Безумство Мазарини Бюсси Мишель

8. Без паники

Среда, 16 августа 2000, 16:40

Дорога, ведущая к аббатству, остров Морнезе

Симон Казанова ловко переключал скорости своего железного коня. Велодорожка расстилалась под колесами длинной лентой вдоль Ла-Манша. Подача адреналина закончилась, и Симону казалось, что он выглядит довольно глупо, когда вот так крутит педали, привстав в седле. Он подумал, что в фильмах герои, которых призывают на помощь, обычно седлают чистокровок с объемом двигателя 500 кубов, а не служебные внедорожники мэрии.

До Сент-Аргана он домчался меньше чем за десять минут и пулей пролетел через него, не обращая внимания на прохожих. Он знал наизусть переулки с красными ставнями, узкие проходы между лотками торговцев и тротуаром. Проехал в обратном направлении через центральную площадь со статуей Мазарини и, не сбавляя скорости, влетел во двор мэрии, которая находилась сразу за портом. Меньше чем в метре от ступенек крыльца Симон нажал на оба тормоза, позволив себе управляемый занос на гравии. Бросил велосипед и взлетел по трем ступенькам к дверям.

Клара его ждала. Она протянула Симону лист бумаги.

— Я знаю, что не должна, что это не подлежит разглашению, но в мэрии никого нет, только мы с тобой. Так что читай, Каза.

Это была распечатка письма, отправленного меньше четверти часа назад.

Взгляд скользнул вниз, где стояла подпись директора тюрьмы. Текст занимал одну страницу.

Господину мэру Сент-Аргана.

16 ч. 31 мин. Двое заключенных пенитенциарного центра Мазарини на острове Морнезе, Жонас Новаковски и Жан-Луи Валерино, объявлены в розыск. Они бежали во время транспортировки из центра Мазарини на континент. Заключенный Жан-Луи Валерино, осужденный за мошенничество, отбыл почти весь срок, его должны были освободить через два месяца. Жонас Новаковски на первый взгляд куда более опасен, он несколько раз был осужден за вооруженные нападения и нанесение тяжких телесных повреждений представителям закона. Ему оставалось провести в заключении семь лет. Служба безопасности пенитенциарного центра не сомневается, что беглецы будут пойманы очень быстро. Мы уверены, что они не могли покинуть Морнезе. Для того чтобы облегчить их поимку, в настоящий момент наиболее важным представляется избежать паники, особенно сейчас, когда на острове много приезжих. Вот почему, господин мэр, мы просим вас как ответственного за городскую безопасность сохранять все с этим связанное в строжайшей тайне. Мы будем держать вас в курсе и сообщим, как только у нас появятся новые сведения.

Симон ликовал.

— Мэр, кажется, в Доминикане?

— Да!

— Надо любой ценой его известить.

— Уже сделано, — спокойно доложила Клара.

Симон подумал, что всегда считал ее дурой, а она иногда оказывается на удивление толковой секретаршей. Уже сумела связаться с мэром, Бертраном Гарсья, нашла его на другом конце планеты.

— Вот как?

— У меня есть номер его мобильника. Я поговорила с ним десять минут назад.

— И что?

— И ничего. Он не собирается возвращаться из Африки. Распорядился ничего не делать, ничего не говорить, предоставить действовать тюремщикам, или полицейским, или армии. В конце концов, это их работа!

Симон пожал плечами и не стал указывать Кларе на пробелы в ее географических познаниях. Несколько минут он метался по комнате, как лев по клетке. Дидье Дельпеш угадал верно. Или почти, поскольку отряд, рассыпавшийся по всему острову, искал не одного беглого арестанта, а двух! Повернувшись к Кларе, Симон спросил:

— А я что должен делать для безопасности острова?

— Ничего! Приказ мэра, Каза. Ничего не предпринимать, не гнать волну…

— Ты же меня знаешь.

— Вот именно… Ну и дура же я. Не надо было давать тебе это письмо.

Клара, считая задание выполненным, развернула стул к компьютеру. Новость явно не слишком ее напугала. Симона такое безразличие изумило. Изумило, но не так уж и удивило.

Он больше месяца провел рядом с Кларой в покинутой всеми мэрии и успел ее узнать. В свои тридцать восемь она принадлежала к тем женщинам, которые то и дело с кем-то расстаются. Изменница местного разлива. У нее была досадная склонность влюбляться в мерзавцев и мгновенно прыгать к ним в койку. Однако Симон не мог не признать, что Клара была довольно привлекательна. Стройная блондинка, уже в июне отлично загоревшая. Черты лица не слишком правильные, но что касается фигуры — тут ее усилия, должно быть немалые, окупались, она практически не уступала молоденьким официанткам из портовых ресторанов. Зато по части работы ей было до шустрых официанток далеко, поскольку почти весь рабочий день Клара торчала в интернете, ходила по сайтам караоке. Она специализировалась на песнях Мишеля Берже и их исполнителях. Симона это бесило, как и манера называть его Каза. После школы от него это прозвище отлипло.

Симон растерянно смотрел на Клару, которая скачивала запись Франс Галль.

— И мы так и будем здесь сидеть? — спросил он.

Клара обернулась:

— Не горячись, Каза. На острове площадью пятнадцать квадратных километров этим парням далеко не уйти. Кстати, тебе не кажется, что глупо бежать на острове? Здесь гораздо труднее спрятаться.

Симон начал закипать.

— А тебе не приходило в голову, что тюрьмы потому и строят на островах?

Клара надела наушники.

Симон перечитал письмо.

— Клара! — заорал он, и секретарша неохотно сняла наушники:

— Что?

— Ты в курсе всех местных происшествий за последние сорок лет, слышала что-нибудь раньше про этих двоих беглецов?

Клара выпрямилась, как будто хотела, чтобы Симон полюбовался ее загорелой грудью в вырезе блузки.

— Сорок лет назад я еще не родилась, малыш!

— Ладно, шучу, ну так что?

— Про Жонаса Новаковски ровным счетом ничего не знаю, он не местный. Зато Жан-Луи Валерино…

— Зато?

— Зато его я знаю отлично. Лет десять назад он работал в мэрии. Мы пересекались два года, когда я только пришла. Он попался на налоговых махинациях, мухлевал с тендерами и государственными контрактами. Отдавал объекты тем, кто отстегивал самый большой процент. Представляешь себе схему?

— Представляю… А дальше что?

— Дальше ничего. Года два назад был большой скандал. Замараны оказались все, но за решетку попал только Валерино.

— И это все?

— Все. Но ты же меня знаешь, если я могу избежать пятен… Предпочитаю чистых людей.

Симон помолчал.

А когда Клара вернулась к своей песне, он внезапно выскочил из мэрии и вскоре вернулся с большой стремянкой.

— Зачем тебе эта лестница, Каза? Собрался подглядывать за девчонками в порту?

— Все муниципальные архивы хранятся на чердаке?

— Влипнем мы из-за тебя, Каза, — вздохнула Клара.

9. Мигалки в ландах

Среда, 16 августа 2000, 17:10

Дорога, ведущая к аббатству, остров Морнезе

— Заткнись! — крикнул я Арману, не дав ему рта раскрыть и помешав испробовать на мне одну из его излюбленных тупых шуток.

Хорошо, что он быстро соображал, не стал настаивать и отправился приставать к кому-нибудь еще, у кого настроение получше.

Мне требовалось уединиться. Я машинально делал то же, что все. Убрать паруса, переодеться в сухое, пешком двинуться в лагерь. Покинуть порт, пересечь городок Сент-Арган, пройти по площади 20 Мая 1908 года мимо статуи Мазарини, шагать по улочкам с красными ставнями до выхода из городка. Один и тот же маршрут, одни и те же действия вот уже десять дней.

Я мог все это проделать, не отрываясь от своих мыслей.

Мой отец жив! В самом начале у меня в голове словно образовались два полюса.

С одной стороны — все, что было в этой ситуации невозможного. Иррационального. Сирота, которого все уверяли, что отец умер… встречает его десять лет спустя вполне живым! Спятить можно.

Но с другой стороны, на противоположном полюсе — логическое развитие событий.

Я рассуждал на ходу, и мерный шаг помогал выстраивать мысли. Нет, если хорошенько подумать, в этом нет ничего иррационального. Все выглядит очень логично. Последние слова моей матери — ее предсказание — были совершенно ясны. Когда-нибудь ты с ним встретишься.

Что она имела в виду?

Что он уехал далеко… Но не умер?

Все становится понятным. Прежде всего — мои глубинные чувства. То, что шестилетним я не плакал. То, что следующие десять лет после этого не грустил. Отсутствие нормальной реакции, той, какую ждут от ребенка, узнавшего о смерти отца, — слез, истерики, депрессии. Чем еще можно объяснить это безразличие, если не тем, что я знал — меня обманывают. Мой отец жив. Он меня ждет.

Разумеется, я подумал и о том, что вообразить отца живым — удобный способ избавиться от чувства вины. Тайная работа моего бессознательного.

Идущие впереди Йойо и трое наших затянули «Самый долгий день», они не столько пели, сколько орали в такт шагам, громко топая по пыльной дороге. «Под огнем, под обстрелом… порохом и пушками… мы пойдем к победе… потому что это самый долгий день»[4]. Этим кретинам нравилось маршировать под самые бездарные военные песни, и больше всех — Йойо. Когда они не могли вспомнить слова — свистели.

Укрыться в оболочке.

Черной оболочке моего траура.

Я не видел отца мертвым. Я не видел его тела. Я никогда не был на его могиле. Я даже не знал, как он умер. Разум ребенка, не испытывающего скорби, изобретает всевозможные уловки, чтобы не признавать смерти. Все это я читал. Прочел кучу книг, бродил по сайтам, посвященным скорби, знаком со всеми теориями примирения со смертью. Но этого оказалось недостаточно, чтобы пошатнуть мою уверенность… Просто-напросто потому, что мой отец был жив, а меня все эти годы обманывали!

Мы вышли из Сент-Аргана и двигались мимо новых построек. Маленькие страшненькие белые двухэтажные домики. Все одинаковые. Они казались оскорблением рядом с гранитными домами в центре Сент-Аргана, с хуторами и фермами Морнезе. Сегодня утром, на пути туда, современные здания выглядели заурядными, не более того, а теперь — непрочными и одновременно зловещими, будто кто-то расставил путешественникам западни. Скрытая тюрьма для туристов. Пейзаж, который я несколько часов назад находил безвкусным, внезапно сделался таинственным.

Впереди оставались еще пять километров длинного шоссе, которое тянулось через пустынные ланды. Чтобы не соваться под машины, мы шли по велосипедной дорожке. Шорох высоких трав под ветром внезапно растревожил мне душу. Вдали, как почти из любого места на острове, виднелся крест аббатства Сент-Антуан. Он стоял на невысоком пригорке — феодальной глыбе, как уточнил отец Дюваль. Этот крест выделялся на фоне начавшего уже темнеть неба и придавал пейзажу сходство с плохим фильмом ужасов. Остальные, не разделяя моего мрачного взгляда на окрестности, усердно насвистывали мелодию из «Большого побега».

Казалось, под сумрачным небом открывалась потаенная сторона острова. Порождения ланд, призраки монахов. Я знал о подземных ходах, связывающих аббатство Сент-Антуан с цитаделью Мазарини, с сент-арганским портом, с пляжами Рубиновой и Чаячьей бухт. Целая сеть подземелий, настоящий лабиринт, в котором мой отец вел раскопки. Мне чудилось, будто веселые и нестройные завывания Йойо и ребят, топот их сапог по пыльной дороге будят существ, дремлющих внизу, в недрах острова. Вроде этих современных домов-кубиков, которые одним своим присутствием оскверняли священные места.

Что-то нарушилось.

Нынешний Морнезе не был островом моего отца и моего детства, и все же тот, прежний, существовал — погребенный, скрытый, ожидающий и готовый появиться снова.

Как и мой отец.

Дорога слегка отклонялась в сторону моря, сужалась и триста метров шла над самым красивым пляжем острова, над знаменитой Рубиновой бухтой. Странно, что ее так окрестили, когда пляж был окружен деревьями и кустами, которые под ветром переливались всеми оттенками зеленого.

Рубиновая бухта?

Я впервые задался вопросом, откуда взялось такое странное название. Почему красный цвет? Чью кровь должна была унести с собой вода с пляжа, чтобы такое говорящее название сохранилось в преданиях? Рубиновая бухта. Кровь моряков, напоровшихся на рифы во время отлива? На эти сотни скал, которые обнажаются в открытом море, когда вода уходит? Здесь самые сильные приливы и отливы во всей Европе. Стефани хотела, чтобы мы запомнили названия скал. Я их путал. Кипящий Камень. Спящий. Три Брата. Девственник… Я так же неспособен был запомнить названия скал в открытом море, как и названия созвездий в ночном небе.

Возможно, все гораздо проще и название связано с цветом, который чаще всего здесь встречается. Красный. Почти у всех домов на острове такие ставни, особенно в Сент-Аргане. Остров красных домов, как Бель-Иль-ан-Мер — остров синих ставен. Знаменитые красные тона Морнезе, расхваленные во всех туристических проспектах Нормандии и не только, — что они скрывают?

Подростки горланили песню британских военнопленных из фильма «Мост через реку Квай», но, кажется, только я видел связь между песней и островом, известным своей каторжной тюрьмой. Развалины аббатства остались слева, мы подошли к большому перекрестку. Справа — дикий полуостров и наш лагерь. С противоположной стороны, на северо-западе, можно было разглядеть тюрьму Мазарини.

И вдруг отряд умолк.

Несмотря на расстояние, мы заметили непривычное оживление у ворот крепости. Много штабных автомобилей, фургоны, крики, собачий лай. Обычно там все было спокойно, разве что несколько не бросающихся в глаза полицейских, немногочисленные туристы, но сейчас мы ясно различали свет вращающихся мигалок, его ни с чем не спутаешь.

Там суетилась целая толпа.

— Пойдем посмотрим? — предложила Мадиха.

Все радостно согласились.

Йойо колебался, хотя его тоже разбирало любопытство, но Стефани была начеку.

— Еще чего, и речи быть не может! Возвращаемся в лагерь!

Ребята смирились, пусть и неохотно.

Арман, пожав плечами, сказал:

— Всего-навсего заключенных переправляют. Привезли кого-нибудь или увозят. В тюрьме такое, наверное, раза три за день происходит. Нечего так возбуждаться из-за пары джипов и трех мигалок…

Никто не осмелился возразить. И я не стал, но подумал, что он не прав. В другие дни заключенных перевозили без всякой такой помпы. В крепости затевалось что-то важное, непривычное, ненормальное, но меня это не касалось, у меня были другие заботы.

В лагерь мы вошли уже без песен — отряд не мог промаршировать перед отцом Дювалем гусиным шагом под звуки трубы.

— В душ, скунсы! — заорал Йойо.

Отец Дюваль вышел на порог своего кабинета — кое-как отремонтированного курятника — и глядел на нас со своей неподражаемой улыбочкой священника, которая, в зависимости от настроения, могла выражать и христианскую доброту, и откровенную насмешку.

Отец Дюваль поддерживал в лагере железную дисциплину. Священнику было за семьдесят, и он представлял собой гремучую смесь «зеленого» с полувоенным. Лагерь расположился в старых фермерских постройках, посреди наименее населенной части Морнезе. Мы были заперты на этом полуострове, в древних зданиях, чьи стены кое-как держались, и там можно было устроить для нас нечто вроде телячьих загонов. Спали мы в военных палатках, натянутых среди коровьих лепешек. Свободное время было строго отмерено — не больше часа. И никогда поодиночке. Между парусным спортом и совместной работой времени оставалось немного. Словом, уединиться было почти невозможно.

Стефани, в свою очередь, выкрикнула распоряжение:

— Эмили, Нико, Одри — через двадцать минут на кухню!

Все общие работы мы выполняли группами по трое: готовили еду, мыли посуду, убирали… Дежурства повторялись довольно часто, через каждые шесть дней. Я был в наряде накануне, так что в ближайшие дни меня трогать не будут.

Повезло.

В этом я тоже увидел один из маленьких знаков судьбы.

10. Разбойничий остров

Среда, 16 августа 2000, 17:15

Мэрия Сент-Аргана, остров Морнезе

Симон Казанова шел по коридору мэрии, задрав голову — искал люк чердака.

— Не валяй дурака, Каза, — вздохнула Клара.

Тот, не ответив, поставил стремянку под люком, без труда его открыл, подтянулся на руках и оказался на пыльном чердаке мэрии. Он совершенно точно знал, что ищет — муниципальные архивы крепости Мазарини. Тюрьма, заключенные. Симон умел обращаться с документами такого рода: изучая пять лет публичное право, он не раз бывал на стажировке в органах местного самоуправления и разукрупненных государственных службах. Стратегическое благоустройство — в этом он разбирался. Планы отторжения земли, право преимущественной покупки и выселения, договоры на государственные поставки.

Симон решил, что на чердак никто не поднимался годами. Толстый слой пыли, запах плесени и мышиного помета — он почувствовал себя спелеологом. Симон постарался сосредоточить поиски на том, что могло касаться крепости, — перестройки зданий, муниципальных решений, реакции объединений местных жителей. Владельцы загородных домов точно искали способы закрыть пенитенциарный центр, поскольку нелегко, надо думать, совместить строго охраняемую тюрьму с развивающимся туристическим объектом.

Он довольно быстро наткнулся на коробки с архивами, на которых большими буквами черным маркером было написано: «ЦИТАДЕЛЬ МАЗАРИНИ». В первой, самой тяжелой, лежала одна толстенная книга, том в семьсот страниц. Докторская диссертация, защищенная в 1957 году, автором был некий Даниель Садурнан, преподаватель из Кана. У диссертации было странное заглавие: «Разбойничий остров». Подзаголовок оказался более ясным: «Исследование тюремного населения каторги острова Морнезе с 1794 по 1946 год». 1794-й — это год, когда крепость превратили в каторгу, а 1946-й — год, когда ее превратили в тюрьму, а главное — перестали отправлять преступников с Морнезе в Кайенну[5] или на другие каторги на заморских территориях.

Диссертация выглядела историческим трудом, которому профессор посвятил свою жизнь. Симон прислонился к неудобной чердачной балке и погрузился в чтение семисот страниц. Должно быть, он одним из первых читал этот кирпич. Симон настроился на длинное и нудное чтение, сухое перечисление усыпляющих сведений, однако, едва взявшись за введение, испытал смешанное чувство мгновенно пробудившегося любопытства… и странного беспокойства.

Даниель Садурнан начал с неожиданного упоминания о Тасмании, острове к югу от Австралии, размерами не уступающем Бенилюксу. Тасмания была населена аборигенами-меланезийцами. Англичанам пришло в голову превратить весь остров в тюрьму, как французы позже поступили с Новой Каледонией. Шестьдесят восемь тысяч квадратных километров острова Тасмания стали тюремным двором. Каторжники могли обрабатывать землю, иметь ферму, жить нормально — при условии, что оставались на острове. Через несколько поколений все аборигены вымерли из-за эпидемий, завезенных каторжниками, и, как неизбежное следствие, Тасмания оказалась заселенной одними рецидивистами, все ее население составляли преступники, осужденные за кражи, предательства или убийства. Они женились, у них рождались дети. Шло время. Остров открылся миру. Сейчас там более пятисот тысяч жителей. И практически у каждого есть предок-преступник.

Симон недолго искал связь между Тасманией и Морнезе. Во введении к диссертации все было ясно сказано. Между 1794-м и 1946-м через каторгу острова Морнезе прошли 12 538 арестантов. Для них это был лишь этап на пути к месту назначения. Чаще всего узники проводили на острове несколько месяцев в ожидании судна, уходящего из Гранвиля. Но Даниель Садурнан изучил архивы каторжной тюрьмы, отчеты нескольких начальников цитадели, найденные в архивах департамента, а также нотариальные акты, завещания и дарственные, составленные на острове.

И пришел к ошеломляющему выводу.

Каторжники, прибывавшие с этапом на остров Морнезе, были по большей части политическими заключенными, опальными аристократами, анархистами, но чаще всего — разбогатевшими преступниками. Во всех случаях узники крепости были людьми более богатыми и влиятельными, чем бедные местные крестьяне, они прибывали сюда под охраной жандармов в бронированных фургонах, а затем, закованные в кандалы, в трюмах судов отправлялись к другим континентам.

И очень быстро на острове завелась доходная практика. Арестанты, у которых были средства, платили за то, чтобы на каторжные работы вместо них отправлялись другие.

Такая практика предполагала молчаливое соглашение между всеми: каторжниками, крестьянами, тюремными сторожами и тюремным начальством, и самые опасные преступники в этом не участвовали. Кроме того, узники, нашедшие себе замену, обязывались жить на острове. На континенте они были преступниками в розыске, на острове пользовались своего рода свободой под надзором. Вместо каторжников, которые могли купить себе условное освобождение, отправляли местных бедняков, которым нечего было терять. Лишь бы на судно в Гранвиле загрузилось в точности столько каторжников, сколько было предусмотрено. Иногда некоторые добровольно соглашались попытать счастья и торговались из-за платы за обмен. Сын или отец ввязывался в это ради спасения слишком большой семьи. Бывало, что некоторые родители продавали сына, а то и дети — больного отца. Изредка подкупленная островная жандармерия тайком сплавляла перебравшего одинокого парня.

Такое практиковалось не только на Морнезе. По словам историка, облавы ради подмены на галерах были обычным делом в окрестностях любой каторги мира. Даниель Садурнан подавал это как секрет Полишинеля. Но главным вопросом — и в первую очередь автор в своей диссертации задавался именно им — было определение количества таких случаев. Историки в большинстве своем рассматривали обмены на каторгах как маргинальные, сводили их к продажности одного охранника или одного судьи. По мнению Даниеля Садурнана, у острова Морнезе было два существенных отличия — здесь обмены были напрямую организованы руководством пенитенциарного центра, и такая практика существовала долго. По его мнению, больше нигде во Франции подобного не встречалось. Автор диссертации предполагал, что от 15 до 25 процентов каторжников, прибывших на пересыльную каторгу, не покидали остров и оставались жить на Морнезе. В сумме это давало две с половиной тысячи человек. Некоторые впоследствии вызвали на остров семьи, но чаще женились на местных.

Две с половиной тысячи каторжников на свободе — не так уж и много. Но не на острове с населением меньше трех тысяч жителей.

Остальное — большую часть диссертации — составляли доказательства и свидетельства. Все выглядело серьезным, точным, безупречным. Насколько Симон мог оценить, работа была превосходная, настоящий научный исторический труд.

Балка все ощутимее впивалась в спину. Симон пролистал страницы до заключительной главы. Даниель Садурнан высказывал смелое предположение. Какие последствия могли иметь тюремные обмены в течение ста пятидесяти лет для сегодняшнего острова? По его мнению, у 40 процентов жителей острова был предок-преступник, и это нижний предел. Он сумел отследить только официально зарегистрированные случаи — те, где нашел след, имя, доказательство. У автора не было возможности подсчитать сделки, которые совершались неформально, подпольно, а так, несомненно, делалось чаще всего.

Даниель Садурнан оставлял место для сомнений: криминального гена не существует, никто и никогда его не выделял. Можно наивно думать, будто преступники перевоспитались, вернулись на истинный путь и всю оставшуюся жизнь возделывали землю острова, любили жен и растили детей. Но можно представить и другое — что они продолжали преступную деятельность и приобщали к ней своих детей. И внуков.

Совершенно очевидно, что Морнезе — не Сицилия, на острове нет ни организованной преступности, ни мафии, ни сведения счетов между бандами. Это спокойный остров. Здесь регистрируется не больше преступлений, чем в других местах. Но веками ходили слухи, что остров служит бандитам тыловой базой. Морнезе иногда называли «разбойничьим островом». Из осторожности и по уговору с тюремными властями на острове не воровали. Впрочем, там и красть было нечего. Многие англо-нормандские острова, Джерси, Гернси, Сарк, Ориньи, уступленные Францией Британской короне, стали богатыми курортами для англичан, тоскующих по югу, и даже налоговым раем с особым статусом. Маленькие нормандские острова, позабытые и оставшиеся французскими, Шозе, Татуи, Анере, Морнезе, напротив, впали в крестьянскую бедность. Преступления совершались на континенте, в Англии, в Европе. Остров служил лишь убежищем, мозговым центром, юридическим адресом, как сказали бы теперь. И веками шли разговоры о пресловутом сокровище острова — сокровище, погребенном в его недрах, знаменитом Безумстве Мазарини.