Цирцея Миллер Мадлен

Я ждала. Вдруг Главк все-таки вспомнит обо мне? Я бы вышла за него не раздумывая. Но оказывается, я надеялась и на другое, хотя еще вчера и подумать о таком не могла: что он всю соль из себя выплачет, лишь бы вернуть Сциллу, что будет держаться за нее, свою единственную настоящую любовь.

– Я понял, – сказал Главк. – Жаль, но ты верно говоришь: есть и другие.

Раздался тихий металлический звон. Главк постукивал пальцами по вилке своего трезубца.

– Младшая у Нерея хороша, – продолжил он. – Как ее зовут? Фетида?

Отец цокнул языком:

– На мой вкус, больно солона.

– Что ж, – сказал Главк, – благодарю тебя за превосходный совет. Последую ему.

Они прошли мимо, совсем близко. Отец занял свое золотое ложе рядом с дедом. Главк пробрался к пурпурным лежанкам. В ответ на какие-то слова речного бога поднял голову и рассмеялся. Тогда я видела его лицо в последний раз и запомнила жемчужный блеск зубов в свете факелов, синеву кожи.

В дальнейшем он и впрямь следовал совету отца. Спал с тысячью нимф, плодил детей с хвостами и зелеными волосами, которых очень любили рыбаки, ведь те частенько наполняли их сети. Я видела иногда, как они резвились, подобно дельфинам, меж гребней самых высоких волн. И никогда не приближались к побережью.

Воды черной реки катились вдоль берегов. Бледные цветы качали головками. Но я ничего вокруг не замечала. Мои надежды отпадали одна за другой. Я не проживу с Главком целую вечность. Мы не поженимся. Никогда не ляжем вместе там, в лесу. Его любовь ко мне исчезла, утонула.

Мимо проплывали боги, нимфы, в свете факелов и аромате благовоний текла их болтовня. Лица их, сияющие и оживленные, как всегда, вдруг стали казаться мне чужими. Громко, словно птичьи клювы, щелкали каменья их бус, широко растягивались, испуская смех, красные рты. Где-то там и Главк смеялся вместе с ними, но различить его голос в общем хоре я не могла.

Не всем богам быть одинаковыми.

У меня загорелось лицо. Я ощутила не то чтобы боль, скорее жжение, которое никак не проходило. Прижала ладони к щекам. Сколько я уже не вспоминала о Прометее? Перед глазами встал его образ: истерзанная спина, невозмутимое лицо, взгляд темных глаз, выражавший сразу всё.

Удары сыпались на него, но Прометей не кричал, хотя обливался кровью и сделался в конце концов похожим на золоченую статую. И все это время боги следили за ним глазами острыми, как молнии. Они бы сами с удовольствием взяли в руки хлыст эринии, представься им возможность.

Я не такая, как они.

Значит, не такая? Я услышала голос дяди, глубокий, звучный. Тогда думай, Цирцея. Чего бы они не сделали?

Кресло отца было устлано шкурами угольно-черных барашков. Я встала на колени подле их свисающих голов.

– Отец, это я превратила Сциллу в чудовище.

Голоса вокруг разом смолкли. Не знаю, смотрели ли с дальних лежанок, смотрел ли Главк, но все дядья уставились на меня, прервав сонную беседу. Я ощутила пронзительную радость. Потому что впервые в жизни хотела их внимания.

– Я взяла дурную траву, фармакон, и сделала Главка богом, а потом превратила Сциллу. Хотела изуродовать ее, потому что ревновала к ней Главка. Я сделала это из себялюбия, со злобой в сердце, и готова отвечать.

– Фармакон, – повторил отец.

– Да. Желтые цветы, что растут там, где пролилась кровь Кроноса, и являют истинную суть всякого существа. Я сорвала, наверное, сотню и бросила в купальню Сциллы.

Я думала, плеть принесут, призовут эринию. Прикуют меня к скале рядом с дядей. Но отец лишь наполнил свой кубок.

– Пустяки. В тех цветах нет никакой силы, больше нет. Мы с Зевсом об этом позаботились.

Я смотрела на него в изумлении.

– Отец, я это сделала. Собственными руками сломала стебли, намазала соком губы Главка, и он перевоплотился.

– Ты испытала предчувствие, это свойственно моим детям. – Голос отца оставался ровным и твердым, как каменная стена. – В ту минуту Главку суждено было перевоплотиться. Трава здесь ни при чем.

– Нет, – попыталась возразить я, но отец продолжал говорить. Возвысил голос, чтобы заглушить мой.

– Подумай, дочь. Если б так легко было смертного сделать богом, разве не стали бы все богини кормить возлюбленных этими цветами? И разве половина нимф не превратилась бы в чудовищ? Ты не первая ревнивица в этом дворце.

Дядья заулыбались.

– Я единственная знаю, где искать эти цветы.

– Разумеется, не единственная, – вставил дядя Протей. – Я рассказал тебе об этом. Думаешь, стал бы, если бы знал, что ты можешь причинить кому-нибудь вред?

– Будь в этих растениях такая сила, – добавил Нерей, – и мои рыбы в бухте Сциллы перевоплотились бы. Но они целы и невредимы.

Лицо мое пылало.

– Нет. – Я стряхнула водорослеобразную руку Нерея. – Я превратила Сциллу и теперь должна понести наказание.

– Дочь моя, ты становишься смешной. – Слова отца рассекли воздух. – Существуй в мире сила, о которой ты заявляешь, думаешь, обнаружить ее выпало бы тебе подобной?

Тихий смех за моей спиной, нескрываемая радость на лицах дядьев. Но главное – голос отца, швырявшего слова словно мусор. Тебе подобной. В любой другой день всякого года жизни я сжалась бы в комок и заплакала. Но в тот день его презрение стало искрой, упавшей на сухой трут. Я открыла рот:

– Ты неправ.

Отец уже склонился к деду, хотел ему что-то сказать. Но теперь вновь метнул в меня взгляд. Лицо его заалело.

– Что ты сказала?

– Я говорю, в этих растениях есть сила.

Он накалился добела. Как сердцевина огня, как чистейшие, раскаленные угли. Он встал, но продолжал подниматься, будто хотел пробить дыру в потолке, в земной коре и расти дальше, под самые звезды. А потом пришел жар, он накатывал ревущими волнами, вздувал пузырями кожу, выдавливал дыхание из груди. Я хватала ртом воздух, но воздуха не было. Отец его отнял.

– Ты смеешь перечить мне? Ты, неспособная и огонька зажечь, и капли воды вызвать? Худшая из моих детей, блеклая, ни к чему не годная, на которой и за плату жениться не хотят. Я с самого рождения жалел тебя и многое тебе позволял, а ты выросла самодовольной и строптивой. Хочешь, чтобы я еще больше тебя ненавидел?

Минута – и даже камень бы, наверное, расплавился, а все мои водянистые сестрицы иссохли до костей. Плоть моя пузырилась и лопалась, как жарящийся плод, голос скукожился в горле и выгорел дотла. Я и вообразить не могла, что существует такая боль, такая жгучая мука, истребляющая всякую мысль.

Упав к ногам отца, я прохрипела:

– Прости, отец. Зря я в это поверила.

Жар понемногу сошел на нет. Я осталась лежать, где упала, на мозаичном полу с изображениями рыб и пурпурных фруктов. Глаза мои наполовину ослепли. Руки превратились в оплавленные клешни. Речные боги покачивали головами, издавая звук плещущей о камни воды. До чего странные дети у тебя, Гелиос.

Отец вздохнул:

– Это Персеида виновата. От других хорошие были дети.

Я не шевелилась. Прошло несколько часов, но никто не смотрел на меня, не называл по имени. Говорили о своих делах, о тонких вкусах блюд и вин. Факелы гасли, пустели ложа. Отец поднялся, переступил через меня. Всколыхнул легкий ветерок, ножом врезавшийся в мое тело. Я думала, бабка подойдет, скажет ласковое слово, принесет мазь от ожогов, но она ушла спать.

Может, за мной пришлют стражей? Хотя зачем? Я не представляла никакой опасности.

Боль обдавала меня то холодом, то жаром, а потом снова холодом. Меня трясло, так проходили часы. Руки-ноги почернели, на них живого места не было, обожженная спина пошла пузырями. Я боялась дотронуться до лица. Скоро рассвет, и все мои родные опять устремятся сюда – завтракать, болтать о дневных развлечениях. И станут кривить губы, проходя мимо меня.

Медленно, мало-помалу, я поднялась на ноги. Мысль о возвращении в отцовский дворец была как раскаленный добела уголь поперек горла. Я не могла идти домой. А кроме дома знала лишь одно место на земле: те самые леса, о которых так часто мечтала. Глубокие тени спрячут меня, мох мягко коснется сожженной кожи. Ухватившись мысленным взором за эту картинку, я поплелась к ней. Соленый воздух морского берега иглами вонзался в опаленное горло, и каждое дуновение ветра вновь заставляло ожоги вопить от боли. Но наконец меня накрыла тень, я свернулась калачиком на мху. Дождь моросил, и ощущать сырую землю было так приятно. Столько раз я представляла, как буду лежать здесь с Главком, но если и не выплакала прежде всех слез по своей несбывшейся мечте, теперь они иссохли. Я закрыла глаза и отдалась ошеломляющей, пронзительной боли. Однако моя неумолимая божественная природа постепенно делала свое дело. Дыхание выровнялось, взгляд прояснился. Руки и ноги еще болели, но, прикасаясь к ним, я уже трогала кожу, а не уголья.

Село полыхавшее за деревьями солнце. Спустилась звездная ночь. Настало новолуние, когда тетушка Селена уходила к своему грезившему мужу. Иначе я, наверное, не осмелилась бы подняться – невыносимо было думать, как она станет потом рассказывать: эта дурочка и впрямь пошла на них посмотреть! Видно, все еще верит, что они действуют!

Ночной ветерок пощипывал кожу. Трава высохла, полегла от зноя в разгар лета. Я нашла тот холм, кое-как вскарабкалась по склону. В свете звезд цветы казались маленькими, полинялыми, чахлыми. Я сорвала стебелек. Он обмяк в моей руке – в нем не было сока, весь высох. А чего, интересно, я ожидала? Что он подпрыгнет и закричит: “Твой отец неправ! Ты превратила Сциллу и Главка! Ты вовсе не жалкая и невзрачная, ты новоявленный Зевс”?

И все же, встав на колени, я правда что-то услышала. Не звук, скорее тишину, едва различимое гудение – так вибрирует в песне пространство меж нот. Я ждала, что гудение стихнет, рассудок мой прояснится. Но оно продолжалось.

И там, под тем небом, мне в голову пришла безумная мысль. Съем этой травы. Пусть наконец моя истинная суть, какая угодно, выйдет наружу.

Я поднесла стебли ко рту. Но мужество покинуло меня. Какова моя истинная суть? Этого знания ведь можно и не вынести.

Перед самым рассветом меня отыскал дядя Ахелой – борода в мыле, до того спешил.

– Твой брат здесь. Тебя вызывают.

Я отправилась за ним во дворец отца, все еще неверным шагом. Мы прошли мимо сияющих столов, мимо занавешенной спальни, где почивала мать. Ээт стоял над отцовскими шашками. Он возмужал, черты лица стали резкими, рыжеватая борода – густой, как папоротник. Одежды его были роскошными даже для бога – пурпурными, темно-синими, и каждый лоскуток ткани обильно расшит золотом. Но когда Ээт обернулся, прежняя наша любовь вновь меня поразила. Кинуться ему в объятия мне помешало лишь присутствие отца.

– Я скучала по тебе, брат.

Ээт нахмурился:

– Что у тебя с лицом?

Я дотронулась до щеки, с которой сходила кожа, и ощутила вспышку боли. Я покраснела. Не хотелось ему рассказывать, не здесь. Отец сидел на своем пламенеющем троне, и свет его, даже привычный, неяркий, вновь причинял мне боль.

Отец избавил меня от необходимости отвечать.

– Ну вот, она пришла. Говори.

Услышав в его голосе досаду, я затрепетала, но лицо Ээта оставалось спокойным, будто гнев отца – такая же обычная вещь, как и все в этой комнате, как стол, как табурет.

– Я пришел, – сказал он, – поскольку узнал, что и Сцилла, и Главк тоже перевоплощены рукой Цирцеи.

– Руками мойр. Говорю тебе, у Цирцеи нет таких способностей.

– Ты ошибаешься.

Я вытаращила глаза: вот сейчас падет на Ээта отцовский гнев.

Но брат продолжал:

– В своем царстве, в Колхиде, я делал такое и даже больше, много больше. Извлекал молоко из земли, околдовывал человеческий разум, лепил воинов из праха. Призывал драконов, чтобы везли мою колесницу. Произносил заклинания, застилавшие небо чернотой, варил зелья, воскрешавшие мертвых.

В устах любого другого подобные утверждения показались бы несусветной ложью. Но слова брата звучали крайне убедительно, как и всегда.

– Это искусство зовется фармакея, потому что для него нужны фармака, то есть травы, способные изменять мир, – и те, что выросли на крови богов, и обычные, растущие повсюду на земле. Умение заставить их силу проявиться – это дар, и я владею им не один. Пасифая на Крите правит с помощью своих ядов, Перс в Вавилоне колдовством возвращает души в тела. Цирцея – последняя, и она доказала это.

Взгляд отца был устремлен вдаль. Словно он смотрел сквозь море и землю и видел отсюда Колхиду. Мне показалось, что исходящий от его лица свет трепещет, но может, это играло пламя очага.

– Позволь тебе показать.

Брат вынул из складок одежды горшочек, запечатанный сургучом. Сломал печать и обмакнул палец в зеленую жидкость. Я почувствовала запах каких-то растений – резкий, с солоноватой ноткой.

Брат приложил большой палец к моему лицу и что-то тихо сказал – я не расслышала. Кожа зазудела, а потом боль угасла – словно задули свечу. Притронувшись к щеке, я ощутила, что она совсем гладкая и как будто слегка маслянистая.

– Неплохой фокус, правда? – сказал Ээт.

Отец не ответил. Удивительно, но он как онемел. Я и сама онемела, пораженная. Даром исцелять чужую плоть обладали лишь величайшие из богов, а подобные нам – нет.

Брат улыбнулся, будто мои мысли подслушал.

– И это меньшие из моих способностей. Они исходят от самой земли и потому не подчиняются обычным законам божественной природы. – Он дал этим словам повисеть в воздухе. – Понимаю, ты не можешь вынеси вердикт сейчас. Тебе нужно посоветоваться. Но знай: я с радостью предъявлю Зевсу нечто… более впечатляющее.

Глаза его сверкнули, как клыки в волчьей пасти.

Отец медленно выговаривал слова. На лице – все та же немая маска. Дикая мысль поразила меня. Он напуган.

– Я должен посоветоваться, верно. Это… что-то новое. Пока решение не будет принято, вы останетесь здесь, во дворце. Оба.

– Другого я и не ожидал, – сказал Ээт.

Он склонил голову, а затем повернул к выходу. Я последовала за ним – от гонки мыслей и разрастающейся, захватывающей дух надежды даже кожу покалывало. Дверь закрылась за нами, мы оказались в коридоре. Лицо Ээта оставалось невозмутимым, будто он не совершил только что чудо, заставив нашего отца замолчать. Я готова была вывалить на него тысячу вопросов, но Ээт заговорил первым:

– Чем ты занималась все это время? Целая вечность прошла. Я уж начал думать, что ты, может, и не фармакевтрия.

Я не знала такого слова. Тогда его никто еще не знал.

– Фармакевтрия, – повторила я.

Колдунья.

Новости разбегались как весенние ручьи. За обедом дети Океана, завидев меня, шептались, а попадаясь навстречу, отскакивали. Кого я случайно касалась рукой, тот бледнел, а когда я передала кубок речному богу, глаза его забегали. Нет-нет, благодарю, я не хочу пить.

Ээт рассмеялся:

– Ты привыкнешь. Мы теперь сами по себе.

Но он вовсе не был сам по себе. Каждый вечер сидел на дедовом помосте вместе с отцом и дядьями. Пил нектар, смеялся, обнажая зубы, а я наблюдала за ним. Лицо его менялось стремительно, как рыбий косяк, – то светлело, то темнело.

Дождавшись, пока уйдет отец, я села в кресло рядом с Ээтом. Очень хотелось устроиться рядом на ложе, прислониться к его плечу, но он был так суров и прям, что я не знала, как до него и дотронуться.

– Ты любишь свое царство? Колхиду?

– Оно прекраснее всех, – ответил Ээт. – Я сделал, как обещал, сестра. Собрал там все чудеса, что есть в наших землях.

Я улыбнулась, услышав, как он зовет меня сестрой и говорит о тех, прежних мечтах.

– Хотелось бы мне все это увидеть.

Ээт промолчал. Он был чародеем, мог разомкнуть змеиные зубы, вырвать с корнем дуб. Зачем ему я?

– И Дедал у тебя?

Ээт скривился:

– Нет, он в ловушке у Пасифаи. Может, потом… Зато у меня есть огромная баранья шкура из золота и полдюжины драконов.

Рассказы из Ээта вытягивать не пришлось. Они рвались наружу сами – про чары и заклинания, которые он накладывал, про зверей, которых призывал, про травы, которые срезал при лунном свете, чтобы варить из них чудеса. Одна история была диковиннее другой: молния притягивалась к кончикам его пальцев, зажаренные барашки возрождались из обугленных костей.

– Что за слово ты произнес, когда исцелял меня?

– Могущественное слово.

– А меня научишь?

– Колдовству нельзя научить. Ты до всего дойдешь сама. Или не дойдешь.

Я вспомнила, как, прикоснувшись к тем цветам, услышала гудение, как некое мистическое знание посетило меня.

– И давно ты знаешь, что способен на такое?

– С рождения. Но нужно было подождать, скрыться сначала от отцовых глаз.

Столько лет мы были вместе, и он молчал. Я уже открыла рот, чтоб потребовать ответа: как ты мог не сказать мне? Но этот новый Ээт в ярких одеждах лишал меня решимости.

– Ты не боишься, – спросила я, – что отец разгневается?

– Нет. Мне хватило ума не позорить его перед всеми. – Ээт взглянул на меня, приподняв бровь, и я покраснела. – Однако отец очень хочет понять, как ему использовать такую силу себе во благо. Он из-за Зевса беспокоится. Нужно правильно нас изобразить: дать понять, что мы достаточно опасны, чтобы Зевс призадумался, но не настолько, чтобы он вынужден был действовать.

Брат мой, чей взор всегда проникал в трещины мироздания.

– А если олимпийцы попробуют лишить тебя твоих чар?

Он улыбнулся:

– Мне кажется, они не смогут, как бы ни старались. Я же сказал: фармакея находится за гранью обыкновенно достижимого для богов.

Я взглянула на свои руки и попыталась представить, как они плетут заклятие, способное поколебать мир. Но уверенность, с которой я выдавливала сок Главку в рот и отравляла воду в бухте Сциллы, куда-то подевалась. Может, если бы я вновь прикоснулась к тем цветам… Но мне запретили выходить из дворца, пока отец не поговорит с Зевсом.

– Думаешь… я могу творить такие же чудеса, как ты?

– Нет, – ответил брат. – Я сильнейший из нас четверых. Но у тебя определенно есть склонность к превращениям.

– Это все цветы, – возразила я. – Благодаря им всякое существо обретает истинный облик.

Он обратил ко мне свой взгляд мудреца.

– Как кстати, что их истинный облик случайно совпадает с угодным тебе, правда?

Я уставилась на него:

– Я вовсе не желала превратить Сциллу в чудовище. Лишь хотела показать, как уродлива она внутри.

– И ты веришь, что внутри у нее скрывалось такое? Шестиголовое слюнявое чудище?

Лицо мое горело.

– А почему нет? Ты ее не знал. Она была так жестока!

Ээт рассмеялся:

– Ах, Цирцея! Она была размалеванной потаскухой не первого разряда, такой же, как и все остальные. И если станешь утверждать, что одно из страшнейших чудовищ нашего времени пряталось у нее внутри, значит, ты глупее, чем я думал.

– По-моему, никто не может сказать, что у другого внутри.

Ээт закатил глаза и вновь наполнил свой кубок.

– А по-моему, – сказал он, – Сцилла избежала наказания, которое ты для нее замыслила.

– Что ты хочешь сказать?

– Подумай. Что делала бы уродливая нимфа в нашем дворце? Чего бы стоила ее жизнь?

Все было как раньше: он спрашивал, я не находила ответа.

– Не знаю.

– Знаешь-знаешь. Вот почему это стало бы хорошим наказанием. Даже красивейшая нимфа никому особенно не нужна, а уродливая – и вообще пустое место, даже хуже. Она никогда не выйдет замуж, не родит детей. Будет обузой для семьи, бельмом на глазу мира. Ей, презираемой и оскорбляемой, придется прятаться. Но, став чудовищем, она обретает положение. И славы получит, сколько зубами сумеет отхватить. Любить ее за это не будут, зато не будут и ущемлять. Поэтому если ты по глупости о чем и сожалеешь втайне, забудь. Я бы сказал, ты сделала ее только лучше.

На две ночи отец заперся с дядьями. Я слонялась у дверей красного дерева, но не слышала ничего, даже приглушенных голосов. Когда отец с дядьями наконец вышли, лица их были мрачны и решительны. Отец направился к колеснице. Его багровый плащ рдел как вино, на голове сияла огромная корона из золотых лучей. Не оглядываясь, он взмыл в небо и развернул лошадей к Олимпу.

Мы ожидали его возвращения во дворце Океана. Никто не нежился на берегу реки, не свивался с любовником в полумраке. Наяды, пунцовея, переругивались. Речные боги пихали один другого. Дед тяжело оглядывал всех нас со своего помоста, держа в руке пустой кубок. Мать хвасталась перед сестрами:

– Перс и Пасифая, конечно, первыми все поняли. Цирцея – последней, и чему тут удивляться? Пожалуй, рожу еще сотню, они мне сделают серебряный корабль, который будет летать меж облаков. И мы воцаримся на Олимпе.

– Персеида! – шикнула на нее бабка из другого конца зала.

Только Ээт, кажется, не чувствовал общего напряжения. Сидел, безмятежный, на ложе, пил из золотого чеканного кубка. Я держалась в стороне, ходила взад-вперед по длинным коридорам, проводя рукой по каменным стенам, всегда чуть сыроватым: слишком много водных божеств здесь обитало. Искала глазами Главка. Я все еще не избавилась от желания видеть его, даже теперь. В ответ на мой вопрос, пирует ли Главк с остальными богами, Ээт ухмыльнулся:

– Своего синего лица он теперь здесь не показывает. Ждет, пока все забудут, как оно стало таким на самом деле.

У меня все перевернулось внутри. Я и не подумала, что своим признанием лишу Главка того, чем он так гордился. Слишком поздно. Слишком поздно я поняла все, что следовало. Я совершила так много ошибок, и теперь уж невозможно этот клубок распутать и вернуться к самой первой. Было это превращение Сциллы, Главка или клятва, данная бабке? Или прежде всего – первый разговор с Главком? Тошнотворное чувство тревоги подсказывало, что все это тянется с еще более раннего времени, с первого моего вздоха.

Отец, наверное, уже предстал перед Зевсом. Брат был уверен, что олимпийцы ничего не смогут с нами сделать. Но четверых титанов-колдунов нельзя ведь просто не замечать. А если снова начнется война? Потолок большого зала разверзнется над нами. Зевсова голова затмит свет, рука протянется вниз и раздавит нас одного за другим. Ээт призовет драконов, он хоть сражаться может. А я что могу? Цветы собирать?

Мать мыла ноги. Две ее сестры держали серебряный таз, третья лила из склянки нежное масло мирры. Глупости, говорила я себе. Не будет никакой войны. Мой отец – мастер изворачиваться. Он найдет способ успокоить Зевса.

Зал осветился – прибыл отец. Его бронзовое лицо будто сошло с наковальни. Он зашагал к помосту в передней части зала, а мы провожали его глазами. Лучи отцовской короны пронзали каждую тень. Взгляд его всех нас смутил.

– Я поговорил с Зевсом, – сказал он. – И мы пришли к соглашению.

Братья и сестры облегченно вздохнули – будто ветер в колосьях зашуршал.

– Он признает, что в мире действует нечто новое. И эти силы не похожи ни на какие из являвших себя прежде. Он признает, что они произошли от четырех моих детей – моих и нимфы Персеиды.

Снова легкая рябь, теперь уже с признаками нарастающего воодушевления. Мать облизнула губы, откинула голову, будто на ней уже была корона. Сестры ее поглядывали друг на друга, снедаемые завистью.

– Мы также согласились, что прямой опасности эти силы не представляют. Перс живет за нашими границами и нам не угрожает. Пасифая замужем за сыном Зевса, он проследит, чтобы она знала свое место. Ээт сохранит трон, если согласится, чтобы за ним следили.

Брат кивал с серьезным видом, но я видела, что глаза его улыбаются. Я и небо могу застлать. Попробуйте-ка следить за мной.

– Все они поклялись к тому же, что эти способности проявились самопроизвольно и неожиданно и не было здесь ни злого умысла, ни попытки бунта. Волшебную силу трав все они открыли случайно.

Удивившись, я снова бросила взгляд на брата, но лицо его оставалось непроницаемым.

– Все, кроме Цирцеи. Она призналась во всеуслышание, что стремилась обрести свою силу, и вы тому свидетели. Ее предостерегали, но она ослушалась.

Лицо моей бабки, застывшей в резном кресле из слоновой кости.

– Она не повиновалась моим приказам, отрицала мою власть. Она отравила себе подобную и совершила другие вероломные поступки. – Его раскаленный добела взгляд остановился на мне. – Она осрамила наш род. Неблагодарностью ответила на нашу заботу. Мы с Зевсом решили, что за это она должна быть наказана. Она будет жить в изгнании, на необитаемом острове, где никому не сможет причинить вреда. И отправится туда завтра.

Меня пронзила тысяча глаз. Хотелось закричать, взмолиться, но не хватало дыхания. Мой голос, пусть и тоненький, пропал. Я думала, Ээт встанет на мою защиту. Бросила на него взгляд, но он лишь молча смотрел на меня, как и прочие.

– Еще одно, – продолжил отец. – Как я уже сказал, очевидно, что эту новую силу породил наш с Персеидой союз.

Лицо матери победоносно блистало, пробиваясь сквозь застивший мне глаза туман.

– Поэтому решено: я не стану больше зачинать с ней детей.

Мать вскрикнула и упала навзничь сестрам на колени. Ее всхлипывания эхом отдавались от каменных стен.

Дед медленно поднялся на ноги. Потер подбородок. И сказал:

– Что ж, пришло время пира.

Факелы горели подобно звездам, потолок простирался над головой, высокий, будто небесный свод. В последний раз я наблюдала, как все нимфы и боги заняли свои места. Я оцепенела. Все думала: надо попрощаться. Но братья и сестры омывали меня словно волны скалу. Насмешливо шептались, проходя мимо. Я вдруг заскучала по Сцилле. Та бы хоть осмелилась все высказать в лицо.

Думала: с бабкой нужно попробовать объясниться. Но она тоже от меня отвернулась, а ее морской змей спрятал голову.

Мать по-прежнему рыдала, окруженная стайкой сестер. Когда я приблизилась, она подняла голову, чтобы все видели, как прекрасно и безмерно ее страдание. Мало того, что ты уже сделала?

Оставались только мои водорослеволосые дядья с всклокоченными, просоленными бородами. Но я представила, как становлюсь пред ними на колени, и не смогла себя заставить.

Я пошла в свою комнату. И сказала себе: собирайся. Собирайся, ты уезжаешь завтра. Но руки бессильно повисли. Откуда я знаю, что брать? Из дворца-то никогда почти не выходила.

Сделав над собой усилие, я отыскала мешок, сложила туда одежду и сандалии, гребень для волос. Посмотрела задумчиво на украшавший стену гобелен. Вытканный кем-то из моих теток, он изображал свадебное празднество. Будет ли у меня хоть дом, чтоб этот гобелен повесить? Я не знала. Ничего не знала. Необитаемый остров, сказал отец. Какой же – голая скала посреди моря, галечная отмель, непролазные дебри? Что за нелепость этот мешочек, наполненный золочеными обломками… Кинжал, кинжал со львиной головой на рукояти, возьму его. Но он будто съежился в моей руке – для пира только и годился, закуски насаживать.

– Могло быть гораздо хуже, знаешь ли… – Ээт стоял в дверях. Он тоже отбывал, уже вызвал драконов. – Зевс, говорят, хотел сам наказать тебя, другим в назидание. Но дать ему такое право, конечно, может только отец.

У меня волосы на руках зашевелились.

– Ты ведь не сказал ему о Прометее, правда?

Ээт улыбнулся:

– Ты про “другие вероломные поступки”, как он выразился? Знаешь же отца. Осторожничает просто – вдруг ты сотворила еще что-нибудь ужасное и это выяснится? Да и о чем рассказывать? Что ты такого сделала? Налила нектара в кубок?

Я подняла на него глаза:

– Ты говорил, отец меня за это воронам бы выкинул.

– Только если бы у тебя хватило глупости сознаться.

Лицо мое загорелось.

– Видимо, мне стоит у тебя поучиться и все отрицать?

– Да. Так оно и делается, Цирцея. Я сказал отцу, что умение колдовать обнаружил случайно, он сделал вид, что мне поверил, а Зевс сделал вид, что поверил ему, – и равновесие в мире сохранено. Ты сама виновата, раз призналась. Зачем, никак не могу понять.

Он и правда не мог. Когда бичевали Прометея, Ээт еще не родился.

– Хотел сказать тебе, – продолжил он. – Вчера вечером я наконец встретил твоего Главка. Такого шута впервые вижу. – Ээт цокнул языком. – Надеюсь, впредь ты будешь разборчивее. Очень уж ты легко доверяешься.

Он стоял, опершись на притолоку, в своих длинных одеждах, посверкивая волчьими глазами. И сердце мое при виде его подпрыгивало, как и всегда. Но он был подобен тому водяному столбу, о котором однажды рассказывал, – прямой, холодный и самодостаточный.

– Благодарю за совет, – сказала я.

Ээт ушел, а я снова повернулась к гобелену. Пучеглазый жених, закутанная в покрывала невеста, позади – родственники с разинутыми по-идиотски ртами. Всегда этот гобелен терпеть не могла. Пусть гниет здесь.