Бумажный театр. Непроза Улицкая Людмила
– Мама! Мама! Мама! – кричит Вера. – Мамочка!
…Щит с юношей отъехал совсем в угол. Вдоль стены – новые щиты. На них – съемка бижутерии, фрагменты оформления выставки. Серж ходит мимо щитов и говорит:
– Ваше ушко, мадемуазель, в масштабе один к двадцати. В количестве десяти экземпляров. Будет основным элементом оформления, модулем, так сказать. Все части вашего юного и прекрасного тела, за очень небольшими исключениями, будут представлены на выставке. К сожалению, изделия, которые мы представляем, недостойны столь прелестной модели. К тому же эти сволочи меня ободрали как липку. Чего и следовало ожидать. В конверте двести рублей, детка. Это тебе. Завтра к шести позировать. И прошу, пусть придет Вера.
Люба взяла конверт, положила его в сумку, села.
– Хорошо сидишь, – отметил Серж. – Знаешь, есть такой забавный винт у длинноногих людей.
Он сел и закрутил одну ногу вокруг другой.
– Ну-ка! – попросил он.
Люба закрутила ногу. Серж поморщился.
– Нет, некрасиво. Вам не идёт, мадемуазель.
Люба, раскрутив одну ногу, закрутила другую, подтянула их и села в причудливой позе. Закурила. Серж смотрит на нее почти с восторгом.
– Серж, скажи, а если бы тебе надо было убить человека, как бы ты его убил? – спросила Люба.
Серж оторопел.
– Надо подумать. Я б его съел, – со зверским выражением сказал он.
– Я серьезно, – строго сказала Люба.
– Любочка, я человек эмоциональный. Я бы мог это сделать только в состоянии аффекта. Ударил бы тем, что под руку подвернулось. Не дай бог…
– А я бы задушила… – страстно сказала Люба.
– Кого? – удивился Серж. Задумался. – Нет, Люба, я думаю, что женщины твоего типа должны пользоваться ядом, который они хранят в перстне. – Поднял руку, мелькнул перстнем.
Тень раздумья мелькнула на ее лице.
– А можно застрелить из пистолета, или задавить машиной, или зарезать ножом, или отрубить голову… – продолжала она.
Серж подошел к ней, взял на руки и посадил на невысокий шкаф.
– Остынь немного, женщина либерти!
…Ненакрашенная, белесая Вера сидит в скомканной постели в своей комнате. Комната девочек преобразилась. Кое-какая мебелишка, с покушением на антикварную. Панели в комнате расписаны какой-то изысканной китайщиной, всё в том же стиле либерти. Видно, Серж руку приложил.
Люба вытряхивает из комода вещи.
– Всё время валялась, всё время под руки попадалась, куда задевалась… – шипит она.
– Зачем тебе? – тихо спрашивает Вера.
– Нужно! Нужно! – закипает Люба. – Вот она, сволочь!
Люба торжествующе подняла белую кепку с козырьком.
– Вот она!
– Ездили на дачу. Он дал, чтобы голову не напекло, – невесело сказала Вера и отвернулась.
– Так это его кепка? Его? – жгуче интересовалась Люба.
– Его, чья же ещё, – вяло ответила Вера.
– Ну, гад, держись! – зашипела Люба и швырнула кепку под ноги.
Козырек хрустнул и переломился. Люба, растаптывая острыми каблуками кепку, приговаривала:
– Так тебе! Так тебе! Так тебе!
Вера посмотрела из-за плеча и накрыла голову одеялом.
Люба подняла кепку и стала ее выкручивать, но этого было как-то недостаточно. Она бросила ее на стол, пронеслась по комнате вихрем и, вытащив откуда-то ножницы, вонзила их в измятую, потерявшую свой празднично-летний вид кепочку. Ткань затрещала. Люба вытащила ножницы и, держа кепку на весу одной рукой, вонзала в нее ножницы, как в живого лютого врага, и постанывала:
– Так! Так! И ещё!
А потом швырнула кепочку прочь и кинулась к Вере:
– Всё! Вставай! Вставай же! Я с ним расправилась!
Вера повернулась к сестре:
– Ты сумасшедшая? Это он со мной… расправился…
…Серж показывает большие фотолисты, на которых изображены московские здания стиля модерн. Их внимательно, с улыбкой рассматривает черноволосый молодой человек в роговых очках, в лиловом шейном платке, в шелковой рубашке. Итальянец, красавец, симпатяга.
– Мне очень нравится, Серж. Это как-то обработана пленка, специально, да?[2]
– Да, – кивает Серж, – мой секрет.
– Тре бьен, тре бьен, – улыбается Гвидо, – еще есть?
– Конечно, – пожимает плечами Серж. – Я сделал полный каталог московского модерна.
– Опубликовано? – спросил Гвидо.
– Нет, были переговоры с издательством. Ничем не кончились, – ответил Серж.
– Мне это очень нужно. Я хочу купить, Серж, – просит Гвидо.
– Пожалуйста, без негативов, – легко соглашается Серж.
– Я предпочитаю больше заплатить и иметь негативы, – предлагает Гвидо.
– Это будет дорого стоить, – предупреждает Серж.
– Я понимаю. Я хотел бы взять эти фотографии как иллюстрации в мою книгу, – объясняет Гвидо.
Серж перебирает фотографии.
– Ты предполагаешь вынести мое имя на обложку? – спросил Серж.
– Конечно. Если это не создаст тебе трудностей в жизни. Как ты захочешь, Серж, – отвечает Гвидо.
– Полторы тысячи, – сказал Серж.
– Тебе наличные? Как тебе удобней? – спросил Гвидо.
– Нет, пусть пока побудут у тебя. Пока мне нужен только хороший проигрыватель. Сможешь привезти в следующий раз? – спросил Серж.
– Хорошо, конечно, – согласился Гвидо.
Серж тем временем доставал еще одну папку.
– Посмотри мои работы в интерьере, Гвидо.
Перед Гвидо раскинулся большой веер фотографий, на которых сестрички позировали среди стильной мебели, обряженные в шляпки, перья, шелка прекрасной эпохи.
– Боже! Какая женщина! Какая женщина! – ахнул Гвидо.
Итальянец забегал по комнате, не выпуская фотографии из рук. В это время распахнулась дверь и вошла сестричка. Это была Вера. Она была коротко острижена, тонка, бледна и серьезна.
Итальянец бросил фотографии на стол, перепрыгнул через всю комнату и встал перед Верой на колени. Зазвучало, что-то итальянское, длинное, звучное и певучее. Он был прирожденный актер, этот итальянец. В лице его одновременно были и восхищение, и патетический восторг, и лукавство, и юмор…
– Серж! Что он говорит? – с бледной улыбкой спросила Вера.
– Он говорит, – сказал Гвидо, целуя руку, – он говорит: я вас люблю!
Вера вытянула из рук Гвидо пальцы и устало сказала Сержу:
– Кобели, все кобели…
А Гвидо подошел к Сержу, подтащил его к окну и сказал по-французски что-то, чего Вера не поняла. А фраза была такая:
– Серж, я умоляю, оставь нас одних. Послезавтра я уезжаю. На этой женщине я должен жениться.
– Хорошо, Гвидо, я тебя понимаю. Это изумительная женщина, – грустно сказал Серж и вышел.
…Вера сидит в кресле. Гвидо подходит к ней.
– Вера, я говорю серьезно. Я хочу, чтобы ты… – он запнулся, подыскивая слова, – станешь моей женой. Хорошо?
Вера смотрит непонимающими глазами.
– Ты моя жена. Сегодня, сегодня. Послезавтра я уезжаю. Виза кончена. Я приеду опять для брак. Скоро…
Вера молчит.
Гвидо говорит ей какие-то итальянские слова, жаркие и звучные, целует волосы, шею… Со слабой улыбкой Вера расстегивает пуговицы блузки, той самой, в которой была у психоаналитика, и блузка падает на пол.
…На низком подиуме голая сестричка. Ученики Сержа рисуют. Серж останавливается за спиной толстухи.
– Тамара, эта деталировка никому не нужна. Ты просто убиваешь весь рисунок. Мы уже говорили об этом сто раз…
Смотрит на часы.
– Всё. Заканчиваем. Люба, вы свободны. Я хотел подвести некоторые итоги. Сегодня у нас последнее занятие, мы с вами расстаемся. Не могу сказать, что я очень доволен вашей группой. Откровенно говоря, кое-чему я научил только Наташу и Витю. Ближе к экзаменам я устрою одну-две консультации…
Ребята расходятся. Люба пошла одеваться.
Вынырнула из-за выгородки, уже одетая. Серж взял ее за локоть.
– Послушай, молодая ведьмочка, сегодня мне позвонила мать Вадима. Он в лондонском госпитале с тяжелым инсультом. Паралич. И неизвестно, выживет ли…
– Правда? – взметнулась Люба. – Это правда?
– Какие уж тут шутки, – скривился Серж.
– Боженька – он всё видит! – подняв указательный палец, провозгласила Люба.
– Да при чем тут… Ты ведьма, Люба, – хмуро сказал Серж.
…Детским почерком выводит, нажимая на тупой карандаш: на панихиду, об упокоении Вадима…
Священник стоит перед кануном. На столике перед ним горит множество свечей, стоят кутья, пряники, печенье в мисках. В руке его кипа листочков; скучным голосом, перебирая листки, он читает:
– Федора, Евдокии, Ивана, Ивана, младенца Александра, Марии, Марии, Ольги, Вадима…
Певчие поют: “…яко земля еси и в землю отыдеши, аможе вси человецы пойдем, надгробное рыдание творяще песнь: аллилуйа”. Человек восемь старух, два пожилых мужичка и светленькая, торжественная Любочка в глубоко повязанном платочке…
…В подъезде дома, где живут сестрички, стоят бывшие их поклонники – Генка, Куцый. С сигаретками в зубах. Генка жалуется приятелю:
– А другой раз подошла с таким голосом, бля: я вас слушаю! Я охуел просто. Говорю, выйди на минутку, а она, бля: забудь номер!
– Да рыло начистить, и всё тут, – советует Куцый.
– Да нахуй она нужна, бля, руки пачкать, гнида, – с глубокой обидой отзывается Генка. Смотрит на часы.
– А может, она и не заявится, – рассуждает Куцый.
– Такая сука, – убивается Генка…
Фырчит машина. Любочку привез домой кавалер, немолодой, с пузцом. Вышел из машины, проводил к подъезду.
– Шпана какая-то толчется, проводи, пожалуйста, наверх, – просит Люба, и они вдвоем входят в подъезд, проходят мимо парней.
– Нет, надо всё же рыло начистить. Мне-то всё равно, но если тебе обидно, так уж чего… – соображает Куцый.
Парочка поднялась к лифту, Люба звякнула ключом от почтового ящика.
– Слушай, да это же была она! – запоздало догадывается Генка.
– Иди ты! – удивляется Куцый.
В роскошной этой сучке, разодетой в пух и прах, они не узнали сразу своей бывшей подружки.
Толстый мужик спустился вниз и вышел из подъезда.
Мальчишки ткнули сигаретами в дверь и вышли следом.
– Вот блядь, – сказал один.
– Но всё же рожу ей надо начистить, – заключил второй.
…Вера, как всегда, в кровати. Горит маленькая лампочка. В руках у нее учебник итальянского языка. Входит Люба с письмом в руках.
– Смотри-ка, Шишова Вера, тебе, из Италии, – и надрывает конверт. Вера вылетает из постели. Летит на пол учебник. Она выхватывает из рук сестры письмо.
– Отдай!
– Послушай, что это значит? – интересуется Люба. – Учебник этот дурацкий, письмо. – Она пинает учебник, лежащий на полу. – Ты что, итальянца завела, что ли?
– Не твое дело, – машинально, не поднимая головы от письма, отвечает Вера, – не лезь. Тебя не касается.
– Ах, не касается? Когда ты подыхала, то меня касалось! Как я тебя с того света тянула, так касалось! А теперь уже не касается! – взрывается Люба.
Но Вера вся в письме.
– Отстань.
– Ах, отстань? Сдох твой Вадим! Слышишь? В земельку теперь пойдет! Слышишь? – кричит Люба.
Вера опускает руку с письмом.
– Что? Что ты сказала?
– А вот то! – торжествующе выкрикнула Люба. – Что слышала!
– Это ты! Ты! Я не хотела! Это ты его убила, Люба! Зачем? Я знаю, это ножницами… Зачем ты его убила? – выронив письмо, говорит Вера.
– Как – зачем? Для тебя! – сошедшим на шепот голосом отвечает сестре Люба. – Я же для тебя… – Она пятится.
– Я тебя не просила, – подбирая письмо, говорит Вера, – я тебя ни о чем таком не просила… Какая же ты страшная, Люба…
– Страшная? Ах ты, сволочь! – заорала диким голосом Люба.
Вырвала из рук Веры письмо и стала хлестать им её по лицу.
– Отдай! Отдай! – вопит Вера.
И они сплелись в клубок, как две маленькие кошки, царапаются, хватают друг друга за волосы. Замерли. Вера поднимает с полу смятое письмо.
– Я замуж выхожу! За итальянца! Поняла! И уеду отсюда к ебени матери…
Люба вытаращила на неё глаза – не ожидала.
– И мне ничего не сказала? – только и смогла из себя выдавить.
…Прекрасный город Рим за окном. Комната любителя ар-деко. Перед окном – Гвидо, за большим столом, заваленным бумагами, фотографиями, корректурой. В тонкой витой рамке на столе – фотография Веры. Из тех, что делал Серж.
Стук в дверь, всовывается служанка.
– Синьора Скарпи приехала.
Гвидо встает навстречу матери. Очень красивая полная дама, сильно в годах. Прошла, вынула папиросочницу, закурила, села в кресло.
– Мама, я не ждал…[3]
– Что происходит, Гвидо? Вчера ты не приехал к дяде Бруно… Ты приехал из России больше месяца назад, я тебя совсем не вижу… Что происходит?
– Мама, я кончаю книгу, у меня очень ограниченный срок, ты же знаешь, – оправдывается Гвидо.
– Вчера у дяди Бруно была Клара. – Мать замолкает, ожидая какой-то реакции, но Гвидо молчит. Мать продолжает: – От Клары я узнала, что, приехав из России, ты ей даже не позвонил.
– С Кларой всё кончено, мама, – тихо сказал Гвидо.
– Клара – твоя невеста. Вы помолвлены. Если этот брак не состоится, это большой скандал, Гвидо. Я этого не могу допустить, – холодно и твердо говорит мать.
– Я женюсь на другой женщине, мама. О Кларе забудь. – Он протягивает ей рамку с фотографией. – Зовут Вера. Русская.
Мать мельком взглядывает на фотографию. Она явно не производит на неё впечатления, которого ожидал Гвидо.
– Ты понимаешь, Гвидо, что в этом случае, – она ткнула пальцем в фотографию, – ты вряд ли можешь рассчитывать на поддержку семьи.
Гвидо вскакивает:
– Мама! Я не могу жениться на Кларе!
– Тогда, по крайней мере, скажи ей об этом сам! – Мать выходит из комнаты, оставив дверь открытой. Гвидо вылетает вслед.
– Да встречусь я с Кларой! Занят я, в конце концов!
…Мастерская Сержа.
– Ты сам теперь видишь, Серж, какая она… сука, – тянет Верочка, подставляя расцарапанное лицо и опухшую губу. – Помнишь, я тебя просила ей про Гвидо ничего не говорить? Права была я! Она как узнала, прямо очумела совсем…
Серж смотрит на Веру жестко, презрительно. Как всегда, когда он бывает в крайнем раздражении, пробивается кавказский акцент.
– Вы обе мне противны, Вера. Сколько времени я на вас потратил! Если бы ты была моя дочь, я бы сейчас тебя выдрал. Слушай! Пойди умойся, приведи себя в порядок, не хочу с лахудрой разговаривать! Гвидо на такой мандавошке не женится! Он на другой женщине женится! Я гордился вами, думал, я сделал что-то красивое. А ты обезьяна только, не можешь человеком быть!
Он встал, отвернулся. Пошарил в столе, вытащил фотографию. Сестрички – одна фас, другая в профиль, слегка совмещенные, лица ангельски-бесплотные, созданные художником.
– На, посмотри…
Вера вышла. Серж закурил свою затейливую трубочку, сел, рассматривая фотографию, проводя пальцами по линии вытянутых щек, вдоль шеи, груди… Потом встал, подошел к щиту с юношей, совместил лица – они были в одном масштабе… И поразительно чем-то схожи…
Вошла Вера – умытая, причесанная. Села напротив, положив перед собой сложенные вывернутые в замок руки.
– А теперь всю сцену сначала, но правильно, – попросил Серж.
Вера вздохнула и начала заново. Теперь это выглядело так:
– Серж, у меня к вам большая просьба: я хочу пару месяцев пожить не дома. Поселиться у кого-то или снять. И еще: мне бы хотелось работать здесь с Любой по очереди, через день.
– Отлично, – кивнул Серж. – А теперь – что с Гвидо?
– Гвидо заказал необходимые бумаги, но пока они не готовы. Как только они будут готовы, он приедет, чтобы подать заявление. И в этой связи, – Серж восхищенно покачал головой, – у меня вторая просьба: я бы не хотела, чтобы сестра Люба узнала об этом преждевременно.
Серж встал, погладил Веру по голове.
– Вера, милая, я думаю, ваши проблемы можно разрешить другим способом. Мой друг собирается сейчас в киноэкспедицию в Крым, я попрошу его взять тебя с собой… ну, скажем, в качестве костюмера…
– А как же письма? – вскочила Вера. – Их же в мой почтовый ящик ложут?
Серж засмеялся и поцеловал Веру в макушку.
– Кладут, детка, кладут… Оставь заявление на почте, чтобы всю корреспонденцию на твое имя переводили на меня…
…Сидят в кафе Гвидо и Клара. Клара почти красивая, чуть мужского склада, в очках, просто одета. Гвидо, как всегда, одет изысканно, но выглядит несколько помятым. /Субтитры/:
гвидо: Ты понимаешь, Клара, возникли обстоятельства…
клара: Неужели ты думаешь, что я не догадывалась о твоих новых обстоятельствах?
гвидо: Я страшно виноват перед тобой…
клара: Я не об этом. Подожди. Кроме обстоятельств, есть еще и обязательства… перед семьей…
гвидо: Ах, о чем ты говоришь… какие обязательства! Ты говоришь не о том! Это рок! Рок! Ты изучала античный театр, неужели ты не понимаешь? Ты близкий человек, мы знаем друг друга с детства. Вероятно, мы с тобой были бы счастливы… Но я встретил женщину, которая держит мое сердце, голое сердце, в руках. Я знаю, что это безумие, но я ничего не могу поделать… Все рухнуло в одну минуту… когда я ее увидел…
Клара встала, поправила очки и сказала:
– Мне пора, Гвидо. Прости…
Он пошел за ней.
– Клара, подожди, я отвезу тебя…
– Спасибо. Я поставила машину за углом. Не надо меня провожать.
И они пошли в разные стороны по пустынной площади.
…В мастерской у Сержа.
– Знаешь, Женя, я не очень внимательно слежу за этими группами. Хотя несколько имен ничего… Но это мне совсем не нравится. Ни с какой точки зрения. Ни музыка, ни тем более текст. У них совершенно другие задачи. Послушай вот Чарли Паркера. – Серж встал, положил перед мальчиком его кассету и поставил пластинку с Чарли Паркером. Томительно заныл гениальный саксофон…
Раздался телефонный звонок. Серж выключил проигрыватель.
– Междугородний, – извиняющимся тоном сказал Жене и снял трубку. – Да, да, здравствуй, дорогая… Двадцать седьмого, да. Приезжай! Телеграмма. Жду, жду… А-а, всё будет в порядке, не волнуйся.
Повесил трубку.
– Это племянница ваша звонила? – спросил Женя.
– Племянница? – недоумевающе переспросил Серж. – А-а… нет, нет, а, да… дорогой мой… Девочки мои уехали… – И Серж снова включил проигрыватель.
…Возле старой части “Националя” останавливается белая интуристская “Волга”. Из нее выходят Гвидо и Вера, загорелая, с отросшими, но еще довольно короткими волосами. Шофер несет за ними два чемодана, большую коробку. Минуют швейцара. Останавливаются возле администраторши, грубо намазанной тетки.
Гвидо улыбается.
– Здравствуйте. Я Гвидо Скарпи. Номер заказан. – Он вынимает документы. – Ключ, пожалуйста.
– Сначала оформление, – поджимает губки дама и начинает шуршать бумажками. Гвидо улыбается, кладет руку Вере на плечо.
– Сегодня ты совсем другая. Новая. И волосы… – Он шевелит пальцами прядь на затылке.
– Не нравлюсь? – тихо спрашивает Вера.
– Очень, очень, очень, – шепчет Гвидо. – Ты не знаешь, как очень.
Администраторша положила на барьер карточку и ключ и прошипела:
– Простите, с вами дама…
– Моя невеста, – улыбнулся Гвидо.
– Когда она будет вашей женой, мы поселим ее с вами. Правила нашей гостиницы запрещают пребывание в номере посторонних, – важно говорит администраторша.
Гвидо кривится.
– Но подняться со мной она может?