Огнепад: Ложная слепота. Зеро. Боги насекомых. Полковник. Эхопраксия Уоттс Питер

Я смотрел на сияющую аватару и представлял себе тело, отмокающее в чане с питательным раствором глубоко под землей.

– Как поживаешь?

– Прекрасно… Прекрасно! Конечно, не сразу привыкаешь к тому, что твой разум принадлежит не тебе одной. (Рай не только питал мозги своих обитателей, но и кормился ими – использовал резервные мощности незадействованных синапсов, поддерживая собственную инфраструктуру.) Тебе обязательно надо сюда перебраться, и чем быстрее, тем лучше. Ты не захочешь уходить.

– Вообще-то я улетаю, – отозвался я. – Завтра старт.

– Улетаешь?

– Пояс Койпера. Ты знаешь. Светлячки.

– Ах, да… Кажется, я что-то слышала. Понимаешь, новости из внешнего мира к нам почти не поступают.

– В общем, я хотел попрощаться.

– Я рада. Надеялась увидеть тебя без… ну, ты понимаешь…

– Без чего?

– Ты знаешь. Не хочу, чтобы твой отец подслушивал. Опять…

– Хелен, отец на задании. Межпланетный кризис. Может, ты слышала хоть какие-то новости?

– Разумеется. Ты знаешь, я не всегда терпеливо переносила длительные командировки твоего отца. Но, вероятно, все к лучшему: чем меньше времени он проводил с нами, тем меньше мог сделать.

– Сделать?

– С тобой, – призрак застыл на несколько секунд, изображая неуверенность. – Никогда тебе этого прежде не говорила, но… нет. Не стоит!

– Не стоит что?

– Вспоминать… старые обиды.

– Какие обиды?

Точно по звонку, привычка въелась слишком глубоко. Я ничего не мог с собой поделать – всегда тявкал по команде.

– Ну, – начала она, – иногда ты возвращался – когда был совсем маленький, – и у тебя было такое лицо… напряженное и застывшее, что я думала: почему ты так сердишься, малыш? На что может злиться такая кроха?

– Хелен, о чем ты? Возвращался откуда?

– Оттуда, куда он тебя водил, – на ее гранях мелькнуло что-то вроде дрожи. – Тогда твой отец еще не так часто уезжал, не был такой важной персоной – просто помешанным на карате бухгалтером, готовым болтать о криминалистике, теории игр и астрономии, пока не вгонит собеседника в сон.

Я попытался себе представить: мой отец – болтун.

– Это не похоже на папу.

– Само собой! Тогда ты был слишком мал, чтобы запомнить, а он был просто маленьким человеком. Им и остался, несмотря на все тайные задания и засекреченные инструкции. Никогда не понимала, как люди этого не замечают. Но даже в те времена твой отец предпочитал… ну, это все же не его вина, наверное. У него было трудное детство, он так и не научился решать проблемы, как взрослый. Предпочитал давить и использовать свое положение, можно так сказать. Я узнала об этом после того, как мы поженились. Если бы раньше, я… но я приняла этот груз и не бросила его.

– Хочешь сказать, что он издевался над тобой? – «Оттуда, куда он тебя водил». – Ты… хочешь сказать, что и надо мной?

– Сири, издевательства бывают разные. Порой слова ранят больнее пуль. А бросить ребенка…

– Он не бросал меня, а оставлял с тобой.

– Твой отец бросал нас, Сири! Порой на целые месяцы, и я… мы не знали, вернется ли он. Это был его выбор! Он не нуждался в этой работе, имел массу других специальностей, которые много лет назад ушли в прошлое.

Я недоверчиво покачал головой, не в силах произнести вслух услышанное: мать ненавидела отца за то, что у того не хватило любезности устареть.

– Отец не виноват, что мировая служба безопасности по-прежнему необходима, – произнес я.

Она продолжала, будто не слыша меня:

– Были времена, когда нашим ровесникам приходилось работать, чтобы свести концы с концами. Но даже тогда люди предпочитали проводить время с семьей, позволяли себе такую роскошь. А сознательно оставаться на работе, без особой на то необходимости – это… это… – Она разбилась и собралась вновь уже рядом со мной. – Да, Сири, я считаю это издевательством. И если бы твой отец был верен мне хотя бы вполовину, как я ему…

Я вспомнил Джима и нашу последнюю встречу: как он нюхал вазопрессин под тревожными взглядами роботов-охранников.

– По-моему, отец нас не предавал.

Хелен вздохнула:

– Я и не надеялась, что ты поймешь. Я не такая уж дура, видела, чем все обернулось. Все эти годы мне фактически пришлось растить тебя одной, пришлось быть строгой, заниматься твоим воспитанием. Ведь отец опять укатил на очередное секретное задание! Он возвращался на неделю-другую, и ты смотрел на него влюбленными глазами лишь потому, что папа соизволил явиться. Я виню тебя в этом не больше, чем его, вина уже ничего не решает. Я просто думала… решила, что тебе стоит знать. Как хочешь, так и понимай.

Непрошеное воспоминание: мне девять лет, и Хелен зовет меня лечь рядом с ней; гладит ладонью мой шрам, несвежее сладковатое дыхание касается моей щеки. «Ты – единственный мужчина в семье, Сири. На твоего папу больше нельзя положиться. Только ты да я…»

Я ничего не ответил, но спросил:

– Неужели совсем не помогло?

– Ты о чем?

Я обвел взмахом руки созданную на заказ абстракцию, самоподдерживающийся осознанный сон.

– Здесь ты всемогуща. Пожелай что хочешь, вообрази что угодно, – и вот оно. Я думал, ты сильнее изменишься.

Радужные витражи аккомпанементом заиграли под натянутый смешок.

– Для тебя это – недостаточная перемена?

Нет.

Небеса оказались с изъяном: сколько бы аватар и големов ни строила здесь Хелен, сколько бы скудельных сосудов ни пели ей осанну и ни сострадали несправедливости, которую она претерпела, в конечном итоге все сводилось к разговору с самой собой. Существовала иная реальность, над которой мать не властвовала, и другие люди, которые не подчинялись ее правилам и думали о ней, как заблагорассудится. Если вообще думали. Она могла провести всю жизнь, не встретившись с ними. Но она знала об их существовании, и это сводило ее с ума. Когда я покидал Небеса, мне пришло в голову, что при всем всемогуществе мать стала бы абсолютно счастливой в собственном раю лишь в одном случае – если бы вся остальная вселенная сгинула без следа.

– Этого не должно было случиться! – отчеканила Бейтс. – Защита держалась.

Банда сидела в своей палатке по другую сторону вертушки и с чем-то возилась. Сарасти в тот день держался за кулисами и отслеживал происходящее из своего логова. В общей комнате остались я, Бейтс и Шпиндель.

– Против чистого ЭМ-поля – может быть. – Шпиндель потянулся, подавляя зевок. – В живых тканях ультразвук проталкивает магнитные поля через оболочки. Могло такое случиться с вашей электроникой?

Бейтс развела руками.

– Кто ее разберет? С тем же успехом там могли поработать эльфы и черная магия.

– Ну, это был не полный провал. Можно сделать несколько интересных предположений.

– Например?

Шпиндель поднял палец:

– Слои, которые мы прорезали, не могли появиться в ходе естественных метаболических процессов, по крайней мере, я таких представить не могу. Так что эта штука не живая в биологическом смысле слова. Если, конечно, в наши дни это что-то значит, – добавил он, окидывая взглядом чрево нашего кита.

– Как насчет жизни внутри объекта?

– Бескислородная атмосфера. Сложную многоклеточную жизнь, скорее всего, можно исключить. Микробы – вероятно, хотя, если они там есть, я жажду увидеть это чудо. Но любой достаточно сложный организм, способный мыслить, не говоря о том, чтобы построить вот это, – Шпиндаль указал на изображение в КонСенсусе, – требует высокоэнергетического метаболизма, а значит, кислорода.

– Ты думаешь, что «Роршах» пустой?

– Этого я не говорил. Инопланетянам положено быть загадочными, и все такое, но я не понимаю, зачем кому-то строить заповедник космических масштабов для анаэробных бактерий.

– В этой штуке кто-то должен обитать. Зачем тогда вообще атмосфера, если мы имеем дело просто с терраформирующим автоматом?

Шпиндель ткнул пальцем в сторону палатки.

– Как сказала Сьюзен: атмосфера еще строится. Так что можем потусить в пустом доме, пока хозяева не явились.

– В пустом?

– Типа того. Я прекрасно понимаю, что мы видели лишь крохотную долю от всего объекта. Но кто-то же видел, как мы приближаемся! И, насколько помню, очень сердился. Если они разумны и враждебны, почему не стреляют?

– А может, уже выстрелили.

– Если что-то внутри и расстреляло твоих роботов, оно поджарило их не быстрее обычной естественной среды.

– То, что ты называешь «обычной естественной средой», может оказаться активной защитой. Иначе, почему орбитальная станция настолько необитаема?

Шпиндель закатил глаза.

– Ладно, я ошибся. Для предположений мы знаем недостаточно.

Нельзя сказать, что мы не пытались раздобыть больше информации. Когда сенсорная головка «чертика» напрочь сгорела, мы разжаловали его в землекопы; зонд по волоску расширял шахту, терпеливо выжигая края проделанной первоначально замочной скважины, покуда та не достигла метра в диаметре. Тем временем мы переделывали пехотинцев Бейтс – навесили столько защиты, что те не отказали бы и в ядерном реакторе, и внутри циклотрона, – и в перигее сбросили их на «Роршах», словно камушки с опушки в зачарованный лес. Каждый из них по очереди прошел воротца «чертика», разматывая за собой нити оптоволокна для передачи данных в ионизированной атмосфере.

Мимолетный взгляд – вот и все, чего им удалось добиться. Мы получили несколько эпизодических сцен. Видели, как шевелятся стены «Роршаха»: волны перистальтики лениво колыхали его внутренности. Видели, как из стен в мучительных спазмах вылезают похожие на патоку новообразования, которые с течением времени должны были совершенно перекрыть проход. Сквозь некоторые помещения наша пехота проплывала с легкостью, в других спотыкалась и с трудом находила дорогу среди магнитного шума. Роботы пролезали сквозь странные пасти, ощеренные бритвенно-острыми зубами, тысячами спирально изогнутых треугольных лезвий, выложенных параллельными рядами. Они осторожно обходили облака тумана, слепленные в абстрактные фрактальные фигуры, смещающиеся, бесконечно повторяющие себя, чьи заряженные капли были нанизаны на мириады сходящихся линий электромагнитного поля.

Рано или поздно каждый солдат сгорал. Или мы теряли с ним связь.

– Можно улучшить радиационную защиту? – полюбопытствовал я.

Шпиндель взглянул на меня.

– Мы и так уже замуровали все, кроме датчиков, – объяснила Бейтс. – Если закрыть и их, мы ослепнем.

– Но видимый свет относительно безопасен. Как насчет чисто оптическо…

– Мы уже пользуемся оптической связью, комиссар, – отрезал Шпиндель. – Мог бы заметить, что всякая хрень все равно просачивается.

– Но есть же эти… как их… – я поискал слова, – полосовые фильтры? И приспособления, которые будут пропускать видимые частоты, срезая смертельное излучение?

Шпиндель фыркнул.

– Ага! Такая штука называется «атмосферой», и если бы мы приволокли ее с собой – раз в пятьдесят толще земной, – она могла бы частично отфильтровать эту кашу. Правда, Земле еще здорово помогает магнитное поле, но я не стал бы полагаться на нашу ЭМ-защиту.

– Если мы и дальше будем сталкиваться с такими всплесками, – уточнила Бейтс. – Настоящая проблема в них.

– Они повторяются со случайными интервалами? – поинтересовался я.

Шпиндель пожал плечами, как вздрогнул:

– Не думаю, что в здешних местах есть что-то случайное. Хотя кто знает? Нужно больше данных.

– Которые мы вряд ли получим, – закончила Джеймс, подползая к нам по потолку, – если зонды и впредь будет коротить.

Условное наклонение оказалось чистой фигурой речи. Мы рискнули, жертвовали зондами одним за другим – в надежде, что хотя бы одному повезет. Чем дальше они уходили от базы, тем быстрее их шансы на выживание стремились к нулю. Мы пытались экранировать оптоволокно для уменьшения протечек; замотанный в несколько слоев феррокерамики кабель получался настолько жестким и несгибаемым, что мы фактически размахивали зондом на палочке. Решили обойтись без помочей и отправляли роботов на самостоятельную разведку в радиоактивный буран, надеясь потом скачать данные – но ни один не вернулся. В общем, испробовали все.

– Мы можем отправиться туда сами, – сказала Джеймс.

Ну, все, приехали…

– Ага, – выдавил Шпиндель голосом, который мог значить только «нет!».

– Это единственный способ выяснить что-то дельное.

– Например, за сколько секунд твои мозги превратятся в циклотронное рагу.

– Скафы можно экранировать.

– В смысле – как зонды Мэнди?

– Не надо меня так называть, пожалуйста! – вмешалась Бейтс.

– Суть в том, что «Роршах» тебя убьет, будь ты из мяса или металла.

– Суть в том, что мясо он убивает иначе, – отозвалась Джеймс. – Медленнее.

Шпиндель покачал головой.

– Через пятьдесят минут тебе все равно каюк. Несмотря на защиту. Даже в так называемых «холодных зонах».

– Три часа лучевая болезнь протекает бессимптомно. Смерть наступает лишь через несколько дней, но мы успеем вернуться на «Тезей», и корабль подлатает нас в два счета. Это даже мы знаем, Исаак! Все – в КонСенсусе. А если это знаем мы, ты точно в курсе. Так что спорить не о чем.

– Такая у тебя идея? Каждые тридцать часов накачиваться жестким излучением, а мне потом вырезать опухоли и по клетке склеивать всех заново?

– Капсулы работают автоматически, тебе даже пальцами шевелить не придется.

– Не говоря о фокусах, которые выделывают с мозгом магнитные поля. Мы начнем галлюцинировать с первой секунды, как…

– Отфарадеить скафандры.

– Ага, то есть мы полезем туда глухими и слепыми. Здорово!

– Пусть только свет проходит. Инфракрасное…

– Сюзи, это все излучение! Даже если мы замажем шлем черной краской и будем ориентироваться по видеосигналу, радиация просочится через кабельное гнездо.

– Немного, да. Но это все же лучше, чем…

– Господи! – от тремора из уголка губ Шпинделя брызгала слюна. – Дай мне поговорить с Ми…

– Я обсудила это с остальной Бандой, Исаак! Мы все согласны.

– Все согласны? Сюз, вы решаете не большинством голосов. Оттого, что ты порезала мозг на мелкие кусочки, каждый из них не получает избирательного права.

– Не понимаю, почему нет. Каждый из нас, как минимум, столь же разумен, как и ты.

– И все они – ты. Только распараллеленная.

– Ты, кажется, без труда воспринимаешь Мишель как отдельную личность.

– Мишель, она… Я хочу сказать – да, вы все – совершенно разные грани, но оригинал один. Твои альтер э…

– Не называй нас так, – вмешалась Саша. Ее голос был холоден словно жидкий кислород. – Никогда!

Шпиндель попытался отступить.

– Я не имел в виду… ты же понимаешь…

Но Саша ушла.

– И что ты имел в виду? – поинтересовался вместо нее мягкий голос. – Ты думаешь, что я просто… ипостась Мамочки? Что когда мы вместе, ты наедине с ней?

– Мишель, – жалким голосом пробормотал Шпиндель. – Нет. Я хотел сказать…

– Не важно, – перебил Сарасти. – Мы не голосуем.

Вампир парил над нами в центре вертушки, скрытый непроницаемым забралом. Никто не заметил его появления. Он медленно поворачивался вокруг своей оси, не выпуская нас из виду, пока мы вращались вокруг него.

– Запускаем «Сциллу». Аманде нужны два солдата без привязи с вооружением только для защиты. Камеры с диапазоном от одного до миллиона ангстрем, экранированные микрофоны без автономного контроля. К 13.50 всем принять тромбоцитарный стимулятор, дименгидринат [42] и йодистый калий.

– Всем? – переспросила Бейтс.

Сарасти кивнул.

– Окно открывается на четыре часа двадцать три минуты.

Вампир снова повернулся к хребту.

– Кроме меня, – сказал я.

Сарасти замер.

– Я не участвую в полевых работах, – напомнил я.

– Теперь участвуешь.

– Я синтет.

Он это знал, как и все остальное: нельзя наблюдать систему изнутри.

– На Земле ты синтет, – отчеканил вампир. – В Койпере ты синтет. А здесь – балласт. Делай, что говорят.

Сарасти исчез.

– Добро пожаловать в общую картину, – пробормотала Бейтс.

Остальные уже расходились. Я взглянул на нее:

– Ты же знаешь, я…

– Мы очень далеко забрались, Сири. Нельзя ждать решений твоего начальства четырнадцать месяцев, и ты это знаешь.

Она подпрыгнула с места и пронеслась сквозь голограммы в невесомость, царящую в центре вертушки. Там остановилась, будто отвлекшись на внезапное озарение, и, ухватившись за спинной хребет, развернулась ко мне лицом:

– Тебе не стоит себя недооценивать. Как и Сарасти. Ты наблюдатель, верно? Могу держать пари, внизу будет, за чем понаблюдать.

– Спасибо, – отозвался я.

Но я уже знал, зачем Сарасти отправил меня на «Роршах», и наблюдение не являлось главной причиной. Трое ценных работников – под огнем, а подсадная утка хоть немного увеличивала шанс на то, что первый раз выстрелят не по ним.

И найдет на тебя Дух Господень, и ты будешь пророчествовать с ними, и сделаешься иным человеком.

Первая книга Царств, 10:6[43]

– Вероятно, на протяжении почти всей эволюционной истории мы были раздробленными, – сказала мне Джеймс, когда мы еще только знакомились, и постучала себя по виску. – Там, внутри, места много. Мозг современного человека без всякой перегрузки может вести десятки мыслительных процессов одновременно. А параллельная многозадачность имеет очевидное преимущество в плане выживания.

Я кивнул.

– Десять голов лучше одной.

– Наша интеграция могла произойти совсем недавно. Некоторые эксперты считают, что в определенных обстоятельствах и сейчас мы можем вернуться к множественным личностям.

– Само собой. Ты – живой пример.

Она покачала головой.

– Я не о физическом разделении. Конечно, мы – почти произведение искусства, но теоретически хирургия не нужна. Достаточно сильного стресса, причем в раннем детстве.

– Шутишь?

– Это в теории, – призналась Джеймс и мутировала в Сашу:

– Хрена с два «в теории». Отдельные случаи фиксировали еще полвека назад.

– Правда? – Я устоял перед искушением воспользоваться имплантатами; рассеянный взгляд мог меня выдать. – Не знал.

– Сейчас те времена вспоминать не принято. В те времена с многоядерниками поступали по-варварски – считали это «расстройством» и лечили как болезнь: оставляли одно из ядер, а остальных кончали. Естественно, убийством такие действия не называли, говорили «интеграция» и прочая хрень. Люди создавали других людей, обрекали их на пытки и мучения, а затем, когда отпадала нужда, убивали.

Обычно таким тоном при первом знакомстве не разговаривают. Джеймс аккуратно выпихнула Сашу с водительского места, и беседа понемногу вошла в пристойное русло.

Однако мне не приходилось слышать, чтобы кто-то из Банды называл других «альтер эго» – ни тогда, ни теперь. В устах Шпинделя это прозвучало почти безобидно. Я удивился, почему они так оскорбились; и теперь, пока я парил в пустой палатке, убивая минуты одиночества перед вылетом, никто не видел, как остекленели мои глаза после подключения к КонСенсусу.

Понятие «альтер эго» больше ста лет несет на себе груз отрицательных ассоциаций, сообщил он мне. Саша не ошибалась: было время, когда комплекс многоядерной личности считали расстройством, болезнью, и его никогда не вызывали намеренно. Специалисты тех лет считали, что множественные личности рождаются спонтанно, в невообразимых котлах насилия – осколки индивидуумов приносили в жертву, именно на них сваливались изнасилования и побои, пока дитя пряталось в неведомом приюте среди мозговых извилин. Стратегия выживания и одновременно ритуальное самоубийство: бессильные души рвались на куски, возлагая на алтарь трепещущие куски себя в тщетной надежде умилостивить мстительных, ненасытных богов – Маму и Папу.

Все это оказалось вымыслом. Во всяком случае, подтверждения теории не нашлось. Тогда специалисты были, по сути, шаманами, исполнявшими импровизированный танец с бубном: петлистые извивы свободных бесед, полные наводящих вопросов и невербальных символов; возня падальщиков в помойке переваренного детства. Иногда – доза лития или галоперидола (если бубен с погремушкой оказывались бессильны). Технология картографирования разума только начиналась, до уровня коррекции оставались годы. Психотерапевты и психиатры докапывались до своих жертв и придумывали названия тому, чего не понимали, ведя диспуты над алтарями Фрейда, Кляйна и древних астрологов; изо всех сил делали вид, что они тоже – Наука.

В конечном итоге, именно Наука и размазала их по асфальту. Расстройство множественной личности оставалось полузабытой фантазией до появления синаптической корректуры. Но оборот «альтер эго» сохранился, и его значение не изменилось. Среди тех, кто помнил историю, это выражение стало синонимом предательства, человеческих жертвоприношений и пушечного мяса.

Представив себе топологию сосуществующих душ Банды четырех, я понял почему Саша поддалась этому мифу, и почему Сьюзен позволила ей такое поведение. В конце концов, ничего невозможного в самом понятии не было – его доказывало само существование Банды. А когда тебя отшелушили от уже существующей личности и вызвали из небытия прямо во взрослую жизнь – осколок личности, лишенный полноценного собственного тела, – можно понять и простить некоторую озлобленность. Да-да, вы все равны и одинаковы, ни одна не превосходит другую. Но фамилия есть у одной Сьюзен.

Лучше направить эту злобу на старые обиды, реальные или вымышленные. Это конструктивнее, чем срывать гнев на тех, кто делит с тобой одну плоть.

И в тот момент, когда вокруг сияли диаграммы, документировавшие непреклонный рост левиафана в глубине, я понял еще одно. Не только, почему Саше было так не по душе это слово, но и почему Исаак Шпиндель бессознательно его произнес.

С точки зрения Земли, все мы на борту «Тезея» были альтер эго.

Сарасти остался на корабле (для него сменщика не предусмотрели).

В челнок набились мы, все остальные: в переделанных скафандрах, так обвешанных радиационной защитой, что они походили на старинные водолазные костюмы. Здесь следовало соблюдать тщательный баланс, слишком сильное экранирование могло навредить больше, чем его полное отсутствие, так как расщепляло первичные частицы на вторичные корпускулярные – столь же смертоносные, но более многочисленные. Придется терпеть невысокий уровень излучения, иначе оставалось только нырнуть в свинец и застыть, как комару в янтаре.

Мы отбыли за шесть часов до перигея. «Сцилла» мчалась вперед с детским нетерпением, оставив позади родителя. На лицах за моей спиной особого энтузиазма не было за одним исключением: Банда четырех едва не мерцала за забралом шлема.

– Волнуешься? – спросил я.

– Еще бы, твою мать! – отозвалась Саша. – Это ж полевые исследования. Китон. Первый контакт.

– А если там никого нет?

Или есть, но мы им не понравимся?

– Тем лучше! Почитаем их дорожные знаки и этикетки от печенья без присмотра местной полиции.

Мне стало интересно, выражает ли она общее мнение. В том, что Мишель считает иначе, я не сомневался.

Иллюминаторы «Сциллы» были задраены. Наружу не выглянуть, внутри смотреть не на что, кроме роботов, тел и корявого контура, что разрастается на дисплее внутри шлема. Но я чувствовал, как радиация пронизывает броню, точно бумажную салфетку. Ощущал узловатые гребни и вмятины магнитного поля «Роршаха». Чуял, как он приближается: как обугленный полог выгоревшего инопланетного леса; скорее пейзаж, чем предмет. Я представлял, как титанические разряды проскакивают между его ветвями и себя на их пути.

Какие существа согласятся жить в подобном месте?

– Ты правда считаешь, что мы договоримся? – пробормотал я.

Джеймс пожала плечами – под броней было едва заметно.

– Может, не сразу. Может, мы не с того начали. Скорее всего, придется распутывать массу недопониманий. Но, в конце концов, мы друг друга поймем.

Очевидно, она решила, что ответила на мой вопрос.

Челнок заложил вираж, и мы повалились друг на друга, словно кегли. Тридцать секунд микроманевров ушли на торможение. На внутришлемном дисплее засветилась веселая картинка в сине-зеленых тонах: шлюзовой рукав проталкивался сквозь мембрану, служившую проходом в надувную прихожую «Роршаха». Даже в виде мультяшки это выглядело слегка порнографически.

Бейтс заранее пристроилась у шлюза. Она отодвинула внутреннюю дверь.

– Берегите головы.

Это не так просто, когда ты закутан в феррокерамику и костюм жизнеобеспечения. Шлемы колыхались и сталкивались. Пехотинцы, распластанные по потолку, как гигантские смертоносные тараканы, с гудением пробудились к жизни и оторвались от поверхности. Протолкнулись в тесную щель над головами, загадочно покивали хозяйке и скрылись за кулисами.

Бейтс затворила внутреннюю дверь. Шлюз вдохнул-выдохнул и открылся снова, уже пустой.

Если верить приборам, все в норме. Зонды терпеливо ждали в прихожей, на них никто не набрасывался. Майор последовала за ними.

Картинки пришлось ждать целую вечность. Сквозь каналы связи просочились лишь капли информации. Речь проходила туда и обратно без проблем, но каждый кадр весил больше миллиона слов.

– Пока никаких сюрпризов, – доложила Бейтс голосом поврежденного варгана [44].

Вот оно: глазами второго пехотинца мы увидели первого. Тот стоял неподвижный на зернистой черно-белой картинке. Это была открытка из прошлого: слух, обращенный в зрение, отражение неуклюжих вибраций густой метановой атмосферы о корпус. Чтобы каждый испещренный помехами кадр дополз до внутришлемного дисплея, нужно было несколько секунд: вот пехотинцы спускаются в яму, вползают в кишку «Роршаха», вот мерными шагами продвигаются через загадочный, враждебный мир. В нижнем левом углу каждой картинки стояло время снимка и показатель мощности магнитного поля.

Когда не доверяешь ЭМ-спектру, многое теряется.

– На вид все в порядке, – отчиталась Бейтс. – Захожу.

В менее враждебной Вселенной роботы катились бы по главной улице, отсылая нам кристально-четкую картинку в идеальном разрешении. Шпиндель и Банда потягивали бы кофе в вертушке, указывая пехотинцам здесь взять пробу, а тут сделать снимок крупным планом. В менее враждебной Вселенной меня бы тут вообще не было…

На открытке появилась Бейтс: она вылезала из фистулы. На следующей – повернулась спиной к камере – очевидно, осматривала периметр. На следующей – глядела прямо на нас.

– Н… нормально, – выдавила она. – Сп… спускайтесь.

– Не так быстро, – упредил Шпиндель. – Как ты себя чувствуешь?

– Хорошо. Немного… странно, но…

– В каком смысле «странно»?

Первый признак лучевой болезни – тошнота, но если расчеты верны, он должен проявиться не раньше, чем через час-другой. Когда мы хорошенько «прожаримся» под излучением.

– Легкая дезориентация, – отозвалась Бейтс. – Тут жутковато малость, но… Должно быть, «синдром зеленых человечков». Терпимо.