Почти счастливые женщины Метлицкая Мария

Софья села впереди, Аля устроилась сзади. День был теплый и безветренный, на голубом небе сияло летнее солнце, леса, стоящие вдоль дорог, зеленели молодой, яркой зеленью, и вообще все было прекрасно! Каникулы, ура! А впереди еще море.

Доехали за час, ерунда. Въехали в большой зеленый поселок, такой зеленый, что были видны только крыши домов, все остальное утопало в густой свежей зелени.

Остановились у серого, сто лет не крашенного забора.

Калитка сиротливо болталась на нижней петле.

Выгрузили багаж, и Софья закурила.

– Подыши, – велела она Але, – а я пока немного приду в себя.

Аля присела на березовый пенек. Стояла оглушительная тишина, какая бывает только в лесу. Где-то неподалеку раздался размеренный стук топора. Совсем близко, на соседнем участке, заплакал грудной ребенок, и все затихло.

По обе стороны от дорожки, ведущей к дому, склонялись густые кусты жасмина, над ними жужжали пчелы. Пахло невероятно. Наконец показался дом – двухэтажный, старый, некрашеный, как и забор, слегка осевший, с покосившейся на правый бок террасой. Окна террасы были распахнуты.

Поднялись по полусгнившему, кривому крыльцу, и Софья громко крикнула:

– Муся, ну где ты? Встречай гостей!

Тишина.

Никто не появлялся. Софья решительно толкнула дверь в дом и кивнула Але:

– Пошли. А то будем ждать до второго пришествия.

В комнате Аля присела на край дивана и огляделась. Софья пошла искать подругу.

«Кажется, нас никто не ждет, – подумала Аля. – Вдруг еще и попросят. А так не хочется уезжать из этого райского места!»

На террасе стоял большой овальный обеденный стол, покрытый старой полустертой клеенкой, и несколько венских стульев. На столе одиноко притулилась сахарница с отбитой ручкой и торчащей ложечкой, граненый стакан с мутноватой водой, пепельница, полная окурков, карандаш со сломанным грифелем и плошка с засохшим вареньем. Над плошкой лениво, медленно кружилась оса.

Дверь отворилась, и на террасу вошла Софья с ярко-рыжей высокой старухой в открытом цветастом сарафане.

– Моя внучка, – кивнула на Алю Софья. – Аля, Алевтина.

Рыжая старуха улыбнулась, и ее глаза цвета спелого крыжовника, неожиданно молодые, яркие и веселые, радостно загорелись.

Принялись обустраиваться – Софьина комната на первом этаже, Алина на втором. Все в пыли и в паутине, но солнце освещало медовое дерево стен и темный шоколад старой мебели, беззастенчиво заглядывало в окна и падало, серебрило прозрачную кружевную паутину.

Аля бегала снизу вверх, вытирала пыль с книжного и платяного шкафов, распахивала окна – а в ее комнате их было три. Заглянула и в остальные комнаты, выбежала на балкон – перед ней лежали лес и зеленая лужайка, на которой стояло два полосатых шезлонга и кривой, покосившийся, небрежно воткнутый в землю солнечный зонт.

Из-за густой ели брызнуло солнце, и Аля невольно зажмурилась: «И здесь, в этой лесной сказке, мне предстоит прожить почти месяц?»

Она постелила себе – белье привезли с собой из Москвы. Развесила вещи, расставила обувь и книги и побежала вниз, к «девочкам» – как они сами смешно называли себя.

Софья с Мусей сидели на террасе, перед обеими стояли остывшие чашки с черным кофе. Обе дымили.

Аля посмотрела на нераспакованные сумки, поняла, что рассчитывать не на кого, и принялась за дело.

Прибрала Софьину комнату, разобрала сумки с продуктами – в холодильнике валялась пачка пельменей, кусок подсохшего сыра и полпачки пожелтевшего сливочного масла.

Аля достала курицу, опалила ее на огне и поставила варить бульон. Потом начистила картошки, слава богу, она нашлась, и выскочила на участок.

У забора росли мелкие лесные колокольчики и аптекарская ромашка с «укропной» травой. Аля нарвала огромный букет и вернулась в дом.

Нашлись и вазы – одна тонкого фарфора, но с отбитым горлышком, а вторая простая, грубая, керамическая, точно такая же была у бабы Липы. Аля, держа эту вазу в руках, едва сдерживала подступившие слезы.

Было понятно, что хозяйственные хлопоты лягут на ее плечи. Иначе все просто умрут от голода.

Через полтора часа она накрыла на стол – бульон с вермишелью, отварная картошка с сардельками, салат из свежих огурцов со сметаной. Красота!

Подружки продолжали упоенно беседовать.

Опорожняя пепельницу, Аля поглядывала на них с осуждением.

Увидев накрытый стол, Муся ахнула и всплеснула руками:

– Ну ты, Соня, счастливица! Какая тебе досталась девочка! Не то что мой – балбес балбесом.

За обедом Муся продолжала восхищаться Алей, и та видела, что Софье это приятно.

Аля заметила, с каким аппетитом и удовольствием ест хозяйка. Ей все больше и больше нравилась эта яркая, шумная, веселая рыжая старуха. Муся все делала через край – хвалила незатейливую стряпню, восхищалась Алей, делала комплименты подруге. Даже на жизнь она жаловалась с улыбкой, пытаясь при этом шутить.

Из разговоров «девочек» Аля уловила, что «этот балбес по-прежнему треплет нервы и делает, что хочет». Поняла – это Муся про внука.

Софья сочувственно вздыхала и повторяла, что «у всех своя судьба и свой крест».

После обеда Аля помыла посуду, вымыла липкую клеенку на террасе и пошла к себе.

«Девочки», вдоволь наговорившись, тоже разошлись по комнатам.

Аля лежала и смотрела в окно. Там колыхались от внезапно поднявшегося ветра мохнатые, тяжелые ветки елей и легкие нежные ветки берез. На сердце были покой и тихая радость. Уставшая Аля не заметила, как уснула. Проснулась от шума дождя и, подскочив к окну, замерла от восхищения – воздух пах свежестью и цветами, молодой травой, влажной землей и прибитой пылью.

Софья сидела в кресле и пила чай. Хозяйки не было.

– Ну как тебе? – спросила Софья. – Красивое место, правда?

Аля кивнула:

– Чудесное! Как в сказке! И Муся такая милая!

– Милая, – согласилась Софья. – Только несчастная. Слабая она, безвольная, и кто может, этим пользуется.

– А что у нее за беда? – осторожно спросила Аля.

– Всего не расскажешь.

Как выяснилось, первая половина Мусиной жизни была очень сытой, праздной и счастливой. С мужем ей повезло – красавец Аркадий жену обожал и ничего для нее не жалел.

– А денег там было! – Софья прикрыла глаза. – Не просто много, а очень много! У Гальпериных была огромная квартира в высотке на Котельнической, машина, на которой гоняла сама хозяйка, а еще домработница, массажист и куафер. – Софья так и сказала «куафер».

Аля усмехнулась, вспомнив слова Маши про «барыню». Софья продолжала:

– Муж ее обожал, а уж когда она родила ему дочь!.. Завалил Муську подарками, мехами и драгоценностями. Знаешь, кем он был? – хитро прищурившись, спросила Софья. – Директором пункта вторсырья!

– Шутишь? – спросила пораженная Аля.

– Нисколько! – ответила Софья. – Широко они жили. Слишком широко. Ну и… сама понимаешь.

Аля не понимала, но спрашивать не решилась.

– В общем, Аркадия взяли. Дали десять лет, и ничего не помогло. Ни-че-го! Ни ходатайства, ни прошения. Ни деньги. Многие от Гальпериных тогда отвернулись. Да что там многие – почти все. Людишкам свойственна трусость. А тут такое дело – тюрьма! Немногие тогда поддержали бедную Мусю. Почти никого не осталось. А раньше-то! Пир горой, гостей созывали каждую субботу. А какие столы накрывали! Любителей попить-поесть было много, а вот в тяжелые минуты все исчезли. И тут же забыли, как пили и ели, как жили неделями на этой даче! Осталась я, ее школьная подружка, и еще Аркашины братья, Сема и Моня. Но те были нищими – один инженер, другой школьный учитель. Материально помочь они не могли, а поддержать – да. Вот и все. Муся тогда принялась умирать – представляешь, с ее-то характером и жизнелюбием. Не просто сникла, скисла, а вправду жить не хотела. Корила себя, что не смогла мужу помочь, что не все сделала. Но дело было не в ней – процесс был показательным, чтобы другим неповадно было.

Никто ничего не мог сделать – я упросила твоего деда помочь. Тот, хоть и противился – Аркашу он презирал и считал его ниже себя, – обратился к какому-то генералу, своему знакомому, сулил любые деньги. Тот нехотя навел справки и сказал, что все бесполезно. Деньги-то возьмут, а результата не будет – указание свыше. Слишком широко жили Гальперины, слишком громко. Единственное, что удалось устроить, – неполную конфискацию. Квартиру и дачу оставили, удовлетворились деньгами, драгоценностями и антиквариатом. Машину успели оформить на брата. Ну слава богу и это. Муська моя чахла, Алку, ее дочку, забрала золовка, жена Аркашкиного брата, чудесная женщина. Жили они далеко, в Житомире. Скромно жили. Не так, как Алка привыкла. И всю дальнейшую жизнь Алка мать попрекала: «Отдала, сбагрила, избавилась». А бедная Муська и себя-то обслужить не могла, какой тут ребенок!

Одно время Муся пила, но быстро остановилась. Тосковала, валялась днями в кровати, забросила себя, махнула рукой на все – на себя, квартиру. Осталась одна – беззащитная, избалованная, хрупкая. Конечно, к ней подкатывали – ты же видишь, она и сейчас красавица. А была ого-го! Но как женихи про мужа узнавали, тут же пропадали. Да и ей они были совсем не нужны – мужа Муся любила.

Через несколько лет Аркаши не стало. По выданной справке, умер от инфаркта, а на деле кто знает. Поговаривали, что покончил с собой.

Когда Муся об этом узнала, чуть с ума не сошла. Головой об стену билась. Но бейся не бейся, а его уже не вернуть.

Сколько я с ней провела времени! Да просто жила у нее. Вытягивала ее как могла. Уговаривала, умоляла – жить ради дочки, ради себя.

Ну и пришла в себя понемногу, время – лучший лекарь. Забрала дочку, но у них не сложилось – почти пять лет Алка провела в другой семье. И они с Мусей отвыкли друг от друга. Она неплохая, ее Алка, но бестолковая. Институт не окончила, бросила. Вышла замуж, родила сына. С матерью отношения так и не наладились – Алка ее не простила. А Муся понемногу приходила в себя и снова стала смеяться, наряжаться и краситься. Правда, наряжаться особенно было не на что – так, продавала потихоньку вещи. Муся никогда не работала. Да и кем? Ни специальности, ни талантов, кроме одного – умения жить красиво, легко, весело. А скандалы все продолжались, Алка винила ее в расточительности и роскошной жизни, говорила, что до тюрьмы Аркадия довела Муся. Упрекала, что мать не ездила в тюрьму. А та и вправду не ездила: не было ни сил, ни мужества посмотреть мужу в глаза. Доля правды в словах дочки была. Но только доля. От бесчисленных дрязг и скандалов Муся сбежала на дачу, сюда, в Кратово. Думала, на лето, а оказалось – навсегда. В московскую квартиру Муся больше не вернулась.

Одной ей было неплохо, но тяжело. Зимой поселок пустой, магазин тоже. Счастье, что она неприхотлива: есть хлеб, чай и печенье – и ладно. Но какая тоска, ты только подумай: зима, холод, сугробы, участок в снегу. И все это ей. Иногда я привозила Машу – убрать дом, почистить дорожки, постирать белье. Часто приезжала сама, привозила продукты, книги, журналы. Слава богу, был телевизор. И было тепло, газовое отопление. А голландку, – Софья кивнула на узкую, высокую, до потолка, белую кафельную печь, – она топить не умела и боялась. Но Муся понемногу привыкла, обжилась и ожила, перешивала себе из старого, ходила в лес за ягодами.

А еще Максим, Максик, внук. Она его обожала. Единственное, что у нее было в жизни, – мальчишка. Алке хотелось свободы – вот и отдала его матери. Кажется, года в четыре.

Но пугала все время, чистый шантаж. Что не по ней – «заберу сына!».

А Муська снова страдала. Воспитательница из нее была плохая. Все ему позволяла. Впрочем, не мне говорить.

Но тут снова удар – Алка развелась с мужем. Тот ушел к молодой, да и Алка не отстала – тоже завела молодого.

Сошлась с ним, родила близнецов и зажила новой жизнью. А Максим тем временем вырос. Он всегда был мальчиком сложным, с характером. А тут еще и переходный возраст. Хамит, ворует деньги, живет по неделям то у отца, то у матери, то здесь, в Кратове. Манипулирует всеми. Потому что у всех чувство вины. В общем, перекати-поле.

Родителям он не нужен. Беспокоится о нем только Муся, всем остальным наплевать, у всех своя жизнь. А парню почти восемнадцать. В общем, Муське моей достается. Ну а теперь и мы свалились на ее рыжую голову. Но, думаю, ей с нами будет повеселее! – Софья помолчала. – Я говорила тебе – у всех своя судьба. У меня, у Муси. У твоего несчастного отца. У твоей бедной матери.

Аля вздрогнула.

– А где Муся? Еще спит?

– Пусть спит. Мы с ней по три рюмочки коньячку дернули, вот она и сломалась.

Аля кивнула, и в этот момент дверь в комнату распахнулась, стукнувшись о косяк. Аля и Софья вздрогнули и повернулись.

На пороге стоял высокий, по-юношески худощавый, плечистый парень. Темные длинные вьющиеся волосы откинуты назад. Прямой нос и сжатые губы, глубокая ямочка на подбородке. И глаза – большие, ярко-синие, невозможно синие, под густыми черными ресницами. Держа руки в карманах голубоватых джинсов и чуть покачиваясь с пятки на носок, он с удивлением разглядывал незваных гостей.

– Здравствуй, Максим! Не узнаешь? – спросила Софья.

Ответа Аля уже не слышала. Она ничего бы сейчас не услышала – ни раскатов грома, ни самую громкую музыку, ни самый отчаянный крик, ни даже взрывов. Никого красивее она в жизни не видела. Какое-то видение, ей-богу.

Парень с невыносимыми синими глазами внимательно и пристально оглядел их с Софьей.

– Где Муся? – коротко осведомился он и, заметив пустую бутылку коньяка на столе, недобро ухмыльнулся: – А-а-а-а, ну все понятно. Дрыхнет.

– Спит, – подтвердила смущенная Софья. – Тебя, между прочим, ждала.

Парень подошел к холодильнику, вынул кастрюлю с остатками бульона, плюхнул ее на стол и рукой вытащил кусок курицы. С куриной ноги капал холодный и жирный бульон, капли падали на стол и на пол, но юноша не обращал на это внимания. Впрочем, как и на Софью и Алю. Уставившись в окно, он мрачно жевал. Покончив с курицей, вытер руки о кухонное полотенце и молча вышел из кухни.

Софья и Аля так же молча проводили его взглядами – Аля растерянным, а Софья расстроенным и очень печальным.

Аля с ужасом посмотрела на стол и пол, на полупустую кастрюлю и перевела на Софью беспомощный взгляд.

Софья громко вздохнула, пожала плечом и развела руками – ну что, убирай.

– Бульон прокипятить? – прошелестела Аля.

– Прокипяти, – буркнула она уже из коридора, хлопнув дверью своей комнаты.

Аля вздрогнула, посмотрела на кастрюлю.

– Да, прокипятить, – прошептала она. – Обязательно прокипятить, иначе прокиснет.

Она прибралась, вымыла стол и пол, прокипятила остатки супа и пошла наверх. У двери его комнаты замерла, затаив дыхание.

Тихо. Абсолютная тишина. Наверное, уснул.

На цыпочках зашла к себе, тихонько притворив дверь, и, бросившись на кровать, закрыла глаза. На ее лице блуждала странная, дурацкая и загадочная улыбка.

– Мак-сим, – по складам произнесла она, – Мак-сим.

Как красиво! Впрочем, если бы его звали совсем просто, скажем, Иван или Сергей, ничего бы не изменилось. Потому что испортить его нельзя ничем – он прекрасен.

Пребывая в мечтаниях, Аля не заметила, как уснула. Проснулась, когда на часах было почти три дня. Ну ничего себе, а? Она причесалась, открыла заветную красную коробочку. Нет, нельзя. Совсем глупо. Софья увидит – засмеет. Ну и вообще… Нет, ни за что! Если только…

Она понюхала перламутровый блеск для губ. Да, земляника! Аля осторожно мазнула содержимое тюбика. Блеск был густой и жирный, немного похожий на клей. Она провела пальцем по губам. Липко и сладко. И, если честно, довольно противно, невзирая на запах. Но губы заблестели, ожили.

Довольная результатом, Аля еще раз внимательно посмотрела на себя в зеркало и решительно сорвала резинку с хвоста. Волосы упали на спину и плечи, она осталась довольна.

Одернула сарафан и вышла из комнаты. Легко сбежав вниз, замерла – из гостиной раздавался приглушенный разговор.

Затаив дыхание, она встала у двери.

Софья и Муся горячо спорили, перебивая друг друга. Слышно было плохо, но Аля прислонилась к двери. Видели бы ее сейчас! Стыдно ужасно. Но любопытство победило.

– Выхода нет, – повторяла Муся. – Нет – и все. Пусть будет как будет!

– Есть выход, – возражала Софья. – Поверь моему горькому опыту! Только армия, никаких институтов! Только служить! Только там из него сделают человека! – И с горечью добавила: – Это я тебе говорю. Я, со своим страшным опытом. Не пожалела бы тогда своего дурака, может быть, и стал человеком. И жил бы, а не гнил в могиле.

А я пожалела – как же! Такого домашнего мальчика? А если, не дай бог, граница или что-то подобное? И эта, как ее, ну… дедовщина? А жалеть, Муся, надо было себя. Себя, понимаешь? Себя и Сашу, может быть, тогда бы он не ушел. Девочку ту, его жену. И вторую девочку, мою внучку. Чтобы она не знала такой судьбы.

Муся решительно отвечала «нет»:

– Нет, не отдам. А если цинковый гроб? Нет и нет! Матери с отцом наплевать, он им не нужен. А у меня больше никого, понимаешь? И вообще – перерастет. Перерастет и выправится, я в этом уверена. К тому же в чем его вина? В том, что он никому не нужен?

У Али бешено забилось сердце – Максима, этого синеглазого принца, могут отправить на границу? Нет! Он нежный и ранимый, она это чувствует. Но если он уйдет в армию, она будет его ждать. Будет ждать и дождется. Подрастет, превратится в настоящую девушку и дождется.

Разговор смолк, и Аля зашла в комнату.

На журнальном столике стояли пустые чашки из-под кофе, пепельница была снова полна окурков, под потолком плыл густой голубоватый дымок.

Аля делано улыбнулась:

– А обед мы, кажется, пропустили! Простите, я заспалась.

Расстроенная, Софья отмахнулась:

– Тоже мне, беда. Накрывай.

Муся удрученно молчала. Кажется, обед ее совсем не волновал.

Аля нагрела суп, нарезала салат из огурцов и редиски и растерянно застыла перед раскрытым холодильником.

Дура, набитая дура! Надо было не дрыхнуть, а приготовить обед. Из мяса сделать котлеты, пожарить картошки или сварить макароны. В доме мужчина. Но мужчины в доме уже не было – за обедом выяснилось, что Максим уехал.

– Сбежал, – усмехнулась Софья, – мы ему не компания.

Аля с трудом пыталась скрыть горькое разочарование.

Отвернувшись, оттерла ладонью дурацкий липкий блеск с губ, подвязала волосы. Идиотка. Ему на нее наплевать.

Он даже не спросил, как ее зовут. Это она все придумала. Расписала свою дальнейшую жизнь – их совместную жизнь! Но ведь когда есть о чем мечтать, жизнь наполняется смыслом. Так говорила мамочка. И теперь ее жизнь наполнилась смыслом – она влюбилась. И еще она его ждала. Прислушивалась к звукам, к стуку калитки, к шорохам по ночам. Поняла, что явиться он может в любое время суток, когда ему заблагорассудится. Максим не считался с привычными нормами.

Через три дня Софья уехала в Москву – проведать квартиру и сходить к глазному врачу. Аля осталась с Мусей вдвоем. Максим так и не появлялся. На следующий день после Софьиного отъезда Муся засобиралась на станцию, звонить дочке по поводу внука, Аля увязалась за ней.

Отстояв длинную, в семь человек, очередь, Муся влетела в телефонную будку.

– И не было? – От волнения она задыхалась: – А у отца? Ну как же так, Алла? Как ты так можешь? Пожалуйста, дозвонись Алексею! Да-да, сейчас же! Я подожду здесь, на станции. Перезвоню тебе минут через двадцать! Я умоляю, Алла! Я очень тебя прошу!

Расстроенная и бледная, Муся понуро вышла из будки. Аля зашла следом и позвонила Софье. Та оказалась дома и была немного расстроена – заболела Маша, Софья отвезла ей продукты и вызвала врача.

– Дура эта деревенская таблетки не пьет, боится. Ты представляешь? Ну и черт с ней, ее не уговоришь, ты ее знаешь! Да, Аля, я встретила твою подружку, ну, эту Олю. Она рвется к тебе, точнее, на дачу – говорит, в Москве надоело. Муся, я думаю, возражать не будет. А ты? Тебе это как?

Аля обрадовалась – еще бы! Конечно, вдвоем с Олей будет в сто раз веселее. К тому же ей не терпелось рассказать подруге о своем секрете.

– Спроси у Муськи, и если да, то завтра приедем с твоей Олей. Надеюсь, что вести себя она будет прилично. Хотя по натуре – нахалка! – заключила Софья.

Мусе явно было не до того, в ответ на взволнованную Алину просьбу она рассеянно ответила:

– Да пожалуйста!

Перезвонив дочери через полчаса, слегка успокоилась – Максим был у отца. «Папаши», как она сказала. И обещал приехать на выходные. Муся тут же встрепенулась, расправила плечи, вскинула рыжую голову, порозовела и заулыбалась. А Аля затрепетала и покрылась испариной, как при температуре. Даже ладони вспотели. Сердце бешено забилось. Неужели через два дня она увидит Максима?

Кажется, теперь у нее был союзник. Теперь Максима ждали две женщины. Но он, разумеется, об этом не знал.

Назавтра приехали Софья и Оля, и это тоже была большущая радость.

Аля впервые поймала себя на мысли, что, кажется, по Софье она соскучилась. Ну а про любимую подружку и говорить нечего – Аля бросилась к ней и крепко ее обняла. Оля смутилась, никак не ожидая от зажатой подруги таких бурных проявлений любви. Отказавшись от обеда – какой там обед! – девочки побежали в комнату Али. Им не терпелось поговорить обо всем, особенно Але.

– В городе почти никого не осталось, – рассказывала Оля. – Все разъехались кто куда, одна я болталась, как дерьмо в проруби.

Катя – так Оля называла свою мать – свалила в Болгарию, на Золотые Пески. А Валерик – так пренебрежительно она называла отца – свалил вообще непонятно куда! Просто смылся на следующий день после отъезда супружницы.

– В момент, представляешь? Прям от нетерпения ножками сучил! – хрипло засмеялась Оля. – Знаешь, – вдруг тихо сказала она, – мне вообще кажется, что у них все паршиво. Не знаю, но чувствую. И слышу, как они собачатся по ночам у себя в спальне. И Катя, мне кажется, уехала не одна. А уж про отца и говорить нечего – точно к бабе свалил. В общем, Аль, я не удивлюсь, если они разведутся. А вот что начнется потом – страшно представить! Как начнут делить имущество и полетят клочки по закоулочкам. Ну да черт с ними! – делано улыбнулась Оля. – Может, просто устали друг от друга, просто отдохнуть захотели. Такое же бывает. Они ведь столько лет вместе.

Аля осторожно промолчала. Расстраивать Олю ей не хотелось, но и соглашаться не хотелось тоже – какое там «отдохнуть»? Какое «устали»? Ведь если люди любят друг друга, то быть вместе им не в тягость.

Поджав ноги, девочки сидели на кровати и болтали, не замечая, как наступили сумерки. Аля рассказывала Оле о Максиме, о его непростой, даже трагической судьбе, о том, что его все забросили и никому, кроме бабки, нет до него никакого дела. А слабая, хоть и добрая Муся с ним не справляется. Кажется, он все про себя понимает – и что красавец, и что никому не нужен. И все это наверняка крутится у него в голове и озлобляет. Он раздражается на бабку, единственного человека, который его искренне любит.

Оля слушала, не перебивая. В темноте только посверкивали ее большие, на выкате, светло-голубые глаза. Когда Аля наконец выложила ей все, Оля задумчиво протянула:

– Ты, кажется, влипла, подруга! И ничего хорошего я в этом не вижу.

– Почему? Что плохого в любви?

– А что хорошего? Много ты видела счастливых людей? Вот, например, вся русская классика! Или французская. А вокруг? Например, твоя мама – прости! – или бабка. Или эта ваша Мура.

– Муся, – машинально поправила Аля.

– Да какая разница! Нет, хоть убей, не пойму! Лезть в петлю из-за мужика? Да брось! Вот правильно говорит моя Катя – никто из них не стоит наших страданий.

– Ну не знаю, – нерешительно проговорила Аля. – Разве в любви нет совсем ничего хорошего? Я не верю. Стали бы все так убиваться, если бы она приносила одни только слезы!

– Катя умная, да, – усмехнулась Оля. – Правда, все время ревет, я же слышу. Из-за папаши или кого-то другого? Не знаю. Но знаю наверняка: в Болгарию свою она уехала не одна. – Сказав это, Оля расстроилась, подошла к раскрытому окну и, желая сменить тему, заметила: – Красиво. Слушай, Алька, а ты что, гостей всегда голодом моришь? Лично я жрать умираю! И, кстати, я привезла кучу вкуснятины! Пирожные из «Националя», берлинское печенье. Ветчинки из дома прихватила, колбаски копченой – ничего, предки перебьются, все равно все свалили. А про твоего принца на белом коне вот что скажу: мне кажется, ты все придумала. И про его сказочную красоту, и про несчастную жизнь. Ладно, не дрейфь! Разберемся. А пока пошли вниз. Как я понимаю, хозяйка здесь ты. И, кроме тебя, пожрать никто не предложит.

Вчетвером пили кофе с бутербродами и пирожными. Софья с Мусей ударились в воспоминания:

– А помнишь, в «Арагви»? А в «Национале»?

– А лягушачьи лапки в Париже, в «Синем экспрессе»? А рыбная похлебка в портовой таверне в Марселе?

– Неслабую жизнь девушки прожили, – шепнула Оля подруге. – Кто вообще все это тогда видел?

Аля слушала вполуха, то и дело поглядывала на входную дверь. Временами она подходила к окну, вглядываясь в густую и влажную темноту сада, но никто не приехал.

Спали они с Олей в одной кровати, благо она была широкой, двуспальной. Конечно, почти до рассвета болтали. Ни о чем, о всякой девчачьей ерунде, вспоминали, хихикали, фантазировали. И наконец выдохлись, уснули.

Дни потекли веселее. Общительная Оля тут же завела круг знакомых – в компанию местной молодежи их приняли почти сразу. Аля восхищалась Олиной находчивостью, смелостью, даже нахальностью. Та умела преподносить себя так, будто она королева. «Хоть бы мне грамм Олиной смелости и нахальства», – думала Аля. Ее, например, восхитило то, как Оля представила себя и Алю:

– Алька – внучка писателя Добрынина, думаю, известного всем. А мои предки – солисты «Березки». Наверняка по телику видели их не раз.

По лицам Аля поняла, что про ее когда-то известного деда здесь никто и не слыхивал, равно как никто не знал поименно солистов ансамбля «Березка». Но все с уважением закивали – звучало все это внушительно и солидно, и здесь это явно ценили.

Оля небрежно рассказывала про их известную «центровую» спецшколу, про их крутой дом в Минаевском переулке, где «простые люди не живут».

В компании, состоявшей из местной молодежи, старших школьников и студентов, все знали друг друга с детства, вместе росли и, кажется, давно друг от друга немного устали. Новые люди были определенно к месту. Впрочем, на тихую Алю внимания не обращали – как всегда, она была придатком, прицепом яркой и бойкой подруги.

Собирались на большой поляне на перекрестке двух центральных улиц. Поляну называли Костер. Встречались «вечером у Костра». Подтягивались к пяти-шести часам, усаживались в кружок на специально поваленные бревна, курили, вяло перекидывались новостями, травили анекдоты и посмеивались над домработницами, которые были почти в каждом доме. Звучали и знакомые всем фамилии актеров, художников, писателей. До Али дошло, что все эти подростки – дети, внуки и правнуки знаменитых людей.

Одета дачная публика была хорошо – почти все в американских джинсах, модных ярких батниках, разноцветных майках с картинками или надписями.

Девицы были модно подстрижены и накрашены, цедили сквозь зубы, покуривали американские сигареты, щеголяли названиями каких-то незнакомых фирм, перекидывались модными культовыми словечками. Были среди них и красавицы. Например, Марьяна Светлова, дочка известной актрисы – красивая, прекрасно сложенная и модно одетая девушка, глядевшая на всех с нескрываемым презрением. Адель, восточная красавица, дочь известного журналиста. Смешливая Белка, милая, доброжелательная хохотушка, кудрявая и симпатичная, внучка академика.

Оля участвовала в разговорах, принимала участие в спорах и дискуссиях. Аля же по обыкновению молчала. Да на нее и не обращали внимания – есть и есть, никому не мешает.

Среди парней тоже были вполне симпатичные особи, как называла их Оля.

Денис, студент МГУ, будущий журналист. Митя Ковров, десятиклассник, которому пророчили карьеру пианиста – шептались, что Митя необыкновенно талантлив и ему точно светит большое будущее.

Ребята были разные, симпатичные и не очень, общительные и неразговорчивые, шутники и зануды, вполне простые и страшные выпендрежники.

Ближе к вечеру, часам к девяти, компания пополнялась, приносили белое и красное вино, какой-нибудь малоизвестный, вынесенный из дома ром или бренди, редко коньяк или виски, но никогда водку – ее презирали, считая пролетарским напитком.

Обычно никто не напивался: дегустировали, пили умеренно, как говорили, для кайфа.

Аля осторожно пригубливала алкоголь, морщилась и оставшийся вечер пила по чуть-чуть, но в стакане все равно оставалась добрая половина.

Однажды появился Максим. Приветствовали его бурно и с явным удовольствием. Небрежно чмокнув девчонок в щеки и пожав руки парням, он уселся у костра и молча выпил протянутый стакан.

Аля замерла, сидела почти не дыша, боясь шелохнуться. Оля внимательно, не стесняясь, разглядывала его, потом наклонилась к Але и шумно выдохнула ей в щеку:

– Забудь. Ты что, не видишь, кто он и кто ты?

Аля молчала.

– Он не для тебя, – продолжала Оля, крепко и больно сжав ее руку, – и ты не для него! Вы несовместимы. Ты меня слышишь?

Резко встав, быстрым шагом Аля пошла к дому. Оля бросилась за ней. Вслед им засвистели. Оля догнала Алю и, схватив ее за плечо, резко развернула к себе. На их возбужденные, расстроенные и бледные лица косо падал свет фонаря.

– Ты что, обиделась? – удивилась Оля. – На правду обиделась? Ну и дура, – припечатала она. – Кто тебе скажет, если не я? Никто! Потому что всем наплевать! Он же герой, плейбой, красавчик! Ты что, не видишь? И у него всегда будут самые красивые и модные девки! А ты? Ты скромница, отличница! Ну и вообще, – Оля слегка стушевалась, – обыкновенная. Таких миллионы. И ты это знаешь. И я честно не понимаю, на что ты обиделась!

– Я не обиделась, – спокойно ответила Аля. – И еще, я не отличница. У меня две четверки. То, что я обыкновенная, я знаю. Только это ничего не меняет. И запомни: я выйду за него замуж. Слышишь, выйду! Можем поспорить. И вообще, это мое дело. И еще – я очень жалею, что поделилась с тобой.

Оля смотрела на нее как смотрят на душевнобольных.

– Нет, Аля, мы спорить не будем. Дело твое, только запомни: от таких надо держаться подальше.

Быстрым шагом Аля направилась к дому. Оля осталась у фонаря, достала из кармана сигарету и спички, неумело закурила. Курить ее научила смешливая Белка.

Оля закашлялась, сглотнула тягучую слюну и посмотрела вслед подруге. Кажется, бывшей подруге. Алька обиделась, дурочка. Глупо обижаться на правду. Да, жаль. Так не хотелось отправляться обратно в пустую и душную Москву! Зря она, зря. И чего, дура, влезла?

Но девочки помирились. Вечером, когда улеглись, Оля приобняла Алю и ткнулась носом ей в ухо:

– Эй! – шепнула она. – Не сердись! Ну я же как лучше хотела. Чтобы тебе потом не было больно. Ну что, проехали?

Аля хихикнула и отодвинулась.

– Щекотно, отстань! И больше никаких выяснений, спать умираю. Ладно, проехали. Что с тобой делать?

«Все-таки хорошая она, – засыпая, думала Оля, – не злая. Только странноватая и дурная, но верная и добрая».

Утром, когда Аля на кухне жарила гренки, туда заглянул Максим. Оглядев Алю с головы до ног, широко и смачно зевнул и спросил:

– Слушай, а как тебя? Ну в смысле зовут?

– Аля.

– А что это за имя такое?

– Алевтина.

– О господи! – Максим удивленно повторил: – Алевтина. Впервые слышу. Доисторическое, что ли? И кто тебе так подфартил? – В глазах его мелькали смешинки.

– Это в честь бабушки, – еле слышно ответила Аля, – маминой мамы. Она давно умерла, я ее и не знала.

– Ясно.

Было ясно и другое – все это ему неинтересно. Впрочем, как и ответ на вопрос, заданный скорее из вежливости. Потянув носом, он кивнул на плиту:

– А что у тебя там?

– Гренки, – вспыхнула Аля. – Гренки на завтрак. Молоко было, хлеб, пара яиц. А больше ничего нет, – засмеялась она. – Надо что-то придумать, иначе нам всем грозит голодная смерть.

Максим подошел к плите, осторожно выудил со сковородки готовую гренку, обжегся, поморщился, потряс ее в руке и надкусил.

– Слушай, а вкусно! – удивился он. – Прям не хуже блинов! – Он присел на край стула и кивнул на сковородку: – Кинь еще, а, если не жалко.

Жалко? Господи! Да Аля весь мир, всю свою жизнь готова была ему отдать.

Она так разволновалась, что из глаз чуть не брызнули слезы.

Кинув на тарелку три готовые гренки, она достала варенье:

– Попробуй, не испортишь.

Максим плюхнул ложку варенья на гренку и закатил глаза от удовольствия: