Безумство Мазарини Бюсси Мишель

15. Руины воспоминаний

Четверг, 17 августа 2000, 08:45

Лагерь на диком полуострове, остров Морнезе

Монах без лица все ниже склонялся надо мной. Я чуть было не завопил — и тут услышал у него за спиной голоса этих кретинов. Безумный монах откинул капюшон — и я увидел веселое лицо Йойо.

— Подъем, монашек! Его высокопреосвященство ждет вас. Все остальные бенедиктинцы уже молятся в зале капитула.

Он кое-как осенил меня крестным знамением и ушел.

— Лег первым, встал последним, — донесся голос Армана. — Колен, ты, верно, сил набрался выше крыши.

Он явно считал, что меня уже пора прикрывать. На самом деле я ночью почти не спал и вышел из палатки, не до конца проснувшись. Юго, ветеран, который уже пять лет ездил в лагерь, все нам рассказал.

— Здесь каждый год так. В свободный день, когда мы не ходим под парусом, они устраивают игру в поиски клада. У них все хорошо обкатано. Костюмы слегка поистрепались, но на новичков всегда производят впечатление. А старичков просят раньше времени не разболтать. Нормально, да?

— А дальше что? — спросил Арман.

— Разбиваемся на команды и на весь день уходим искать подсказки. Нам дают такой типа пергамент с вопросами про остров. Маршрут размечен клочками жатой бумаги, у каждой команды свой цвет.

— Супер, — вздохнула Мади.

Стефани тоже оделась монахом и в таком виде выглядела не слишком сексапильно. Отец Дюваль в красной рясе изображал кардинала.

— Тебе не кажется, что у старичка Дюваля мания величия? — шепнул мне Арман.

Кардинал и два монаха толкнули хорошо отрепетированную речь. Нам следовало найти клад, проявив себя смелыми, хитрыми, умными и ловкими. Знаки были верные и неверные. Подсказки и ловушки. Нам раздали «пергаменты» из плотной цветной бумаги с несколькими десятками вопросов и добавили, что мы должны разбиться на команды по три-четыре человека.

Мади с Арманом подошли ко мне, злобно переглядываясь.

— Это выглядит подозрительно, — тут же высказался Арман. — Мы трое, вместе.

— Да, — сдержанно согласилась Мади.

Арман уставился на нее. Мади была выше его ростом сантиметров на тридцать и заметно шире в плечах, в бейсболке и темных очках, майка свободно болталась на плоской груди.

— Не могла бы ты, — обратился он к Мади, — правдоподобия ради подарить мне французский поцелуй?

— Шел бы ты со своим правдоподобием знаешь куда?

Арман встал на цыпочки, как будто хотел полюбоваться своим отражением в стеклах ее очков.

— Я пошутил, старушка. Ты совершенно не в моем вкусе, мне нравятся только девушки с мозгом и большими буферами. А у тебя всего этого нет!

Мади замерла в боевой позиции капоэйры.

— У тебя, головастик, скоро не будет ни яиц, ни твоей воробьиной пипки.

День начинался многообещающе.

Арман не сдавался.

— Мы с тобой два мужика, — продолжал он, глядя на меня, — и в идеале нам надо найти девчонку. Настоящую.

— И все ей рассказать? — спросила Мади.

— Мы не собираемся оповещать весь лагерь, — сказал я.

— Надо было мне ночью забраться к девчонкам со своей воробьиной пипкой, чтобы сделать пипи им в постель.

Мади поняла, что Арман в курсе, и смолчала. Этот придурок может все загубить. К счастью, с Мади я сделал удачный выбор. У нее крепкие нервы, и она не ввязывалась в философские споры.

— Настоящие девчонки не умеют держать язык за зубами.

Почувствовав, что Арман сейчас выдаст очередной грязный намек, я сказал:

— Ладно, все. Мы втроем в команде. За поворотом я сваливаю.

Мы взяли с собой чем перекусить и с «пергаментами» в руках потянулись из лагеря. Было прохладно, но небо уже наливалось синевой. Легкий ветерок щекотал ноздри запахом йода и разносил в вышине над головами приглушенные крики чаек.

Чудесный день.

Арман разрушил очарование момента.

— Ну ты нас и втравил, Колен, — проворчал он. — Весь день будем торчать с ней как идиоты. И все из-за твоего бреда.

Похоже, Армана совершенно не радовала перспектива провести весь день наедине с Мади. Она, по-моему, не ожидала от него такого эгоизма.

— Арман, это совсем не глупости.

Я все больше ценил зрелость Мади, ее спокойную решимость, находил ее опасной и надежной одновременно. Впрочем, опасной она казалась все меньше.

— Нет, глупости, — уперся Арман. — Колен, ты спятил. Ты думаешь, это кино. Ты сам себе его показываешь. Прямо как герой «Вертиго».

— Чего? — переспросила Мади.

Я вздохнул. Ну вот, Арман нашел повод показать свою образованность.

— «Вертиго», «Головокружение», — пояснил он. — В нашем прокате — «Холодный пот», если тебе так больше нравится. Это фильм Хичкока, я тебе коротко перескажу. Одного типа, бывшего полицейского, наняли, чтобы присматривать за девушкой, которая потом покончила с собой. Он себе не может этого простить, впадает в депрессию и потому первую же девушку, которая была похожа на умершую, принял за нее. Попросил одеваться, как та девушка, которая умерла. Как будто хотел ее воскресить. Примерно представляете?

Я должен был признать, что Арман выступил удачно.

И тут Мади ляпнула:

— А девушка — это она и была?

— Как это — она и была? — Арман притворился, что не понял.

— Вторая девушка. Это на самом деле была другая? Или это была та, первая, и она не умерла?

Арман что-то пробормотал.

Я почувствовал слабину и надавил.

— Та же самая, — сдался он. — Все было подстроено, она не умерла.

Я был в восторге. Спасибо, Мади!

Мы дошли до перекрестка, и там я их бросил. Они свернули направо, к цитадели, а я двинул напрямик к аббатству, до которого и двухсот метров не было. Напоследок я их подбодрил:

— Вперед, монашки, и не забывайте: смелость, хитрость, ум… Не вздумайте весь день целоваться. Мы рассчитываем на выигрыш, и я хочу вечером, когда вернусь, получить сокровище!

Арман плотоядно улыбнулся, Мади показала ему средний палец. Арман повернулся ко мне:

— Чудила, ты все-таки мог бы нам помочь. Мы ищем красные бумажки. Если они тебе попадутся…

Я помахал им рукой и пошел по тропинке к аббатству.

— Будь осторожен, — крикнула мне уж издали Мади.

Прозвучало трогательно.

Наконец-то свободен.

Я не спеша шагал к аббатству Сент-Антуан, пытаясь привести в порядок мысли. Если все пойдет хорошо, у меня впереди целый день. Я мысленно повторял свою программу: посетить аббатство; попытаться увидеться с няней; позвонить бабушке; сходить на кладбище посмотреть на могилу отца. Время терять нельзя.

Я прошел метров сто вверх по дороге, ведущей к аббатству. Большой крест Святого Антония, главное, что осталось в здешних развалинах, уже маячил на фоне неба прямо впереди.

Меня потоком несла новая сила, пробудившаяся во мне вчера. Я всегда был обыкновенным подростком. Учился не то чтобы блестяще. Средне, не более того. По французскому оценки неплохие, математика и прочие науки даются не очень. Обычное дело. Что касается внешности — здесь тоже радоваться нечему. Рост средний. Непреодолимое отвращение к спорту. Не красавчик. По крайней мере, я себя таким не считал и девушки восторженных взглядов на меня не бросали.

Ничем не примечательный. Что может быть хуже этого в пятнадцать, почти шестнадцать лет?

Особенно когда ненавидишь все стандартное.

К счастью, у меня было мое положение сироты. Мой козырь, мой джокер. Не у всякого оба родителя умерли, когда ему было шесть лет. Каждый раз, когда я рассказывал свою историю, окружающие начинали смотреть на меня иначе, я в их глазах делался значительнее. Моя неуверенность превращалась в загадочность, робость становилась маской, доброжелательность — внутренней силой и сопротивлением отчаянию.

Я был скорее сдержанным и даже зажатым, к своей истории прибегал не слишком часто, но с двумя девочками из школы, на которых я западал, сиротство сработало оба раза. Вторая по времени, Лорин, была мне не по средствам, но согласилась посидеть в школьном баре. Я выдал ей свою историю — и готово дело. Да, все быстро закончилось, мы сходили в кино, и она меня бросила. Но я встречался с Лорин!

Было ли это некрасиво — превращать свой сиротский статус в инструмент, как теперь говорят? Одно было несомненно: мне становилось лучше, когда я рассказывал свою историю, решался поделиться ею с девочкой или с ребятами.

Я ничего не добавлял.

Просто рассказывал о смерти родителей. Думаю, что поскольку я никогда не говорил об этом с Тьерри и Брижит и вообще ни с кем из взрослых, это помогало мне… с ними проститься. Это был мой личный метод. Я наконец становился кем-то. В лицее я был местной знаменитостью, обо мне шушукались: «А ты разве не знаешь? Колен в шесть лет потерял родителей. Да, отца и мать. Обоих!»

Местный Гарри Поттер!

Правда, у меня на лбу не было отметины в виде молнии, но не сомневаюсь, что некоторые кретины готовы были в это поверить. Неплохо придумано: позволить другим верить, будто моя заурядность кажущаяся, она скрывает душевные травмы, раны, надрывы.

Вот почему у меня появилось желание и даже потребность десять лет спустя вернуться на остров Морнезе.

Меня привела туда не ностальгия.

Скорее тщеславие.

Вернуться, чтобы найти новые улики, новые данные. Чтобы добавить несколько страниц к маленькой личной легенде. Когда мне было шесть лет, я молился, чтобы все снова стало нормальным, без теней и тайн. В шестнадцать захотел прямо противоположного. И исполнение желаний превзошло все ожидания. Вокруг сплошное вранье, а где-то на острове меня ждет правда — при условии, что я отмотаю свою жизнь на десять лет назад. До границы воспоминаний.

Поднявшись на самый верх, я оказался перед развалинами аббатства. Рядом была маленькая заасфальтированная стоянка с тремя припаркованными машинами. Большой крест отбрасывал длинную тень. Еще не было и десяти, а от жары уже нечем дышать. За стоянкой приютилась деревянная будочка кассы, перед окошком разложены несколько открыток и лежит местная газета «Островитянин».

А в окошке… Ну и красотка!

Я, вообще-то, требователен, но тут не к чему было придраться. Светлые волосы забраны в конский хвост. Вздернутый нос. Широкая приветливая улыбка. Коротенький сексуальный топик с кружевами и тонкими бретельками на безупречно загорелой коже. Все как я люблю. Мое расследование начиналось как нельзя лучше. Но я себя приструнил. Не расслабляться!

Сделав умное лицо, вежливо попросил:

— Один билет, пожалуйста.

— Вы студент?

Она говорила с легким акцентом, фантазия предлагала признать его скандинавским. А она приняла меня за студента, хотя мне и шестнадцати не исполнилось.

— Да нет, — ответил я, глупо покраснев.

Она, не переставая улыбаться, протянула мне билет:

— Четыре евро.

Руины обходятся недешево. Она, наверное, учится на археолога или что-нибудь в этом роде, а я ей показался интеллектуалом. Не часто подростки ходят смотреть на руины.

Я мимоходом глянул на первую полосу «Островитянина», ее пересекал огромный красный заголовок: «Паника на Морнезе: двое заключенных все еще в бегах!»

Меня это зацепило. Я тут же связал статью с мигалками, которые мы видели накануне рядом с крепостью. Полоса было ловко скроена, сразу хотелось узнать побольше, для чего требовалось развернуть газету, а стало быть, купить. Хорошо, что отец Дюваль не читал этого с утра, он ни за что не выпустил бы нас из лагеря.

В руинах мне встретились две пары туристов. Одна пара — пенсионеры, другие помоложе, учительского вида. Он, в очках и в сандалиях, надетых на носки, сидел на корточках, разглядывая камни. У нее в руках был путеводитель из синей серии. Трогательное единение. Я медленно прогуливался на солнцепеке.

Руины были совершенно неинтересные, просто нагромождение каменюк. Кое-где следы старинной монастырской галереи и того, что называлось залом капитула, — он сохранился лучше всего. Я подошел к небольшой табличке с объяснениями и прочитал, что этот зал был единственным помещением, в котором монахи имели право разговаривать. Ладно, хоть что-то узнал, Йойо утром произносил эти слова.

Руины нагоняли тоску, напоминая стройку. Пустырь. Там еще и ограждения были, веревки, за которые нельзя заходить. И таблички «Опасность обвала» и «Посторонним вход воспрещен».

Ничего мне не вспоминалось — во всяком случае, ничего нового. Да, я узнавал пыль, розовато-серый оттенок камней, тот же, что на фотографиях и в коротком украденном видео.

Пыль и старые булыжники.

Картина, конечно, знакомая, но никаких указаний на мое прошлое. На табличках не было ничего для меня интересного: монастырь основали в 1337 году, принадлежал он ордену бенедиктинцев, восстановил его кардинал Мазарини, монахи до революции занимались виноградарством… Все эти подробности меня не занимали. Мне до них не было дела.

Я испытывал смутное чувство вины: мои родители страстно любили эти старые камни.

А я — нет!

И что я мог поделать?

Я подозревал, что самое интересное находится по ту сторону ограждений, что именно там вход в подземелье. Настоящие раскопки. Мои воспоминания, возможно, тоже уходили за ограждения. У меня почти сразу родилась мысль незаметно пробраться в запретную зону. Ни один из редких туристов не обращал на меня внимания. И никаких сторожей я не видел, если не считать «шведки» из кассы.

Я пригнулся и пролез под веревкой. Почти сразу начиналась небольшая впадина, и теперь никто не мог меня увидеть, но если что случится, я всегда могу покричать, и кассирша примчится сделать мне массаж или искусственное дыхание.

Дно впадины заросло высокой травой, колючим кустарником и крапивой, которые тут же исхлестали мне ноги. Я шел медленно, стараясь наступать на старые обтесанные камни.

И по-прежнему ничего не узнавал.

Чуть дальше, между несколькими каменными глыбами, которые показались мне особенно неустойчивыми, я заметил что-то темное — вход в подземелье или типа того.

Я подошел поближе и сунул голову в дыру. Даже солнечным днем ничего не разглядеть. И было похоже, что все вот-вот рухнет. В темноту уходили несколько ступенек. Я не решался туда лезть, проклиная собственную глупость: не взял с собой фонарик. Даже если бы я захотел совершить героический поступок, все равно ничего бы не увидел.

Ну какой из меня искатель приключений! Дилетант. Смешно было и соваться в этот лаз. Я повернул обратно, сделав крюк, чтобы на этот раз обойти колючки, и наступил на какой-то металлический предмет. Наклонился и поднял старую табличку. Перевернув ее, прочитал надпись: «Археологические раскопки в аббатстве Сент-Антуан. Разрешение 1982—05—511. Жан и Анна Реми. Ассоциация Сент-Антуан».

И все.

Только знак — вот этот знак, старая погнутая табличка. Мне захотелось разрушить все, что осталось от старых камней, в голове звучал голос, нашептывал, что мои родители провели жизнь в этих развалинах, годами вытаскивали их на поверхность, разбирали, сортировали, складывали.

И умерли из-за них.

Почему?

Ради этих заброшенных развалин? И нескольких случайных туристов, которые никогда бы и не узнали об их существовании?

Жан и Анна Реми.

Имена ни разу не были упомянуты ни у входа в аббатство, ни на билете за четыре евро, ни на плакате. Наверное, не было ни слова и в синем путеводителе. Только забытая, помятая табличка.

Что такого важного было в этих камнях для моих родителей? Настолько важного, что из-за этого они готовы были умереть?

Я еще несколько минут покрутился там и ушел. Мне было грустно. «Шведка» в кассе нацепила очки и уткнулась в книгу, а на меня даже не взглянула.

Все меня бесило.

Требовалось успокоиться. Мне надо было сосредоточиться на втором этапе. Я размышлял.

Следующим пунктом в списке дел на этот день были поиски няни. Я стал вспоминать. Она жила рядом с аббатством, чуть дальше к югу, в отдельно стоящем доме. По утрам я часто приходил к ней с мамой, в полдень Мартина приводила меня в аббатство, чтобы я поел вместе со всей командой археологов, и то же самое повторялось вечером. Значит, я проделывал этот путь по четыре раза в день.

Мне было шесть лет.

Когда я увижу эти места, память непременно вернется.

За аббатством я машинально повернул направо. Пройдя еще метров двести, добрался до перекрестка, который мне ровно ни о чем не напомнил. Наугад снова пошел направо и через пятьсот метров все еще углублялся в ланды. Никаких домов, только трава на склонах по обе стороны дороги. Стефани уже одиннадцать дней пыталась научить нас узнавать разные травы: молочай прибрежный, зайцехвост, полевая горчица, песчаный овес.

Благоуханно и увлекательно, но я не мог терять время на курс прикладной ботаники. Я не туда свернул. Вдали, точно на западе, я увидел море, маленький пляж Чаячьей бухты.

Надо поворачивать назад.

Вернувшись на перекресток, я на этот раз пошел прямо, по направлению к Сент-Аргану, и сразу за поворотом увидел хутор. Три низеньких домика, темный мох на толстых гранитных стенах напоминал старческие пятна на увядшей коже, фасады омолаживала мальва всех мыслимых оттенков. И разумеется, ставни были ярко-красные.

Синяя табличка подсказала, что хутор называется Грабы.

Смутное ощущение, будто этот пейзаж мне знаком.

Я пришел куда надо — по крайней мере, мне так показалось.

Мою няню звали Мартина, но я напрочь забыл ее фамилию. Имя владельца первого почтового ящика — Мишель, второго — Бернар. На третьем была маленькая черная железная табличка с гравировкой.

Мартина Шамар.

Есть!

Сад при сером домике отделяла от дороги деревянная изгородь, тоже красная, как ставни. Довольно крутой спуск в гараж. В саду копошились куры.

Глубоко зарытые воспоминания вроде начали всплывать.

Я бегал по этому спуску в гараж? Не знаю… А почему все такое… маленькое? Откуда этот приземистый деревенский дом?

Я позвонил.

За дверью залаяла собака, кто-то отдернул занавеску на окне. Я разглядел за грязным стеклом морщинистое лицо.

Дрожащая рука открыла окно:

— Вам чего?

Это она! Я был уверен, хоть и не понимал, откуда взялась моя убежденность.

Ее голос?

Ее движения?

Все вместе, атмосфера?

Я ничего не узнавал по отдельности, но теперь все здесь казалось знакомым. Я ничего отчетливо не помнил и все же готов был поклясться, что смогу описать обстановку и безошибочно найти кухню, гостиную или спальню.

— Вам чего? — повторила она, подозрительно глядя на меня.

Я молчал.

У меня перехватило горло.

Что сказать? Как к ней обращаться?

Мадам? Няня? Мартина?

Ни разу за последние десять лет я так не волновался.

И наконец решился:

— Это я. Колен. Колен Реми.

16. Куличики

Четверг, 17 августа 2000, 09:10

Рубиновая бухта, остров Морнезе

Симон Казанова на своем красном внедорожнике побил очередной рекорд скорости на дистанции «Сент-арганский порт — Рубиновая бухта». Он проехал еще несколько метров по пляжу, продолжая крутить педали, но потом увяз в песке, бросил велосипед и остаток пути преодолел бегом. Он уже видел цель.

Ни малейших сомнений. На просторном пляже собралось человек десять. Натренированный Симон пробился в середину, почти не запыхавшись. Протолкался, громко выкрикивая:

— Пропустите! Служба безопасности!

Он успел первым. Ни одного полицейского. Ни одного пожарного.

Перед ним была плачущая мамаша.

Она обнимала двух маленьких светловолосых мальчиков — близнецов в одинаковых плавках. Им было года по четыре, может, по пять, оба глаз не сводили с матери. Симон наклонился к ней:

— Мадам, что тут происходит?

Женщина всхлипывала и не могла выговорить ничего, лишь «мои дети, мои дети».

— Что происходит? — повторил Симон.

— Мои дети. О боже, мои дети…

Симон попытался поймать ее взгляд. Накрыл ее руку ладонью.

— Мадам, это очень важно. Что случилось с вашими детьми?

Она хлюпнула. Симон вытащил платок. Женщина кое-как вытерла лицо. Близнецы все так же не мигая смотрели на нее.

— Успокойтесь. Расскажите мне, что делали ваши дети?

— Они… они играли на пляже. Там. Совсем рядом. Как и каждое утро. Лепили куличики из песка.

— А потом?

— Они… они выкопали ямку.

Она указала на маленькую воронку в песке. Симон чувствовал на себе взгляды пляжных зевак. Тяжелые и холодные.

Они уже знали.

Симон наклонился. Заплаканная женщина прикрыла детям глаза.

Сначала Симону показалось, что это водоросли. Он опустил руку в ямку и передернулся от омерзения.

Волосы!