Огнепад: Ложная слепота. Зеро. Боги насекомых. Полковник. Эхопраксия Уоттс Питер

Они знают мелодию, но не слова.

Роберт Хэйр. Лишенные совести[35]

Мы воспользовались зеркалами – огромными круглыми и невозможно тонкими параболоидами; каждый – в три человеческих роста. «Тезей» штамповал их пачками и прикалывал к хлопушкам, заряженным антиматерией из наших убывающих запасов. За двенадцать часов до контакта корабль разметал зеркала как конфетти по точно рассчитанным баллистическим траекториям и, когда они отлетели достаточно далеко, поджег. Хлопушки полетели во все стороны, рассыпая гамма-лучевые искры, пока не выгорели дотла. А потом плыли в бездне, раскрыв текучие стрекозиные крылья.

На огромном расстоянии от них четыреста тысяч инопланетных машин кружились и горели, будто ничего не замечая.

«Роршах» летел по орбите Бена всего в полутора тысячах километров над атмосферой, выписывая бесконечный торопливый круг, отнимавший сорок часов на один оборот. К тому времени, пока он опять не попал в наше поле зрения, все зеркала уже вышли из зоны полной слепоты. В КонСенсусе висел увеличенный снимок экваториальной области планеты. Вокруг него взорвавшейся диаграммой искрились символы зеркал, словно рассыпанные фасетки титанического, всеохватного сложного глаза. Тормозов у них не было. Долго на высоте они продержаться не могли.

– Вот оно, – первой отреагировала Бейтс.

У левой кулисы плыла фата-моргана, клочок кипящего хаоса размером в полногтя, если разглядывать его на расстоянии вытянутой руки. Этот мираж ничего не мог нам подсказать, но десятки далеких отражателей отбрасывали к нам световые лучи, и пусть каждый видел немногим больше последнего зонда – полоску темных туч, слегка перекошенную невидимой призмой, – каждое зеркало отражало сигнал по-своему. Капитан просеивал отсветы небес и «шил» из них мозаичное панно.

Постепенно проявлялись детали. Вначале – еле видный осколок тени, ямочка, почти затерявшаяся в кипящих облачных поясах экватора. Вращение планеты только-только выкатило ее из-за края диска – камушек в ручье, невидимый палец, промявший облака, и по обе стороны от него пограничные слои рвались от касательного напряжения и турбулентности.

Шпиндель прищурился:

– Эффект, как от флоккулов.

Компьютер подсказал, что речь идет о чем-то, вроде солнечных пятен, узлах в магнитном поле Большого Бена.

– Выше, – произнесла Джеймс.

Что-то плыло над этой вмятиной в облаках; так лайнер-экраноплан парит над водой, проминающейся под его давлением. Я дал увеличение: рядом с субкарликом Оаса, вдесятеро тяжелее Юпитера, «Роршах» казался крошечным. Но в сравнении с «Тезеем» он был огромен.

Не просто бублик – узел, комок стекловолокна размером с гору; сплошь петли, мосты и тонкие шпили. Текстура поверхности была, разумеется, условной; КонСенсус просто «завернул» загадочный предмет в отражение фона. И все же… на свой мрачный, пугающий лад он был красив: клубок обсидиановых змей и дымных хрустальных башен.

– Оно снова подает голос, – доложила Джеймс.

– Ответить, – приказал Сарасти и оставил нас.

Она ответила, и пока Банда общалась с объектом, остальные за ним шпионили. Зрение со временем мутилось – зеркала уходили с расчетных траекторий, и с каждой таявшей секундой видимость ухудшалась. В КонСенсус тем временем лилась информация. «Роршах» весил 1,810¹⁰ кг, имел общий объем 2,310⁸ кубометров. Судя по радиовизгу и эффекту флоккулов, его магнитное поле по силе в тысячи раз превосходило солнечное. К нашему изумлению, композитное изображение местами оказалось достаточно четким, чтобы различить тонкие спиральные борозды, прочертившие объект. («Последовательность Фибоначчи [36] – доложил Шпиндель, на миг пронзив меня взглядом одного подергивающегося глаза. – По крайней мере они нам не совсем чужды».) На кончиках, по меньшей мере, трех из бесчисленных шипов «Роршаха» болтались уродливые шаровидные наросты; в этих местах борозды проявлялись реже, словно кожу раздуло и растянуло нарывом. Прежде чем уплыть из поля зрения, очередное бесценное зеркало засекло еще один шпиль – расколотый вдоль на треть длины. Рваные края вяло и неподвижно висели в вакууме.

– Пожалуйста, – пробормотала Бейтс вполголоса, – скажите мне, что это не то, на что похоже.

Шпиндель ухмыльнулся.

– Семенная коробочка… Почему нет?

Может, «Роршах» и не размножался, но в том, что он растет, не оставалось никаких сомнений. Его питал непрерывный поток обломков, выпадавших из аккреционного пояса. Мы подобрались достаточно близко, чтобы наблюдать их парад: скалы, горы и мелкая галька, словно мусор, стекали в раковину. Частицы, столкнувшиеся с объектом, прилипали; «Роршах» обволакивал свою добычу как огромная злокачественная опухоль. Поглощенная масса, вероятно, перерабатывалась внутри и перетекала в апикальные [37] зоны роста; судя по микроскопическим изменениям в аллометрии объекта, кончики его ветвей росли.

Процесс не прекращался ни на секунду – «Роршах» был ненасытен.

Объект служил странным центром притяжения в межзвездной бездне. Траектории падения обломков были хаотичны, но создавалось впечатление, что некий сэнсэй орбитальной механики создал систему – заводной планетарий, который пинком привел в движение, а все прочее оставил на долю инерции.

– Не думала, что такое возможно, – заметила Бейтс.

Шпиндель пожал плечами.

– Да ладно, хаотические траектории детерминированы ничуть не меньше других.

– Это не значит, что их можно предсказать. Уже не говоря о том, чтобы так распланировать, – майорская лысина отсвечивала разведданными. – Для этого нужно знать начальные условия миллиона разных переменных с точностью до десяти знаков. Буквально!

– Ага.

– Даже вампиры так не могут. Квантовые компьютеры тоже.

Шпиндель пожал плечами, как марионетка.

Все это время Банда то входила в роль, то выходила из нее, танцуя с невидимым партнером, который, несмотря на все ее усилия, так ничего нам и не сообщил, кроме бесконечных вариаций на тему «вам не стоит здесь находиться». На любой вопрос он отвечал вопросом, при этом ухитряясь каким-то невероятным образом создать иллюзию ответа.

– Это вы послали светлячков? – спрашивала Саша.

– Мы многое отправляли в самые разные места, – отвечал «Роршах». – Что показали их технические характеристики?

– Их характеристики нам неизвестны. Светлячки сгорели в земной атмосфере.

– Тогда не стоит ли вам поискать та? Когда наши дети улетают, они от нас не зависят.

Саша отключила микрофон.

– Знаете, с кем мы разговариваем? С Иисусом, блин, из Назарета.

Шпиндель глянул на Бейтс. Та пожала плечами и подняла руки вверх.

– Не въехали? – Саша мотнула головой. – Последний диалог – информационный эквивалент «кесарю кесарево». Нота в ноту!

– Спасибо, что выставила нас фарисеями, – проворчал Шпиндель.

– Ну, еврей у нас есть…

Шпиндель только глаза закатил.

Тут я впервые заметил мельчайший изъян в Сашиной топологии; щербинку сомнения, исказившую одну из ее граней.

– Никакого прогресса, – проговорила она. – Попробуем зайти с черного хода.

Саша скрылась: снова включала наружную связь уже Мишель.

«„Тезей“ – „Роршаху“. Принимаем запросы на информацию».

«Культурный обмен. Мы согласны».

Бейтс нахмурилась.

– Это разумно?

– Если оно не желает давать сведений, возможно, захочет их получить. А мы можем многое узнать по тем вопросам, которые объект задаст.

– По…

– Расскажите нам о доме, – попросил «Роршах».

Саша вынырнула из глубины ровно настолько, чтобы бросить:

– Вольно, майор. Никто не обещал давать им верные ответы.

Пятно на гранях Банды замерцало, когда к рулю встала Мишель, но не исчезло. Оно даже слегка разрослось, пока синестет обтекаемыми фразами описывала некий умозрительный городок, не упоминая ни единого предмета меньше метра в поперечнике. (КонСенсус подтвердил мою догадку: теоретическая предельная разрешающая способность зрения светлячков.) А когда к рулю изредка вставал Головолом…

– Не у всех есть родители или кузены, у некоторых их никогда не было. Некоторые рождаются в чанах.

– Понимаю. Печально. «Чаны» звучит так бесчеловечно.

…пятно темнело и расползалось по их граням, как разлитая нефть.

– Слишком многое он принимает на веру, – констатировала Сьюзен пару секунд спустя.

К тому времени, когда Сашу опять сменила Мишель, мысль была уже не просто сомнением и даже не подозрением, она превратилась в озарение: крошечный темный мем, поражавший по очереди расщепленные личности тела.

Банда напала на след, но пока не понимала, на чей.

А я понимал.

– Расскажите мне больше о своих кузенах, – затребовал «Роршах».

– Наши кузены лежат вокруг генеалогического дерева, – ответила Саша, – вместе с племянницами, племянниками и неандертальцами. Мы недолюбливаем навязчивую родню.

– Мы бы хотели побольше узнать об этом дереве.

Саша выключила микрофон и взглянула на нас, словно говоря: «Ну, куда уж яснее?»

– Оно не могло не проанализировать эту реплику. Там три двусмысленности на две фразы. А оно их все просто проигнорировало!

– Ведь «Роршах» запросил разъяснений, – указала Бейтс.

– Он задал вопрос! Это не одно и то же.

Бейтс все еще не догадывалась, а вот до Шпинделя начало доходить.

Еле заметное движение привлекло мой взгляд: вернулся Сарасти. Он плыл над сияющими вершинами рабочего стола. При каждом движении головы на черном забрале крутился неоновый калейдоскоп. Я чувствовал, как его глаза за стеклом пристально изучают все вокруг. Позади вампира находился кто-то еще.

Я не мог сказать кто, поскольку не заметил ничего необычного, кроме смутного ощущения неправильности. Что-то по другую сторону палубы выглядело не так, как следовало. Нет, поближе, вдоль оси барабана. Однако там ничего не было – лишь голые трубы да кабели сшитого нерва, петляющие сквозь щели. И…

Внезапно чувство неправильности пропало. Я наконец сосредоточился: исчезновение аномалии, возвращение к норме привлекло мое внимание не хуже слабого движения. Я мог точно указать, в каком месте на пучке кабелей произошла перемена, и сейчас не видел ничего особенного. Но она была! Осталось практически бессознательное впечатление, какой-то зуд, находящийся так близко к поверхности под кожей, что я мог бы вернуть его, увидеть, надо было лишь сконцентрироваться.

Саша разговаривала с инопланетным объектом на другом конце лазерного луча. Она сводила разговор к родственным отношениям, семейным и эволюционным: неандертальцы, кроманьонцы и внучатые племянники со стороны матери. Вела беседу не первый час, и ей не было конца и края. Сейчас болтовня меня отвлекала, поэтому я постарался ее отсечь и сосредоточиться на дразнившем память полувоспринятом образе. Секунду назад я что-то видел перед собой. На одной из труб… Точно, слишком много сочленений! Прямая и гладкая, она каким-то образом отрастила сустав. Но нет, дело не в трубе… Вспомнил: там притаилось что-то лишнее, что-то… костлявое.

Безумие! Нет там ничего. Мы в половине светового года от дома, разговариваем с невидимыми инопланетянами о семейных отношениях, а меня стало обманывать зрение.

Если это повторится, надо поговорить со Шпинделем.

Я пришел в себя от того, что стих шум голосов. Саша замолчала. Вокруг нее грозовым облаком повисли потемневшие грани. Я выдернул из памяти последнюю фразу разговора: «Обычно мы находим племянников с помощью телескопов. Они жесткие, как гобблиниты».

Опять сознательная двусмысленность, а слова «гобблиниты» вообще нет. В глазах лингвиста отражалось неизбежное решение. Саша застыла на краю обрыва, прикидывая глубину омута внизу.

– Вы забыли упомянуть своего отца, – заметили на другом конце линии связи.

– Верно, «Роршах», – вполголоса согласилась Саша, переводя дыхание…

И продолжила:

– Так почему бы тебе не пососать мой жирный лохматый хер?

В вертушке воцарилось молчание. У Бейтс и Шпинделя отпали челюсти.

Лингвист оборвала связь и повернулась к нам, так широко ухмыляясь, что я подумал: «У нее сейчас верхняя часть головы отвалится».

– Саша, – выдохнула Бейтс. – Ты рехнулась?

– А какая разница? Этой штуке все равно. Она понятия не имеет, о чем я говорю.

– Что?

– И понятия не имеет о том, что отвечает, – добавила Саша.

– Погоди. Ты… нет, Сьюзен говорила, что «Роршах» – не попугай, он знает правила.

К рулю встала Сьюзен:

– Да, и это так. Но сопоставительный анализ не требует понимания.

Бейтс покачала головой:

– Ты имеешь в виду, что мы разговаривали с… Оно даже не разумное?

– Может, и разумное. Только мы не общались с ним в привычном значении этого слова.

– И что это такое тогда? Голосовая почта?

– Вообще-то, – медленно произнес Шпиндель, – это называют «китайской комнатой».

«Давно пора!» – подумал я.

О «китайских комнатах» я знаю все. Сам был таким и никакого секрета из этого не делал, рассказывал любому, кто проявлял интерес.

Задним числом теперь понимаю, что иногда этого делать не стоило.

– Как ты можешь пересказывать людям суть всех этих передовых достижений, если сам ничего в них не понимаешь? – потребовала ответа Челси.

Тогда между нами все было прекрасно. Она еще меня не узнала.

Я пожал плечами:

– Это не моя работа – понимать. Для начала, если бы я мог их понять, это были бы не слишком передовые достижения. Я просто, как бы сказать – проводник.

– Да, но как можно перевести то, чего не понимаешь?

Обычный вопрос дилетанта. Люди не в силах принять тот факт, что у формы есть собственный смысл, отличный от налипшего на ее поверхность семантического содержания. Если правильно манипулировать топологией, это самое содержание определится само собой.

– Никогда не слышала про «китайскую комнату»?

Челси покачала головой:

– Краем уха. Какая-то старая идея, да?

– Ей не меньше сотни лет. По сути, разновидность софизма – аргумент, предположительно опровергающий верность теста Тьюринга. Ты запираешь человека в комнате. Через щель в стене он получает листы, покрытые странными закорючками. В его распоряжении есть огромная база данных с такими же закорючками и набор правил, указывающих, как те должны сочетаться.

– Грамматика, – догадалась Челси. – Синтаксис.

Я кивнул.

– Суть в том, что наш подопытный не имеет понятия о значении закорючек или той информации, которую они могут нести. Он знает только, что, получив, допустим, символ «дельта», он должен извлечь пятый и шестой символы из папки «тета» и сложить их с «гаммой». Подопытный выстраивает цепочку знаков, переносит их на лист и опускает его в щель, а сам ложится спать до следующей итерации. Все повторяется, пока парень вконец не съедет от бесполезной и нудной работы.

– Так он поддерживает беседу, – закончила Челси. – На китайском, полагаю, наш опыт назвали бы Испанской инквизицией.

– Именно! Суть в том, что можно общаться, используя простейшие алгоритмы сопоставительного анализа и не имея ни малейшего представления о том, что говоришь. Если пользуешься достаточно подробным набором правил, можешь пройти тест Тьюринга. Прослыть острословом и балагуром, даже не зная языка, на котором общаешься.

– Это и есть синтез?

– Та его часть, что касается упрощения семиотических протоколов. И только в принципе. Строго говоря, я получаю ввод на кантонском диалекте, а отвечаю по-немецки, потому что, скорее, выступаю в роли проводника, нежели участника беседы. Но суть ты уловила.

– Как ты не путаешься во всех правилах и протоколах? Их же, наверное, миллионы.

– Как во всем остальном: стоит приноровиться – и действуешь по наитию. Все равно что ездить на велосипеде или пинговать ноосферу. Даже не вспоминаешь о протоколах, просто… представляешь, как себя ведут твои объекты.

– М-м-м… – В уголках ее губ заиграла хитрая полуулыбка. – Но тогда о софизме речь не идет. Ты ведь не понимаешь ни кантонского, ни немецкого.

– Понимает система. Вся комната, сумма ее частей. Парень, который переписывает закорючки, – только один из компонентов. Ты же не ждешь, что единственный нейрон в твоей голове будет понимать английский, так?

– Иной раз я не могу выделить под это дело больше одного, – Челси покачала головой. Она не собиралась отступать. Я видел, как она сортирует вопросы в порядке важности и как они становятся все более… личными.

– Возвращаясь к текущим делам, – я поспешно сменил тему беседы, – ты собиралась показать мне, как это делается пальцами.

Озорная улыбка стерла с ее лица все вопросы.

– О-о, ну, как же…

Привязываться рискованно – слишком много сложностей. Стоит спутаться с наблюдаемой системой, и весь рабочий инструмент ржавеет и тупится.

Но если подопрет, им можно воспользоваться.

– Сейчас оно прячется, – проговорил Сарасти. – И уязвимо.

– Пора!

Это была не столько новость, сколько оценка. Мы уже несколько дней мчались прямо на Большого Бена. Но гипотеза «китайской комнаты», похоже, укрепила нашу решимость. В любом случае, мы готовились вывести свою навязчивость на новый уровень, покуда «Роршах» скрывала от нас громада планеты.

«Тезей» постоянно пребывал в тягости: в его фабрикаторе зрел многоцелевой зонд, чье производство притормозили перед самым появлением на свет на случай, если от него потребуется еще какие-то пока непредвиденные функции. Где-то между инструктажами Капитан принял роды, модифицировав зонд для близкого контакта и полевой работы на объекте. За добрых десять часов до появления «Роршаха» на горизонте аппарат завершил разгон вниз по гравитационному склону, встроился в метеоритный поток и впал в спячку. Если мы не просчитались, его не должно было разнести шальным обломком, прежде чем он проснется. И если все пойдет по плану, существа, безупречно руководившие многомиллионным кордебалетом, не заметят лишнего танцора на орбитальной сцене. Возможно, нам тупо повезет и мириады скиммеров, находившихся в это время в поле зрения, не окажутся запрограммированными доносчиками.

Приемлемый риск. Если бы мы не были к нему готовы, то с тем же успехом могли остаться дома.

Оставалось ждать: четырем оптимизированным гибридам, едва ступившим за порог банального понятия человечества, и одному вымершему хищнику, который предпочел командовать нами, а не сожрать живьем. Мы ждали, когда «Роршах» вывернет из-за угла. Зонд, наш посол к изоляционистам или, если Банда не ошиблась, мелкий взломщик, нанятый, чтобы проникнуть в пустую квартиру, плавно скользил по гравитационной воронке. Шпиндель прозвал его «чертиком из коробочки», вспомнив детскую игрушку, такую древнюю, что она не удостоилась даже строчки в КонСенсусе. Мы падали ему вслед по почти баллистической траектории, тщательно рассчитав импульс и инерцию, чтобы проскользнуть сквозь бешеное минное поле аккреционного пояса.

Но Кеплер в одиночку не справился бы; время от времени «Тезей» рычал – по хребту корабля прокатывался рокот маневровых двигателей, когда Капитан корректировал спуск в водоворот.

«В бою первым гибнет план боя», – пришло в голову изречение, но я не смог вспомнить, откуда взял цитату [38].

– Есть! – вскрикнула Бейтс. Из-за края Бена показалась крошечная точка, и дисплей сразу же дал увеличение. – Запуск по сигналу.

Как ни близко мы подкрались, «Роршах» все еще оставался невидим. Но параллакс отчасти сдвинул шоры с глаз зонда, открывая поминутно выпадавшие из виду иглы и спирали дымного стекла. Сквозь прозрачную толщу оставался полувиден бесконечный плоский горизонт Бена. Изображение подрагивало, по КонСенсусу ходили волны.

– Ничего себе магнитосфера, – заметил Шпиндель.

– Тормозим, – доложила Бейтс.

«Чертик» плавно развернулся назад и запустил движок. Индикатор смены скорости на тактическом дисплее покраснел.

В эту смену телом Банды командовала Саша.

– Входящий сигнал, – доложила она. – Формат тот же.

Сарасти пощелкал языком:

– Соединить!

– «Роршах» – «Тезею». Привет, «Тезей». – На сей раз голос оказался женский, немолодой.

Саша ухмыльнулась:

– Видали? Она совсем не обиделась. Даже на «жирный лохматый хер».

– Не отвечать, – распорядился Сарасти.

– Тяга отключена, – доложила Бейтс.

Летевший по инерции «чертик»… чихнул. Серебряные чешуйки швырнуло в бездну с такой скоростью, что «Тезей» по сравнению с ними неподвижно висел на месте: миллионы ослепительно блестящих компасных стрелок. Миг – и они исчезли. Зонд наблюдал за падением дипольных отражателей, обводя лазерным лучом небесную сферу, дважды в секунду ощупывая им небеса и аккуратно отмечая каждую отраженную вспышку. Лишь поначалу иглы мчались по прямой; затем они скручивались в спирали Лоренца, их сносило по странным дугам и выводило в штопор, чтобы швырнуть по новым, прихотливым траекториям на почти релятивистских скоростях. В КонСенсусе начали проявляться контуры магнитного поля «Роршаха», на первый взгляд, напоминавшие уплотненные слои стеклянной луковицы.

– Бздынннь, – высказался Шпиндель.

Луковица оказалась червивой: в ней стали видны полости, длинные извилистые тоннели в силовом поле, фрактально ветвящиеся на всех уровнях.

– «Роршах» – «Тезею». Привет, «Тезей». Вы на связи?

Голографическая врезка рядом с центральным дисплеем показывала углы постоянно плывущего треугольника: «Тезей» – на острой вершине, «Роршах» и «чертик» определяли узкое основание.

– «Роршах» – «Тезею»: я вас ви-ижу…

– Легкомысленная манера разговора у нее получается лучше, чем у него.

Саша покосилась на Сарасти и не стала добавлять: «Продолжаем?» Но сомнения появились и у нее. Теперь, когда отступать оказалось поздно, она начала продумывать возможные последствия ошибки. Для трезвой переоценки время вышло, но для Саши и это было достижением.

Кроме того, решал все равно вампир.

Тем временем в магнитосфере «Роршаха» проявились колоссальные петли. Невидимые человеческому глазу, они даже на тактической диаграмме оставались исчезающе тонкими; серебряные чешуйки разметало по небу так широко, что даже Капитану приходилось гадать. Новообразования висели в магнитном поле как вложенные друг в друга карданы огромного призрачного гироскопа.

– Вижу, вы не сменили вектор, – заметил «Роршах». – Мы серьезно советуем сменить курс. Правда-правда. Для вашей же безопасности.

Шпиндель покачал головой.

– Эй, Мэнди, а «Роршах» с «чертиком»-то говорит?

– Если да, то я этого не замечаю. Никаких отсветов, вообще никакого направленного излучения, – Бейтс мрачно усмехнулась. – Похоже, мы проскочили незамеченными. И не называй меня Мэнди!

«Тезей» со стоном содрогнулся. Я покачнулся, чуть не упал в низкой псевдогравитации; пришлось держаться, чтобы устоять.

– Коррекция курса, – доложила Бейтс. – Метеоритные рифы.

– «Роршах» – «Тезею». Просим ответа. Ваш текущий курс неприемлем. Повторяю, ваш текущий курс неприемлем. Категорически рекомендуем изменить направление.

К этому моменту зонд плыл уже в нескольких километрах от ведущего края «Роршаха». В такой близости можно было различить не только магнитные поля: яркими красками цветовой кодировки в КонСенсусе представал сам объект. Незримые обводы и шипы переливались множеством условных палитр: тяготение, альбедо, температура абсолютно черного тела. Колоссальные электрические разряды, бьющие с острых шипов, отображались пастельно-лимонными полосами. Дружественный интерфейс КонСенсуса превращал «Роршаха» в мультяшку.

– «Роршах» – «Тезею». Просим ответа.

Корабль зарычал маневровыми движками по левому борту, завилял. На тактическом дисплее еще один, только что засеченный, обломок прошел мимо «Тезея» на безопасном расстоянии шести километров.

– «Роршах» – «Тезею». Если не можете ответить, пожалуйста… твою мать!

Мультик моргнул и погас.

Но я заметил, что случилось в последнюю секунду: вот «чертик» минует одну из гигантских призрачных петель, и внезапно, будто лягушка открыла рот, вырвалась стрела энергетического языка. Сигнал пропал.

– Теперь я вижу, что вы затеяли, суки! Кретины, думаете, мы совсем тупые?

Саша стиснула зубы.

– Мы…

– Нет, – отрезал Сарасти.

– Но оно…

Сарасти зашипел, звук шел из самой глубины глотки. Никогда не слышал, чтобы млекопитающие издавали такие звуки. Лингвист тут же замолкла.

Бейтс боролась с управлением.

– Я все еще… сейчас…

– Уберите эту хрень прямо сейчас, твари! Вы меня слышите? Сейчас же!

– Есть! – проскрежетала Бейтс, когда сигнал вернулся. – Только лазер перенацелить пришлось.

Зонд снесло в сторону – словно человека, переходящего реку вброд, захватило внезапное течение и швырнуло в водопад. Но он остался на связи и не потерял подвижность.

Почти… Бейтс с трудом удерживала его на курсе. Спотыкаясь, «чертик» продирался сквозь тугие витки магнитосферы «Роршаха». Объект громоздился в его окулярах. Изображение подмигивало.

– Продолжать сближение, – спокойно распорядился Сарасти.

– Я бы с радостью, – прохрипела Бейтс. – Пытаюсь.

«Тезей» вновь пошатнулся, входя в штопор. Я был готов поклясться, что слышу, как скрежещут опоры вертушки. На тактическом дисплее мимо проплыл еще один метеорит.

– Я думал, вы эти штуки заранее засекли, – проворчал Шпиндель.

– Хотите затеять войну, «Тезей»? Вы об этом мечтаете? Думаете, силенок хватит?

– Оно не нападает, – взял решающее слово Сарасти.

– Может, и нападет. – Бейтс не повышала голос, но я видел, чего ей это стоит. – Если «Роршах» может управлять траекториями этих…

– Распределение нормальное. Коррекции незначительные.

Он, очевидно, имел в виду статистику, потому что корабль серьезно болтало и корежило.

– А, ну да, – внезапно произнес «Роршах». – Теперь понятно. Вы думаете, здесь никого нет? Вам какой-то консультант на большом окладе подсказал, что волноваться не из-за чего.

«Чертик» забрался в самую чащу. Большую часть тактических оверлеев мы потеряли из-за зауженного канала связи. В тусклом видимом свете кошмарный ландшафт со всех сторон разрубали чудовищные ребристые гребни «Роршаха»; каждый – размером с небоскреб. Сигнал заикался, Бейтс изо всех сил пыталась удержать зонд в луче. КонСенсус раскрашивал стены и воздух колдовскими знаками телеметрии. Я понятия не имел, что они означают.

– Вы решили, что мы всего лишь «китайская комната» – глумился «Роршах».

«Чертик» шел на таран, нашаривая, за что бы уцепиться.

– Это была ошибка, «Тезей».

Нащупал. Прилип. И внезапно «Роршах» проявился у нас перед глазами – не контуры, не модели искусственных цветов и не упрямые комбинированные изображения. Он, наконец, предстал обнаженным перед людским взглядам.

Вообразите терновый венец: кривой, черный, матовый и слишком запутанный, чтобы примоститься на человеческой макушке. Запустите его на орбиту недоделанной звезды, чей отраженный полусвет едва очерчен силуэтами ее спутников. Редкие кровавые отсветы тусклыми углями вспыхивают в расселинах и на извивах, лишь подчеркивая царящую повсюду темноту.

Представьте себе объект, воплотивший само понятие страдания, нечто до такой степени искореженное и увечное, что даже сквозь бессчетные световые годы и непредставимые бездны биологических различий ты не можешь не ощутить, что предмет будто корчится от боли.

Теперь увеличьте его до размеров города.