Лекарство для империи. История Российского государства. Царь-освободитель и царь-миротворец Акунин Борис

Реформа правосудия

Российское государство еще со времен Алексея Тишайшего все время пыталось навести порядок в юридической практике, чтоб «суд и расправа была во всех делах всем равна» и чтоб дела не застревали в неповоротливой, коррумпированной судебной машине на годы, а то и на десятилетия. Все усилия, даже самые титанические, желаемого эффекта не давали, да и не могли дать.

Нормально работающее правосудие, во-первых, является полноценной ветвью власти, а во-вторых, законы должны быть обязательны для всех, в том числе и для первых лиц государства. В системе, где никакой закон в принципе не мог стоять выше воли императора, а на местном уровне – выше воли его представителя, суд всегда оставался послушной прислугой при административной «вертикали». Уже в середине девятнадцатого века главный страж государственного порядка Бенкендорф произнес свою знаменитую максиму: «Законы пишутся для подчиненных, а не для начальства». Какое уж тут правосудие?

В юриспруденции не делалось различия между законодательными актами и царскими указами – вторые даже исполнялись неукоснительней, что являлось прямым наследием «ордынского» взгляда на устройство права.

Российский суд был несамостоятелен, закрыт от общества и несостязателен – подсудимому даже не полагался адвокат. Часто вердикт выносился вообще в отсутствие обвиняемого. Неудивительно, что в этом затхлом мире процветали взяточничество, волокита и прямой произвол. Кроме того, как всегда бывает при режимах диктаторского типа, судебные решения отличались чрезвычайной жестокостью. Человека могли приговорить к телесным истязаниям: порке плетью, кнутом, шпицрутенами, что часто заканчивалось мучительной смертью. На лицах каторжников выжигали клейма.

Управленцы новой генерации, пришедшие во власть, горели желанием превратить всё это кривосудие в настоящее правосудие. Того же хотел и новый император.

Однако инициатива этого большого дела, как ни удивительно, исходила от человека во всех смыслах старого – и по возрасту, и по правительственному стажу: от графа Дмитрия Николаевича Блудова.

Этот высококвалифицированный правовед, много лет возглавлявший Второе (юридическое) отделение императорской канцелярии, при Николае постоянно пытался как-то исправить инвалидную судебную систему: составлял проекты, подавал записки, но царь, заклятый противник кардинальных реформ, всё надеялся обойтись мелким косметическим ремонтом. Когда задул ветер перемен, у старого законника появилась возможность осуществить свою заветную мечту.

В 1858 году граф подает императору очередную записку о преобразовании судебной системы – и получает полное одобрение. Однако набор идей, с которыми пришел Дмитрий Николаевич, для николаевского времени был слишком смел, а теперь оказался чересчур робок. Государственный совет предложил не вносить поправки в существующее законодательство, а составить принципиально новые судебные уставы.

Была создана группа из лучших юристов, которую формально возглавил Блудов, но его подчиненные скоро совершенно затмили старика. Самым деятельным из сотрудников был правовед С. Зарудный. В 1858 году он побывал в длительной заграничной командировке и по возвращении написал целую серию статей, в которых изложил принципы будущей реформы.

В начале 1862 года появился предварительный проект с тусклым названием «Соображения государственной канцелярии». Проект был рассмотрен и одобрен Государственным советом. В это же время консерватора графа Панина на посту министра юстиции сменил сторонник реформы Д. Замятин, и дело пошло быстрей. Новый министр начал с того, что своим приказом отменил практику наиболее жестоких телесных наказаний – это уже было огромным, поистине историческим событием.

На последнем этапе работу возглавлял статс-секретарь В. Бутков, не столько либеральный, сколько чуткий к веяниям времени и, что важно, близкий к государю.

В 1864 году титаническое предприятие, по объему еще более трудоемкое, чем крестьянская реформа, наконец завершилось. Новые уставы создали всестороннюю и принципиально иную юридическую систему, которая охватывала организационно-процессуальную сферу, гражданское и уголовное судопроизводство, а также порядок рассмотрения частных тяжб (самый распространенный вид разбирательства).

Преобразованный российский суд основывался на принципах состязательности, независимости, бессословности и открытости, то есть обретал все признаки полноценной судебной власти.

Каждый из четырех вышеназванных элементов для самодержавной монархии был поистине революционным.

Состязательность означала, что отныне государству в лице обвинителя (прокурора или товарища прокурора) предстояло доказывать вину человека, которого будет защищать адвокат (присяжный поверенный), и вполне может оказаться, что частное лицо возьмет верх над исполнительной властью. Невероятно!

Более того: решать, кто прав в этом споре, тоже будет не государство, а представители общества – избранный судья или коллегия присяжных заседателей. Независимость судей от администрации гарантировалась тем, что они не могли быть ею сняты или заменены. Даже император не мог отменить приговор суда, за самодержцем оставалось только право на помилование. Еще более невероятно!

Небывалой новацией для жестко структурированного общества, где дворянские и крестьянские дела прежде рассматривались разными инстанциями, а крепостных вообще могли судить сами помещики, была и отмена сословных границ. Кем бы ни был человек по своему происхождению и социальному статусу, перед законом теперь все отвечали одинаково.

Но самым сильным потрясением для извечно закрытого российского общества была гласность судебного процесса. В конце концов устройство суда касалось только тех, кому не повезло оказаться объектом разбирательства, а вот прийти и посмотреть на диво дивное, демократический суд, мог кто угодно. Общественное и политическое воздействие этого новшества намного превосходило его юридическое значение.

Организационно система подразделялась на две части: коронный суд и мировой. К компетенции первого относились крупные дела, к компетенции второго – мелкие (то есть большинство).

В коронном суде вводилось три инстанции: окружной суд, судебная палата (где можно было обжаловать решение) и Правительствующий Сенат, который мог отменить приговор лишь при выявлении нарушений в отправлении правосудия. В уголовном производстве следствие становилось двухступенчатым. Если раньше достаточно было полицейского разбирательства (никем не контролируемого), то теперь вводилось еще и предварительное судебное следствие, результаты которого в ходе процесса могли быть оспорены защитой. Присяжные заседатели определялись по жребию из представителей всех сословий данной местности и должны были решить «по совести» виновен ли обвиняемый и, если виновен, заслуживает ли он снисхождения. Судья не имел права отменить этот вердикт.

Судьи коронной системы, правда, не избирались, а назначались министерством юстиции – но из числа кандидатов, одобренных юридическим сообществом, и затем у государства не было права без законных оснований отстранить судью от должности.

Мировые же судьи избирались на трехлетний срок городскими думами или земскими собраниями (о которых речь пойдет в следующей главе). Здесь высшей инстанцией являлись съезды мировых судей.

Оправданная. В. Маковский

Авторы реформы после долгих дискуссий решили выделить еще одну, особенную форму суда для разбора конфликтов и мелких преступлений в крестьянской среде. Были учреждены так называемые волостные суды, где заседали представители сельского сословия. Сделано это было с учетом той важной роли, которую теперь стали играть общины. Крестьяне должны были сами решать, кто прав, а кто виноват, с учетом местных обычаев. Либеральные юристы и публицисты осуждали это исключение, считая его пережитком прошлого, но для темной, неграмотной крестьянской среды логика волостных судов была ближе и понятнее, чем разглагольствования профессиональных юристов.

Судебная реформа была самым радикальным и последовательным из правительственных начинаний. Ее успеху способствовала своего рода мода на службу в судебной системе, охватившая молодых, прогрессивно настроенных людей образованного сословия. Все хотели учиться на юридических факультетах, поступать на службу в правовые учреждения, избираться мировыми судьями. Всякое громкое судебное разбирательство вызывало огромный общественный интерес. Быстро возникла плеяда блестящих, красноречивых адвокатов. Пресса делала их настоящими звездами. Перипетии состязательных судебных процессов не только развлекали публику, они зарождали и укрепляли идею о том, что общество и частный человек имеют право полемизировать с государственной властью в лице прокурора – и иногда могут одерживать верх.

Очень скоро эти настроения создадут для империи большие проблемы.

Недореформа самоуправления

Если бы ко второй ветви власти, судебной, прибавилась бы еще и третья, представительная, Россия превратилась бы в классическую демократию, но так далеко планы царя-освободителя не заходили. Поступаться своими полномочиями император не собирался и все проекты подобной направленности категорически отвергал.

Невозможна была при абсолютизме и полноценная «четвертая власть», то есть свободная пресса, которая неминуемо начала бы критиковать все аспекты российской жизни и даже покушаться на сакральность Помазанника Божия. Поэтому речи об отмене цензуры не шло – только о некотором ее смягчении. В 1865 году был принят закон «О даровании некоторых облегчений и удобств отечественной печати», частично отменивший предварительную цензуру, но зато усиливший ответственность за всякого рода вольности. Вышедший за рамки дозволенного издатель подвергался денежным штрафам и получал «предостережение» от министерства внутренних дел. Три предостережения вели к приостановке издания. В такой обстановке авторы проявляли недюжинную ловкость по части эзопова языка и всякого рода подмигиваний, которые публика жадно улавливала и которым бурно радовалась. Все-таки разница между «гласностью» и свободой слова велика.

Но и этой весьма умеренной либерализации оказалось достаточно, чтобы в стране начался бум периодики, которая отныне становится большой общественно-политической силой – тем более что возможности «народных представителей» в этом смысле были минимальны.

Некоторые шаги по введению избирательной системы правительством были сделаны, но очень скромные и вовсе не с целью разделения властей.

Если параллельно с судебной реформой готовилась реформа местного самоуправления, вызвано это было не парламентскими устремлениями (как в свое время мечталось Александру Первому), а соображениями сугубо прагматическими. Государство понимало, что собственными силами не сможет навести порядок в регионах огромной империи: в казне не было на это денег, к тому же не хватало кадров. При крепостном праве крестьянами управляли помещики, но теперь с этим было покончено. Требовался какой-то иной механизм. Разработан он был под общим руководством министра внутренних дел П. Валуева, в ведение которого входило управление губерниями.

Идея состояла в том, чтобы создать некие учреждения, которые, с одной стороны, ни в коем случае не будут являться местной властью, но в то же время помогут государству решать вопросы, справиться с которыми оно не в состоянии. Новая структура получила название «земской».

Ее параметры были определены «Положением о губернских и уездных земских учреждениях» (1864). Этот акт обычно называют Земской реформой.

В ведение земств входили хозяйственные и культурно-социальные задачи: содержание дорог, медицина, школы, благотворительность, доставка почты, страхование и прочее. Для финансирования своей деятельности земство могло производить сбор средств, приобретать имущество, накапливать капитал.

Всей этой немалой работой должны были руководить уездные и губернские собрания, куда депутаты («гласные») избирались на трехлетний срок. Собрание выбирало из своего состава управу, которая вела повседневные дела в промежутках между съездами.

Хоть избирательная система называлась всесословной, закон принял меры предосторожности, чтобы большинство населения, крестьяне, не стали в собраниях слишком заметной силой. Для этого депутаты делились на три курии: владельцев земельных угодий существенного размера, горожан определенного имущественного статуса и крестьян, получавших весьма урезанное число представителей. Соотношение «гласных» уездного собрания по куриям получилось таким: почти половина – землевладельцы, чуть больше трети – крестьяне, остальные – горожане. Гласные уездного собрания избирали своих представителей в губернское собрание, где пропорция помещиков была еще выше.

В земском собрании. К. Лебедев

Эта куцая самоуправляемость дополнительно ограничивалась тем, что председателей уездной земской управы утверждал губернатор, а губернской – министр внутренних дел. Плюс к тому закон предупреждал, что «начальник губернии имеет право остановить исполнение всякого постановления земских учреждений, противного законам или общим государственным пользам» – причем под «общими государственными пользами» могло пониматься что угодно. В случае конфликта земство имело право жаловаться в Сенат.

Земская реформа была заявлена как еще одна монаршья милость: «Признав за благо призвать к ближайшему участию в заведывании делами, относящимися до хозяйственных польз и нужд губернии и каждого уезда, местное их население посредством избираемых от оного лиц, Мы повелели министру внутренних дел составить на указанных Нами началах проекты постановлений об устройстве особых земских для заведывания подобными делами учреждений». По сути дела, однако, выходило, что государство снимает с себя значительную часть расходов по местному жизнеустройству и перекладывает их на обывателей, давая им взамен некоторое, очень ограниченное право этими расходами распоряжаться.

Притом земства вводились только в тех губерниях, где существенную часть гласных составили бы дворяне. Поэтому в Сибири, где помещиков не было и где большинство получили бы крестьяне, новые учреждения не создавались. Остались без земского представительства и бывшие польские области. Правительство боялось, что органы местного управления попадут там под влияние сторонников независимости.

Некоторое время спустя Земская реформа была дополнена еще одной, в том же духе, но касавшейся обустройства городской жизни: «Городовым положением» 1870 года.

Россия этого времени продолжала оставаться страной деревенской, и большинство ее городов, за вычетом нескольких крупных, тоже были похожи на большие деревни – с немощеными улицами и отсутствием какого-либо благоустройства. У государства хватало финансовых и административных ресурсов на то, чтобы поддерживать в более или менее приличном состоянии лишь губернские центры, и то не все. К этому времени из пятисот с лишним российских городов лишь одна шестая существовала в городском режиме, то есть жила промышленностью и торговлей. В остальных обыватели обрабатывали землю или зарабатывали отхожими промыслами.

Новая система должна была оживить этот косный мир, призвав к хозяйственно-организационной деятельности общественно активных людей.

Вводились городские думы с депутатами-гласными, избираемыми на 4 года, и городские управы, руководимые мэром («головой»). Функции у этих учреждений были такими же, как у земств. Сохранялась и элитарность избирательной системы. Гласные выбирались по трем куриям – от крупных, средних и мелких налогоплательщиков. Беднота, не платившая налогов, к выборам не допускалась.

Контроль за деятельностью управ сохранялся у исполнительной власти. Мэров в небольших городах утверждал губернатор, в губернских – министр внутренних дел. Мало того – для наблюдения за деятельностью управы учреждалось еще и «губернское по городским делам присутствие», имевшее полномочия отменять неугодные постановления общественных представителей.

На волне реформы самоуправления в прогрессистской среде возникли ожидания, что нечто вроде «всероссийского земства», совещательного полупарламента, будет создано и на центральном уровне, но наверху было слишком много противников этой идеи, и первое покушение на царя (1866 г.) дало им сильный аргумент против заигрывания с народовластием.

Несмотря на крайнюю ограниченность и стесненность новых учреждений, они сумели сделать на удивление много для изменения условий жизни страны – еще и потому, что нередко приходилось строить с нуля, отчего перемены выглядели разительными.

Множество альтруистических, самоотверженных людей с головой ушли в земское движение и занялись улучшением городов. Постепенно стали появляться больницы, школы, статистические конторы, а затем и библиотеки, музеи, театры. Частная инициатива оказалась много плодотворней казенного попечительства.

Со второй половины девятнадцатого века жизнь российской провинции будто воспряла, начала развиваться. Заслуга эта в первую очередь принадлежала новым людям – деятелям местного самоуправления.

Военная реформа

Большое значение для государства и общества – отнюдь не только военное – имела реформа вооруженных сил, проведенная в шестидесятые и семидесятые годы.

Крымская война обнаружила, что хваленая николаевская армия, которой «Жандарм Европы» так долго пугал европейцев, весьма нехороша.

Солдаты браво выглядели и отлично маршировали, но неважно стреляли. Офицерский корпус по большей части не имел специального образования: кто родился дворянином, тот и офицер. Снабжение было скверным, вооружение – отсталым. При огромных штатах мирного времени в условиях войны резервы брать было неоткуда – разве что собирать необученное ополчение, от которого мало толку.

Всю систему требовалось коренным образом перестроить, но в пустой казне денег на это не было.

Поэтому реформы стартовали не сразу и растянулись на два десятилетия. Медлительность объяснялась еще и тем, что армии все время приходилось воевать – то на юге, то на западе, то на востоке.

Сначала сделали то, что давно назрело и больших затрат не требовало: наконец упразднили аракчеевские военные поселения, завершив этот неудачный эксперимент по удешевлению армии; закрыли школы кантонистов, где в несчастных детей палками вколачивали дисциплину; сократили срок рекрутской службы с двадцати пяти лет до пятнадцати (последняя мера была скорее экономической – требовалось урезать расходы на армию).

Настоящие перемены начались только с 1861 года, когда министром стал Дмитрий Милютин, у которого имелся план всесторонних преобразований. Но и теперь дело шло не быстро. Очень уж велика была работа и постоянно недоставало средств.

Первый этап реформы коснулся главным образом организации и управления.

Страну разделили на военные округа, устроенные по единому принципу. В каждом имелись собственные управления по интендантской, артиллерийской, инженерной и медицинской части, а также военно-учебные заведения, которым придавалось особое значение.

Военная форма стала проще и удобней. Рис. В. Балашова

Милютин учредил новую систему военного образования. Прежние кадетские корпуса теперь состояли из младшего отделения («военной гимназии») и старшего («военного училища»), откуда молодой человек выходил подготовленным офицером. Кроме того создавались четырехклассные военные прогимназии, после которых можно было поступить в двухлетнее юнкерское училище. Высшее образование давали пять академий: генерального штаба, артиллерийская, инженерная, военно-медицинская и военно-юридическая. К 1880 году в стране существовало 27 офицерских училищ, выпускавших вполне достаточное количество профессиональных кадров.

Однако европейские события – три победоносные войны, проведенные Пруссией против Дании, Австрии и Франции, – показали, что в мировой политике появился новый сильный игрок, у которого есть чему поучиться. Германская армия комплектовалась на основе всеобщей воинской повинности. Она быстро разворачивалась при объявлении войны, а в мирное время снова сокращалась, избавляя государство от лишних расходов. Высокая боеспособность обеспечивалась за счет инициативности и грамотности солдата (в Пруссии была лучшая в Европе система образования), а также благодаря превосходству в вооружении. Никто не ожидал, что «колбасники», считавшиеся совсем не воинственной нацией, в 1870 году так легко и сокрушительно разгромят грозную французскую империю.

В России началась подготовка ко второй очереди реформ, которые теперь должны были затронуть уже не верхушку армии, а основной ее контингент – солдат.

В наши времена считается, что профессиональная армия хоть и дороже призывной, но эффективней. В девятнадцатом веке логика была обратной. Содержание огромной постоянной армии тяжелым бременем ложилось на бюджет и лишало страну множества рабочих рук, а во время войны пополнять войско было неоткуда. При этом в эпоху неразвитых технологий для обучения солдата так уж много времени не требовалось – если не тратить усилий на выработку чеканного строевого шага.

В 1874 году Милютин провел реформу, преобразовавшую вооруженные силы, а в значительной степени и всё российское общество. Отныне вводилась всеобщая воинская повинность, распространявшаяся на все сословия, в том числе и дворянское, которое уже больше ста лет было освобождено от какой-либо обязательной службы. Это был почти такой же важный шаг в сторону классовой эмансипации, как освобождение крепостных. «Защита престола и отечества есть священная обязанность каждого русского подданного, – говорилось в новом уставе. – Мужское население, без различия состояний, подлежит воинской повинности».

Каждый год в ноябре все здоровые двадцатилетние юноши должны были являться на призывные пункты. Мобилизовали не всех, а только тех, кому выпадет жребий. Квота менялась в зависимости от текущей потребности в пополнении. Попавшие в армию отбывали шестилетний срок службы, а затем еще девять лет числились в резерве. Во флоте служили семь лет, но в запасе состояли только три года.

Эта гибкая система обеспечивала вооруженные силы ровно тем количеством солдат, которого требовала ситуация.

На конечном этапе Крымской войны под ружьем находилось два миллиона триста тысяч человек, причем большинство – небоевого состава. После демобилизации ополчения и сокращения срока рекрутской службы, но еще до начала реформ в армии служило девятьсот тысяч военных. После перехода на всеобщую повинность численность вооруженных сил несколько сократилась – до 750 тысяч, но при всеобщей мобилизации 1876–1878 годов, с учетом резервистов, армия увеличилась более чем вдвое.

Вторым компонентом милютинской реформы был принципиально иной подход к подготовке солдата. Вместо шлифовки пуговиц и муштровки нижние чины теперь обучались меткой стрельбе, гимнастике, тактике – и в обязательном порядке грамоте, так что служба в армии для огромного количества крестьянских парней становилась еще и школой.

Поскольку в стране вечно не хватало образованных людей, молодые люди со средним и тем более высшим образованием отбывали сокращенный срок службы «вольноопределяющимися» и потом, после экзамена, уходили в резерв с первым офицерским чином. В случае войны они могли быть снова призваны.

Наконец, огромные усилия и средства расходовались на модернизацию оружия, без чего в новые технологические времена обходиться было невозможно.

Со второй половины девятнадцатого века индустриальные державы включаются в гонку вооружений. В первые пореформенные годы России это состязание давалось трудно, поскольку ее военная промышленность отставала и приходилось закупать оружие за границей, но со временем ситуация понемногу выправится.

Поражения в Крыму объяснялись в том числе устаревшим стрелковым вооружением, из-за чего русская пехота с ее гладкоствольными ружьями несла тяжелые потери во всяком полевом сражении. По той же причине австрийцы в 1866 году оказались слабее пруссаков, оснащенных скорострельными винтовками с унитарным патроном.

Поэтому в России началось масштабное перевооружение пехотных частей, осложненное тем, что все время появлялись новые, более современные образцы оружия. Министерству приходилось закупать то винтовки Карле с бумажной гильзой, то винтовки Крнка с металлической гильзой, то винтовки Бердана со скользящим затвором. В результате все эти ружейные системы существовали параллельно, что создавало трудности с обеспечением боеприпасами, но ускорение технического прогресса делало подобную проблему неизбежной.

Так же быстро развивалась артиллерия, которая в это время массово переходила на стальные орудия, заряжавшиеся не с дула, а с казенной части: деревянные лафеты заменялись на железные.

Очень серьезных расходов требовал флот. Его практически пришлось создавать заново, потому что при Николае адмиралтейство по старинке всё держалось за парусные корабли, в современной войне оказавшиеся совершенно негодными. Поэтому Черноморскую эскадру пришлось затопить без боя, а Балтийская не посмела дать отпор пароходам союзников, когда те хозяйничали в Финском заливе. В 1855 году паровой флот империи состоял всего из девяти фрегатов на парусно-колесном ходу.

Великий князь Константин Николаевич, управлявший морским министерством, был бы рад развернуть кораблестроение, но это требовало слишком больших средств, которых не было. Поэтому в первые послевоенные годы главные усилия тратились на обучение экипажей и модернизацию верфей.

Едва только в казне завелись деньги, началось строительство броненосных кораблей (с 1864 года). Судостроительные заводы были модернизированы, что позволило полностью отказаться от размещения заказов за рубежом.

В 1873 году вступило в строй первое крупное броненосное судно – фрегат «Князь Пожарский», обошедшийся в полтора миллиона рублей. Четыре года спустя – первый броненосец «Петр Великий» (более двух миллионов рублей); он станет рекордсменом по долголетию и закончит свою службу только в 1959 году.

И все же российский военно-морской флот при Александре II развивался не так быстро, как армия. Например, личный состав к концу царствования был вчетверо меньше, чем в его начале.

Первый броненосец «Петр Великий». Литография конца XIX века

Причина заключалась не только в дороговизне. Эта эпоха для России не была мирной. Не вступая в вооруженный конфликт ни с одной иностранной державой больше двадцати лет, вплоть до 1877 года, империя постоянно вела необъявленные войны – то на Кавказе, то в Польше, то в Средней Азии. Все эти кампании были сухопутными, для них требовался не мощный флот, а мощная армия, которой – все это понимали – рано или поздно предстояло взять реванш за крымское поражение. Унизительные условия Парижского мира 1856 года и Балканский вопрос делали новое столкновение с Турцией неизбежным.

Вооруженные силы России не просто модернизировались, они готовились к большой войне.

Финансовые эксперименты

Лишиться статуса «сверхдержавы» в политическом смысле было досадно, но в финансовом – весьма и весьма выгодно. Военные статьи, при Николае даже в мирное время превышавшие половину бюджета, в новых обстоятельствах (во всяком случае, на первых порах) сильно сократились, но одного этого фактора для исправления ситуации было недостаточно. Денежное хозяйство России пребывало в катастрофическом состоянии. Непорядок царил повсюду: и в сборе денег, и в их расходовании, и в системе контроля. Ограниченность частного капитала и отсутствие коммерческих банков стопорили индустриальное и капиталистическое развитие. Накопился колоссальный государственный долг. Хронической болезнью был бюджетный дефицит, обостренный войной, но не изжитый и после ее окончания. Официозный историк царствования С. Татищев даже называл положение безвыходным, приводя для примера данные первого мирного года, 1857-го: «Доходы были исчислены в нем в 258 миллионов рублей, из которых, за вычетом 100 миллионов на уплату процентов по займам, военное и морское ведомство требовали 117 миллионов рублей, так что на покрытие потребностей государства по всем прочим ведомствам оставался всего сорок один миллион рублей. Дефицит по смете исчислен был в 30 миллионов рублей; на деле он оказался гораздо значительнее и вследствие недобора в доходах и сверхсметных расходов достиг 74 миллионов рублей».

Естественно, первой мерой нового правительства стала жесткая экономия, но здесь сразу же – по привычке решать все проблемы административным путем, за счет населения – была совершена грубая ошибка. Государство резко понизило процент выплат по банковским вкладам, вследствие чего владельцы счетов начали массово изымать свои средства. За несколько месяцев была истребована треть всех вкладов и произошел отток капиталов за границу. 1858 год завершился еще хуже, чем предыдущий.

Тогда увеличили выпуск кредитных билетов, масса которых стала быстро расти и к 1862 году превысила 700 миллионов, что неминуемо привело к обесцениванию бумажных денег. При этом дефицит бюджета год за годом сохранялся и даже повышался, потому что большие реформы требовали больших средств. На пике, в 1866 году, расходные статьи по отчетам превысили доходные на 60 миллионов, а фактически, как обычно, дыра получилась еще больше.

Кредитный билет

Руководители финансового министерства сменялись, но положение не исправлялось. Так продолжалось до назначения на этот пост М. Рейтерна, который наконец переменил стратегию: начал врачевать не проявления болезни, а ее причины.

План преобразований, собственно, был предложен не Рейтерном, а чиновником канцелярии государственного контроля Валерианом Татариновым, в ходе длительной командировки изучившим финансовую политику европейских стран и составившим обширный доклад с рекомендациями. Они были одобрены специальной комиссией и государем еще в 1859 году, но практическое осуществление реформы началось уже при Рейтерне.

Главным новшеством стало учреждение так называемой «единой кассы», то есть централизация движения денежных средств. Раньше у каждого ведомства был собственный бюджет. Теперь все деньги стали проходить через министерство финансов и его региональные отделения – казначейства, по единым правилам.

За исполнением смет наблюдали органы государственного контроля – контрольные палаты, подчиненные не губернаторам, а государственному контролеру (эту должность занимал В. Татаринов). Работали палаты не в ревизионном режиме, а постоянно, что очень сократило объем непродуманных трат и злоупотреблений.

Эта система вряд ли эффективно работала бы (мало ли вводилось контролирующих инстанций и прежде), если б не еще одно новшество, совершенно в духе времени: открытость. Раньше государственные расходы по всем ведомствам считались тайной. С 1862 года подробная роспись доходов и выплат публикуется для всеобщего сведения, то есть становится достоянием общества – и может им обсуждаться.

Подобные административные меры были лишь частью реформы. Они упорядочивали финансовую жизнь страны, но сами по себе толчка к развитию не давали.

Иное дело – банковская реформа. Она началась с учреждения Государственного банка (с капиталом в 15 миллионов рублей), который открыл свои отделения по всей России и среди прочего стал выдавать кредиты на торгово-промышленные цели. А в 1862 году было дозволено и частное кредитование. Вышло «Положение о городских общественных банках», давшее старт российскому финансовому предпринимательству. К концу царствования в империи работало почти триста частных банков, оперировавших суммарным капиталом в двести миллионов рублей. Эти деньги активно работали на развитие капитализма.

Другим двигателем развития стала переориентация государственной инвестиционной политики. Шестого октября 1866 года на стратегическом заседании Совета министров, в присутствии государя, было принято решение сократить все «непроизводительные издержки» (включая военные расходы) во имя ускоренного строительства железнодорожной сети.

Это была эпоха, когда железнодорожный бум охватил все промышленные страны. Новые магистрали лихорадочно строили в Европе и в Америке. Повсюду, где прокладывались рельсы, происходило оживление торговли и производства.

На казенное строительство, как при Николае, средств в бюджете не было, к тому же Рейтерн был принципиальным противником государственного предпринимательства, поэтому ставку сделали на привлечение иностранного и частного капитала.

Дело было выгодное, а государство к тому же давало всевозможные льготы, поэтому повсюду возникли акционерные общества по строительству частных дорог. За десятилетие с 1866 до 1876 года в строительство железных дорог было вложено полтора миллиарда рублей. Проложили 20 тысяч верст рельсов, и эта «железнодорожная революция» сделала для развития российской экономики больше, чем любые государственные постановления. Экспорт и импорт выросли в десять (!) раз. Еще выше был рост внутреннего товарного оборота.

Акция Курско-Киевской железной дороги

Одновременно с этим государство покровительствовало развитию всех других видов предпринимательства. Министерство финансов учредило специальный Совет торговли и мануфактуры, способствовало созданию товарно-сырьевых бирж в крупных городах империи.

Опыт деятельности Рейтерна, занимавшего свой пост до 1878 года, представляет собой своего рода учебник по поиску выхода из тяжелого бюджетного кризиса – с примерами как удачных, так и неудачных решений.

Рейтерну случалось и ошибаться.

Одним из первых начинаний нового министра была попытка повысить курс кредиток, введя их свободный обмен на золото. Но билетов к этому времени (1862) выпустили такое количество, что операцию через год пришлось остановить. Золотой запас, образовавшийся благодаря «металлическому займу» у Англии, быстро истощился. Последовал финансовый кризис, окончательно похоронивший надежды на «конвертируемость» бумажного рубля. Его стоимость упала до 68 золотых копеек. Провал этой акции надолго отбил у правительства охоту к экспериментам подобного рода.

Успешнее прошла операция по повышению «пьяного дохода» государства – старинного и верного способа пополнения казны. Со времен Екатерины существовала система винных откупов, при которой торговец покупал у государства право торговать алкоголем на определенной территории. Новая система, введенная с 1 января 1863 года, отменяла этот монопольный принцип, позволяя любым частным лицам продавать спиртное, но облагала особым налогом каждую бутылку. Питейные сборы при подобном порядке увеличились. Такой же акцизный сбор был установлен для торговли табаком, солью и сахаром.

В 1877 году придумали брать таможенные пошлины не бумажными рублями, а золотыми, что из-за разницы курсов автоматически увеличило сборы на треть.

Сочетание всех этих мер – организационных, стимулирующих и акцизных – привело к тому, что с конца шестидесятых годов дефицит начал сокращаться, а в семидесятые годы произошло нечто невиданное: бюджет России избавился от этого, казалось, неизлечимого недуга.

Впервые доходы оказались выше расходов в 1871 году. Потом в течение двух лет дефицит, хоть и небольшой, возник опять, но это было вызвано чрезвычайными обстоятельствами: неурожаем, подготовкой военной реформы и организацией среднеазиатского похода. Зато с 1874 года образовалась тенденция к стабильному профициту, и на 1 января следующего года в казначействе накопилось свободных остатков на 40 миллионов.

Это высшая точка финансовых успехов рейтерновского управления, при котором государственные доходы увеличились в два с половиной раза, достигнув 630 миллионов рублей.

К сожалению, мирный рост, начавшийся с того, что Россия отказалась от претензий на европейское лидерство, завершился, когда эти амбиции, пускай в более скромных размерах, возродились во второй половине семидесятых годов. Рейтерну суждено было увидеть, как заботливо выстроенная им система разваливается под бременем новой войны – но об этом рассказ впереди.

Реформа образования

Разительней всего было отставание России от Европы по части образования. К середине девятнадцатого века в развитых странах уже худо-бедно существовала система народного просвещения, тотальная неграмотность низов ушла в прошлое. В России же девяносто процентов населения не умели даже читать по складам. Школ средней ступени было мало, высших учебных заведений всего четырнадцать (семь университетов и семь технических институтов) – для державы с населением в 60 миллионов человек совершенно недостаточно.

Отношение правительства к образованию было непростым. С одной стороны, его необходимо было развивать – этого требовала эпоха быстрого технического прогресса и международной промышленной конкуренции. С другой стороны, государственным мужам консервативного лагеря была очевидна опасность, которую несут с собой плоды просвещения. Европа столкнулась с ними в 1848 году, когда оказалось, что научившиеся читать социальные низы Франции и Германии стали слишком много о себе понимать и теперь требуют иных условий жизни. Путь постепенной демократизации, по которому после этого двинулась Западная Европа, с принципами российского государственного устройства никак не сочетался.

Хотелось иметь грамотных и опрятных, но при этом знающих свое место низовых работников и хорошо образованное, но исполнительное и послушное среднее сословие. На практике подобная государственническая идиллия, увы, невозможна. Люди устроены таким образом, что чем больше они информированы о законах природы и общества, тем они взрослее ментально, а стало быть, требуют к себе соответствующего отношения со стороны власти.

Вследствие этого парадокса политика российского правительства в области образования была непоследовательна, двигалась зигзагами. Очень коротко ее суть может быть выражена поговоркой «и хочется, и колется».

Инертность в устройстве общедоступного начального образования отчасти объяснялась тем, что в России основную массу населения составляли люди, трудящиеся на земле, и считалось, что для такой работы грамотность, в общем, необязательна. Образовывать крестьян стремились в основном прекраснодушные интеллигенты, немногочисленные и ограниченные в своих возможностях. Усилия правительства в этом направлении всегда были вялыми. Не особенно активизировались они и при Александре Втором. Грамоте хорошо учило только военное министерство, поскольку современная армия нуждалась в развитом солдате.

В 1864 году было издано «Положение о народных училищах», которое до некоторой степени расширило систему низового образования. Теперь начальные школы можно было создавать земствам и даже частным лицам (что при Николае строжайше воспрещалось). Земства получили право – в меру имевшихся у них средств (очень небольших) – открывать училища с не более чем четырехклассным курсом. Кроме того существовали школы церковноприходские и «министерские», то есть казенные (последних было немного). Обучали детей на начальной ступени только грамоте, арифметике и закону божию. Считалось, что для человека из низов этой суммы знаний в жизни вполне достаточно.

Успехи народного просвещения были весьма скромны. В отчетах результаты выглядели неплохо: количество начальных школ за четверть века увеличилось втрое – в восьмидесятые годы их насчитывалось 22 тысячи. Но неграмотность все равно превышала 80 процентов, то есть оставалась на абсолютно неевропейском уровне.

Со средним образованием получилось немногим лучше. При либеральном министре А. Головине было объявлено, что теперь в гимназии будут принимать детей «всех состояний». Гимназии делились на классические (ориентированные на гуманитарное образование) и реальные (без преподавания латыни и греческого, зато с упором на естественные науки). Срок обучения составлял семь лет.

В сельской школе. В. Маковский

В среднюю школу хлынули мальчики из так называемых разночинных семей, то есть из мещанского, духовного, даже крестьянского сословий. Многие их них потом продолжили учебу в высших учебных заведениях, социальный состав которых существенно изменился. Выходцы из бедной, лишенной привилегий среды, естественно, желали прав, которых в дворянской империи не имели. Уже в начале шестидесятых годов студенческое брожение в столицах стало для властей нешуточной проблемой. В 1866 году после покушения Каракозова за «исправление» системы образования взялись всерьез. Вместо либерального Головина министром назначили сурового консерватора Д. Толстого, который руководствовался простой логикой: чтоб в университеты не попадали всякие сомнительные элементы, нужно предельно ограничить им доступ к высшему образованию.

Для этого провели реформу средней школы – вернее говоря, контрреформу, поскольку направленность нововведений была консервативной и даже реакционной.

При Д. Толстом гимназия элитаризируется. Теперь государство рассматривает ее прежде всего как школу для детей из правящего класса. Учиться в гимназиях получают возможность те, кому в будущем предстоит управлять империей. Плата за обучение повышается, мертвые языки становятся чуть ли не главными дисциплинами – заведомая непрактичность такой программы подчеркивала закрытость и корпоративность гимназического образования. В университет отныне можно было поступать только с аттестатом о классическом образовании.

Для разночинцев остались реальные училища, где давали образование, «приспособленное к практическим потребностям и к приобретению технических познаний». Оно было на два класса короче гимназического и позволяло поступать только в высшие заведения технического профиля.

Мера была очень странная и своей главной цели, конечно, не достигла. Как мы скоро увидим, ни в университетах, ни тем более в технических институтах после толстовской контрреформы спокойнее не стало.

Женского образования до поры до времени правительство опасалось меньше, и девочкам из разночинных семей получить его было легче, чем мальчикам.

В николаевскую эпоху дворянок обучали главным образом в домашних условиях. Государство содержало всего несколько «институтов благородных девиц» и пансионов благотворительного Мариинского ведомства, где в основном учили манерам и домоводству.

С шестидесятых годов во всех мало-мальски значительных городах появляются женские гимназии семиклассного цикла. К ним прибавляются прогимназии, где учили три или четыре года. Сословные ограничения отсутствовали – если не считать имущественного ценза, поскольку образование было платным, а стало быть, для бедноты недоступным.

О развитии российского женского образования много говорили и писали, но цифры выглядят скромно. К концу царствования Александра II в империи имелось 109 женских гимназий и 165 прогимназий, в которых суммарно насчитывалось 30 тысяч учениц – меньше одного процента российских девочек.

За пределами среднего образования девушек поначалу допускали только к педагогике да акушерству. Те, кто желал получить иную профессию, должны были уезжать за границу. Лишь на исходе эпохи в Петербурге открылись Высшие женские курсы, где выпускницы гимназий могли слушать лекции на историко-филологическом и физико-математическом отделениях, но не для практической деятельности, а для общего развития.

Повышение интеллектуального уровня подданных всегда опасно для несвободного общества. В александровской России этот закон острее всего проявил себя в студенческой среде, где соединение реформаторского духа эпохи с молодой пассионарностью создавали взрывчатую смесь.

Еще у Александра Первого возникла рискованная идея превратить университеты в своего рода экспериментальные площадки по приобщению подданных к начаткам демократии. В начале века университетам были дарованы автономия, выборность и прочие права. Николай со всеми этими вольностями покончил и превратил высшую школу в подобие кадетского корпуса. Студентов содержали в военной строгости, заставляли ходить в мундире и при шпаге, при малых провинностях сажали в карцер, при больших – отправляли в ссылку или в солдаты.

Новый император все эти драконовские установления отменил. Контроль над преподавателями был ослаблен, вернулись самоуправление, выборность профессорского состава, вошли в обычай публичные диспуты и собрания, прекратилось преследование студенческих кружков. Плата за обучение оставалась довольно высокой (40–50 рублей в год), но нуждающимся давали льготу, что, как уже было сказано, сильно изменило сословный состав учащихся.

Эти факторы в сочетании с всегдашним радикализмом юного возраста не могли не привести к росту политической активности. Общество обсуждало проекты реформ, ждало перемен, жаждало новых свобод, и студенты, конечно, не оставались в стороне – наоборот, они желали быть в авангарде. Периодически вспыхивали акции протеста – иногда по серьезным поводам, иногда не очень. В 1861 году из-за введения студенческих билетов, которые были восприняты как покушение на вольность, в Санкт-Петербургском университете начались столь серьезные волнения, что это учебное заведение на целых два года закрыли.

В дальнейшем, при графе Д. Толстом, правительственный курс касательно высшей школы выражался в двух параллельных тенденциях. С одной стороны, государство всячески пыталось снизить протестную активность среди студентов, создавая искусственные препятствия для выходцев из низов; с другой – страна отчаянно нуждалась в квалифицированных специалистах, поэтому прилагались большие усилия для повышения уровня преподавания. Со второй задачей власти справились много лучше, чем с первой. В уже существовавших учебных заведениях научно-педагогические стандарты значительно улучшились, к тому же появились новые центры знания.

Университеты открылись в Варшаве, Одессе и Томске, то есть их стало уже десять. Еще деятельней развивали высшее техническое образование. К концу столетия в России будет уже не семь профильных институтов, а шестьдесят.

В целом система российского образования в точности соответствовала анатомическому строению всего общества: светлая, но очень маленькая голова на огромном, немытом теле.

Конституционные поползновения

В великих – действительно великих – реформах этого времени таилось некое глубинное противоречие. Затеяв перестройку всего государственного здания, они не покушались на самодержавный способ правления, который и был первопричиной всех проблем. Империя крепко держалась за свою вековую «вертикаль» – во времена, когда в Европе уже не осталось абсолютных монархий. Повсюду установилась та или иная форма конституционного правления. Даже в Османской империи в 1876 году была провозглашена конституция.

Адепты самодержавия объясняли его правомочность «исконной народностью» царизма – особыми доверительными отношениями между государем и благодарным населением, а парламенты объявляли вредоносной западной напастью, непригодной для русской почвы. Правда, в отечественной истории имелся опыт земских соборов, созывавшихся в шестнадцатом и семнадцатом веках, но старинные представительные учреждения, в отличие от парламента, не являлись постоянно действующим органом, а собирались по царской воле и как правило ничего не решали – лишь смиренно высказывали государю свои чаяния. Тем не менее исторический прецедент существовал, и российские либералы время от времени о нем вспоминали, хотя само слово «парламент» и тем более «конституция» старались не употреблять, поскольку эти термины подразумевали ограничение самодержавной власти.

Первую попытку создать некое выборное представительство еще сто лет назад предприняла Екатерина со своей Уложенной комиссией – и быстро образумилась. При Александре Благословенном правительство поразмышляло над «Всемилостивейшей грамотой» графа А. Воронцова и над планом Сперанского (оба проекта предлагали нечто вроде протопарламента), но решило воздержаться от опасных экспериментов.

Однако в новые времена, наступившие после николаевского «застоя», идея народного представительства возникла вновь – и не могла не возникнуть на волне всестороннего обновления российской жизни. Парламент становится главной мечтой передовых кругов российского общества. В периоды, когда в правительстве задавала тон «либеральная партия», попытки создания конституции предпринимались и на государственном уровне, но такие робкие, что правильнее будет назвать их поползновениями.

Первая подобная инициатива принадлежала министру внутренних дел П. Валуеву, который во времена мягкие был либеральнее либералов, а во времена жесткие делался жестким государственником. В 1863 году возникла ситуация, требовавшая одновременно мягкости и жесткости. Разразилось восстание в Польше. Подавлять его пришлось силой оружия. Это вызвало протесты по всей Европе, где сразу вспомнили о николаевских временах, когда царская власть вела себя по-жандармски. Возникла угроза новой антироссийской коалиции, а сил для большой войны у Петербурга не было. На Западе, особенно в Англии, государственная политика в значительной степени зависела от общественного мнения, которому надо было продемонстрировать, что Россия теперь не та, что прежде. Тут Валуев и представил свой проект, призванный, с одной стороны, успокоить Европу, а с другой сплотить вокруг трона всех умеренных отечественных прогрессистов.

В 1863 году подготовка земской реформы уже входила в завершающую стадию. Отчего бы не увенчать пирамиду уездных и губернских земств неким всероссийским собранием «гласных», которое будет участвовать в работе Государственного совета в качестве его нижней палаты, предлагал в докладной записке императору Валуев. Нет-нет, это ни в коем случае не парламент, уверял министр. Во-первых, гласные будут съезжаться только раз в год. Во-вторых, его прерогативы ограничатся лишь хозяйственными вопросами. В-третьих, часть депутатов будет не избираться, а назначаться самим правительством. В-четвертых, мнение съезда в любом случае будет сугубо совещательным – оно передается в Государственный совет, а окончательное решение останется за императором.

Даже в таком травоядном виде проект всенародного (на самом деле преимущественно дворянского) представительства самодержцу не понравился. Но международный кризис усугублялся, и Александр некоторое время колебался. Он даже санкционировал возрождение финляндского парламента, Сейма – чтобы продемонстрировать непокорным полякам, что империя готова либеральничать в спокойных регионах. Однако польскую проблему наконец решили при помощи старого испытанного средства – штыков и виселиц. Угроза европейской войны отпала, и государь с облегчением похоронил опасное начинание.

В последующие годы конституционный проект, подобно птице Феникс, воскресал еще несколько раз.

В начале 1865 года оппозиционно настроенное дворянство второй столицы, Москвы, направило государю адрес о созвании «собрания выборных людей от земли русской для обсуждения нужд, общих всему государству». Петиция была оставлена без последствий.

Год спустя с новым проектом выступил тот, чье мнение проигнорировать было невозможно, – великий князь Константин Николаевич, незадолго перед тем назначенный председателем Государственного совета, а стало быть действовавший в пределах своей прямой компетенции. Он предлагал создать при Совете не один, а два совещательных съезда: земский, делегаты которого избираются губернскими земскими собраниями, и дворянский – от собраний дворянских.

Но прогремел выстрел Каракозова и положил конец первому, безоблачно либеральному периоду александровского царствования.

Покушение на священную особу государя – первое в российской истории (гвардейские перевороты в счет не шли) – было воспринято Александром как государственный кризис, что, в общем, соответствовало действительности. На жизнь безмерно строгого отца никто из подданных не покушался, а на либерального сына поднял руку представитель того самого народа, который Александр облагодетельствовал! Вывод тут мог быть только один: послабления ведут к хаосу и развалу государства.