Серые пчелы Курков Андрей

13

Страх – штука невидимая, тонкая и разная. Как вирус или бактерия. Его можно и с воздухом вдохнуть, и с водой или водкой случайно выпить, и через уши, через слух заполучить, и уж точно глазами увидеть можно так ярко, что в глазах его отражение останется даже тогда, когда сам страх уже исчезнет.

Мысли о страхе сами возникли у Сергеича, когда он уже с полкилометра по нетронутой в последние месяцы ни ногами, ни колесами дороге прошел. Она, дорога, лежала ровненькая, как под гигантскую линейку Богом проведенная. Слева посадка – голые клены, липы и абрикосовые деревья вперемежку. Перед ней поле, за ней еще одна грунтовка для сельхозтехники, а дальше снова поле, только уже вверх поднимающееся, туда, к Ждановке. Справа небольшой подъем и по гребню возвышенности – ближний горизонт, до которого рукой подать. Дальше, за горизонтом, поля на километров пять тянутся аж до хутора Заячий. Хутор этот уже в «дэнээрии», только вроде как пустой он стоит. Домов там пять или шесть, не больше. Может, поэтому Светлое и живет себе почти так же, как до войны. Ни сепаратистов поблизости нет, ни армии украинской. Поэтому почти никто и не уехал. Ушло несколько мужиков к донецкой братве, чтобы против Украины воевать. А двое – участковый и директор школы – наоборот, в украинскую армию записались. Испугались, наверное, что вырежут их ночью за то, что местной властью считались. Теперь там никакой власти нет, но и тихо! Хотя там и раньше тихо было, так что власть тут ни при чем. Ее что есть, что нет, все одно! Просто народ мирный и на себе и своем хозяйстве, а не на политике сосредоточенный.

Откуда-то издалека, с той стороны, куда он шел, только еще дальше, «бахи» артиллерии донеслись. Но такие далекие, что Сергеич даже шаг не замедлил. Он и так не очень-то быстро шел. Под ноги смотрел – глаза к этой серости привыкшие у него. Черное плюс белое дают серое. Вот так и темень да снег сочетаются и дорогу зимнюю вечернюю видимой делают.

Дорога как раз в этом месте чуток вверх поднималась. Села отсюда не видно. Это когда минут пятнадцать пешего ходу останется, тогда и Светлое впереди вынырнет. Впереди и чуть внизу.

И вдруг пропала из-под глаз его дорога. Под ногами осталась, а из-под глаз пропала. Остановился Сергеич, не понимая, что случилось.

Опустился на корточки, потрогал дорогу руками. Понял, что она белой быть перестала. Легла ладонь на край воронки от взрыва, широкой воронки, шире самой дороги.

Поднялся пчеловод на ноги. Стал воронку обходить, да вдруг споткнулся и едва не упал. Оглянулся. Опять на корточки присел. Увидел мину невзорвавшуюся. Рука сама к ней потянулась и, еще даже не прикоснувшись, ощутил Сергеич сильное излучение холода от лежащего на краю воронки взрывоопасного предмета. И отдернул руку, спрятал ее в карман, туда, где теплее было.

«Может, лучше назад?» – подумал, но ноги уже снова вперед шли. Только теперь внимательнее он на дорогу смотрел. Снова видимой дорога стала. Снежная корка жалобно поскрипывала под подошвами ботинок.

Впереди огоньки села показались.

– Ты посмотри! Ток у них есть! – обрадовался Сергеич. Обрадовался и позавидовал.

Выйдя с дороги на сельскую улицу, с облегчением вздохнул. Теперь только на другой конец села пройти осталось, там баба Настя живет!

Пока шел, лай собак слушал и радовался. У них в Малой Староградовке ни одной живой души не осталось, кроме их двоих с Пашкой. И собак нет, и коты пропали. Мыши да крысы наверняка где-то есть, прячутся, но они ведь сами по себе, как природа. Они что с человеком, что без человека – все равно выживут. Собакам или котам без человека трудно. А козам, свиньям и курам вообще невозможно!

Остановился Сергеич на пороге перед дверью. Постучал три раза.

– Сейчас, сейчас! – услышал знакомый голос.

– Ой, Сереженька! – воскликнула старушка, открыв двери. – Живой!!! Ну заходи, заходи быстрей!

Баба Настя с прошлого года, с осени, не изменилась. Лицо круглое, маленькое. Ростом метр шестьдесят, не больше. Одета так, что не поймешь: мужик или баба. Снизу штаны теплые, сверху короткий сарафан зеленый, а поверх него синяя кофта на больших пуговицах.

Разулся Сергеич. Прошли в комнату.

– Я тебе меду принес, – выложил на трюмо зеркальное Сергеич из сумки две литровых банки. – А у тебя хотел яйцами разжиться. У нас там голодно, в селе…

– Ты посиди пока, отдохни, а я поесть разогрею!

Опустился Сергеич в кресло с лакированными деревянными подлокотниками. Прямо в куртке, посчитав, что рано еще раздеваться. Уселся и от внезапно нахлынувшей на него, словно нагнавшей его в дороге, усталости задремал.

И уже в дреме своей почувствовал, как согревается, как оттаивает от мороза кожа щек, как кончики пальцев словно от укусов пчелиных ноют, а все потому, что осмелевшая от тепла кровь ринулась с новой силой по сосудам и венам, восстанавливая нарушенное холодом отопление тела.

Только-только дрема в сон дрожащий, легкий перешла, услышал он во сне голос Виталины. «Иди обедать!» – звала она его из кухни. В кухне уютнее, особенно весной или летом. Окно из кухни в сад смотрит, а не на бурую, покрытую угольными пятнами землю двора.

Зашел он во сне в кухню – ну точно так, как входил не раз по ее зову, когда жили они вместе. В воздухе аромат борща, сильный и сочный.

«Ну, оцени!» – предложила Виталина, кивая на столик, где миска борща красного стояла, а на его поверхности – как он несколько раз требовал, просил, но не получал, а тут получил! – плавали несколько пельмешков. Сваренные, потом обжаренные на сковороде в подсолнечном масле до корочки хрустящей, а потом в борщ кинутые.

Сел он во сне за стол так же легко и самодовольно, как в жизни садился. Посмотрел одобрительно на беременный живот Виталины. Месяца еще полтора оставалось до рождения дочери. Вернул взгляд на пельмешки. Съел их один за другим. Потом уже за сам борщ принялся.

«Так ты подумала? Согласна?» – спросил он с набитым ртом.

«Нет, не согласна! Пусть будет Анжелика! – твердо заявила она. – Мне твои Светы и Маши не нравятся! Скучные имена, как у кондукторов в трамвае!»

«У нас нет ни трамваев, ни кондукторов! – начал сердиться во сне Сергеич так, как раньше наяву сердился. – Может, у вас там в Виннице такие имена простушкам дают, а у нас тут по-другому принято. А назовешь Анжеликой – засмеют, задразнят!»

«Задразнят – тогда уедем отсюда!» – отрезала Виталина и унесла свой живот в комнату, где диван и кровать, и стол большой.

Доедал он борщ без энтузиазма.

«Ничего, – думал, – без меня они ее не зарегистрируют!»

И вдруг, когда во сне борщ в тарелке кончился, снова яркий аромат борща рядом с его носом зазвучал. Открыл глаза, увидел, как баба Настасья кастрюлю мимо него к столу пронесла.

– Ты садись уже! Налила я тебе! – голос ее старческий, но сладкий, прозвучал.

Стряхнул Сергеич с себя сон, на ноги встал. Куртку сбросил и на кресле оставил. За стол уселся. Борща густого миска перед ним. Только пельмешков нет. Но ведь он и не ждал их. Это так, прихоть у него была, в которой он хотел прошлое с настоящим соединить. С детства он пельмени очень любил, а борщ полюбил после свадьбы. А теперь уже все в прошлом лежало, в памяти да в фотографиях. Память – она дряхлеет, а вот фотографии остаются. И лежат себе в выпускном, дембельском, свадебном альбомах. Лежат себе в шкафу и каши не просят.

Жадный взгляд его от борща вверх поднялся, на потолок. На лампочку. Облизнулся Сергеич. Старушка подумала, что на борщ, а самому гостю не сразу и понятно стало: на что это он облизнулся? Захватил ложку борща. Борщ горячий. В глазах слезы выступили.

– Ты чего? – испугалась баба Настя. – Может, с женой твоей что?

– Нет, – Сергеич головой мотнул. Тыльной стороной ладони слезы утер и вторую ложку борща в рот отправил.

– Хорошо вы живете! – выдавил из себя. – А у нас уже три года света нет.

– Что, так и не починили? – всплеснула маленькими ладошками старушка.

– Не починили, – подтвердил Сергеич и вздохнул. – Сказали, что оно того не стоит! Двое нас там осталось. Да и еще на разных улицах живем. Вот если б хотя бы с десяток людей вернулся!

– Но у вас больно близко к пушкам! У нас-то что до русских километров восемь, что до украинцев километров пять. Мы почти посередке. Вон там дальше, возле Гнутовки, где земля наша серая снова сходится, там всего-ничего от одних до других. Там что ни день, то бах да бах.

– Да не так у нас и близко к пушкам! – не согласился Сергеич. – За три года только в церковь и попали. Ну еще в пару хозяйств, в контору колхозную. А дома почти все целые стоят. Баптисты иногда приезжают, помощь возят! Жаль, что нельзя через них пенсию получать! Так и сижу без денег… Хотя что с ними делать, если привезут? Хрен его знает! А у вас как с пенсией?

– Хорошо у нас, – закивала баба Настя. – Степа, сын почтальонши, ну, знаешь, у которого одна нога короче, у них кум в Торецке. Он у нас карточки с этими «пенькодами» собирает, куму передает, а тот денежку у себя в Торецке из банкоматов снимает, а потом каждый в заклеенном конверте пенсию вместе с карточкой назад получает. Ну, конечно, не всю, это ж труд, надо оплачивать.

– А что, с моей он тоже может снять? – оживился Сергеич.

– А ты переоформляться ездил?

– Куда?

– Ну в Украину? Чтоб отметили, что ты в серой зоне остался?

– Нет.

– Сначала переоформиться надо. Без этого не дадут.

Сергеич вздохнул тяжело. Помолчал.

– Ну она ж не пропадет, – сказал негромко, сам себя успокаивая.

Поднял взгляд на хозяйку. Про цель своего прихода вспомнил.

– Ты бы мне яиц… – начал было просьбу высказывать Сергеич, но стук в двери оборвал его.

Оба они на стук оглянулись. Пошла старушка открывать.

– Ты спроси, кто это! – крикнул ей в спину гость.

Но она просто отомкнула двери, и тут же в теплый воздух дома детские голоса ворвались.

– Бабушка Настя, это не Дед Мороз к тебе по ошибке зашел? – прозвенел голосок мальчишки лет четырех-пяти.

– Нет, что вы! Какой Дед Мороз! – удивилась хозяйка дома. – Серёдка февраля на дворе!

– Так он же в Новый год не пришел! А обещал! – сказала девочка.

– Ну какой тут Дед Мороз?! – отмахнулась баба Настя. – Да сами посмотрите!

В комнату вместе с бабой Настей зашли двое мальчишек и девчонка, дошкольники.

– Вот, видите! – показала она на Сергеича.

– Ага, – сказал один мальчик. – Не он! Тот моложе был!

– Дед Мороз – и меня моложе? – усмехнулся Сергеич и решил подшутить, посмеяться с ребятней. – Где же вы молодого Деда Мороза видели?

– В декабре он был, – ответила за всех девчонка в розовой куртке размера на два больше, чем надо. – Он нам игрушки привозил и обещал на Новый год конфет!

– Да, молодой был! – поддержал темноглазый мальчик в черном пальто и лыжной шапочке. – У него еще автомат был и сережка в ухе!

– Автомат у Деда Мороза? – разулыбался Сергеич. – Может, он еще и в военной форме приходил?

– Да, в форме! – девочка кивнула. – Во время войны все в военной форме и с автоматом ходят. Он сказал, что у него своих детей двое, но он нам все равно много конфет принесет. От себя и от них в подарок!

Замолчал Сергеич. Как-то не по себе ему стало. Вспомнил он рюкзак с конфетами, который домой с поля притащил. Вспомнил убитого и золотую сережку в его ухе.

– Ну, может, принесет еще, – посмотрел на деток по-другому, как-то ласковее. – Может, через блокпост не пропустили! Мало ли?

Дети, погрустнев, выпятились в коридор. Ушли.

– Я тебе яиц дам! – сказала хозяйка, жалостливо глянув на гостя. – Может, еще чего?

– А что у тебя есть?

– Тушенку волонтеры привозили свиную. Могу пару баночек… Огурцы свои есть соленые. Только ж тебе нести тяжело будет!

– Донесу! – заверил ее Сергеич. – Тропинку я уже протоптал. Назад идти будет легче! Домой все-таки!

14

«Если съедать по яйцу через день, то хватит этих двадцати яиц от бабы Насти почти на полтора месяца», – думал Сергеич, следя за сковородкой, что на верхнем круге буржуйки вермишель грела.

Зашипела вермишель. Улыбнулся Сергеич. Взял бережно яйцо, ударил ножом, и раскололось оно. Вылил в вермишель. Принялся деревянной ложкой белок, желток и горячую вермишель перемешивать.

Минут через пять при дрожащем огоньке церковной свечи таяла уже она на языке – горячая и вкусная яичная вермишель. А место сковородки на чугунном круге буржуйки чайник занял. За окном темень. В ушах – успокаивающее тиканье будильника.

Это время тикает. Скоро март, скоро зима на попятную пойдет. Лужи, оставшиеся от снега, на солнце заблестят. И полетят первые пчелы на разведку, хотя зелень только-только проклюнется и начнет оплетать собой черную, просыпающуюся от холода землю, чтобы согреть и украсить. Полетят они после зимы недалеко, для зарядки, для того, чтобы ориентиры свои освежить. Но ульи уже на солнце стоять будут и прогреваться начнут, выгоняя изнутри зимнюю сырость.

Наполнится воздух жужжанием сладким и приятным, близким и мирным, которое уменьшает мир человека, любящего пчел, уютным и домашним делает. И тогда уже не так важно, что где-то стреляют, – ко всему привыкнуть можно! Важно, что весна, что природа наполняется жизнью, ее звуками, ее запахами, ее крыльями и крылышками.

А к концу марта, когда пчелы окончательно от зимы отойдут и улья задрожат постоянной, бесконечной живой дрожью, составит Сергеич их кроваткой: два в ширину, три в длину, накроет тонким матрацом с соломой, оденется потеплее – ночи ведь еще холодные в конце марта, и проспит на ульях несколько ночей подряд. Это ему лучше любого лекарства! Лучше витаминов! Это как особым человеческим электричеством зарядиться. Тем электричеством, которое не лампочки, а взгляд в человеке зажигает, да так зажигает, что он дальше обычного видит.

А за чаем мысли Сергеича к сегодняшнему походу в Светлое вернулись. К детям, которые к бабе Насте ворвались, чтобы проверить: не пришел ли к ней по ошибке тот Дед Мороз с серьгой в ухе, который к ним прийти обещал. Дед Мороз с серьгой в ухе и с конфетами.

Достал Сергеич из рюкзака, что в углу комнаты стоял, пригоршню конфет, на столешницу высыпал. «Красный мак» развернул, в рот сунул и чаем запил. Есть вещи, которые с годами не меняются, и это ему нравилось. Вот и вкус этой конфеты за все годы его жизни не изменился. И обертка такая же. Захотелось еще одну съесть, но тут детишки вспомнились: двое мальчишек и девчонка. «Что ж это, получается, что я их конфеты ем?» – подумал пчеловод.

И тут его испуг пронял: убитый с серьгой в ухе под снегом лежит и больше ему спать не мешает, но ведь рюкзак его тут! В углу комнаты лежит. И даже если он его на двор вынесет, все равно он «тут» будет. И если б эти конфеты ничейными были, как грибы в лесу, то пускай себе лежат и его к чаю радуют. Но ведь не ничейные они! Ясно теперь было Сергеичу, кому убитый конфеты нес. Нес, да не донес. А теперь выходит, что присвоил их Сергеич, у детей забрал и сам, как дитя, им радуется.

Прошелся Сергеич нервно по комнате. У буржуйки остановился – тут теплее всего было. И чтобы тепла на ночь хватило, высыпал он в нее еще полведра угля. Вздохнул, предчувствуя, что мысли о мертвеце, под снегом лежащем, снова спать не дадут.

И тут охватила его странная дрожь, а вместе с ней упрямство решительное он в себе ощутил. Понял он, что сейчас опять в Светлое пойдет. Пусть за окном темно и холодно, но тропинку он себе протоптал, с нее уже не собьется. Да и пойдет туда налегке – только рюкзак на спине, а в руках пусто!

Оделся-обулся, шапку-ушанку натянул, лапы ее под подбородком на бантик узлом завязал. Церковную свечку, что на столе стояла, пальцами затушил – чего ей зря гореть?

Шел по своим недавним следам. Легко ему шагалось. Словно беду свою прочь, подальше от дома уносил. И чем ближе к Светлому подходил, хоть и не видел еще села с его горящими окошками, тем светлее и тише на душе становилось. И показалось ему, что идет он по огромной церкви к далекому алтарю. В церкви ведь все на шепот молитвенный или молчание переходят, там только батюшка право громкого голоса имеет. Вот и он на ходу словно бы шепотом мыслил и воображал. В церкви и пахнет приятно, да и придумана она так, чтобы все, что там рождается – и запахи елейные, и шепоты молитвенные, и ощущения соприкосновения с вечностью, которая каждого после жизни земной ждет, – все это там и остается, за толстыми стенами, за вратами железными, под куполами высокими. Это для того, чтобы человек все время туда за этими мгновениями чудными возвращался.

Впереди огоньки Светлого появились. Остановился на мгновение Сергеич. Ощутил вес рюкзака на спине. Потер рукавицами щеки, стирая с них «налипший» за дорогу морозец.

– Ты чего это опять? – удивилась баба Настя, дверь ему открыв. Из-за ее спины знакомый шум донесся. – Забыл что?

– Я это, отдать забыл! – Сергеич посмотрел на хозяйку дома так, словно она должна была его и без слов понять. – К тебе детишки заходили, когда я борщ ел! Это ж соседские?

– Ну да, Валины!

– А ты скажи, где они живут! Я им гостинцы принес!

– Ну ты и дурень, – развела руками баба Настя. – Не мог завтра прийти? Чего тебя назад по темноте понесло?

– Ну я… – попробовал было объяснить Сергеич, да в мыслях потерялся. – Сам не знаю. Хорошо у вас, свет в окнах! Электричество. И вон телевизор у тебя работает! – он узнал, наконец, шум, из-за спины хозяйки дома до его ушей долетавший.

– Так ты что, по телевизору соскучился? Ой, бедняжечка, – закачала она горестно головой. Ему даже показалось, что в глазах у старушки слезы сочувствия блеснули. – Это ж ты три года без телевизора! Батюшки! Какая мука-то! Да заходи быстрей, заходи! – заторопила она его.

– Нет, давай сначала я детям конфеты отнесу, а потом уже зайду! – проговорил он мягко.

– Справа по улице второй дом. Там у калитки на заборе деревянная звезда прибита – у них дед в войну с фашистами погиб. Она раньше красной была, а теперь серая, как забор.

Прошел Сергеич по правой стороне улицу до деревянной звезды у калитки. Во двор вошел. В двери стукнул.

– Кто там? – женский голос изнутри дома отозвался.

– Это Сергеич, из Малой Староградовки. Подарок детишкам принес!

Впустила его женщина Валя, а когда он разуваться в коридоре начал, остановила. Прямо в комнату провела. Там шумно-громко. Тоже телевизор включен и на экране кто-то с кем-то ругается. Но как-то звонко очень, почти весело.

Замер Сергеич, взглядом к экрану прильнув. В руках рюкзак, с дивана на него мальчишки в теплых байковых пижамах и девчонка в синих колготках и кофте зеленой смотрят удивленно. Он им интереснее телевизора показался.

– Че это они там? – отмер наконец Сергеич и, кивнув на телевизор, у хозяйки спросил.

– Да это Москва! Про Украину спорят! – спокойно ответила она. – Так что там у вас для детишек?

– А! – очнулся Сергеич. – Вот вам, от Деда Мороза! С опозданием…

Протянул рюкзак женщине. Она его к столу, укрытому белой кружевной скатертью, поднесла. Пакеты с конфетами достала. Детишки подбежали.

– Это от того Деда Мороза, у которого сережка в ухе? – девчонка спросила.

– Ага, от него, – кивнул Сергеич. – Он извинялся. Сам не смог. Приболел.

– Лучше позже, чем никогда! – проговорила женщина Валя.

Протянула гостю пустой рюкзак.

– Не надо, оставьте! Может, пригодится!

– Так, а что надо сказать за подарки? – оглянулась она на детишек.

– Спасибо! Спасибо! Спасибо ему передайте! – наперебой затараторили детишки в три голоса.

– Передам, передам, когда увижу, – ответил Сергеич. – Ну, пойду я! Пора мне!

– Что, назад в Малую Староградовку пойдете? – Голос хозяйки ее внезапное волнение выдал. – Ой, как же вы там живете? Ни магазина, ни почты… Нет, нельзя так! Вы подождите! Я быстро!

Выскочила она во двор. Вернулась минут через пять, в руках – рюкзак чем-то набитый. Протянула его гостю.

– Осторожнее! – предупредила. – Там трехлитровка с салом!

Сергеич изумленно улыбнулся. Не ожидал он такой доброты от незнакомой женщины.

Вернулся к бабе Насте.

Уселись они вдвоем перед телевизором. На экране за столом три человека в галстуках.

– А чего ж она до сих пор не развалилась? – спросил один телечеловек у двух других.

– Так ведь их теперь полностью Америка и Европа содержат. Отбирают деньги у своих бедных и нищих и украинцам отдают! – принялся отвечать другой. – А когда их бедные и нищие поймут, что происходит, то они и в Америке, и в Европе против своих политиков майданы устроят!

– Ну тут я с вами не согласен, – вступил в беседу третий телечеловек. – Не все так однозначно с Америкой и Европой. Для них Украина – только инструмент. Инструмент, которым они хотят Россию с политической карты мира сковырнуть.

– Ты это понимаешь? То, что они говорят? – перевел Сергеич взгляд с телеэкрана на бабу Настю.

– Ну все – не все, а понимаю! Это ж российское телевидение, а не эти из Киева!

– А эти у тебя ловятся?

– Сейчас да, а два года не ловились! – ответила хозяйка дома.

Взяла в руки пульт. Перещелкнула телеканал.

На экране появилась женщина с лицом, залитым зеленкой.

– Я буду подавать в суд! – говорила она журналистке, держащей микрофон у ее рта, тоже частично зеленкой подкрашенного. – Я депутат и имею право на свое мнение!

– Так это ж эта! – узнал Сергеич даму в зеленке. – Это ж наша! Как ее? Королевская!

– Вот видишь! У них хоть по телевизору такое не показывают! – мотнула огорченно головой баба Настя. – У них культурно за столом сидят! Говорят грамотно! Может, переночуешь уже? Чего на ночь глядя идти?

– Нет, спасибо! – Сергеич по-своему понял предложение бабы Насти. Подумал, что спать она хочет, но в его присутствии ложиться не будет.

Попрощался с хозяйкой дома тепло. Обнял старушку по-родственному. Чуть случайно ее к себе в гости не позвал, да вовремя язык свой неразумный остановил.

Ноша в рюкзаке разгибала позвоночник тяжестью, но Сергеич упрямо на ходу вперед наклонялся, равновесие в ходьбе выискивая. Где-то далеко за спиной, за Светлым, тарахтела артиллерийская канонада. «Это, наверное, там, где Гнутовка», – подумал пчеловод и шагу прибавил.

15

За окном февральское солнце неожиданно разыгралось так, будто после долгого плена свободу почувствовало. Это Сергеич понял, как только глаза открыл. Тишина в доме неправильной и излишней показалась. Прислушался он, дыхание затаив. И понял причину своего беспокойства – взгляд его на молчавший будильник ушел, что на подоконнике стоял. Тот не тикал, стрелки на половине одиннадцатого замерли. Стало быть, заспался Сергеич. А вот на сколько заспался, понять не мог. Даже не ясно было ему, какие пол-одиннадцатого тот показывает: вчерашние вечерние или сегодняшние?

Не вставая с кровати – куда спешить-то? – стал Сергеич вчерашний день вспоминать. Это ж сколько он натопал? Двенадцать километров, что ли?

Хмыкнул горделиво. Полежав еще немного, поднялся на ноги. Ладонь к боку буржуйки приложил. Едва теплой она оказалась. Добавил в топку угля. Оглянулся на замерший будильник.

– Схожу-ка к Пашке, время поставлю! – решил.

На дворе солнечной желтизны еще больше оказалось. И снег, истоптанный ботинками, пожелтел, и серые стены сараев, и забор!

И не то чтобы Сергеичу это не понравилось! Наоборот! Однако одновременно посчитал он неожиданную игривость солнца хоть и приятным, однако все же нарушением ежедневной привычности. И отправил он светилу мысленное замечание, будто могло оно подобно человеку что-то «неправильное» в своем поведении осознать.

Где-то далеко-далеко ухали пушки. Слышно их было Сергеичу только, если он хотел их услышать. А лишь к мыслям своим вернулся, на переулок Мичурина сворачивая, так и пропало их уханье, растворилось в тишине без следа.

Правая нога вдруг в колене заныла, когда во двор к Пашке зашел он. Последние шаги до порога выражение лица его изменили: скривились его губы от боли.

Стукнул кулаком по двери. Оттуда – тишина. Вспомнил, как и прошлый раз пришлось ему минуту или две ждать, пока хозяин откроет.

Однако тот раз он почти сразу появился за дверью. А потом отошел, так и не открыв поначалу. А теперь даже не спрашивает, кто там.

Ударил Сергеич по двери нетерпеливо еще три раза. Опять никакого ответа.

За ручку потянул – закрыта дверь, и закрыта на врезной замок, а не на крючок или щеколду изнутри.

– Ушел? – удивился Сергеич.

Оглянулся. Куда тут идти? Разве что по улице прогуляться?

Вышел, прихрамывая, за калитку. В обе стороны посмотрел – тишь и безлюдие.

«А может… – закралась в голову таинственная мысль. – Может, он…»

И хоть мысль не договорила, понял Сергеич, к чему она клонит. Вернулся во двор, прошел за дом, вышел в сад и увидел перед собой в снегу тропинку протоптанную, ведущую через сад в огород. Отправился он по ней дальше. Остановился на краю огорода, переходившего в поле, что чуток опускалось, а потом вверх поднималось к Каруселино, туда, где «Донецкая республика» свою оборону держит.

«Вот откуда он хлеб носит! – понял Сергеич и хмыкнул. – И ведь не боится, дурень, что у какого-нибудь снайпера может глаз заслезиться или палец на крючке зачесаться?»

И тут другая, пострашнее догадка уколола его в мысли!

«А может, он и есть тот снайпер? – вспомнилась Сергеичу лежбище из соломы и гильзы в его изголовье на снегу. – Поэтому и не боится! Они ж по своим не стреляют!»

Холодно стало ему на краю огорода Пашкиного стоять. Показалось, что оттуда, от Каруселино, морозный ветер дует.

Вернулся Сергеич к Пашкиному дому. Правое колено все ныло. И в боку правом что-то покалывать стало.

Поднес он руку к правому боку и усмехнулся – там в кармане будильник лежит, он вот железным задним пупырышком для перевода стрелок и покалывает!

Вспомнил Сергеич Пашкины настенные часы с гирьками. Хорошо ему, ничего накручивать не надо, просто подтянул гирьку вверх под коробку, и ходят они себе дальше, послушно и отлаженно.

Подкатил пасечник пенек для раскалывания дров под стенку к окну, взобрался на него и внутрь заглянул. Часы как раз на стене справа оказались. Из-за ярко светящего солнца внутри дома темновато было, но время на часах он смог разглядеть – без пятнадцати час. Достал будильник, выставил стрелки по-новому и завел. После чего тикающий будильник назад в карман сунул, пенек на место откатил и потопал, прихрамывая, обратно.

16

Восстановленное время навело порядок в голове пасечника, все мысли его успокоило, кроме одной: о том, что сам Пашка и может тем самым снайпером оказаться, который по украинским позициям из их села стреляет. И мысль эта, как он от нее не отмахивался, а звучала все достовернее и достовернее. Ведь живется Пашке явно лучше, чем Сергеичу, хотя живут они в одинаковых вроде бы условиях и на похожих улицах в одном и том же Богом и людьми из-за войны покинутом селе. Только вот у Пашки две буржуйки в доме и то батон свежий, то сало, то мобильник заряженный! Откуда-то ведь он все это берет? Явно не от баптистов! Ведь если б помощь привозили, то и ему, Сергеичу, доставалось бы! Но еда едой! А вот с электричеством-то как? Электричество, как вермишель или сахар, баптисты не развозят! За электричеством ходить надо! А где ближайшее электричество? В Каруселино, туда, куда со двора Пашкиного через сад, огород и поле тропинка протоптана!

Мысли пасечника вдруг «спрыгнули» с электричества и на его собственный мобильник перескочили, который где-то там, за огородом Сергеича и за полем изломанным у украинских солдат заряжается. Да чего заряжается? Заряжен он давно. Просто случая ждет, чтобы к хозяину вернуться.

Вспомнил Сергеич слова солдата Петра про тряпку на крайнем дереве в саду, как знак того, что помощь нужна. «А что – если тряпки не вывешу, так и телефон он мой назад не принесет?» – подумал насмешливо.

И тут же сам на свою насмешку мыслями ополчился. Что ж это, Петро должен из-за мобильника под пулями снайпера по полю к нему идти? А если убьют? На чью совесть его смерть ляжет?

Ушла насмешка с губ. Серьезнее и мрачнее лицо стало. Понял пчеловод, что за переход заснеженного поля можно жизнью заплатить! Вон тот, что с серьгой в ухе, он ведь не перешел!

А за окном еще светло, но солнце будто выдохлось. Вроде как напряжение у него упало, как раньше постоянно в селе случалось – то лампочка в люстре вовсю горит, то тухнет вдруг, и только спиралька красная внутри стеклянной колбы светится, что как бы показывает: электричество есть, но слишком мало его, чтобы лампа светом с внутренним домашним миром делилась!

И все же полез Сергеич в шкаф, замер на мгновение, взгляд на «муравьином» платье придержав. Потом другую дверцу открыл да на полках тряпки разные руками перебрал, рассматривая. Нашел белое кухонное полотенце.

Вышел пчеловод из дому. Под ногами снег заскрипел. На краю сада остановился он. Отсюда до конца огорода, за которым поле, метров двести будет. Выбрал яблоню. Привязал к ее ветке полотенце белое. Обернулся, посмотрел на горизонт, который из-за схожести цвета поля и неба почти неразличим был.

«Как же он ее оттуда разглядит?» – засомневался.

Отодвинулся на два десятка шагов в сторону поля. Обернулся, посмотрел на повешенное полотенце и вздохнул тяжело: уже с этого расстояния почти терялось оно среди стволов яблонь да абрикос.

«Но ведь сказал, чтоб повесить! – подумал. – Значит, увидит! У них там бинокли военные – они помощнее Пашкиного будут!»

Вернулся Сергеич в дом. Ужин себе простенький приготовил – пшенку сварил.

Пока ел, на будильник все посматривал. Он теперь на почетном месте посередке стола стоял, рядом со свечой. Стоял и тикал успокаивающе. Тиканье его в тишину домашнюю вливалось. Тишина тут – как огромная бутыль с толстыми стеклянными стенками. В нее многое помещается, и если ухо к горлышку поднести, то можно ее на эти чуть-звуки с трудом и старанием, но все-таки разделить.

Но это сейчас, когда февраль на дворе, тишина такая мелкая, как пыль воздушная на солнце! А пройдет еще месяц или даже меньше, и выпустит он в эту тишину пчел целую армию. А если по-военному говорить: оно вроде и само напрашивается, это сравнение, то выпустит он на дико или организованно цветущие поля шесть полков пчелиных. Ведь чем улей не полк? Чем не казарма?