Зимнее серебро Новик Наоми

Глава 5

Брат Ванды оказался мальчишка как мальчишка: долговязый, нескладный и неотесанный. Такой недокормленный жеребенок с костлявыми локтями и запястьями. В первый же вечер он объявил, что отец отпускает его, только если мы его кормим ужином и завтраком. И когда он уселся за стол, я сразу подумала, что Горек молодец, своего не упустит. Потому что ел-то этот парнишка за троих. При нынешних ценах съедал он на второе жалованье, никак не меньше. Но я ничего не сказала. Даже не возражала, если мать подсовывала ему еще хлеба с маслом. Родители унесли мою кровать к себе в спальню, а Сергею дали пару одеял и устроили его на моем прежнем месте.

Я проснулась в самый темный час, посреди ночи. Отец прошел в гостиную, скрипнула дверь, и в дом влетел порыв ледяного ветра. Я услышала, как Сергей стряхивает снег с башмаков и говорит отцу:

— Ничего, все тихо.

— Иди спать, Мирьем, — негромко позвала мать. — Сергей просто глянул, как там на дворе.

В ту ночь меня еще дважды будили отцовские шаги и острые уколы стужи. Я открывала глаза, но почти сразу снова закрывала. Ничего не случилось. Утром мы проснулись и принялись варить гречку. Сергей на дворе вбивал в землю столбики — делал сарай для коз. Зимоярова дорога была на месте, меж деревьев, но когда я вгляделась попристальнее, то мне показалось, будто она чуть отступила. День выдался сумрачный, холодный, солнце не показывалось, но дорога все равно сверкала. До меня доносились звонкие голоса: ребятня гомонила неподалеку от нашего дома. Мальчишки подначивали друг дружку кинуть камень в Зимоярову дорогу или потрогать ее.

Когда появилась Ванда, ее брат все еще сидел за столом и завтракал. Она сразу же ушла кормить кур. Вернулась она с почти пустой корзиной — на дне лежали только два яйца, а ведь у нас сейчас девять несушек. Ванда водрузила корзину на стол, и мы все вперили взгляд в эти яйца. Они были какие-то маленькие и очень уж белые. И тут Ванда нежданно-негаданно объявила:

— Там, за домом, еще следы.

Мы пошли смотреть. Я их мгновенно узнала, хотя почти успела позабыть, как они выглядели в прошлый раз. Я и вовсе о них позабыла бы, если бы Ванда не напомнила. Кто-то, обутый в остроносые сапоги, рыскал под стеной спальни — прошел три раза туда и обратно. А возле курятника потоптался зверь с раздвоенными копытами — словно лиса, вынюхивающая, где тут лазейка. Куры все сбились в нахохлившуюся пернатую кучу.

— Я смотрел, клянусь! — испуганно воскликнул Сергей.

— Ничего страшного, Сергей, не переживай, — успокоил его мой отец. — Это просто те сорванцы шалят.

Ванда подмела двор, а два яйца мы выкинули в мусор. По дороге в дом мать крепко обнимала меня за плечи.

Сергей ушел домой к отцу, а Ванда покончила с уборкой и отправилась за водой. Следы в этот раз не шли у меня из головы — а ведь я была бы не прочь их забыть. И все же, когда Ванда вернулась, я решительно встала и как ни в чем не бывало произнесла:

— Идем на рынок.

Я закуталась в шаль, и мы пошли. В сторону леса я старалась не смотреть. Студеный ветер обвивался вокруг моих щиколоток, норовил скользнуть под длинный подол. Но я упрямо не оборачивалась. Не проверяла, серебрится ли меж деревьев Зимоярова дорога.

Ванда тащила за мной корзину со всякими побрякушками, которых я набрала в Вышне. Помимо побрякушек в этой корзине лежали два платья, купленные мною в порыве дерзкого расточительства, — мать ни за что не приняла бы от меня такой подарок. Это были теплые платья, шерстяные, и к тому же красивые: по подолу яркими пятнами разбегались большие цветы — темно-зеленый, глубокий синий на красном. Я направилась прямиком к прилавку портнихи Марьи, развернула перед ней два подола и сказала:

— Гляди, такой узор в этом году носят в Вышне.

Вокруг меня тут же столпились женщины. Модные новинки отвлекли их и надежной стеной защитили меня от слухов и пересудов. Здешним сплетницам роскошный узор куда интереснее всяких там Зимояров, тем более что о них и думать-то никому не хотелось. И по рыночной площади никакие Зимояры не слонялись. Марья, разумеется, поинтересовалась, сколько я хочу за эти наряды. Ответила я не сразу. Шесть женщин стояли возле меня, алчно глазея на платья, как сороки на блестящую вещицу. Я чуть было не поддалась искушению отдать платья по бросовой цене — чтобы расположить к себе покупательниц. Если вдруг кто заведет разговор о Зимояровой дороге и о том, как близко пролегла она к нашему дому, эти женщины будут вроде как на моей стороне. Внезапно я осознала, что в чем-то понимаю отца.

Я вдохнула поглубже и выпалила:

— Ох, даже не знаю, стоит ли мне их продавать. Видите, сколько в них вложено мастерства. Самые искусные руки в Вышне над ними трудились. Они сшиты для свадьбы. И мне недешево встало купить их и привезти сюда. Меньше чем за злотек я их продать не могу.

Я весь базарный день простояла на одном месте, а женщины подходили, смотрели на наряды ценой в злотек и перешептывались насчет вышивки, и кроя, и ярких цветов. Они внимательно изучали швы и согласно кивали, когда я с важным видом расписывала им, с каким тщанием и сноровкой выполнены эти мелкие стежки и какие тут использованы тончайшие нити. А между делом я продала им остальной товар — все, что я привезла из Вышни. И за каждую безделицу я выручила больше, чем заплатила, — словно отсвет великолепия платьев падал и на обычные побрякушки тоже. А под конец дня объявился сборщик податей. Он любил время от времени сам потолкаться на рынке, хотя у него для этих дел имелся слуга. Сборщик торжественно вручил мне два злотека и забрал оба платья в сундук с приданым для своей дочки.

Я вернулась домой, и сердце мое колотилось от яростного ликования. И все же мне было страшно: продавая их, я ничего не могла с собой поделать. А ведь за каждое платье я отдала в Вышне всего-навсего копейку. Дома я выложила на стол два злотека, да еще кучу пенни и три копейки, заработанные в придачу. Отец с матерью молчали. Потом отец еле слышно вздохнул.

— Ну что ж, моя дочь и впрямь мастерица обращать серебро в золото, — произнес он сокрушенно. И погладил меня по голове, точно жалел меня, вместо того чтобы мною гордиться.

К моим глазам подступили злые горючие слезы, но я стиснула зубы, сгребла золото в кошель и вручила матери горшочек засахаренных вишен. Это лакомство я купила для нее. После обеда мать заварила крепкий чай и выложила вишни на стеклянную тарелку крошечной серебряной ложечкой — остатки чайного прибора из ее приданого. Большая часть этого прибора давным-давно, когда мы голодали, ушла на рынке в чьи-то чужие руки. Мы опускали сахарные ягоды в чай, выпивали сладкий горячий напиток и съедали все до одной чуть согретые вишенки, деликатно снимая ложкой косточки с губ.

Ванда убрала со стола, повязала свой платок и приготовилась уже идти домой, но тут внезапно потемнело. В окнах густо повалил снег, и когда мы открыли дверь, то даже не сумели разглядеть соседний дом — настолько сильный был снегопад. А вот Зимоярова дорога в другой стороне еще просматривалась и поблескивала. И мне даже на миг почудилось, будто среди деревьев на дороге кто-то двигается.

— Куда ты пойдешь в такое ненастье? — сказала мать Ванде. — Подожди, пока развиднеется.

Но вьюга не утихала допоздна. Она даже ничуть не ослабела. Вечером отец с Вандой вышли на двор разгрести снег вокруг курятника и почистить крышу, чтобы куры не задохнулись. Мы и сами-то были как те куры — сгрудились испуганно в доме. Куда-то подевался запах стряпни — а ведь жаркое все еще грелось на огне, да и мать сунула в золу несколько картофелин, чтобы испечь к ужину. Воздух почему-то сделался стылый, едкий, от него ощутимо покалывало в ноздрях, и не было в нем ни тепла, ни жизни, ни даже запаха земли и палой листвы. Я попыталась было сесть за свои книги, а потом пошить — но куда там: стояла такая темень, что даже свеча светила не дальше стола.

— Что это мы сидим такие унылые? — произнес наконец отец. Мы и правда сидели всем скопом, набычившись под меховыми плащами, шалями и одеялами. — Давайте-ка лучше споем.

Ванда слушала наше пение, и, когда мы сделали паузу, чтобы перевести дух, она вдруг спросила:

— Это что, волшебство?

Отец перестал петь, а мать ответила твердым тоном:

— Ну конечно же, нет, Ванда. Это гимн Богу.

— А-а, — протянула она и умолкла. Но мы тоже молчали, и тогда она спросила еще: — Значит, это их отпугивает?

Чуть помедлив, отец негромко проговорил:

— Я не знаю, Ванда. Господь не спасает нас от страданий в земной жизни. Зимояры подобны горю и недугам — они чинят беды и праведным, и грешным.

И он по памяти рассказал нам историю Иова. История эта вообще-то мало утешает — если, конечно, вам ее конец не кажется счастливым. Мне, например, не кажется. Но в тот вечер отец так и не добрался до конца. Он как раз дошел до того места, где Иов горюет об утраченной семье и стенает по поводу немилости Божьей, — и тут раздался сокрушительный удар в дверь. Словно в нее со всей мочи ткнули концом тяжелого посоха. Мы все подскочили, отец прервал рассказ. Мы сидели молча и смотрели на дверь. Наконец отец сказал:

— Напрасно Сергей затеял приходить в такую погоду.

Он поднялся и двинулся к двери. Я хотела закричать, остановить его. Ванда, съежившись под своими одеялами, опасливо таращилась ему вслед. Она не верила, что это ее брат стоит на пороге. Да и отец-то в это не верил. По пути к двери он прихватил кочергу. Отец встал на пороге и резко толкнул дверь левой рукой, держа кочергу на изготовку.

Но за дверью никого не оказалось. Даже ветер не ворвался внутрь. Вьюга улеглась так же внезапно, как началась. На дворе стояла обычная ночная темнота. Несколько редких снежинок, покружившись на свету от очага, опустились у порога. Я глянула в зарешеченное окно на лес: Зимоярова дорога исчезла.

— Что там, Йозеф? — спросила мать.

Отец все так и стоял в дверях, опустив взгляд. Я откинула одеяла, подошла к нему и встала рядом. Снаружи даже холодно уже не было: тепла моей шали вполне хватало, чтобы согреться. На тропинке к дому снега теперь было мне по колено, даже под карнизами намело, и наше старое каменное крыльцо тоже укрывал глубокий слой снега. Цепочка раздвоенных следов тянулась вокруг дома с заднего двора, а прямо перед домом на свежем снегу виднелись отпечатки остроносых подошв. В самой середине крыльца, едва придавливая снег, лежал завязанный мешочек из белой кожи.

Отец огляделся. Соседний дом уже можно было различить в темноте. Все окрестные дома теперь походили на стайку толстеньких белых грибов; только окошки светились желтым над занесенными снегом подоконниками. На улице не было ни души, но, пока мы смотрели, в одном из окон показалась детская ручонка и протерла кружок на морозном стекле. Отец быстро нагнулся, поднял кожаный мешочек и внес его в дом. А я закрыла за ним дверь.

Отец положил мешочек на стол. Мы встали вокруг и во все глаза на него смотрели, словно в этом мешочке скрывался раскаленный уголь, который вот-вот спалит наш дом дотла. Мешочек был сделан из кожи, только эту кожу, кажется, окрашивали каким-то неизвестным мне способом. Или она всегда была белая, что ее и красить не пришлось. И нигде не было видно ни единого шва, ни единого стежочка. Никто не смел первым прикоснуться к мешочку, и тогда я решилась. Я дернула за белую шелковую тесемку, что стягивала горловину, и высыпала на стол монеты. Шесть маленьких серебряных копеек — тонких, плоских, круглых — горкой легли на стол, звякнув как бубенчики. Дом весь был залит теплым светом от очага, но монеты блестели холодно, точно не в доме, а под луной.

— Они очень добры, что сделали нам такой подарок, — глухо проговорил отец.

Все знают, что от Зимояров никаких подарков ввек не дождешься. Бывают, конечно, истории о всяких волшебных созданиях, которые являются к людям с дарами. Бабушка иногда рассказывала мне похожую историю: она слышала ее от своей бабушки, а та — от своей. Будто бы, когда прапрабабушка моей бабушки была еще девочкой и жила на западе, в Элькурте, она нашла раненую лису. Та истекала кровью у окна в мансарде, где была девичья спальня, — видно, лисицу потрепала собака. Бабушкина прапрабабушка взяла ее в дом, перевязала рану, напоила и уложила к себе на колени. И та вдруг заговорила человеческим голосом: «Ты спасла мне жизнь, и однажды я отблагодарю тебя». С этими словами лисица выпрыгнула из окна и скрылась. Прошло много лет, девочка выросла, у нее родились свои дети. И как-то раз в кухонную дверь кто-то поскребся. Она отворила — за дверью стояла та самая лисица. И лисица сказала: «Возьми всю семью и все деньги, что есть в доме, и спрячьтесь в погребе».

Бабушкина прапрабабушка поступила как велела ей лисица. Едва все ее семейство укрылось в погребе, как раздались свирепые голоса. Какие-то люди ходили по дому, опрокидывали мебель и крушили все подряд — прямо над погребом. А потом вдруг запахло дымом. Но почему-то погромщики не нашли погреб, и пламя с дымом туда не добралось.

Бабушкина прапрабабушка и ее семья отважились выбраться наружу только ночью. И они увидели, что от дома осталось пепелище, и синагога тоже сгорела, и соседские дома вокруг. Потому мои предки взяли то немногое из имущества, что уцелело, наняли возчика, чтобы вез их на восток, и отправились в Вышню. Тамошний герцог был благосклонен к евреям, если у тех водились деньги.

Но бабушкина история была про совсем другие края. А про Зимояров таких историй вы не услышите. Здесь вам поведают, что однажды в крестьянский амбар забрел чудной белый зверь с раненым Зимояром, едва державшимся на его спине. Крестьяне перепугались, внесли Зимояра в дом и перевязали его раны. И когда он очнулся, он взял меч и убил всех своих спасителей, а потом запрыгнул на своего скакуна и умчался в лес, все еще истекая кровью. А узнали об этом только потому, что хозяйка велела двум своим ребятишкам спрятаться наверху, в сене, и носа оттуда не показывать, пока Зимояр в доме.

Поэтому нам было ясно, что Зимояры подбросили нам серебро не от сердечной щедрости. Но тогда зачем, спрашивается? Кошелечек лежал на столе, и монеты сверкали в них словно таилось послание, которое нам надлежало прочесть. Мать тяжко вздохнула, посмотрела на меня и тихо произнесла:

— Они хотят, чтобы ты обратила это в золото.

Отец сел за стол, закрыв руками лицо. Я сама во всем виновата, я это понимала. Нечего было в санях посреди леса болтать о том, что я обращаю серебро в золото. Зимояры всегда жаждут золота.

— Мы возьмем деньги из банка, — сказала мать. — Хорошо, что у нас они есть.

— Завтра же я отправлюсь в Вышню, — отозвалась я.

А потом я вышла на двор. Я стояла, глядя на свежий снег, и стискивала кулаки. Снег уже подмерз и затвердел: сани по насту полетят с ветерком. В кошелечке лежат шесть копеек; в прошлый свой визит я положила в банк четырнадцать золотых монет. Что мне стоит заплатить Олегу, одним духом домчаться до Вышни, взять из дедушкиного банка шесть золотых монет и отдать их Зимоярам? Шесть монет, ради которых я трудилась не покладая рук, отдать просто за то, чтобы меня оставили в покое.

Ванда, закутанная в шаль, вышла покормить козу, которую мы вчера привели с рынка. Сергей, разумеется, в такую непогоду не явился, а ей уже поздно было идти домой. Ванда посмотрела на меня, молча зашла в сарай, а выйдя, вдруг спросила:

— Вы отдадите им свое золото?

— И не подумаю! — гневно отрезала я, больше обращаясь к Зимоярам, чем к Ванде. — Они хотели, чтобы я обратила серебро в золото. Так я и сделаю.

Глава 6

Наутро Мирьем взяла Зимояров кошелек и пошла просить Олега, чтобы тот свозил ее в Вышню. Она не приказала мне делать записи в книгах. Даже не напомнила, чтобы я собрала платежи с заемщиков. Уселась в сани и укатила, а взгляд у нее был, как река, подернутая льдом. Ее мать в накинутой на плечи шали провожала ее, стоя у калитки. Она долго еще не сходила с места, даже когда сани скрылись из виду.

Но я и без напоминаний свое дело знала. Я взяла корзину и отправилась в свой обход. Шел шестой день месяца, поэтому сегодня я собирала платежи в городке. Никто никогда мне не радовался, а вот Кайюс всегда улыбался, будто мы с ним задушевные приятели. Хотя с чего бы нам Дружбу водить? Когда я только начинала работать на Мирьем, он всегда расплачивался кувшинами с крупником. Мирьем этого не любила, потому что он-то продавал свой крупник на рынке каждую неделю свеженьким да горяченьким. Понятно, что все предпочитали брать у него, а не у Мирьем. Если набирался десяток кувшинов, она пристраивала их на постоялом дворе неподалеку — но ведь их туда еще доставить надо было, а это тоже денег стоило. Так что возни с этим крупником получалось больше, чем выгоды.

Как-то раз он всучил мне порченый крупник. С виду-то кувшин был как кувшин. Мирьем понюхала горлышко у самой пробки, откупорила — и сразу пахнуло гнилыми листьями. Она поначалу сердито скривилась, но потом велела мне поставить кувшин отдельно от остальных, в уголке. А в следующие два месяца Кайюс снова подсунул мне порченые кувшины, один за другим. И после третьего такого кувшина Мирьем выдала мне все три пробки и послала к нему, чтобы я ему сказала: мол, три порченых — это уж слишком, и отныне она платежи крупником не принимает. Я ему так и передала, и в этот раз улыбаться он не стал.

А вот нынче снова заулыбался.

— Заходи, погреешься, — позвал он, хотя на улице было уже не очень-то холодно. — Тебе придется подождать немного. Мой старшенький понес панове Людмиле свежий товар. Вернется с деньгами — я тебе и отдам.

Кайюс даже угостил меня стаканом крупника. Обычно деньги у него уже лежали наготове и не было нужды приглашать меня в дом.

— Так Мирьем поехала в Вышню за новыми платьями? Дела у нее, видать, неплохи! Повезло ей с тобой — есть кому приглядеть за всем, пока ее нет.

— Благодарствую, — вежливо отозвалась я. — Вкусный крупник.

Похвалила, а сама подумала, что он небось задобрить меня хочет. Многие пытались, не он один. Хотя я никак не могла понять: неужто они и правда надеются, что я их слушать стану? Ну, принесу я Мирьем меньше, чем требуется, совру ей, скажу, что у таких-то вовсе денег нет. Так она же просто запишет цифру поменьше в свою книгу, но долг-то выплачивать все равно придется — не в этот раз, так в следующий. А когда придет срок уплаты, они возьмут да скажут, будто бы я украла деньги — ведь только так они выгоду поимеют. Раз они Мирьем хотят надуть, значит, и меня надуют за здорово живешь.

— Да, Мирьем своего не упустит, — покивал Кайюс. — Ведь какую работницу себе в помощь отыскала! Ты ж не одним только личиком вышла. А вот и Лукас.

Вошел его сын с ящиком пустых кувшинов. Чуть постарше Сергея и не такой высокий, как Сергей и я. Но зато лицо у этого парнишки было покруглее, да и мяса на костях наросло побольше нашего. Он-то явно голодным не ходил. Парень оглядел меня с головы до ног, и отец сказал ему:

— Лукас, отсчитай семь пенни для заимодавца.

Лукас вложил мне в руку семь монет. Это было больше чем надо.

— У меня в последнее время дела идут на лад, — усмехнулся Кайюс и по-приятельски подмигнул мне. — Уж эта стужа! Людям надо чего-то горяченького залить в брюхо. Вы-то у себя в ноле, верно, совсем окоченели, — прибавил он. — Отец твой что-то давненько не захаживал.

— Да, — кивнула я. И впрямь не захаживал, потому что пропивать ему было нечего.

— Вот, возьми-ка. — Кайюс протягивал мне запечатанный кувшинчик. Совсем маленький — он такой в базарный день отдает за несколько медяков, если кувшин вернешь. Я замялась. Чего это он? Он ведь сполна за сегодня все выплатил. Но Кайюс всунул кувшинчик мне в руки. — Да бери, — сказал он. — Отнесешь отцу в подарок. А после, как случай будет, кувшин вернешь.

— Благодарствую, панов Симонис, — выдавила я. Потому что как еще ответить? Нести отцу кувшин крупника мне не больно-то хотелось. Ведь известное дело: папаня напьется — и нас всех поколотит. Но деваться мне было некуда. В следующий раз папаня притащится в город, и Кайюс его спросит: ну как там мой подарочек, в охотку ли пошел? Тут-то папаня и поймет, что я утаила от него подарочек, и мне все равно достанется. Поэтому я затолкала кувшин к себе в корзину.

В других домах меня крупником не поили. Просто отдавали деньги, и все. Марья, портниха, — единственная, кто со мной хоть чуть-чуть разговаривал.

— Мирьем, значит, покатила в Вышню за новыми платьями? — вдруг спросила она меня. И вручила мне только один пенни. — Долог путь, да и товар недешев. Уж не знаю, продаст ли она еще кому свои наряды.

— Я не знаю, за платьями ли она поехала, Панова, — отозвалась я.

— Мирьем себе на уме, а до остальных ей и дела нет, — фыркнула Марья и хлопнула дверью прямо у меня перед носом.

Я вернулась в дом заимодавца и разобрала что принесла. Один из заемщиков отдал мне курицу, которая перестала нестись, — такую только в суп.

— Хотите, приготовлю ее сегодня, Панова Мандельштам? — спросила я у матери Мирьем. — Я бы ей шею свернула да ощипала, вы только скажите.

Мать Мирьем склонилась над шитьем, и когда я заговорила с нею, она подняла голову и заозиралась, словно искала кого-то.

— А где Мирьем? — спросила она, будто позабыв, но тут же спохватилась и покачала головой. — Ох, какая же я глупая! Она же поехала в город за платьями!

— Да, она поехала в город за платьями, — медленно повторила я. Только что-то в этом было не то. Но ведь она именно за платьями и поехала. Все так считали.

— Сейчас в доме довольно еды, — продолжила мать Мирьем. — Посади эту курицу к остальным, пусть пока походит. А сама возвращайся в дом, уже обедать пора.

Я посадила курицу в курятник. Я стояла и разглядывала снег — глубокий, нетронутый. У стены метла, наполовину занесенная снегом. Я же вот этой самой метлой вчера заметала следы Зимояра, который бродил тут на ночь глядя. И он еще оставил Мирьем кошелек с серебром, чтобы она обратила его в золото. Я вся затряслась и поспешила назад в дом, чтобы забыть обо всем этом поскорее.

После обеда я засобиралась домой. Отец и так, наверное, взбесился, оттого что я из-за снегопада не явилась и кормить его было некому. Зато я подмела пол, проверила, как там куры, и сделала все положенные записи в книге. Спать меня положили на Сергееву постель, и мне спалось тепло и уютно в большой теплой комнате с очагом. Там пахло тестом, и жарким, и медом, и гречкой. У нас дома ничем таким не пахло. Мать Мирьем дала мне на обед кружку свежего жирного коровьего молока из того большого ведра от Пановы Гизис и вручила два серебряных пенни — за два дня, хоть Сергей прошлой ночью и не появлялся. А еще она дала мне узелок с хлебом, маслом и яйцами.

— Сергей же не съел свой ужин и завтрак, — объяснила она.

Я закуталась в платок и пошла, и ее щедрость оттягивала мне руку.

Я сделала крюк через лес и спрятала узелок в корнях белого дерева. А два серебряных пенни я закопала — получилось две стопки монет: моя и Сергея. Только после этого я пошла домой. Дома сидел Стефан — пытался мешать в горшке затвердевшую овсянку. На лице у него красовалась красная отметина, и он морщился, когда шевелился. Вид у Стефана был самый несчастный. Вчера вечером отец велел ему приготовить ужин, а Стефан не знал, как это делается, вот отец его и взгрел.

— Посиди пока, — сказала я ему. — У меня кое-что припасено.

Я разбавила кашу водой и приготовила капусты. Вернулся отец — злой как собака. Еще с порога, не успев снять сапоги, принялся орать, что нечего мне было торчать в городе из-за какого-то мелкого снежка, который к тому же мигом закончился. И пускай заимодавец вычтет из долга лишний пенни за то, что я была всю ночь у него в доме.

— Я ему передам, — поспешно сказала я, бухая на стол горшок с капустой, пока он еще не вошел в дом. — У меня для тебя подарок, отец. От Панова Симониса. — И я водрузила на стол кувшин крупника. По крайней мере, прямо сейчас он меня лупить не будет, а потом напьется.

— С чего это Кайюс такой добренький? — осведомился папаня и недоверчиво понюхал пробку. Но крупник оказался непорченым, и вскоре отец уже вовсю тянул его большими глотками, налегая заодно и на капусту с овсянкой. Он прикончил половину; мы сжевали свою долю, не поднимая глаз.

— Надо хвороста набрать на растопку, раз меня дома вчера не было, — сказала я.

Папаня возражать не стал. Сергей со Стефаном выскользнули из дома следом за мной, и я отвела их к белому дереву. Узелок был там, где я его оставила, его даже не подморозило. Мы поделили еду на троих, а после братья помогли мне набрать хвороста. Потом Сергей ушел по дороге в город. А мы со Стефаном спрятались за поленницей; он тесно прижался ко мне, согревая меня. Мы сидели и через щель в стене слушали, как папаня в доме распевает песни.

Он вдруг перестал распевать и позвал меня во всю глотку. Я не ответила.

— И где ее носит, дурищу! — зарычал папаня. — Огонь сейчас погаснет!

Он еще долго не утихомиривался. Наконец улегся и захрапел. У нас со Стефаном уже зуб на зуб не попадал. Мы неслышно прокрались в дом, поворошили огонь, чтобы не погас к утру, и я поставила вариться гречку на завтрак. Я показала Стефану, как ее готовить, чтобы он знал в следующий раз. А потом мы залезли в постель и заснули. Наутро папаня шесть раз врезал мне ремнем за то, что меня где-то носило, хотя огонь не потух и завтрак стоял на столе. Думаю, он лупил меня больше за то, что вчера не пришла — ему и злость сорвать было не на ком. Но голова у папани раскалывалась, и есть ему хотелось страшно, поэтому, когда Стефан поставил на стол горшок с гречкой, он от меня отстал и уселся за стол. А я утерла лицо, проглотила слезы и уселась рядом.

Олег доставил меня в Вышню уже ближе к ночи. Я переночевала у дедушки, а наутро отправилась на рынок в нашем квартале и принялась расспрашивать всех встречных, пока не отыскала лавку Исаака-ювелира, того самого, за которого собиралась замуж моя кузина Бася. Это был молодой человек приятной внешности, в очках, с коротенькими, но чуткими пальцами, с крепкими зубами и красивыми карими глазами. Борода у него была коротко обстрижена, чтобы не мешала при работе. Склонившись над малюсенькой наковаленкой, Исаак с небывалой точностью орудовал крошечными инструментами — выковывал серебряный диск. Я минут десять простояла у него над душой и смотрела, как он работает, пока наконец он не соизволил оторваться:

— Да? — Судя по голосу, он бы предпочел не отвлекаться. Ему словно хотелось, чтобы я, постояв еще, отправилась восвояси и оставила его в покое. Я вытащила белый мешочек и высыпала шесть копеек на черную ткань, покрывавшую прилавок. Исаак едва взглянул на монеты:

— На это тут ничего не купите. — Произнеся это будничным тоном, ювелир вернулся к работе, но тут же слегка нахмурился и снова обратился к моим копейкам. Он взял одну и внимательно рассмотрел, повертел в пальцах, потер, положил на место и поднял на меня взгляд: — Откуда это у вас?

— Хотите верьте, хотите нет, но это от Зимояров, — отозвалась я. — Можете сделать из них что-нибудь? Кольцо или браслет?

— Я куплю их у вас, — предложил он.

— Нет, спасибо, — ответила я.

— Сделать из них кольцо обойдется вам в злотек, — сказал Исаак. — Или я беру у вас все за пять.

Мое сердце забилось чаще: если он дает мне пять злотеков, значит, сам надеется продать дороже. Но торговаться с ним я не стала. У меня было другое предложение:

— Я должна отдать Зимояру шесть золотых монет в обмен на эти. Я плачу вам злотек, и вы делаете для меня кольцо. Или же вы сами продаете свое изделие, из выручки мы вычитаем шесть злотеков для Зимояра, а остаток делим пополам. — Именно на это я и рассчитывала. Все-таки Исаак больше меня понимает в торговле кольцами. — Кстати, я Мирьем, кузина Баси. — Эти сведения я приберегла напоследок.

— А-а, — кивнул Исаак. Снова посмотрел на шесть монет, поворошил их пальцами и наконец согласился. Я устроилась на табурете за прилавком, а ювелир принялся за дело. Он расплавил монеты в маленьком жарком горне, который был общим у всех ювелиров и стоял посреди их лавок. Серебряную жидкость Исаак вылил в массивную железную форму. Дав серебру немного остыть, он выудил кольцо и нанес на его поверхность причудливый узор из ветвей и листьев.

Времени это заняло немного: серебро плавилось легко, и остывало легко, и легко поддавалось его крошечному резцу. Когда кольцо было готово, Исаак положил его на черный бархат, и мы оба молча воззрились на украшение. Узор двигался и менялся как живой — от него невозможно было отвести взгляд. Кольцо ярко сверкало на полуденном солнце.

— Его купит герцог, — сказал Исаак и велел ученику сбегать в город. Мальчик привел с собой высокого надменного слугу в бархатном костюме с золотыми нашивками. Вид у него был недовольный, как у человека, которого оторвали от важных дел, чем бы он ни занимался. Но стоило ему увидеть кольцо и взять его в руки — недовольства как не бывало.

Слуга выложил за кольцо десять злотеков и унес покупку в запертой шкатулке, трепетно сжимая ее обеими руками. Исаак держал на ладони десять золотых монет, и все равно мы с ним оба не двинулись с места. Мы сидели и глядели в спину удаляющемуся слуге, точно кольцо не хотело отпускать нас. Слуга становился все меньше и меньше, и все же я легко различала его в плотной базарной толпе. Наконец он миновал ворота квартала и скрылся из виду. Теперь ничто не приковывало наши взоры и мы могли сполна насладиться нашей добычей — десятком злотеков, в которые обратилось серебро Зимояра.

Шесть я засунула назад, в белый Зимояров кошелечек. Два получил Исаак — хорошая прибавка к выкупу за невесту. А два оставшиеся я отнесла дедушке, чтобы он положил их в банк к остальным моим сбережениям. Дедушка одарил меня скупой улыбкой. Он явно остался доволен: слегка надавил мне на лоб указательным пальцем и сказал:

— Ты моя умница-разумница.

И я улыбнулась в ответ — такой же скупой, но довольной улыбкой.

— Ну куда ты поедешь, поздно уже! — укорила меня бабушка, когда после обеда я засобиралась домой. Была пятница.

— Я доберусь еще засветло, если мы поторопимся, — заверила я. — Олег ведь будет править, не я.

Олег остался в Вышне дожидаться меня — в счет следующего платежа. Мне так выходило дешевле, чем нанимать возчика в городе. Олег переночевал в дедушкиной конюшне с лошадью, но дольше он задерживаться не захотел бы, по крайней мере без оплаты. А завтра мы могли выехать только по окончании шаббата, как сядет солнце. Но как бы то ни было, Зимояры вряд ли соблюдают шаббат, а я пока еще не очень-то понимала, как отдам им деньги. Я думала, что, наверное, положу кошелечек на крыльцо — пусть приходят и забирают.

— Она успеет вовремя, — твердо произнес дедушка, тем самым отпуская меня. Я взобралась в Олеговы сани.

Нам хорошо ехалось по мерзлому снегу; лошадка бойко рысила вперед с нетяжелыми санями, где сидела я одна. Среди деревьев уже темнело, но солнце еще не зашло и дом был совсем близко. Я надеялась успеть до заката, но вдруг лошадь поскакала медленнее, перешла на шаг, а потом и вовсе встала. Она больше не двигалась, беспокойно насторожила уши, и теплое дыхание паром вырывалось из ее ноздрей. Я сперва подумала, что, может, лошадке нужно передохнуть, но Олег не стал понукать и не пошевелился, чтобы подстегнуть ее.

— Почему мы стоим? — наконец подала голос я. Олег не ответил; он вдруг осел на облучке, словно заснул. Морозный ветер забормотал что-то у меня за спиной, подкрался, окутал сани и скользнул под теплые одеяла, пытаясь добраться до кожи. На снег упали синие тени; их отбрасывал бледный слабый свет, исходивший откуда-то из-за моей спины. Из моих ноздрей вырывались облачка пара, снег похрустывал: кто-то большой приближался к саням. Я сглотнула, поплотнее запахнулась в плащ, собрала все свое ледяное хладнокровие, какое было, и обернулась.

Зимояр оказался не таким уж диковинным с виду. И от этого было по-настоящему страшно. Но я не отводила взгляда, и мало-помалу в его облике проступало что-то нечеловеческое. Его черты были точно отлиты изо льда и стекла. Глаза отточенно сверкали будто серебряные клинки. Борода у Зимояра не росла, и из-за этого его лицо взрослого мужчины казалось каким-то детским. Он грозно навис надо мной — высокий, высоченный, как мраморная статуя больше человеческого роста на площади в Вышне. Белые волосы он носил заплетенными в косы. Одежда была сшита из той же неестественно белой кожи, что и мой кошелечек. Зимояр восседал на олене куда крупнее тяжеловоза, с двенадцатью ветвями на рогах. Олень время от времени облизывал морду, и тогда становилось видно, что зубы у него острые, как у волка.

Мне хотелось съежиться и исчезнуть. Но я лишь придержала у шеи меховой ворот, спасаясь от стужи, что угнездилась в моем плаще. А другой рукой, едва Зимояр подошел к саням, я протянула ему кошелечек.

Зимояр разглядывал меня одним серебристо-голубым глазом, по-птичьи, стоя ко мне боком. Он протянул руку в перчатке, принял от меня кошелечек и высыпал его содержимое на ладонь. Шесть золотых монет негромко звякнули в тишине. У него в руке монеты смотрелись как-то по-особенному — теплые, солнечные на слепяще-белоснежной холодной перчатке. Он смотрел на монеты удивленно и даже слегка разочарованно, будто жалел, что у меня все получилось. Ссыпав золотые назад, он туго затянул тесемку, пряча солнечный луч в мешочке. И мешочек исчез где-то в складках его длинного плаща.

Зимоярова дорога сияла между стволами прямо перед ним. Не промолвив ни слова, он развернул своего скакуна и направился к дороге. Зимояр уносил с собой шесть злотеков, добытых ценою моих трудов и страхов, — уносил так, словно они принадлежали ему по праву. И внутри меня вскипел гнев.

— В следующий раз дай мне побольше времени! — крикнула я, швыряя слова в ледяную скорлупу тишины, окружавшую нас.

Зимояр обернулся и посмотрел на меня, видно удивляясь, что я дерзнула заговорить с ним. Затем олень с острыми рогами шагнул на дорогу и исчез вместе с всадником. Олег встряхнулся, гаркнул лошади «но!», и мы снова затрусили вперед. Я откинулась на одеяло — воздух вдруг сделался невыносимо холодным, кончики пальцев, касавшиеся белого мешочка, совсем закоченели. Я попыталась согреть их: стянула перчатку и сунула руку под мышку. От прикосновений пальцев к обнаженной коже я морщилась. Весь остаток нашего пути падал пушистый снег.

За ужином я заметила на отцовской руке серебряное кольцо — в раздражении отец равномерно постукивал им по кубку. Раз в неделю, по указанию отца, мне полагалось делить с ним торжественную трапезу. Отец говорил, это чтобы я училась вести себя в приличном обществе. Но учить меня манерам особой нужды не было — за этим и так следила Магрета. Однако что бы ни было на уме у отца, он звал меня на ужин отнюдь не ради собственного удовольствия. Потому что никакого удовольствия мое присутствие ему не доставляло. Каждый раз при виде меня отец словно надеялся, что я внезапно похорошею, поумнею и сделаюсь милой и очаровательной. Но, увы, ничего этого не происходило. И при этом я была единственным отпрыском, стоящим отцовского внимания, — мои единокровные братья только вышли из пеленок и в глазах отца пока интереса не представляли. Все, чем владел отец, должно было действовать и приносить пользу.

Поэтому я спустилась к ужину, вся само благочиние, чтобы не навлечь наказания на Магрету. У нас гостили рыцари и воеводы, а иногда мог наведаться и барон, — я всегда при гостях сидела скромно потупив взор и слушала их беседы об армиях, податях, границах и политике. И это были отголоски жизни в большом мире, столь же далекие от моих тесных покоев, как небесный рай. Я мечтала о том, как однажды обрету возможность сама попасть в этот мир. У моей мачехи это получилось. Она раскрывала улыбчивые объятия нашим гостям; ее предупредительность воистину не знала пределов. Мачеха тщательно следила, чтобы ее угощение и радушие отвечали любому званию и достоинству. А когда наша семья наносила визиты или принимала у себя более именитую знать, мачеха стояла бок о бок с моим отцом — изысканная, вся в дорогих украшениях и неизменно великолепная. Она собирала по крупицам ценные сведения о состоянии дел у наших почетных гостей, беседуя с их женами, дочерями и сестрами, и вечерами отец внимательно выслушивал ее мнение и советы. Ее голос что-то значил для отца. И я надеялась, что однажды он услышит и мой голос.

Но пока я лишь раздражала его. Еще не родившись, я стала для отца сущим разочарованием. У матери ушло неслыханно много лет, чтобы произвести на свет меня. Вскоре после этого мать забеременела столь долгожданным сыном, но потеряла его и умерла сама. Отец несколько лет искал достойную замену покойной супруге, и, хотя Галина расстаралась на славу, у отца на сегодняшний день в распоряжении были только я да двое моих братьев, еще совсем малышей. У всех людей из его окружения — у тех, что помогали прежнему царю взойти на трон, — уже были дочери на выданье или сыновья, готовые прельститься чьей-нибудь красотой и изяществом. Но я не обладала ни тем ни другим, а мой отец не обладал достаточными средствами, чтобы возместить мои изъяны.

Несколько лет назад отец еще верил, что от меня будет какой-то прок. В ту пору он иногда задавал мне хитрые вопросы о прочитанных мною книгах или требовал, чтобы я перечислила ему поименно всю знать Литваса — начиная от царя и заканчивая графами. Но со временем ему это наскучило. Последняя моя нянька уже учила старшего из моих братьев буквам; теперь если у меня в руках и появлялась книга, так только потому, что мне изредка удавалось стянуть ее с нижней полки. Когда мы с отцом ужинали вдвоем, некому и нечему было отвлечь его слух от моего молчания, его взгляд — от моего узкого мертвенно-бледного лица. И потому он раздраженно барабанил пальцами по кубку.

В тот вечер за столом не было никаких гостей. Мы ожидали визита царя, и отец уже несколько месяцев никого не приглашал ввиду неизбежных расходов. Отец рассчитывал обойтись малой кровью. Даже те не столь уж великие траты, на которые ему приходилось идти, сердили его. Вероятно, ему не давала покоя мысль, что прибытка с меня не много, вот он и досадовал больше обычного. Хотя, даже будь я красавицей, отец уж наверняка не стал бы разоряться на роскошные наряды в надежде поймать царя на крючок. Среди знати полно тех, кто готов сделать из дочери наживку. Вечно они со своими глупыми чаяниями выставляют себя на посмешище. Но мой отец не из таких.