неподвижные, мы сидели и напряженно ждали своей очереди. Лиманский сзади выпрямился и малодушно прикрыл глаза. Вспомнив хитрость Ксении, я сунул дырокол в рукав и нащупал широкую кнопку. Николай положил пистолет под сидение, но сначала он зачем-то снял его с предохранителя. Воспротивиться этому у меня не хватило силы воли, к тому же было слишком поздно. Инспектор вплотную подошел к нашей «Волге» и отвел руку, намереваясь постучаться, но в этот момент его окликнул напарник. О чем они говорили, я не слышал, но диалог продолжался не меньше минуты. Мы зачарованно следили за толстым скрюченным пальцем в пяти сантиметрах от стекла и думали об одном и том же: пронесет – не пронесет.

Инспектор все-таки постучал – так, что не подчиниться, означало бы объявить войну всему московскому ГАИ. Куцапов выдохнул и медленно опустил стекло.

– Здорово, – сказал инспектор, и мне почудилось, что в его приветствии кроется нечто большее, чем обычная милицейская фамильярность.

– Здрасьте, – обронил Николай.

– Ты чего, Колян, с перепоя?

Лиманский на заднем сидении подпрыгнул, а Куцапов непроизвольно потянулся к пистолету, но инспектор не собирался требовать водительское удостоверение – оперевшись на крышу, он наклонился и простер в окно руку. Николай озадаченно ее пожал и произнес:

– Вот, с корефанами едем. По делам.

– Вижу, что не с телками, – рискованно пошутил милиционер. – Где такую рухлядь откопал? Или маскируешься?

– Вроде того, – брякнул Куцапов.

– Ладно, некогда мне. Лазутчиков ищем, понял? Иностранных, – инспектор рассмеялся и отклеился от машины. – Давно не звонил. Телефон помнишь?

– Записан где-то.

– Ну, счастливо.

– Бывает такое! – Воскликнул Куцапов уже на кольцевой.

– Не бывает, – категорично возразил Лиманский.

– У меня в девяносто восьмом много дружков было, всех и не упомнишь.

– Как он тебя узнал? Ты же на тридцать лет старше.

– Точно, – растерялся Колян. – Петрович, меня эти непонятки просто убивают.

Мы свернули на какую-то дорогу местного значения, находившуюся вдали от шоссе. Это был тот самый путь, что вел от бункера к парому. Я невольно оглянулся – сразу после кольцевой начиналась стена одинаковых домов. Это они превратятся в опаленный холм, на который с таким трудом забирается шестиколесный автобус Коня. Правее башен – захламленная степь. Жилищный кризис двадцать первого века не позволит ей пустовать долго, и все пространство в округе покроется коростой безвкусных, но рентабельных зданий – будущих братских могил.

Прежде, чем мотор стал глохнуть, мы пролетели несколько километров. Еще метров триста машина прокатилась по инерции. Куцапов съехал на обочину и остановил «Волгу» у самой канавы.

Мы зашли в лес и побрели вдоль дороги. После городской суматохи это доставляло большое удовольствие. Идти было трудно: мешали кусты и горбатые корни деревьев, с травы еще не испарилась утренняя роса, однако на асфальт не тянуло. Мы вернемся в мертвую пустыню, спустимся в пропитанный керосином бункер, и роса на брюках, несколько травинок, прилипших к ботинкам, будут как привет от одного мира другому. Там тоже полно травы, но она видела гибель человечества, в ее фенотипе навечно закодированы воспоминания о взорвавшихся солнцах и черных дождях.

Скоро, гораздо раньше, чем я думал, возникло и поле, наискосок от которого стояли две бытовки, чудно названные паромом. Домиков мы не видели: с проселочной дорогой закруглялась и густая осиновая посадка, скрывавшая за своей пестротой даже яркое небо.

Колея круто и неожиданно вильнула к дачам, а рощица оборвалась как недопетая песня, и вместе с ней оборвалось что-то в груди. Вагончики были сожжены – не то, чтобы дотла, но примерно до такого состояния, в котором я их впервые увидел в две тысячи тридцать восьмом. Огонь, скорее всего, погас сам – если б его тушили, то со стен смыли бы всю золу. Бытовки стояли не обугленные, а какие-то свинцовые, будто о них почесалась большая линяющая кошка.

– Недавно горело, – сказал Николай, загребая ногой пушистый пепел. – Вчера или, может, позавчера.

– Пузырь! – Вспомнил Петрович. – С ним-то что?

Мы зашли в паром. Неизвестно, что нами руководило, лично я просто знал, что так надо. Раз паром существует, нужно им пользоваться. Мы боялись замараться о стены, и от этого помещение казалось тесным и особенно неуютным. Под ногами вздымались облачка серой пыли, над головой наметилась прореха, которая спустя сорок лет разойдется до огромной дыры. На полу проклюнутся больные растения, и в окно, которое к тому времени растеряет последние осколки стекла, вылезет бурьян.

В две тысячи восемнадцатом стены уже не пачкались, зола давно превратилась в удобрение для сорняка. Полы сгнили, зато сосна рядом с вагончиком залечила ожоги и подтянулась. Единственное, что напоминало о Пузыре, – это пустая помутневшая бутылка с облезшей этикеткой, впрочем, сколько их валяется по лесу?

Следующий переброс мы совершили с тяжелым сердцем. Самая малая беда, которая могла подстерегать нас в тридцать восьмом, – это отсутствие Коня, бункера и всего Сопротивления. Страшно не умереть, а выжить, когда остальные погибли. Выжить и остаться в одиночестве – для чего?

Я отодвинул жесткие стебли, закрывавшие выход, и, еле удержавшись от того, чтобы не зажмуриться, шагнул наружу. Нога погрузилась в сырую теплую труху, кишащую какими-то жучками. Труха оказалась дверью, съеденной за какие-то десять минут, что мы отсутствовали в две тысячи тридцать восьмом, – за долгие сорок лет, что она пролежала рядом со сгоревшим паромом.

Сзади меня подтолкнул Куцапов, ему также нетерпелось выбраться из обугленной коробки. Мои мрачные прогнозы относительно Сопротивления Колян пропустил мимо ушей, головоломки были не по его части.

Выйдя, он потянулся и неторопливо направился к автобусу. Да, вездеход стоял там, где ему полагалось, и я воздал хвалу небу, синхронизатору и черт знает еще кому, но отдельно – Куцапову. Быть может, благодаря его псевдоматериализму и тупому неверию во всякие там парадоксы в тридцать восьмом еще сохранилось какое-то равновесие.

Конь спрыгнул вниз и пошел нам навстречу.

– Быстренько вы, я даже покемарить не успел. А где гостинцы? – С детской непосредственностью потребовал он.

– Отвали, – бросил на ходу Николай. – Мы потеряли Маму.

– Да, несчастье, – фальшиво огорчился Конь. – А я думал, твои родители уже померли.

– Мама! – Раздраженно рявкнул Колян. – Не мама, которая рожает, а наш Мама, с ножами.

– Ну ваш, так ваш, – обиделся Конь. – Мне что? Мое дело – баранка. А бухла мог бы и захватить.

Вскарабкавшись по лесенке, я сел сзади и незаметно для себя задремал. Когда я проснулся, мы уже подъезжали к бункеру.

– Мама? – Оторопело переспросил Левша. – А папу вы с собой не брали?

– Точно вчетвером уходили? – Не поверил Фирсов. – И, говорите, я сам его отправил?

– Ну что мне, Иван Иванович, крест целовать? – Воскликнул Колян.

– Ксюша, хоть ты-то его помнишь? – Спросил я. – Скромный такой, молчаливый, мы еще над его кличкой смеялись.

– Нет, вас трое было. Иван Иванович хотел, чтобы с вами пошел Левша, но потом передумал.

Ксения виновато улыбнулась и встала совсем рядом, так, что наши ноги соприкоснулись. Теперь, после ночи в темнице, близость ее тела уже не вызывала такого трепета, зато я испытал чувство другого, более высокого порядка: ее ступня в армейском ботинке, ее колено под плотной джинсовой тканью принадлежали мне.

Очень скоро смерть Мамы из трагедии превратилась в воспоминание о ней. В конце концов, при мне Веселый добил раненого водителя, при мне Мефодий из падшей личности стал просто падалью; сверхдержавы, столкнувшись лбами, расплескали мозги по континентам – тоже при мне. Где же обычному человеку взять столько душевных сил, чтобы оплакать каждую жертву отдельно?

В путанице с Мамой меня тревожило совсем другое. Раньше мы с Ксенией помимо дырокола были связаны еще и общим взглядом на события. Обладание невзрачным приборчиком ставило нас по другую сторону реальности, мы существовали особняком от гибнущего мира, и эта обособленность сближала. Однако стоило нам ненадолго расстаться, как мы перестали быть абсолютными единомышленниками. Нарушение причинно-следственных связей стерло из памяти Ксении все, что касалось Мамы, и таким образом прочертило между нами тонкую линию – даже не трещинку, а лишь бледный пунктир, но кто знает?..

Больше всего Иван Иванович расстроился из-за потерянной явки. Паромом, даже сгоревшим, все еще можно было пользоваться, хотя мне это казалось чистой воды формальностью. С Пузырем тоже было не ясно, однако после расстрела Мамы в его гибели никто не сомневался. Нехватки в людях Сопротивление не испытывало, но вот служебная квартира, перевалочный пункт для гонцов в прошлое, существовала в одном экземпляре, и ее Фирсов простить не мог.

– Где вы откопали своего Тихона? – Спросила Ксения.

– Я виноват, – сказал Лиманский. – Не разглядел. Несколько лет в одном институте проработали. Кто мог подумать, что у него на уме такое? Вроде, человек как человек: кандидатскую защитил, докторскую готовил. Историей увлекался. Золото, одним словом.

– Петрович, кончай свои интеллигентские слюни, – оборвал его Фирсов. – Тоже мне, ответчик. Без тебя найдем, с кого спросить. Левша, будь добр, разыщи Майора.

– Тихона мы готовили, как настоящего диверсанта, да он фактически им и был, – сказал Лиманский. Потом бросил озорной взгляд на Ивана Ивановича и, не заметив его гримасы, продолжал. – Долго сомневались, как бы дров не наломать, ведь если синхронизатором за двадцать пять лет так ни разу и не воспользовались, значит была какая-то причина. Ну, а когда ГИП совсем прижала, и мы эвакуировались сюда, в тридцать восьмой, когда увидели, чем это закончится, то выбора не осталось. Историю столько раз перекраивали, но все на бумаге, а нам вот выпало действительно что-то изменить.

– Вашу бы, Евгений Петрович, ответственность, да в мою версию, – сказала Ксения. – Глядишь, и обошлось бы.

– А вы не боитесь, что ваша версия – всего лишь фантом? Где оно, это счастливое прошлое?

– Здесь, – Ксения поднесла палец ко лбу.

– Если б мы с Иваном Ивановичем принимали во внимание такие доводы, то я никогда не стал бы профессором, а он – генерал-лейтенантом, – улыбнулся Лиманский.

– Петрович, дорогой мой! – Возмутился Фирсов. – Что за удивительный талант – одной фразой выболтать сразу десять секретов!

– Да будет вам. Последний секрет, которым владела Россия, – это синхронизатор. У молодых людей он есть, причем более совершенный, чем наш.

– И все-таки. В тридцать восьмом вы обнаружили развалины и решили, что какой-то доктор наук сможет остановить войну?

– Задание было намного серьезней: не допустить нападения на Прибалтику. Ведь черная полоса началась с бомбардировки Таллина.

– Вильнюса, – уточнила Ксения.

– Риги! – Крикнул я.

Исторические факты на глазах превращались в песок. Мир трещал по швам – пока еще только в моем воображении, но когда-нибудь, я чувствовал, он не выдержит такого насилия и рухнет по-настоящему.

– Теперь это не так важно, – сказал Лиманский. – Тихон должен был не ловить падающие бомбы, а предотвратить конфликт, не дать ему развиться. Для этого он и отправился с упреждением, в девяносто восьмой. Иван Иванович ознакомил его со своими архивами…

– С некоторой информацией, обладая которой, можно слегка надавить на ту власть, – пояснил Фирсов.

– И вы полагали, что с помощью шантажа Тихон изменит мировой порядок?

– Поскольку наш ученый муж проболтался, и вы знаете, кто я такой, то поверьте мне на слово: мировой, как вы выразились, порядок всегда был заложником каких-нибудь снимков или записей.

– И Тихон, вместо того, чтобы образумить политиканов, сам спровоцировал Балтийский кризис.

– Все зависит от точки зрения. Для вас он – тот, кто уничтожил страну, для нас – человек, способный ее воскресить. Тихон – блестящий аналитик, разбирается в истории, представляет, как работает синхронизатор. Другого кандидата у нас не было.

– Кришну с ним послали для прикрытия?

– Прикрываться теперь нужно от него самого, – проговорил Лиманский. – Сомнений нет, – обратился он к Ивану Ивановичу. – Тихона следует нейтрализовать, чем быстрее – тем лучше. Не знаю, что и как он собирается делать, но мы его не контролируем.

В комнату вошел Левша, за ним, пряча глаза, появился Майор.

– Как же ты, мил друг, его проворонил? – С ходу набросился на него Иван Иванович. – Специалист, все-таки. Инженер… чего там?.. душ? Ты ведь с ним разговаривал, я имею в виду, как психолог. Тесты разные, то-се. Неужели наука не может четко определить, кто нормальный, а кто помешанный?

– Не может, Иван Иванович, – с сожалением констатировал Майор. – Одно ясно: серьезных расстройств психики у него нет. Волевой, целеустремленный, не без способностей. Изобретателен, склонен к неординарным поступкам…

– В общем, классический случай шизофрении, – сказала Ксения.

– Просили рискового человека с воображением, вот и получайте.

Фирсов выбрался из кресла и подошел к сейфу. Сначала я решил, что ему зачем-то потребовался керосин, но вместо пластмассовой фляги он выволок из шкафа потертый брезентовый мешок.

– Николай, помоги. Проверим, что нам от Тихона осталось в наследство.

Куцапов перевернул рюкзак, и по полу разлетелось барахло, которое могло валяться в столе у любого мальчишки: выломанные откуда-то платы, насмерть зачитанная книжка, несколько мотков проволоки и…

Николай с Левшой одновременно бросились к черной металлической болванке, покатившейся под ноги Фирсову.

– Аккуратней надо! – Укорил Левша. – Граната, Иван Иванович.

– Сам вижу, что не репа.

– Да он у вас еще и шутник, – заметила Ксения, мягко отнимая у Левши опасную игрушку.

Ксения передала гранату мне, и я понял, что она имела в виду. К узкой части корпуса, там где находилась чека, была приклеена бирка, извещавшая: «ПРОВЕРЕНО ЭЛЕКТРОНИКОЙ. ГАРАНТИРУЕТ ПОЛНОЕ УДОВЛЕТВОРЕНИЕ».

– Цинизм и чувство юмора. Без них в наших условиях хана, – объяснил психолог.

– А как же водка? – Проревел Колян, толкая его локтем. – Против стресса – первое дело.

– Тихон ей не увлекался. Вот, – Майор поднял с пола книгу. – Вот его пунктик.

Я снисходительно оглядел брошюру – оторванные страницы высовывались, как закладки, обложка держалась на честном слове, однако стоило мне прочитать название, и книга моментально стала бесценной. Боясь ошибиться, я стер с нее пыль, но слова от этого не поменялись местами, а лишь стали контрастнее.

«НИЧЕГО, КРОМЕ СЧАСТЬЯ». Я уже видел этот роман, когда-то держал его в руках и – было время! – считал его своим. Имя автора, набранное мелким шрифтом на фоне звездной бездны, я разобрал не сразу. И все же это был Кнут. «Александр Кнутовский» совсем не похоже на «Михаил Ташков». Напрасно я всматривался в крохотные буковки, мне не померещилось. Книжку действительно написал Кнут. Мефодий всучил мне чужие рукописи – это было ясно давно, но теперь я убедился окончательно.

– Странно, почему Тихон ее оставил, – сказал Майор. – Книга была ему очень дорога, и если он знал, что не вернется…

– Затем и оставил, чтоб мы этого не поняли. Эх, психолог!

– Книга была его Священным Писанием, а Кнутовский – пророком, – настаивал Майор. – У каждого из нас есть какая-то отдушина, без нее нельзя, особенно когда сидишь под землей, а вокруг – только прах. У кого – спиртное, у кого – старая фотография. Не знаю, что Тихон нашел в этом романе, но для него он был и другом, и любовницей, и психоаналитиком.

– И если б его автору угрожала опасность, а он смог бы ее отвести… – начал я.

– Безусловно. Он сделал бы все, чтобы книга состоялась.

– Сдается мне, ты что-то придумал, – оживился Фирсов.

– Ксюша, помнишь тот грузовик в две тысячи первом? Длинный такой фургон, «Москарго», кажется.

– Ты уверен?

– Нет. Но там, на перекрестке, он вел себя так, будто заранее знал, что произойдет. И появился только для того, чтобы не дать нам разбиться.

– Ты был знаком с этим писателем?! – Воскликнул Петрович.

– И ты сможешь на него выйти? – Страстно спросил Куцапов.

Все повернулись ко мне. Мой ответ был известен, ведь кроме этого ничтожного шанса мы не имели ничего.

– Мы пойдем вдвоем, – сказал я. – С Коляном.

– Как это? – Не поверила Ксения.

– Ксюша, ты останешься. Если ты будешь там, то роль зрителя тебя не устроит, я знаю. А вставать на его пути… это почти самоубийство, – закончил я шепотом.

Ксения смерила меня гневным взглядом, но я не уступил. Она могла демонстрировать свое негодование всеми доступными способами, это все же лучше, чем разделить участь Мамы.

– У Тихона есть что-нибудь, кроме синхронизатора и компромата? – Спросил я.

– Есть, – опечалился Лиманский. – Масса планов.

Фирсов, надрывно закашлявшись, кинул в рот очередную таблетку.

– И еще – абсолютные полномочия.