Зимнее серебро Новик Наоми
В любом случае царь не взял бы в супруги ни одну из этих чаровниц. Жениться он собирался на княжне Василиссе. Красотой та похвастаться не могла, как и я, зато ее отец, князь Ульрих, правил тремя городами, а не одним, да еще владел огромной соляной копью в придачу. Под началом у князя служило десять тысяч человек. И это открывало княжне Василиссе путь к престолу, какой бы она ни была дурнушкой. Царь мог бы уже давно на ней жениться, но он предпочитал вместо этого томить надеждой своих дворян. С горделивым Ульрихом в такие игры играть, может, и не стоило, но царя это не останавливало. Он не хотел упускать возможности попутешествовать и своими визитами ввести в расход гостеприимных придворных. А на свадьбе ему самому пришлось бы проявить затратное радушие.
У моего отца имелась дочь на выданье, и царь будто бы мог мною заинтересоваться. На худой конец я могла бы привлечь внимание кого-то из влиятельных придворных, чтобы тот взял меня в жены своему сыну или еще какому-то родственнику. Но отец всерьез на это не надеялся. В общем, с какой стороны ни глянь, я была сплошным неоправданным расходом.
Я, признаться, очень радовалась, что царю нет до меня дела. Царь был молод, и красив, и жесток. Мне хотелось бы стать чуть более симпатичной или чуть более приветливой. Тогда я могла бы прийтись кому-то по сердцу, и он взял бы меня в жены по доброй воле — это все-таки лучше, чем быть довеском к скудному приданому, которое неохотно выжмет из себя отец. Мне бы просто знать, что на мне кто-то женится. Ведь только так я могла покинуть свои постылые тесные стены. Отец своим недовольным лицом вечно напоминал о моей безрадостной участи.
Но сегодня кольцо, касаясь кубка, издавало еле слышный высокий звон — и я, любуясь игрой света на холодном серебре, позабыла, что звон этот порожден досадой. Я думала лишь о снежинках, падающих за освещенным окном, о безмолвии, которое накрывает сад в начале зимы, в день, когда листья одеваются искристой корочкой льда. Я даже не слышала, что говорит отец, пока он не спросил меня резким тоном:
— Ирина, ты меня слушаешь?
Мне оставалось только сознаться.
— Прости, отец, — ответила я. — Я засмотрелась на твое кольцо. Оно волшебное?
Волшебство — еще один повод для отца досадовать на мать. Волшебства в ней не оказалось ни на пенни. Когда-то в ночь на зимний солнцеворот зимоярский рыцарь убил прадеда моей матери и насильно овладел ее прабабкой. Та выносила и родила мальчика с серебристыми волосами и серебристыми глазами. Ему были нипочем вьюги, а все, чего он касался, покрывалось льдом. Дети его тоже родились с серебристыми волосами, но унаследовали лишь часть его волшебной силы. Отец женился на матери, завороженный и самой легендой, и материнскими белесыми глазами, и серебристым локоном, падавшим ей на лоб.
Однако внешность оказалась единственным волшебным даром, доставшимся матери от зимоярского предка. А мне не досталось и того. У меня были обычные темные волосы, отцовские карие глаза, и я боялась холода, как и все люди. И все же теперь, рассматривая кольцо на отцовской руке, я чувствовала, как идет снег. Отец умолк и перевел взгляд на кольцо. Оно было ему немного мало. Налезло только до костяшки указательного пальца правой руки. Весь ужин отец рассеянно поглаживал кольцо большим пальцем, постоянно притрагивался к нему, даже не замечая. Помолчав немного, отец ответил:
— Да нет, просто искусная работа, вот и все.
Значит, отец не знает, что кольцо волшебное, не подозревает о его силе и не собирается никому эту силу показывать.
Я больше ничего не сказала, а лишь отвела взгляд от кольца и сосредоточилась на еде. Отец тем временем безучастно разъяснял, как мне надлежит себя вести при царе и что делать. Собственно, получалось, что ничего. Если девица не единожды представала перед царем в одном и том же наряде, царь считал это личным оскорблением. А у отца не было никакого желания переводить деньги на мои платья. Поэтому мне предлагалось, сославшись на недомогание, оставаться наверху все те дни, пока у нас пробудет царь. Вместо меня три новых платья получит Галина. Он ни словом больше не обмолвился ни о кольце, ни о моем внезапном к нему интересе.
Я была не прочь держаться подальше от царя, но три новых платья мне пригодились бы больше, чем Галине. По крайней мере, если отец в скором времени собирается выставлять меня напоказ. В ту ночь я поставила свечу на подоконник и смотрела, как снежинки кружатся в ее свете. Магрета расчесывала мне волосы; она осторожно распутывала их снизу вверх, орудуя серебряным гребнем и щеткой — их она всегда держала при себе, в особой сумочке на поясе. Семнадцать взмахов от кончиков волос до макушки — по числу моих лет. Все эти годы Магрета холила и лелеяла мои волосы, как прилежный садовник холит и лелеет свой сад, и ее усилия не пропали втуне. В конце концов волосы переросли меня саму, и теперь я могла преспокойно сидеть на подоконнике, пока Магрета расчесывала их кончики у камина.
— Магра, — заговорила я, — скажи, а отец любил мою мать?
Она так удивилась, что даже опустила гребень. Магрета служила матери еще до моего рождения, я это знала, но никогда не расспрашивала ее ни о чем подобном. Как-то к слову не приходилось. Когда мать умерла, я была совсем малюткой, и для меня она оставалась каким-то далеким и незнакомым предком. Отец рассказывал мне о ней, очень тщательно подбирая слова, но так, чтобы мне стало предельно ясно: мать была его неудачей. И после такого описания мне уже не хотелось подробностей.
— Ох, душенька, ну конечно, любил, — отозвалась Магрета. Неизвестно, так ли оно было на самом деле, однако Магрета ответила сразу, не колеблясь, а значит, верила в то, что говорила. — Сама-то подумай: твой батюшка ее бесприданницей взял, — добавила она.
И тут уж настал мой черед удивляться. Отец никогда об этом не упоминал. И мне вообще трудно было представить, чтобы он так поступил.
— Он просто говорит о ней так, словно не любил ее, — неосторожно заметила я.
Магрета немного замялась, а потом объяснила:
— Так ведь у него нынче есть твоя мачеха.
Я и без Магреты сообразила, что мой отец, влюбившись в мать, попался как рыбка на крючок. И, соскочив с крючка, первым делом постарался забыть, что побывал на нем. Моя мачеха досталась ему с большущим приданым из золотых монет и с сундуком, куда я поместилась бы не сгибаясь. Теперь этот сундук стоял запрятанный глубоко в подземелье нашего дома среди других ценностей. Второй раз отец на прежнюю удочку ловиться не собирался. Если бы мать одурманила его с помощью волшебства, это бы еще куда ни шло. Но отец сам позволил матери увлечь себя — и от этого сердился на нее еще больше.
В ту ночь мне приснилось кольцо — только носил его не отец, а женщина с серебристым локоном, падающим на лоб. Кольцо очень шло по цвету к этому локону. Лицо женщины во сне было будто размыто. Она развернулась и ушла через лес из белых и серебристых деревьев. Я проснулась с мыслями не о матери, но о кольце. Мне нестерпимо хотелось коснуться его, подержать в руке.
Магрета обычно устраивала так, чтобы я не путалась у отца под ногами, однако ежедневно она водила меня в сад на прогулку, даже если стояла холодная погода. Утром я свернула в старую часть сада, поодаль от дома. Там возвышалась заброшенная часовня, наполовину скрытая засохшим виноградом. Слегка подгнившие серые ветви шипасто топорщились из-под мягкого снежка, припорошившего крышу. Магрета, стоя внизу, беспокойно кудахтала, но я решительно взобралась по скрипучим ступеням на пустую колокольню. Оттуда я могла заглянуть в круглое окошко через садовую ограду и посмотреть на широкий двор, где отец каждый день муштровал свое войско.
Эту обязанность он исполнял неукоснительно. Он был уже далеко не юноша, но помнил, что родился не герцогом, а простым воеводой, и много лет назад он сразил в одном бою трех рыцарей и сокрушил стены Вышни, чтобы отец нынешнего царя смог завладеть этим городом. Своих рыцарей отец до сих пор обучал сам. Он набирал в свое войско крепких парней из крестьян и посылал их потом служить в город. Даже два эрцгерцога и князь не погнушались отправить к нему своих сыновей, потому что не сомневались: от моего отца те вернутся искусными воинами.
Отец наверняка снял кольцо на время упражнений, и тогда оно, вероятно, лежит на его столе в кабинете. Я уже продумывала план. Магрета, разумеется, не пустит меня в кабинет, но я сумею заманить ее в библиотеку, которая рядом с кабинетом. Там она потеряет меня среди книжных шкафов, а я тем временем сбегаю в кабинет и на коротенький миг примерю кольцо.
Войско из кожи вон лезло, выполняя приказы, повинуясь властному отцовскому голосу. Я пригляделась: обычно отец носил тяжелые перчатки или даже латные рукавицы, но сегодня обошлось без них. Он сцепил руки за спиной, держа левой рукой правое запястье. Серебряная полоска на пальце сверкала будто в солнечном свете, хотя небо хмурилось. Медленно падали снежинки — такие же далекие от меня, как иной мир.
Я вернулась домой, а владыка Зимояров не шел у меня из головы. Правда, он не все время занимал мои мысли: я вспоминала о нем, когда была одна и когда что-то делала. Вот вышла я на задний двор, к курятнику, — и тут же в памяти у меня всплыли следы вот в этом самом месте, и я обрадовалась, что сейчас снег нетронут. В рассветных сумерках я отправилась покормить коз в сарае, и в глаза мне бросилась стоящая в углу кочерга. Я сразу вспомнила фигуру Зимояра, его белые косы, — как он выходит из-за темных деревьев и безжалостно улыбается. Когда я набирала снега, чтобы вскипятить чаю, руки у меня заледенели, и я подумала: «А вдруг он опять придет?» И разозлилась. Потому что злиться все же лучше, чем бояться. Я занесла в дом ведро со снегом, да так и встала возле очага с сердитым лицом, а мать смотрела на меня и не могла понять, что со мной творится.
Она не расспрашивала меня о Зимояре. Ее интересовало только, как поживают дедушка с бабушкой и хорошо ли я доехала. Она, похоже, напрочь забыла, зачем я ездила в Вышню. У меня не осталось ни серебряных копеек, ни даже белого кошелечка — ни одной вещественной зацепки. Я помнила, как шла на рынок, как работал Исаак, но вот кольцо, которое он сделал, почему-то ускользало из моей памяти.
Но и в субботу утром, и в воскресенье, стоило мне выйти на задний двор, я все вспоминала. В понедельник я стояла возле курятника, и Ванда вышла покормить кур. Она встала рядом, поглядела на чистый, не истоптанный снег и вдруг спросила:
— Значит, вы ему заплатили? Он убрался?
Я чуть было не спросила в ответ «О ком это ты?», но тут же вспомнила и сжала кулаки.
— Я заплатила ему, — ответила я, и Ванда, чуть помедлив, слегка наклонила голову. Судя по ее кивку, она уяснила, что я хотела сказать: заплатить-то я ему заплатила, а вот убрался ли он — это пока вопрос.
Из Вышни я привезла несколько передников с новой модной вышивкой — передник все же не платье, его можно продать и меньше, чем за злотек, без ущерба для репутации. Все передники мигом разошлись в базарный день, а с ними и носовые платки, которые я тоже купила в Вышне. Одна женщина из деревенских спросила, собираюсь ли я в Вышню в ближайшее время — может, я могла бы выручить хорошие деньги за ее пряжу. До сих пор меня ни о чем таком не просили. Предпочитали без нужды не иметь со мной дела, кроме как купить у меня подешевле да продать мне подороже. Раньше, не найдя покупателя на нашем рынке, эта женщина обратилась бы к кому-то из возчиков — к Олегу или к Петрасу, — чтобы отвезли ее пряжу в город. Но последние несколько лет из-за долгих холодных зим шерсть у овец и коз росла густо, и цена на нее упала. Так что возчики вряд ли выручили бы много.
А пряжа у этой женщины была лучше, чем у других, — мягкая, толстая. Шерсть она старательно вычесала и промыла, это было заметно, и спряла аккуратно. Я помяла нить в пальцах, и тут мне припомнилось, что дедушка весной собирался отправить кое-какой товар вниз по реке, на юг. Он для этого нанял баржу. Груз он хотел обложить соломой для сохранности, но ведь солому можно заменить шерстью, а ту потом продать на юге — там ведь нет таких холодов и шерсть стоит дороже, чем у нас.
— Принеси мне образец, чтобы я взяла с собой, когда поеду в город, — сказала я женщине. — Много у тебя товара?
У нее оказалось всего три котомки. Народ вокруг прислушивался к нашей беседе. На рынке многие продавали шерсть по дешевке, а то и вовсе обменивали на еду — низкие цены всех поджимали не на шутку. Я не сомневалась: выйди я на рынок и заговори с этой женщиной в людном месте — ко мне потом многие подойдут пошептаться.
Когда настало время возвращаться домой, я уже была твердо уверена, что недавно ездила в Вышню только по своим делам — за товаром на продажу. За мной брели на привязи три козы — они мне достались по сходной цене из-за того, что шерсть нынче подешевела. В голове у меня зрели новые планы: я попрошу дедушку на мою выручку за шерсть купить на юге платьев, чтобы они выглядели немножко по-заграничному, а я продала бы их в Вышне и на нашем рынке.
Вечером на ужин у нас был румяный жареный цыпленок и обильно политая жиром морковь. В кои-то веки мать ставила на стол вкусную еду и не смотрела на нее как на смертоносную отраву. Мы поужинали. А потом Ванда отправилась домой, а мы с родителями уселись у очага. Отец, беззвучно шевеля губами, читал про себя новую Библию, которую я купила ему в Вышне. Мать вязала тонкое шелковое кружево — такое, наверное, хорошо смотрелось бы на свадебном наряде. Золотой отсвет падал на их лица — такие добрые, такие усталые, — и на мгновение я ощутила, что весь мир замер в покое и счастье, что я достигла чего-то такого, о чем прежде и не мечтала.
И вдруг раздался стук в дверь — тяжкий, могучий.
— Это, должно быть, Сергей, — произнесла я, откладывая шитье и вставая. Но отец с матерью даже не подняли глаз. Я постояла, прежде чем идти к двери, но они и тогда ничего не заметили. Мать напевала себе под нос; ее крючок бойко нырял вниз-вверх, протаскивая за собой шелковую нить. Я медленно приблизилась к двери. На крыльце стоял Зимояр, весь объятый зимой, и снежинки кружились не в окнах, а лишь вокруг него.
Он протянул мне новый кошелек, звякнувший точно оковы, и заговорил. Голос его оказался высоким, пронзительным, как свист ветра под крышей:
— Три дня я даю тебе в этот раз. А после вернусь, чтобы получить свое.
Я смотрела на кошелек. Он был большой, тяжелый, и серебра в нем было больше, чем у меня золота. Намного больше. Откупиться своими запасами теперь не получится. Снег падал и таял у меня на щеках, пятнал мою шаль. Я подумала, что надо принять кошелек молча, склонив голову и исполнившись боязни. Потому что я и впрямь боялась. На сапогах Зимояр носил шпоры, драгоценные камни на его кольцах напоминали огромные осколки льда, а за спиной его жалобно голосили души всех сгинувших посреди вьюги. Еще бы мне не бояться.
Но я уже усвоила, что бывает кое-что пострашнее острых шпор и ночных голосов. Когда тебя презирают, ухмыляются тебе вслед, норовят ободрать как липку и всячески одурачить. Поэтому я вскинула голову и спросила самым что ни на есть ледяным тоном:
— А что мне за это будет?
В его широко распахнутых глазах словно истаяли краски. Метель взвыла за его спиной. Кружево из снежинок и льда едва не хлестнуло меня по лицу, оставив за собой покалывание на щеках. Я ждала, что он вот-вот ударит меня, а он и глядел так, будто именно это и собирался сделать. Но вместо удара последовали слова, звучавшие как песня:
— Трижды, смертная дева. Трижды ты обратишь серебро в золото для меня — или я тебя саму обращу в лед.
Я уже и так почти обратилась в лед, потому что промерзла до самых костей. Зато я хотя бы не тряслась с перепугу — слишком уж закоченела.
— А потом? — спросила я, и голос мой не дрогнул.
Он расхохотался — визгливо, неистово — и насмешливо бросил:
— А потом, если справишься, будешь моей королевой.
Кошелек упал к моим ногам с громким звоном. Когда я подняла взгляд, Зимояра уже не было. За моей спиной раздался голос матери; она говорила медленно, будто бы с трудом:
— Мирьем, почему у тебя дверь открыта? Холоду напустишь.
Глава 7
Кошель, полный блестящих монет, что вручил мне Зимояр, был в десять раз тяжелее прежнего. Я высыпала его содержимое на стол и принялась возводить из монет гладкие башенки — это помогало привести мысли в порядок.
— Мы уедем, — глухо произнесла мать, глядя, как я складываю монеты столбиками. Я не сказала ей ни про обещание Зимояра, ни про его угрозу. Но мать все равно перепугалась: шутка ли — к ее дочери является владыка зимы и требует золота! — Мы уедем к моему отцу, а если понадобится, то и дальше.
Но я-то понимала, что это нас не спасет. Куда убежишь от зимы? Пусть даже мы скроемся в какой-нибудь стране за тысячу миль отсюда — сколько взяток мы заплатим, пересекая границы, и окажется ли гостеприимным наш новый дом? В далеких краях наш народ не всегда привечают — и мы об этом немало наслышаны. Чужестранные короли и епископы вечно требуют, чтобы мы прощали им долги, а сами не прочь набить сундуки за наш счет. Один из дедовых братьев приехал из летней страны, где у него был дом с закрытым двориком. Там росли апельсиновые деревья. Их посадила и вырастила моя родня, а теперь кто-то другой рвет плоды с их веток. Дедушкиному брату повезло, что ему удалось выбраться оттуда живым и очутиться здесь.
Но даже в стране, где царит лето, я не смогу прятаться вечно. Наступит день, когда задует ветер, и воздух остынет, и посреди ночи мороз подкрадется к моему порогу. Зимояр сдержит свое обещание. Я всю жизнь буду бегать от него, едва переводя дух, трепеща от страха, а он все равно явится и оставит мое обледеневшее тело лежать на пустом крыльце.
Поэтому я ссыпала все шесть башенок — по десять монет в каждой — обратно в кошелек. Тут как раз пришел Сергей, и я сразу отправила его к Олегу спросить, не отвезет ли он меня в Вышню прямо нынче вечером.
— Скажи ему, я вычту копейку из его долга, если он отвезет меня сегодня в город, а в субботу вечером назад, — сумрачно произнесла я. Переплата за извоз получалась двойная, но время сейчас дороже денег. Зимояр, конечно, дал мне три дня, но на самом-то деле времени у меня было только до пятничного заката. Вряд ли мне удастся втолковать Зимояру, что я задержалась из-за шаббата.
Назавтра с первым лучом солнца я была уже на рынке. Едва завидев меня возле своего прилавка, Исаак приветливо осведомился:
— Принесли еще серебра? — Но тут же, вспомнив о манерах, вспыхнул и добавил: — То есть я хотел сказать, что рад вас видеть снова.
— Да, серебра я принесла, — ответила я, перевернула кошелек, и монеты легли сверкающей горкой на черный бархат прилавка — Исаак даже не успел еще разложить товар. — В этот раз я должна отдать шестьдесят золотых.
Исаак уже вертел монеты в руках, его глаза блестели голодным блеском.
— Я никак не вспомню… — пробормотал он скорее себе, чем мне. Услышав мои слова, он изумленно распахнул глаза. — Не прогадать бы на такой работенке!
— Здесь довольно серебра на десять колец, каждое по десять злотеков.
— Я столько не продам.
— Да нет же, конечно, продадите, — возразила я. У герцога есть кольцо из волшебного серебра: понятно, что все городские богатеи — хоть мужчины, хоть женщины — захотят иметь такое же, да поскорее.
Исаак насупился, пошевелил монеты пальцами и наконец вздохнул:
— Я сделаю ожерелье, и посмотрим, что мы с этого будем иметь.
— Вам правда не по силам продать десять колец? — удивилась я. Неужели же я в нем ошиблась?!
— Я сделаю ожерелье, — настойчиво повторил Исаак.
По-моему, смысла в этом не было ни на пенни. Наверное, Исаак хочет покичиться своей работой и сделать себе имя. Что ж, я не против — мне главное заплатить моему Зимояру и выиграть при этом время.
— И нужно закончить работу до шаббата, — добавила я.
— Я чудеса творить не умею! — простонал он.
— Чудеса уже до вас сотворили, — отрезала я, кивнув на монеты. Больше спорить он не стал.
Пока Исаак трудился, я сидела за его прилавком и обслуживала покупателей, приходивших к нему за разными вещами. Сам Исаак не хотел никого видеть и слышать — он целиком погрузился в работу. Покупателями были по большей части слуги — очень занятые, очень раздраженные. Многим из них не терпелось забрать заказы. Они говорили сердито, испепеляли меня взглядами и пытались сделать так, чтобы я съежилась и исчезла. Но я сдерживала их натиск и холодно отвечала им:
— Вы, разумеется, видите, над чем трудится мастер Исаак, и прерывать его не стоит. Я уверена, ваша хозяйка или хозяин не хотели бы прогневать господина, чье имя я назвать не могу, который купит это украшение.
И я указывала на верстак, где в лучах полуденного солнца сияло волшебное серебро. Холодный блеск завораживал строптивых покупателей; они замирали, глядя на серебро, а потом уходили, не проронив больше ни слова.
Исаак не прекращал работу, пока не угас последний луч солнца, а наутро, едва рассвело, он снова уселся за верстак. Я заметила, как он отложил несколько серебряных монет в сторону, как будто на память, чтобы потом не забыть. Я даже подумала: может, надо попросить, чтобы он и мне оставил одну? Но все равно из этого ничего не вышло. В полдень Исаак со вздохом расплавил последнюю из сохраненных монет — и последний виток серебряного кружева лег на ожерелье.
— Готово, — объявил он и поднял украшение обеими руками. Серебряные сосульки свисали с его широких ладоней. Несколько мгновений мы с Исааком просто стояли и смотрели, не в силах отвести взгляд от ожерелья.
— Теперь отправите его к герцогу? — спросила я наконец.
Исаак помотал головой. Он вытащил из-под стола квадратную деревянную шкатулку с резьбой и черным бархатом внутри и аккуратно разложил в ней ожерелье.
— Нет, — сказал он. — Ради этой вещи я пойду к нему сам. Хотите со мной?
И мы вместе направились к воротам нашего квартала, а потом пошли по городским улицам. Пешком я никогда прежде здесь не ходила. Ближе к стене домишки были низенькие, плохонькие, обветшалые, но потом Исаак вывел меня на широкие улицы. Мы миновали огромную церковь из серого камня с окнами, подобными драгоценным камням, и вышли к огромным особнякам, где жила знать. Я никак не могла сдержаться и вовсю глазела на железные решетки с фигурами львов и извивающихся драконов, на стены, увитые каменным виноградом и усыпанные каменными цветами. Мне очень хотелось шагать по этим улицам с гордо поднятой головой — ведь я все-таки внучка своего деда и в банке у меня лежит золото. Но я лишь радовалась про себя, что я не одна, когда мы поднимались по чисто выметенным широким ступеням.
Исаак поговорил с кем-то из слуг. Нас провели в маленькую комнатку и оставили ждать; никто не предложил нам ни напитков, ни стульев, чтобы присесть. Слуга взирал на нас крайне неодобрительно. Я была ему почти благодарна за это. Потому что от злости я чувствовала себя не такой ничтожной и меньше таращилась по сторонам. Наконец к нам вышел слуга, который в прошлый раз приходил на рынок, и надменно осведомился, с чем мы пожаловали. Исаак достал шкатулку и показал ему ожерелье. Слуга некоторое время разглядывал его, потом отрывисто бросил:
— Очень хорошо. — С этими словами он удалился.
Спустя полчаса слуга появился снова и приказал нам следовать за ним. Он провел нас вверх по черной лестнице, и мы очутились в зале, роскошнее которого я не видывала: на стенах красовались гобелены ярких расцветок, а на полу лежал ковер с изумительным узором.
Ковер скрадывал шум шагов. По нему мы прошли дальше, в гостиную, которая оказалась еще великолепнее. Посреди гостиной стоял письменный стол и огромное золотое кресло, обитое бархатом. В нем сидел богато одетый человек с золотой цепью на шее. На указательном пальце правой руки поблескивало кольцо из волшебного серебра. Человек не смотрел на кольцо, но все время поглаживал его большим пальцем, словно проверяя, на месте ли оно.
— Ну что ж, давайте посмотрим, — произнес он.
— Прошу, ваша светлость. — Исаак с поклоном протянул герцогу открытую шкатулку.
Герцог вперил в нее взгляд. На его лице ничего не отразилось. Он осторожно пошевелил пальцем украшение на дне шкатулки, лишь легонько коснувшись изящно перевитых серебряных прядей. Наконец он глубоко вдохнул и выдохнул:
— И сколько ты за него просишь?
— Ваша светлость, я не могу продать его меньше, чем за полторы сотни.
— Бред! — рявкнул герцог. Даже я едва не закусила губу. Вот уж правда: загнул так загнул!
— Тогда мне придется переплавить ожерелье на кольца! — воскликнул Исаак, с мольбой простирая руки к герцогу. Я решила про себя, что ювелир торгуется очень даже грамотно: не захочет же герцог, чтобы кто-то еще щеголял в таком кольце.
— Откуда у тебя это серебро? — властно осведомился герцог. — Оно весьма необычно. — Исаак нерешительно покосился на меня. Герцог перехватил его взгляд. — Ну же?..
Я изобразила реверанс — настолько глубокий, насколько сумела, — и, слегка попятившись, заявила:
— Мне его дал один Зимояр, ваша милость. Он желает обменять серебро на золото.
Поверит или нет? Герцог буравил меня взглядом. Но он не рявкнул «Что за чушь!» и не сказал, что я лгунья.
— А ты желаешь, чтобы и я поучаствовал в обмене, — проворчал он, снова опустив взгляд на ожерелье. — Все ясно. И много еще будет такого серебра?
Я бы и сама хотела это знать. Принесет ли Зимояр еще больше серебра? И если да — что я буду делать? В первый раз шесть монет, во второй — шестьдесят… А потом мне придется добывать для Зимояра шесть сотен злотеков, так получается? Я сглотнула комок в горле и просипела:
— Наверное, будет много… гораздо больше.
— Хмм. — Герцог снова посмотрел на ожерелье. Потом он дотянулся до колокольчика и позвонил: на пороге немедленно возник слуга. — Ступай скажи Ирине, что я жду ее.
Слуга с поклоном вышел. Мы ждали не очень Долго, каких-то несколько минут, и появилась девушка. Примерно на год моложе меня, тоненькая, сдержанная, в простом платье из серой шерсти с целомудренно высоким воротником. Голову девушки прикрывала серая шелковая вуаль. Следом шла пожилая нянька; при виде меня и особенно Исаака она неприязненно наморщила лоб.
Ирина, не поднимая глаз, присела в реверансе. Герцог взял ожерелье и, приблизившись к дочери, надел украшение ей на шею, а потом отступил на три шага и полюбовался ею. Ирина не была красавицей — девушка как девушка, самой обыкновенной внешности. Только волосы у нее были роскошные — длинные, густые, блестящие. Но с ожерельем это все словно стало не важным. От Ирины невозможно было отвести глаз. Зима сомкнула объятия на ее шее, и, когда Ирина посмотрела на себя в зеркало, серебро изумительно засияло в соседстве с серой вуалью и темными глазами.
— Ах, Иринушка! — восхищенно прошептала нянька.
Герцог кивнул. Не отрывая взгляда от дочери, он произнес:
— Пробил твой счастливый час, ювелир. Я даю сотню золотых монет за ожерелье. А в следующий раз ты сделаешь мне корону, достойную царицы, и это будет приданым моей дочери. Получишь вдесятеро больше, чем сегодня, когда эта корона украсит ее чело.
— Его светлость желают вас видеть, ваша милость, — сказала горничная и присела в реверансе. Старшие слуги обычно мне не кланялись, а «вашей милостью» для них была моя мачеха, но уж никак не я. Сам вид этой служанки и ее опрятное серое платье уже о многом говорили. Судя по наряду, ко мне явилась старшая горничная, из тех, кому дозволялось полировать мебель, в отличие от деревенских девок-судомоек, которым доверяли разве что скрести полы да ворочать кочергой. Вот они-то обыкновенно и прибирали у меня в комнатах. Ценного у меня ничего нет, если и поломают что-нибудь — потеря невелика.
— Быстренько, быстренько, — засуетилась Магрета, подтолкнула меня, чтобы я встала, проверила, не растрепалась ли уложенная два дня назад коса. Будь ее воля, Магрета расчесала бы и заплела косу заново, но теперь времени не оставалось, поэтому она просто кивнула, заставила меня снять передник, прошлась щеткой по туфлям и пуговицам на платье. Я стояла смирно, позволяя ей проделывать все это, а сама мысленно сетовала, что не могу прямо сейчас провалиться сквозь землю.
Чтобы отец призвал меня среди бела дня к себе в кабинет — такого прежде не бывало. Мы в любом случае увиделись бы нынче за ужином. Причина такой срочности могла быть только одна — кто-то наконец пожелал взять меня в жены и, видимо, дело уже шло полным ходом. Отец, возможно, уже объявил, какое дает приданое, или, по крайней мере, переговоры в самом разгаре. За последним нашим ужином отец не обронил ни словечка о моем будущем браке, но я не сомневалась, что все дело в этом.
И вся эта спешка очень даже объяснима. Расходов на прием царя отец избежать не может — ну так он убьет двух зайцев разом: сыграет мою свадьбу, а царь с придворными будут гостями. Более того, отец внакладе не останется: все эти именитые гости должны будут поздравить меня и жениха и вручить нам свадебные подарки. Их стоимость, я уверена, отец заведомо включил в мое приданое, о котором сейчас с кем-то договаривается.
Едва ли супружеская жизнь придется мне по сердцу. Разумеется, приятно быть хозяйкой в собственном доме. Все лучше, чем коротать беспросветные дни в отцовском дворце. И все же эта спешка не сулила мне ничего хорошего. Видимо, отец устраивает все по своему хотению. Тот, кто ко мне сватается, наверняка мечтает отхватить куш пожирнее, а невеста — лишь довесок. Получит он кусок глины в форме девицы и слепит из этой глины что душе угодно. Ценить меня по достоинству он не будет, да это и ни к чему: разве мой отец меня ценит? По мне, если уж выходить замуж, то лучше за кого-то не особенно родовитого. Вполне сгодился бы воевода — богатый, честолюбивый и связанный с отцом клятвой верности. Чтобы самому подняться до герцога, такой взял бы за себя герцогскую дочку по договорной цене. Для воеводы я хоть что-то бы значила. Но подобных претендентов на мою руку не находилось. После семи суровых зим воевод больше заботили не придворные чины, а тощие кошельки. Такая жена, как я, им нынче не по карману.
Как бы то ни было, отцу от такого зятя пользы не много. Скорее всего, отец подыскал какого-нибудь дворянина, которому молодая жена его сословия попросту не досталась бы. Бывают женихи до того гадкие, что хороший отец сто раз подумает, прежде чем отдать за такого свое дитя. А бывают вовсе лютого нрава — таким только на руку, что папаша не слишком печется о своей дочурке.
Однако я послушно спустилась вниз, в отцовский кабинет: ведь выбора у меня все равно не было. Магрета вся тряслась мелкой дрожью. Она не хуже моего понимала, что затевается, но старалась не думать о плохом прежде времени. Магрета предвкушала, как я чудно и счастливо выйду замуж, а она отправится наконец на покой и на правах старой нянюшки поселится в моем новом доме. И больше не будет она ютиться где-то под крышей с нелюбимой господской дочкой. Пусть себе мечтает, мысленно разрешила я, а сама задумалась: интересно, увижу ли я самого жениха воочию? Если да, то можно дать ему понять, что я не такой уж лакомый кусочек. Правда, отец наверняка рассвирепеет. В общем, не самая надежная из спасительных соломинок. И я гадала про себя, стоит ли игра свеч.
Но вот дверь в кабинет отворилась, и за этой дверью меня не ожидала ни помолвка, ни даже сваха. В кабинете стояли двое евреев: мужчина и молодая женщина — стройная, темноволосая и темноглазая. А у мужчины в руках была шкатулка, полная зимы. И я тут же забыла обо всем, о чем только что думала; я вообще забыла, что могу думать. Серебро полыхало ледяным пламенем на черном бархате, и я снова стояла у окна, опираясь пальцами на подоконник, а передо мной раскинулся сад, и зима веяла мне на щеки морозным дыханием, и я все больше и больше клонилась вперед, томимая тоской по чему-то неведомому.
Я едва сдержалась, чтобы не потянуться к ожерелью, не шагнуть к нему. Но я вовремя стиснула обеими руками подол и присела в реверансе, с трудом на краткий миг отведя взгляд от шкатулки. И, едва выпрямившись, снова впилась в нее глазами. Я по-прежнему ни о чем не думала, совсем ни о чем. И продолжала ни о чем не думать, когда отец поднялся с кресла и приблизился ко мне с ожерельем. Тут я посмотрела на него с немым изумлением: не может же это быть правдой. Не может отец преподносить мне подобные подарки. Но он нетерпеливо махнул рукой, и, немного помедлив, я повернулась к нему спиной и позволила застегнуть на себе украшение.
В кабинете отца было тепло, куда теплее, чем в моих тесных покоях. Тут в камине весело потрескивал огонь. Но металл плеснул прохладой мне на кожу, и это было так свежо, так приятно — точно кто-то коснулся холодной ладонью моей щеки в знойный полдень. Я подняла голову и развернулась: отец пристально смотрел на меня. Да и все, кто был в кабинете, дружно на меня уставились.
— Ах, Иринушка! — тихонько умилилась Магрета.
Я провела пальцами по изящным извивам. Даже на коже серебро оставалось холодным. Я заглянула в зеркало. Но отражение показывало мне не стены отцовского кабинета. Я стояла посреди темной зимней рощи под блекло-серым небом и почти ощущала касания снежинок.
Я стояла так долго-долго. Я вбирала всеми легкими студеный сладковатый воздух, полный ароматов свежих сосновых веток, и глубокого снега, и дремучего леса, что высился вокруг меня. А где-то далеко мой отец обещал евреям, что заплатит им тысячу золотых, если они принесут мне в приданое корону. Значит, я не ошиблась: все-таки отец затеял помолвку и теперь к ней предстояло спешно готовиться.
Ожерелье он мне, конечно же, не оставил. После того как евреи откланялись, он сделал мне было знак, что я тоже могу идти, но тут же остановил и, посмотрев на меня еще раз, снял ожерелье с моей шеи и уложил назад в шкатулку. Потом он смерил меня тяжелым взглядом, словно привыкая заново ко мне без ожерелья, тряхнул головой и решительно произнес:
— Царь прибудет к нам через две недели. Поупражняйся в танцах. Отныне будешь ужинать со мною каждый вечер. А ты позаботься о ее гардеробе, — прибавил он, обращаясь уже к Магрете. — Ей понадобятся три новых платья.
Я сделала реверанс и двинулась обратно наверх, а Магрета семенила за мною по пятам и щебетала без умолку, как целая стая пичуг, что забилась в дупло и бестолково мечется там, пока парящий в небе ястреб не дает им вернуться на привычные ветки.
— Пускай горничные мне помогают, — бормотала она, хищно накидываясь на вязанье, чтобы в тревоге чем-то занять руки. — Столько всего надо переделать! Ничего-то у нас не готово. Сундук твой наполовину пустой. И еще три платья шить!
— Да, — согласилась я, — надо тебе поговорить с домоправительницей.
— Верно, верно, — закивала Магрета, и ее тут же как ветром сдуло. Наконец-то я осталась одна и могла посидеть у огня с шитьем — с белой ночной сорочкой, которую я украшала вышивкой для свадебного ложа.
Мы встречались с царем семь лет назад, когда умерли его отец и старший брат. Мой отец отправился в Коронь — поприсутствовать на коронации и присягнуть на верность новому царю, или, точнее, его регенту, эрцгерцогу Дмитиру. Мирнатиуса я впервые увидела в церкви; священник нудным голосом вел службу, но я почти не смотрела ни на него, ни на царя. Я отчаянно скучала; мне было неудобно и жарко в своем платье, поэтому, сидя рядом с Галиной, я задремала. Когда царя наконец стали короновать, я резко проснулась, будто меня больно укололи иголкой, и вскочила на ноги за миг до того, как все вокруг начали подниматься и приветствовать юного монарха.
А после церемонии о нем как-то позабыли. Владыки мира сего пировали и беседовали за царским столом, всячески угождая Дмитиру, а Мирнатиус тем временем незаметно ускользнул на задворки, в сад. Я как раз играла в том саду — про меня ведь тоже все благополучно забыли. У Мирнатиуса был маленький лук со стрелами, и он подстрелил пару белок. Он разглядывал тушки убитых зверьков с удовольствием. Мирнатиус не просто радовался, как радуется мальчишка, гордый тем, какой он умелый охотник, — он поднял мертвых белок за торчащие в тушках стрелы и принялся их трясти, заставляя дергаться и выгибаться. И глаза у него при этом так и светились неизъяснимым восторгом.
Он заметил мой негодующий взгляд. Я тогда по малолетству еще не научилась осторожности.
— Чего пялишься?! — огрызнулся Мирнатиус. — Они просто не сдохли еще, вот и шевелятся. Никакое это не колдовство.
В колдовских делах он уж наверняка разбирался: мать у него была ведьма, сумевшая вскружить голову царю после смерти первой царицы. Этот брак никто не одобрил, и спустя лишь несколько лет мать Мирнатиуса сожгли на костре за покушение на жизнь старшего царевича. Ведьма стремилась избавить своего сына от соперника, но ее поймали с поличным. Впрочем, как выяснилось впоследствии, подожди она немного — и не пришлось бы всходить на костер. Царя и его старшего сына свела в могилу лихорадка, и сын ведьмы унаследовал-таки престол. Магрета по этому поводу не упускала случая заметить, что колдовство и мудрость отнюдь не одно и то же.
Я в те годы мудростью тоже не отличалась — но ведь маленькой девочке это простительно. А потому царское величие Мирнатиуса меня ничуть не смутило. И я дерзко заявила ему:
— Ты их уже убил. Почему бы тебе не оставить их в покое?
Это прозвучало немного нелепо, но я хорошо сознавала, о чем говорю: нечего вот так, забавы ради, истязать несчастных зверьков, пусть даже и мертвых.
Царь прищурился, и его красивые глаза стали по-поросячьи маленькими и злющими. Он поднял лук и прицелился в меня. И я, хоть и была еще ребенком, ощутила, что смотрю в глаза своей смерти. Мне хотелось пуститься наутек, но вместо этого я точно примерзла к месту и оцепенела, мое сердце замерло, а Мирнатиус расхохотался, опустил лук и издевательски произнес:
— Честь и хвала великой заступнице дохлых белок!
Он поклонился мне, как обычно кланяются на свадьбах, а потом ушел. И весь остаток недели, когда бы я ни играла в саду, я неизменно натыкалась на мертвых белок. Они всегда были засунуты куда-нибудь подальше от глаз садовника — но стоило мне затеять игру в прятки с Магретой и затаиться в кустах или побежать за укатившимся мячом, я все время находила растерзанную белку, словно поджидавшую меня.
Надо пожаловаться взрослым, думала я. Мне все поверили бы — из-за матери Мирнатиуса, из-за его необычной красоты. О молодом царе и так уже шептались по углам. Для начала я поведала обо всем Магрете, и она, выслушав историю целиком, наказала мне не связываться с царем, чтобы не накликать лихо: ведь мертвые белки — это верный знак. С тех пор она не выпускала меня из нашей комнаты. Пока мы гостили у царя, я сидела взаперти и пряла и выходила только ради торопливых трапез.
Мы больше об этом не разговаривали, но я знала наверное: Магрета все помнит не хуже меня. Через четыре года мы вновь отправились в Коронь на пышные похороны эрцгерцога Дмитира. Мирнатиус повелел всей знати явиться пред его царские очи: очевидно, хотел показать всем, что больше не нуждается ни в каком регенте. И настоял на том, чтобы все повторно присягнули ему на верность. Мы пробыли там две недели. Магрета не спускала с меня глаз и следила за тем, чтобы я не выходила из комнаты без вуали, хотя я не была еще замужней женщиной. Всю еду с кухни она приносила мне сама и давала собственными руками. Мирнатиус на похоронах скорбел пуще всех. Ему уже минуло шестнадцать; он стал высоким, совсем взрослым и сделался даже еще красивее, чем прежде. Черные волосы, светлые глаза, сверкающие на смуглой татарской коже как драгоценные камни, ровные белые зубы, да еще корона и золотая мантия — он казался то ли великолепной статуей, то ли святым. Я рассматривала его сквозь дымку вуали, но вдруг он повернулся в мою сторону, и я быстро потупила взор и притворилась крошечной незаметной фигуркой где-то в третьем ряду княжон и герцогских дочерей.
Но через две недели царь приедет в дом моего отца, и никакого прикрытия у меня уже не будет. Отец мог бы закатить три краткие добрые пирушки и увезти гостя в темный лес охотиться на кабана — тем самым он сократил бы расходы. Но вместо этого отец закатит всего один пир, зато немыслимо роскошный. Жонглеры, маги, танцовщицы — все что угодно, лишь бы царь и его двор три дня без устали веселились в доме, подле меня. Я каждый день буду красоваться перед гостями в новом платье, а отец будет из кожи вон лезть, чтобы сбыть меня с рук. Он и правда надеется, что кольцо, ожерелье и корона из волшебного серебра помогут поймать царя на крючок.
Я разглядывала свое отражение в окне и размышляла: что же увидели суровые глаза моего отца, когда на моей шее сомкнулось ожерелье? Что заставило его решиться на эту затею с царем? Для меня это оставалось тайной. Я не видела собственного лица, пока на мне было ожерелье. Но мысль о том, что отец попал впросак, ничуть меня не грела.
Я так и стояла у окна, опираясь руками на холодный камень; мое шитье лежало, позабытое, в стороне. Вошла Магрета, все так же неустанно щебеча; она всунула мне в руки чашку горячего чая. Еще она принесла изрядный ломоть пирога с маком, моего любимого, — должно быть, стянула его на кухне. Такое лакомство мне не часто перепадало. За Магретой по пятам шла горничная: она подкинула в камин несколько поленьев. Я позволила подвести себя к огню. Спасибо им за заботу, но мне нужно вовсе не это. Мне нужно заполучить серебряное ожерелье, чтобы оно опять обволокло мою шею, и пускай даже в нем таится моя погибель. Мне нужно надеть ожерелье, отыскать высокое зеркало и ускользнуть во мрак дремучего зимнего леса.
В субботу после заката я вскарабкалась в Олеговы сани. Двадцать злотеков пополнили мой запас в дедушкином банке, а с собой я везла плотно набитый белый кошель, со вспухшими от золота боками. Едва мы въехали под сень леса, я вся насторожилась. Появится ли Зимояр? Откуда он придет? Каждую минуту я ждала, что он покажется меж деревьев. Вот сани замедлили ход и встали под темными ветвями. Я затряслась как кролик и заозиралась, выискивая взглядом Зимояра. Но Зимояра не было. Лошадь рыла копытом снег и фыркала паром, а Олег не думал превращаться в обмякшее тело. Он просто взял и кинул поводья на облучок.
— Ты слышал что-нибудь? — спросила я хриплым от волнения шепотом.
Но Олег, не ответив, соскочил с саней и выдернул из-под тулупа нож. Со всеми этими волшебными делами я и думать забыла, что существуют в мире и другие опасности. А когда сообразила, было уже поздно. Я швырнула возчику в лицо кучу одеял и, оскальзываясь на соломе, кое-как выбралась из саней с другой стороны.
— Не надо! — выпалила я. — Олег, не надо! — Мои тяжелые юбки увязали в снегу, а Олег все приближался. — Олег, ну пожалуйста! — Но его лицо словно заледенело, сделалось холоднее зимы. — Это не мое золото! — отчаянно выкрикнула я, показывая ему белый кошелек. — Оно не мое, я должна его отдать!
Но его это не остановило.
— Ясно, не твое! — прорычал он. — Ничего тут твоего нет! Стервятница ты ненасытная — лишь бы обобрать трудового человека!
Эти слова мне доводилось слышать, и каждое резало точно нож. История о заимодавцах — прислужниках дьявола, немножко на новый лад. Олег сам себя убедил, будто эти байки не врут, будто он вправе отнять у меня что угодно силой или обманом. Я могу во весь голос умолять о пощаде — не поможет. Он бросит мое тело волкам на съедение и вернется домой с золотом за пазухой. И скажет, что я отстала в лесу и заблудилась.
Я уронила кошель и, подхватив юбки обеими руками, как могла припустила бегом по глубокому снегу, доходившему мне до бедер. Олег кинулся на меня, и я, отпрянув, упала навзничь. Наст подо мной просел, щеку царапнули ветки кустарника. Встать я уже не могла. Олег возвышался надо мной, держа нож в одной руке, другой он тянулся, чтобы схватить меня, но вдруг он замер и руки его безвольно повисли по бокам.
Но это не потому, что он сжалился надо мной. Мертвенный холод сковывал его лицо, губы теряли цвет и синели, а по густой каштановой бороде расползалась изморозь. Я с трудом поднялась на ноги, вся дрожа. За спиной возчика стоял Зимояр, положив руку ему на шею — так хозяин придерживает за холку пса.
Через миг он отпустил руку. Олег недвижно стоял между ним и мной словно обмороженный, в лице ни кровинки. Еще через миг возчик развернулся, медленно затопал к саням и влез на облучок. Зимояр даже не смотрел в его сторону, точно все случившееся его не заботило. Он не сводил взгляда с меня, и глаза его сверкали не хуже Олегова ножа. Меня трясло и мутило. На ресницах застыли слезы, и я никак не могла толком их разлепить. Я с трудом проморгалась, стиснула покрепче руки, чтобы они перестали дрожать, нагнулась и, подняв из снега кошель, протянула Зимояру.
Зимояр подошел поближе и принял кошель из моей руки. Он не высыпал золото на ладонь — кошель был набит слишком плотно. Вместо этого он запустил руку внутрь, вытащил пригоршню монет и по одной принялся сбрасывать их назад. Злотеки со звоном падали в белый мешочек — и вот уже пальцы в белых перчатках держат последнюю монетку, сияющую как солнце. Зимояр мрачно посмотрел на полный кошель, потом на меня.
— Здесь все сполна, все шестьдесят, — выдохнула я. Сердце, к счастью, стало стучать потише, иначе его бы просто разорвало.
— Как и должно быть, — отозвался он. — Ибо если не исполнишь моего повеления — быть тебе ледяной глыбой, а если исполнишь — то владеть тебе моей рукой и короной. — Он почему-то говорил сердито, хотя он ведь сам это все придумал. Похоже, ему больше хотелось меня заморозить, чем получить свое золото. — А теперь ступай домой, смертная дева, и жди. Я явлюсь к тебе вновь.
Я беспомощно посмотрела на сани. Олег сидел на облучке, обратив к зиме отрешенное ледяное лицо. Меньше всего на свете мне хотелось садиться к нему в сани. Но отсюда мне было не добраться пешком ни до дома, ни до ближайшей деревни, где я наняла бы другого возчика. Олег свернул с дороги и завез меня сюда; я понятия не имела, где мы. Я хотела было высказать это все Зимояру, но тот уже исчез. А я осталась стоять в одиночестве под тяжкими снежными ветвями сосен, и вокруг меня была только тишина, да следы, да вмятина на снегу от моего тела, хранившая мое движение, будто бы ребенок, играя, упал на снег.
Повалил густой плотный снег. Снегопад не оставил мне выбора. Я с оглядкой, опасливо пробралась по снегу и уселась в сани. Олег, не говоря ни слова, тряхнул поводьями, и кобылка затрусила вперед. Он дернул поводья, уводя лошадь к деревьям, — дальше от дороги, глубже в чащу. Надо бы его окликнуть, думала я, только никак не могла решить, что мне страшнее: услышать ответ или не услышать. Может, вообще соскочить с саней, пока не поздно? И вдруг через узкий просвет среди деревьев мы вылетели на какую-то новую дорогу: блеклую, гладкую, как лед, светящуюся белым. Въезжая на накатанную дорогу, полозья стукнули разок — и после этого стало совсем тихо. Тяжелые подковы касались льда, сани проворно бежали за лошадкой. Вокруг нас высились деревья — высокие, белые, как березы, с шелестящими кронами. Таких деревьев не встретишь в наших лесах, да и листьев на деревьях зимой не бывает. Белые птицы и белки резвились меж ветвей, и наши колокольчики выпевали диковинную песенку — радостную, и искристую, и студеную.
Я не стала оборачиваться и смотреть, откуда идет дорога. Я закуталась в одеяла и крепко зажмурилась и не размыкала век, покуда под полозьями снова не захрустел снег и сани не встали возле нашего дома. Я мигом выпрыгнула наружу, стремглав заскочила в калитку и без оглядки кинулась в дом. Но я могла бы и не бежать. Олег уехал, даже не посмотрев в мою сторону.
Глава 8
Мирьем позвала меня наутро после своего возвращения.
— Ванда, — сказала она, — сходи к Олегу, хорошо? Отнеси ему вот это. В Вышне он меня дождался, и я ему за это списываю копейку из долга. — Мирьем протягивала мне расписку, самую обыкновенную, с аккуратными буквами, но при этом прятала глаза. От ее щеки вниз тянулись алые царапины, словно ее ветка хлестнула по лицу или задели чьи-то когти.
— Да, я схожу, — медленно проговорила я.
Я закуталась в шаль, взяла расписку и зашагала вниз по улице к Олегову дому. Но едва я обогнула угол, как тут же застыла посреди дороги будто вкопанная. Двое мужчин несли гроб с телом Олега в церковь. Я на миг разглядела его лицо. Открытые глаза бессмысленно выпучились, а губы посинели. Его жена сидела, съежившись, возле конюшни. К дому стекались соседки, все несли еду в прикрытой посуде. Одна соседка остановилась возле меня. С Вардой мне встречаться уже доводилось: когда я только начинала свои обходы, она была еще немного должна и расплатилась тремя молодыми несушками.
— Ну что встала?! — резко бросила Варда. — Чего тебе еще в этом доме?! Явилась мертвым телом поживиться?!
Тут подошел Кайюс с женой и сыном; в руках он нес дымящийся кувшин с крупником.
— Полно вам, панова Кубилиус, нынче воскресенье, — примирительно сказал Кайюс. — Уж конечно, Ванда сегодня не собирает долгов.
— Он копейку заработал. Возил Мирьем в Вышню, и она ему из долга списала, — пояснила я. — Вот расписка.
— Ну вот, видите, — улыбнулся Кайюс, а Варда свирепо выпучилась на нас обоих.
— Копейку! — фыркнула она. — Значит, копейкой больше его бедным сиротам достанется. Евреям лишь бы мошну набить, а вдова с детьми пускай по миру идут. Дай-ка сюда! Я сама ей снесу, а ты не лезь.
— Как скажете, панова, — ответила я и отдала ей бумагу.
Я вернулась к Мирьем и рассказала, что Олег умер — он лежал на снегу весь замерзший прямо возле своей конюшни и смотрел невидящими глазами в небо. А лошадь и сани стояли на месте.
Мирьем молча выслушала и ничего мне не ответила. Я потопталась немного в нерешительности, а потом, не зная, что еще сделать, сказала:
— Пойду коз покормлю. — И Мирьем кивнула.
Назавтра я обходила деревенских заемщиков, вниз по восточному тракту. Там уже все обо всем проведали. Меня то и дело спрашивали, правда ли, что Олег умер, и, услышав, что да, правда, огорчались. Олег был весельчак, зимой угощал приятелей пивом и водкой, а если ехал за хворостом, не забывал прихватить охапку и для бедной вдовы. Даже отец, когда я пришла домой и рассказала об Олеге, горестно охнул. Его хоронили во вторник, и только его вдова пришла из церкви с сухими глазами.
Все судачили о смерти Олега. Но никто не поминал Зимояров. Сердце у него разорвалось, так все говорили и качали головой. Беда, коли такое стрясется с крепким мужиком. Но никто не удивлялся, что Олег глубокой зимней ночью заледенел как сосулька.
Я ни с кем обсуждать это не стала, кроме Сергея. Мы с ним стояли на дороге среди леса — безмолвного, яркого от лунного света. Сергей шел к заимодавцу ночевать. Мирьем не сказала ему, что больше не надо приходить, хоть и ясно было, что отгонять от дома Зимояров мальчишке не по силам. И платить нам Мирьем не перестала. О Зимоярах мы с братом особо и не думали: Сергей будто бы приглядывает за козами. Поэтому он, как и прежде, приходил к заимодавцу каждый вечер, ужинал и завтракал, получал свои пенни, и мы закапывали их по дороге к дому возле белого дерева.
— Ты помнишь? — спросила я его, а он весь оцепенел. Мы ни разу речи не заводили о том, что с ним тогда случилось в лесу. Ни разу.
Ему и сейчас не особо хотелось об этом говорить, но я встала у него над душой. Стояла и молчала, как бы допытываясь, и он сдался.
— Я свежевал кролика, — сказал Сергей. — А он выехал из-за деревьев. И говорит, что, мол, лес этот его, а я, значит, вор. И еще он сказал… — Тут Сергей умолк, и лицо у него сделалось такое измученное. Он помотал головой. Не помнил он, что там еще было, и вспоминать не хотел.
— Он на звере ехал? Зверь такой, с копытами и когтями, да? И сапоги остроносые, да? — не унималась я. Сергей неохотно кивнул.
Выходит, это и был тот самый: не простой Зимояр, а их владыка. И если этот владыка не соврал, он повелевал всем лесом. А лес — я слышала, про это на рынке болтали — тянется до самых берегов северного моря. Король Зимояров явился к Мирьем за золотом, и, если она не исполнит его веления, лежать ей, замерзшей, на дворе, окруженной остроносыми следами.
А не будет Мирьем — и отцовского долга не будет. Едва папаня узнает о ее смерти, он тут же мне скажет, что, дескать, хватит задарма спину гнуть, наработалась. Отца Мирьем он своими воплями мигом отвадит. Да и отваживать не придется — не станет заимодавец из него остаток выколачивать. Мать Мирьем все глаза выплачет докрасна, но и горюя, будет ко мне добра, как всегда. Я приду, а она скажет, что все, долг наш выплачен, можно больше не работать. Если я захочу работать и дальше, уже не получится скрывать от отца, что у заимодавца нам платят звонкой монетой. И тогда папаня эту самую монету отберет. Каждый день он будет являться домой вдрызг пьяный, отбирать мой заработок, да еще и колотить, чтобы я ему ужин поживее подносила. И так каждый день, каждый божий день. Всегда.
— Давай тогда наврем ему, сколько мы зарабатываем. Скажем, что меньше, — предложил Сергей. Но предложил он это неуверенно — да оно и понятно почему. Пока отец ни о чем не догадывается. Сам-то он нас отправляет работать задаром — так с какой стати кому-то еще нам приплачивать? Узнай отец про наш заработок, тут-то он и смекнет, что веры нам больше нет. Работать нам он, может, и позволит. Да только наверняка пойдет сам к отцу Мирьем и начнет выпытывать, сколько тот нам платит. А панов Мандельштам ему все по-честному и выложит. Не можем же мы попросить его, чтобы он ради нас солгал. Он только огорчится, что мы обманываем собственного отца, и посетует, что помочь нам нечем.
Отец проведает, что нам платили больше, чем мы сказали, и вызнает, сколько мы заработали на самом деле. Он поймет, что наши деньги где-то спрятаны. И вот тогда-то он излупит нас ремнем, или кулачищем, или кочергой. И будет лупить нас и лупить, и не остановится — даже если мы признаемся, где наш тайник.
Спустя три дня в церкви отпевали Олега, и колокола звонили по нему подобно колокольчикам под дугой в белом лесу. Если я не добуду Зимояру его золото, меня тоже найдут замерзшей насмерть, как Олега. А если добуду? Тогда со мной случится кое-что пострашнее. Зимояр усадит меня на своего белого скакуна и умчит в ледяной белый лес, и там я останусь — навеки одна-одинешенька, в короне из волшебного серебра на голове. Мельникову дочку-златовласку из сказки, которую рассказывали в нашем городишке, я никогда не жалела. Жалела я своего отца, и себя заодно — жалела и злилась. Но кому понравится иметь в мужьях короля, готового вмиг снести жене голову с плеч, если она не спрядет ему из соломы золото? Стать супругой Зимояра мне хотелось ничуть не больше, чем попасть к нему в рабство или превратиться в глыбу льда.
Теперь я никак не могла его забыть. Он маячил где-то в глубине моей памяти, с каждым днем расползаясь по ней, как морозный узор по оконному стеклу, занимая в ней все больше и больше места. По ночам я задыхалась в своей постели и дрожала от стужи, пробиравшей меня изнутри, неподвластной даже рукам моей матери, и от воспоминания о его серебряном взгляде.
— Вы добудете ему золото? — однажды утром спросила меня Ванда, как обычно, внезапно.
И без объяснений было ясно, о ком шла речь. Мы вдвоем возились с козами, и мать была тут же на дворе, в нескольких шагах, поэтому я не могла разрыдаться, как бы мне того ни хотелось. Мать с отцом уже чуяли неладное, смотрели на меня озадаченно и встревоженно. Я прикрыла себе рот тыльной стороной ладони.
— Да, — просто ответила я Ванде. — Я добуду ему золото.
Ванда ничего не сказала, только посмотрела на меня, плотно сжав губы. И у меня комок подкатил к горлу.
— Если вдруг мне придется покинуть дом, — зашептала я Ванде, — ты останешься с моим отцом, хорошо? Он будет платить тебе. Вдвое против нынешнего, — добавила я уже с отчаянием. Потому что я представила, каково матери с отцом будет без меня. Им достанется вся та ненависть, что пробудила к себе я. На мгновение я будто опять оказалась на той просеке: я отбивалась от Олега, и надо мной нависло его перекошенное лицо — перекошенное не от мороза, а от ярости, раскрасневшееся, злобное.
Ванда помолчала немного, а потом, словно нехотя, произнесла:
— Отец скажет, чтобы я дома работала.
Она подняла голову от кормушки и повернулась ко мне. Я удивилась было, но тут же поняла, о чем это она. Она не отдает деньги отцу. Горек ни за что не стал бы удерживать дочку дома, приноси она ему по пенни в день. Она оставляет заработок себе.
Я расчесывала козу, обдумывая эту мысль. Я-то все это время считала, что договор у меня с Вандиным отцом, а вовсе не с ней. Что довольно будет давать ему чуть больше денег, чем Ванда заработала бы в поле. Мне и в голову не приходило, что деньги нужны ей самой.
— Тебе деньги нужны для приданого? — поинтересовалась я.
— Вот уж нет! — огрызнулась Ванда.
Тогда совсем непонятно. Для чего ей таиться от отца? Я окинула Ванду непонимающим взглядом. Она получила от меня уже двенадцать медных пенни, за себя и за брата — а на ней по-прежнему лапти и то же рванье, в котором она была, когда я наведывалась к Гореку. По его дому видно было, что он гол как сокол. И я задумчиво спросила:
Читать бесплатно другие книги:
