Безумство Мазарини Бюсси Мишель

31. Он?

Пятница, 18 августа 2000, 17:47

Лагерь на диком полуострове, остров Морнезе

Остаток дня пролетел быстро, даже занятия в парусной школе. Я ждал вечера, стараясь не привлекать к себе внимания, а незадолго до ужина начал изображать усталость — зевал, вздыхал. Это оказалось не так уж и трудно — за последние две ночи у меня набралось маловато часов сна. Едва закончив есть, я демонстративно уткнулся в книгу, отказавшись от всех предложений во что-нибудь поиграть.

— Сил нет ни на что.

Арман меня прикрывал.

— Отстаньте от ребенка. К нему завтра семья приедет, он должен выглядеть пристойно.

В девять я заявил, что пойду спать, Йойо и Стефани ничего не имели против. В палатке я набил спальник шмотками и подушками и пристроил его так, чтобы издали казалось, будто в нем кто-то лежит. В палатке темно, я не сильно рисковал. Для большей безопасности Арман и Мади по очереди должны были следить за всеми, кто входит в палатку и выходит из нее.

Я посмотрел на часы. 21:04.

Через минуту Арман отведет Йойо и Стефани в сторонку, чтобы сделать признание. Он решил наврать, что ему кажется, будто одна из девочек, Виржини, самая страшненькая, от него забеременела. Йойо и Стефани не настолько глупы, чтобы поверить, но им все-таки придется его выслушать. Просто на всякий случай…

21:05.

Путь должен быть свободен. Я выбрался наружу.

Никого не видно. Похоже, Арман отлично справился со своей ролью.

Уже стемнело, и я, прячась за деревьями, вышел из лагеря, никому не попавшись на глаза. Отойдя метров на двести, включил карманный фонарь. Я все видел и так, но сердце бешено колотилось, а луч света меня успокаивал. Идти надо было около получаса, потому я не торопился — не хотел показаться вымотанным или перепуганным, мне необходимо произвести самое лучшее впечатление. В жизни своей я так не волновался. Говорят, актеры чувствуют что-то похожее, перед тем как выйти на сцену.

Дорога показалась на удивление короткой, и хоть я не бежал, но быстро оказался возле бухты. Вот и сарай моряка на вершине холма. А ведь я даже имени этого человека не знаю. Заметив сквозь дыру, заменявшую окно, голубое свечение, я решил, что в сарае включен тот новый телевизор.

Было тепло, дул легкий ветерок, мерно плескались волны. Отсюда, сверху, до моря метров двадцать.

Он был там.

Внизу, в полутьме, я отчетливо видел привязанную надувную лодку и мужчину, выгружавшего ящики.

Со спины.

Невозможно сказать, был ли это мой отец. Я не знал, что делать — окликнуть его или самому идти на пляж.

В конце концов решил спуститься, но в последний момент передумал, остановился и сдавленным голосом позвал:

— Папа?

32. Тупик

Пятница, 18 августа 2000, 17:57

Кормей-ан-Паризи

Симон съехал с шоссе А15 в 17:53.

Он устал.

Потерял кучу времени на окружной дороге, после того как свернул с нормандского шоссе, — радости вечера пятницы в парижском регионе.

Но он наконец добрался! От съезда с шоссе до Кормей-ан-Паризи было рукой подать. Симон не мог не признать, что Кларин «твинго» работает как часы, единственным «но» оказалась стопка CD-дисков: от Гольдмана, Балавуана и Обиспо[9] у него случился передоз французской эстрады. Правда, плюс у этой музыки все же имелся — она не мешала думать.

Обо всех совпадениях.

Когда он пропустил поворот на Кормей-ан-Паризи, Гольдман в третий раз пел «Мы поедем». Симон хотел свернуть на следующей развязке, но очутился в потоке медленно ползущих машин посреди какой-то просто бесконечной торговой зоны Шатенье.

— Кретины, — процедил Симон, — даже в августе набивают свои тележки.

Никак не меньше четверти часа ушло на то, чтобы выбраться из ловушки и вернуться обратно на шоссе. Еще несколько круговых развязок — и он опять поехал не в том направлении, в Аржантей. Карта была разложена на переднем пассажирском сиденье, он пытался краем глаза на нее поглядывать, но в результате несколько раз чуть не съехал с шоссе, а когда за окном снова появился указатель «Аржантей», только громко выругался.

Разворот.

Промаявшись больше двадцати минут между Аржантеем и Сартрувилем, он наконец сумел въехать в Кормей-ан-Паризи и, двигаясь по бульвару Жоффра, отмеченному на плане, который Клара распечатала для него из интернета, нашел улицу Шату. Эта улица должна была вывести его к скверу Луизы де Вильморен, где жила семья Дюкурре. Симон уже решил, что мучения закончились, но оказался поочередно в скверах Бориса Виана и Гийома Аполлинера. Наконец, развернувшись еще несколько раз и обложив себя последними словами с ног до головы, Симон добрался куда надо.

Вокруг ни души, ставни почти у всех закрыты. «Захоти я обчистить дом, — подумал Симон, — лучше места не найдешь».

Он отыскал в глубине одного из тупиков строение под номером два — маленькое и ничем не примечательное. Белые стены, крохотный садик, ворота из дерева экзотической породы, слишком монументальные для дома такого размера. Но главное…

Закрытые ставни.

Симон проглотил очередное проклятье. Припарковался, проверил фамилию на почтовом ящике.

Тьерри и Брижит Дюкурре.

Никаких сомнений. Это здесь!

Он позвонил.

Никто, разумеется, не открыл.

Он посмотрел на часы. 18:43.

Оставалась слабая надежда, что они на работе или вышли за покупками и скоро вернутся. Но кто будет закрывать ставни, чтобы сходить в супермаркет? Он окинул взглядом ближайшие дома. Соседний выглядел обитаемым, одно из окон открыто. Симон подошел к двери, но не успел позвонить, как словно по волшебству перед ним появилась старуха. Либо она его подстерегала, либо наблюдала, присев на корточки, за своими цветочками — достаточно ли быстро они растут.

Симон вежливо улыбнулся:

— Добрый вечер, мадам.

Старуха поглядела на него с подозрением.

— Я ищу Тьерри и Брижит Дюкурре. Их нет дома?

Соседка уставилась на номерной знак «твинго». «Не из болтливых», — подумал Симон.

— Уехали в отпуск, — нехотя проронила она. — Вернутся не раньше чем через неделю. Вы родственник?

Симон мысленно чертыхнулся.

— Скорее друг. Вы не знаете, можно как-то с ними связаться? У них есть мобильный телефон?

Старуха смотрела все более неприветливо. Друг, который не знает номера телефона. Здесь что-то нечисто… И она быстро закруглила разговор:

— Я вообще ничего не знаю. Слежу, кто приезжает и уезжает, это все. Остальное меня не касается.

— Но, может, вы хотя бы знаете, куда они отправились?

Нет, эту крепость так просто не взять.

— Обычно они присылают мне открытку. Но не заранее, понимаете? Раз люди уехали сегодня утром, открытки еще нет.

— Понимаю… А раньше куда они ездили?

Соседка нахмурилась, помедлила с ответом.

— Всегда к морю. Он любитель на лодке плавать, вот каждый год и ездят.

Дальше расспрашивать не имело смысла, и Симон сдался.

— Благодарю вас, мадам, — сказал он, заставив себя улыбнуться, и сел в машину, но успел заметить, что соседка опять уставилась на номер.

«Наизусть заучивает, „Деррика“[10] насмотрелась…»

Медленно сдав назад, Симон выругался так оглушительно, что «твинго» содрогнулся, да и старуха наверняка услышала.

Каким-то чудом он с первого раза выбрался на дорогу и подумал, что не знает и, наверное, никогда не узнает, кто такая эта Луиза де Вильморен[11], припарковался у автобусной остановки на улице Шату и в отчаянии схватился за голову.

Тупик. Дорога к дому номер два у сквера Луизы де Вильморен в Кормей-ан-Паризи завела его в тупик. Пять часов потрачены зря! Семья Дюкурре и сирота Колен Реми могут сейчас быть где угодно — во Франции, в Испании, в Греции или Хорватии. Как их найти?

У него оставалась в запасе еще одна идея, но окончательное решение принять было трудно. Симон посмотрел на часы и вздохнул. Похлопал себя по щекам и развернул дорожную карту Франции. Повел пальцем вдоль шоссе А6 к Лиону, Авиньону, Эксу. Спустился к Ницце и постучал пальцем по точке. Опять вздохнул, еще раз сверился с часами, улыбнулся и запел во весь голос «Мы поедем».

После чего резко повернул ключ зажигания. Мотор заурчал.

— Я выезжаю, Габриель. Считай до десяти — ровно в десять я буду на месте.

Включил поворотник и направился в сторону шоссе А15.

33. Папа

Пятница, 18 августа 2000, 21:57

Чаячья бухта, остров Морнезе

Человек повернулся.

Теперь он стоял ко мне лицом.

Хотя уже стемнело, луна была яркая, а нас разделяло метров тридцать, не больше, и у меня не осталось ни малейших сомнений.

Это был мой отец.

Живой!

Я был прав, а они все ошибались.

Я направил на него фонарь.

Свет его ослепил, он прикрыл глаза ладонью, словно раздумывал, но через несколько бесконечно долгих секунд спросил:

— Колен?

Мы смотрели друг на друга и молчали.

Он первым прервал молчание:

— Спускайся! Спускайся скорее.

Через миг я уже слетел с косогора на пляж. Мы не сразу справились со смущением. Потом он меня обнял.

— Колен! Ты нашел меня! Колен, сынок!

Он отстранился, чтобы посмотреть на меня. Руки у него дрожали.

— Подумать только, завтра тебе исполнится шестнадцать. Шестнадцать лет! Я больше десяти лет тебя не видел…

Я его рассматривал. И узнавал. Я вспомнил все, до мельчайших подробностей. Теперь у него была густая борода, и для островитян, возможно, он сделался неузнаваемым, но только не для меня — я помнил каждую черточку его лица.

Папа не стал долго тискать меня в объятиях, и я был этому рад, меня немного смущала такая близость, я не привык к подобным проявлениям нежности. Но он ощущал мое волнение, а я — его.

— Садись, — тихо сказал он.

Сам тоже сел, и мы оказались лицом к лицу на маленьком пустом пляже. Луна отражалась в воде. Чуть дальше к югу маяк Кандальников через равные промежутки времени освещал бухту лучом, словно огромный прожектор на сторожевой вышке. Кругом было тихо. Все выглядело почти нереальным. Все, кроме сидевшего передо мной живого отца.

— Ну вот, ты приехал. Получил письмо от нотариуса?

Вопрос удивил меня.

— Какое письмо?

Настала его очередь удивляться. Наша встреча приобретала сюрреалистический оттенок.

— Ты разве не получил моего письма? Ты не из-за него здесь оказался? — Видя мое недоумение, он объяснил: — Здешний нотариус мэтр Серж Бардон должен был прислать тебе извещение примерно неделю назад, сообщить, что когда тебе исполнится шестнадцать, ты должен прибыть на остров Морнезе и зайти к нему в контору. Как ты догадываешься, дело касается наследства.

— Неделю назад я уже был тут, на острове, в лагере.

И я вкратце рассказал, каким образом очутился на острове и чем здесь занимаюсь. Отец выглядел слегка раздосадованным.

— Наверное, письмо получили Тьерри и Брижит. Они должны были тебе сообщить… Как же так…

— Папа, они завтра приедут, — перебил я.

Он словно удивился еще больше:

— Завтра? На остров?

— Да, они приедут навестить меня в мой день рождения. И конечно же, привезут письмо от нотариуса.

— Ну да, ну да…

Он задумался, ссыпал песок между пальцами. Эта тихая минута была наполнена тайной и ностальгией. Я подумал, что времени у меня много, торопиться некуда. И снова заговорил:

— Так вот почему ты не слишком удивился, увидев меня? Ты ждал, что я приеду.

Пауза.

— Знаешь, я уже ничего особенно не ждал. Это письмо я отправил, словно бросил в море бутылку. Я написал его так давно. Десять лет назад. Если бы я мог его вернуть… Но как вышло, так вышло. Главное, что смогу с тобой поговорить, объяснить, прежде чем ты его прочтешь. Но как ты меня нашел?

Я посмотрел на хижину над пляжем.

— Старый моряк.

Он улыбнулся.

— Мне бы надо остерегаться, он хитер, а с виду и не подумаешь. Но он один из немногих людей на острове, в чью честность я верю. Он бы не выдал меня никому, кроме тебя. Ему они тоже давно сломали жизнь. Но это отдельная история.

Он замолчал, посмотрел на меня, не переставая играть с песком, и наконец произнес:

— Ты стал мужчиной.

— Да нет, — пробормотал я.

— Да-да. Впрочем, разве у тебя был выбор?

Он явно не знал, с чего начать. Я помог ему:

— Почему ты не сообщил мне, что жив?

Казалось, от моего вопроса ему стало легче.

— Я просто оберегал тебя, Колен. Ты был в опасности, и мне пришлось скрываться, чтобы все считали меня умершим.

— Расскажешь сейчас?

Я устроился поудобнее и стал слушать. Его голос убаюкивал, как в самом раннем детстве.

— Конечно. Я все тебе расскажу. Но ты должен быть очень осторожным, Колен. Очень осторожным. Никому не доверяй. Особенно на этом острове. Никому. Знаешь, это очень странный кусок земли, он лишь кажется спокойным и безмятежным, однако почти каждый его житель здесь скрывает преступление, совершенное или им самим, или кем-то из его близких. Все тут повязаны друг с другом. Как мафия на Сицилии или на Корсике, только более тайная. Северная мафия, незаметная, скрытая. Но такая же неумолимая и жестокая. Тут властвует закон молчания. Все за всеми следят, каждому есть что терять. Вот потому мне и пришлось притвориться мертвым. Я не мог доверять никому, ни единой душе. По-другому было нельзя.

— А что это за остров на самом деле?

— Знаешь, Колен, поначалу, задолго до твоего рождения, этот остров был для нас настоящим раем. Как для всех чужих, кто сюда приезжает летом, для туристов. Хотя в то время туристов было немного. Я оказался здесь, выучившись на историка. Специализация — культурное наследие и археология. Исследовал развалины аббатства Сент-Антуан — всеми забытого бенедиктинского монастыря, он был почти совсем разрушен во время революции. Сначала я приезжал сюда на несколько недель, часто вместе с твоей мамой. Мы познакомились в Кане, на втором курсе университета, нам было по девятнадцать лет. Я защитил магистерскую диссертацию по аббатству и продолжил раскопки. Работал воспитателем в интернате коллежа на континенте, но каникулы всегда проводил тут. Чем дольше я копал, тем больше убеждался, что подземелья острова — настоящий лабиринт. Я был едва ли не первым за последние двести лет, кто стал присматриваться к развалинам. Работы был непочатый край, все еще предстояло открывать. Два года спустя мы с твоей мамой поженились.

Свадьба моих родителей. История их любви…

Пока я его слушал, ко мне возвращалось одно и то же навязчивое воспоминание: те фотографии и тот фильм, взрослые за столом и я, играющий в пыли, на земле. Мой отец сидит рядом. Поворачивается ко мне, в руке стакан вина. Беспокойная рука. Рука, гладившая ногу девушки, не мамину. Ногу рыжей девицы, этой Джессики.

Сейчас рука моего отца скользила по песку, пересыпала песчинки. Он длинно вздохнул, словно ностальгия оказалась слишком сильна.

У меня возникло ощущение, что та ласка под столом была главной причиной всего, именно она все объясняла. Мои родители так любили друг друга, все вокруг мне об этом твердили. Могла ли подобная страсть обернуться трагедией из-за банальной измены? Что в действительности случилось?

Я поднял глаза на отца и поежился.

Может, я и сейчас выдумываю себе судьбу в шекспировском духе? Из-за обычной неверности? Простого флирта? Правда, скорее всего, была удручающе проста. В конце концов, значение имел один вопрос: хватит ли у меня смелости поговорить об этом с отцом?

А он, не замечая моей растерянности, продолжал рассказывать:

— Мы с твоей мамой все чаще и чаще приезжали на остров. Я создал товарищество, ассоциацию Святого Антония, и нас постепенно становилось все больше. Твоя мама втянула в эту авантюру своего брата Тьерри, чтобы хоть чем-то его заинтересовать. За ним последовала его девушка, Брижит. Им в то время нечем было заняться. Я сумел уговорить нескольких однокурсников, но ни одного из местных. Нас уже недолюбливали — должно быть, считали, что мы лезем не в свое дело. Но я ничего не замечал, сидел в своем коконе. Фермер во владениях аббатства нас едва терпел. Мы держались только потому, что нас поддерживало Общество охраны исторических памятников, я получил все официальные разрешения, и нас нельзя было просто взять и прогнать.

— А разве участок не принадлежал тебе?

— Тогда еще нет. Фермер умер годом позже, участок выставили на продажу. У твоей мамы было отложено немного денег, она получила наследство после смерти ее деда, у меня тоже была самая малость. И еще мне помог один друг, дал взаймы… Ты его не знаешь.

— Президент компании «Евробильд», да?

Он удивился.

— Я вчера навестил няню. Она мне кое-что рассказала.

— У Мартины все хорошо?

— По-моему, все хорошо.

— Ты, наверное, ее порадовал.

— Думаю, да. Рассказывай дальше, папа. Так что с землей аббатства?

— Мы первыми захотели приобрести участок. В то время туристов было мало — как и машин, ведь паром еще не ходил. Участок мало кого привлекал, он буквально был завален камнями. Мы не слишком дорого за него заплатили, и он стал нашим. Для нас с твоей мамой сбылась детская мечта. В первую очередь, конечно, моя. Мы поселились здесь в восемьдесят первом. Сначала нас было пятеро: мы двое — твоя мама и я, — а несколько месяцев спустя приехали Тьерри и Брижит. И еще мой однокурсник.

— Максим? — спросил я. — Максим Приер?

Услышав это имя, папа беспокойно дернулся, но быстро справился с собой.

— Ты его помнишь?

— Нет… — промямлил я. — Няня рассказала. Что с ним стало потом?

Папа, похоже, смутился.

— Не знаю…

От его улыбки мне сделалось немного не по себе. Он улыбнулся так, будто этот Максим Приер его разочаровал. Даже больше — предал.

— Мы были близкими друзьями. Очень близкими. Он мною восхищался. Моей жизнью. Твоей мамой. Нашим браком. Я так считал. На самом деле это была зависть. Но я понял это намного позже. Намного.

Я снова вспомнил отцовскую руку под юбкой Джессики. Подумал про Максима, который завидовал отцу. Ревновал. Может, этот Максим был влюблен в мою маму? Грязная взрослая история, которой со мной не делились?

Луч маяка снова метнулся по пляжу, на короткое мгновение высветив папино лицо. Оно было спокойным, внушающим доверие. Чего мне надо? Зачем его судить, после стольких лет?

Папа рассказывал дальше:

— В первые годы мы жили коммуной, непонятно на что. Как запоздавшие хиппи. Приводили в порядок аббатство, работа не прекращалась ни на день. Заметь, это было серьезно, все контролировал инспектор по историческим памятникам. Мы копали, скребли, отчищали, восстанавливали, раскапывали целые коридоры. Согласен, непосвященным все это наверняка казалось не слишком интересным — обтесанные камни, посуда, остатки мебели, средневековые орудия… но мы были увлечены. Восстановить аббатство Сент-Антуан — аббатство, веками обеспечивавшее благоденствие острова, ради такого стоило потрудиться несколько лет, правда? Через три года родился ты. На острове. О тебе заботилась Мартина, она была одной из немногих на Морнезе, кто нас действительно ценил. Она занималась хозяйством, готовила еду, а когда родился ты, взяла на себя заботу и о тебе. Мы все вместе прожили так около девяти лет. Это был, можно сказать, золотой век, а ты был нашим маленьким принцем, нашим общим ребенком. Помнишь то время?

Моим единственным отчетливым воспоминанием, если не считать отдельных подробностей вроде дороги от дома няни или того, как я бегал наперегонки с ее собакой, оставалось шумное взрослое застолье, стол, за которым они громко говорили, пили и ссорились.

— Да, немножко, — соврал я.

Папа понял.

— Ты был маленький. И потом…

Ну наконец-то! Я помог ему: