И все-таки она красавица Бюсси Мишель
Обручальное.
Всем, кроме Нуры и юноши, перевалило за тридцать. И никаких детей.
– А ваши семьи? – спросила она.
Саворньян глотнул чая.
– Все стараются воссоединиться. Знаешь, мы ведь все недавно приехали. Вот смотри.
Бенинец достал из бумажника фотографию. На ней рядом с ним стояли сияющая молодая женщина с длинными гладкими волосами и двое детей лет восьми.
– Моя жена Бабила – медсестра. Мой сын Кейван обожает поезда, мечтает однажды стать машинистом TGV[67]. Сафи – моя маленькая принцесса. Дочка хочет открыть модный бутик и парикмахерский салон, чтобы делать женщин красивее.
Нура вскочила, не в силах выносить нежность во взгляде Саворньяна, выхватила из стенного шкафа совок и щетку и, стуча каблуками, пошла к двери. Весь ее вид говорил: мне здесь платят не за чай в постели и разглядывание фоток!
Рубен попытался удержать ее:
– У нас есть время, Нура. Много времени. Пыль покрывает сердца быстрее, чем мебель.
Женщина пожала плечами и вышла. Обстановка разрядилась. Лейли повернулась к Саворньяну:
– Быть проводником опасно?
Он улыбнулся и заговорил – от лица всех присутствующих мужчин:
– Только представь, Лейли. Только представь. Даже если мне выдадут документы… даже если я получу постоянную работу и вид на жительство… Знаешь, сколько времени понадобится на воссоединение с семьей?
Она покачала головой.
– Возможно, целая жизнь. Канадец, швейцарец, японец получает визу за несколько дней, африканской семье требуется бесконечное количество времени. Расскажи ей, Дариус, расскажи.
Сидевший на кровати мужчина отложил книгу. На вид ему было около пятидесяти.
– Я сопровождаю сюда моих братьев, но не являюсь нелегалом. Живу во Франции уже семь лет. Моя жена и четверо детей остались в Того. Работаю на складе Транспортного управления Марселя, мне платят тысячу двести евро в месяц – минимальную зарплату, позволяющую подать в префектуру прошение о воссоединении с семьей. Но существует второе условие: необходимо иметь жилье из расчета десять квадратных метров на человека, в том числе на детей. Я давно пытаюсь получить квартиру – как минимум шестидесятиметровую, хотя платить за нее придется три четверти жалованья. Но кто сдаст такую уборщику-одиночке?
Саворньян переставил столик с чайником в центр комнаты. Все расселись на двух кроватях, как студенты в общежитии, планирующие как минимум переустройство мира. Захерин снова заговорил:
– Французы – хитрецы. Они не отказывают нашим женам и детям, раскрывают нам объятия, любят так сильно, что хотят оказать «достойный прием». А потом инспектор решает, что комнат в квартире недостаточно, или трубы проржавели, или вода течет слишком холодная, или на чердаке ужасная влажность, а лестница «смертельно» крутая. – Глаза Захерина за стеклами очков подозрительно заблестели. – Тонко, не правда ли, Лейли? Отказать нашим семьям в праве жить вместе под ем предлогом, что они заслуживают комфорта, которого никогда не знали и даже не надеялись узнать?!
– Проверяющих назначают мэрии, – вмешался Саворньян, – и ни одна администрация не захочет повесить себе на шею семьи иностранцев, которые даже не голосуют, вот чиновники и виляют… Тридцать шесть тысяч коммун… Французское государство раздробило права человека на тридцать шесть тысяч осколков.
– Выпьем за права человека, – предложил Рубен, – и за тех, кто все еще в них верит.
Он достал из кармана фляжку «Ликера 43»[68] и протянул мужчинам. Отказался только Саворньян.
– Друзья мои, пью за землю убежища, какой была Франция, за эту землю, приютившую меня в семьдесят первом, когда я бежал от Франко. За Францию, которая приняла моих польских братьев в тысяча восемьсот сорок восьмом, армянских – в девятьсот пятнадцатом, русских – в девятьсот семнадцатом, а потом португальских, греческих и камбоджийских. За ту землю, что первая в мире записала в Конституцию обязанность предоставлять убежище всем угнетенным народам[69].
Он выпил залпом и перевернул чашку.
Пустую.
Захерин последовал его примеру, встал и направился в туалет, на ходу расстегивая ширинку:
– Вот я и помочусь на эту землю, сумевшую стать негостеприимной даже к своим франкофонным африканским братьям, так сильно ее любящим. Нассу на землю, которая поставила вне закона триста тысяч живущих здесь беженцев, в то время как Испания, Италия или Германия узаконивают миллионы. Нагажу на дряхлеющую Францию, не имеющую возможности платить пенсии старикам и готовую попросить граждан трудиться до семидесяти лет, в то время как африканские страны не знают, куда девать безработную молодежь.
Захерин скрылся в ванной комнате. Саворньян поставил чашку с недопитым чаем на стол и обратился к Лейли, словно это она сочинила закон об иммиграции. Женщина не решалась ответить, потому что никогда ни с кем не обсуждала эти вопросы. Размышляла над ними, но молча. Трудяги-иностранцы – такие же, как она, – жили изолированно. Рано вставали. Поздно возвращались. Бесшумно ходили по пустым офисам. Ездили первыми и последними электричками. На философствование им не хватало ни сил, ни времени. Заклейменные проклятием герои романов Золя и Стейнбека сплачивались, собирались в профсоюзы и выходили на улицы. Сегодня они составляли феноменальный интернационал.
Лейли не высказывалась – только слушала.
– Мы не хотим красть у французов их богатства, – объяснял Саворньян, бурно жестикулируя. – Даже не просим поделиться. Мы созидаем, работаем, потребляем, заключаем браки, делаем детей. Нам нужна только свобода. Чего они боятся? Думают, если приоткрыть дверь, случится обвал? Чушь! Время миграций прошло! Практически ни у кого не осталось средств на путешествия. Бедняки, неграмотные горемыки привязаны к местам, где родились. Эти пленники общинной солидарности, чтобы сбежать от войны или голода на родине, в крайнем случае уйдут в еще более бедную страну.
Сидевший у окна Уисли тихонько пощипывал гитарные струны, аккомпанируя горестным словам Саворньяна.
– Кандидатов на великое переселение единицы, Лейли. Земной шар пересекают не голодные орды, а смельчаки, честолюбцы, безумцы, изгнанники, психи и мечтатели. Свободные люди. Почти никогда – женщины. Редко – отцы семейств. Все чаще – дети.
Саворньян наконец замолчал, опустил покрасневшие глаза на фотографию Бабилы, Сафи и Кейвана.
– Пси-хи, – тихо произнес он.
За стол вернулся Захерин, и Рубен разлил остатки спиртного по чашкам. Мужчины выпили. Подросток – разговор его не интересовал – мурлыкал что-то на языке бамбара[70] в ритме гитары Уисли.
– Все страны мира подписали Конвенцию ООН о правах ребенка… – Захерин обращался к Лейли. – Но если речь идет о несовершеннолетнем нелегале, отношение меняется: из-за поганца увеличится дефицит бюджета, его придется содержать до совершеннолетия, соблюдать права «малолетки». И власти подбирают страну для высылки и «приблизительную» семью или позволяют улице заняться образованием незваного гостя, а в пятнадцать лет вышвыривают за пределы страны, заведомо решив, что возраст он себе убавил.
Стало тихо. Все молчали. Рубен потряс фляжку, но она была пуста. Три бенинца выпили по последнему глотку, Лейли встала, взяла пылесос, но Захерин ее задержал:
– Понимаешь, Лейли, наша сила в том, что они никогда не смогут без нас обойтись. – Он повернулся к Рубену: – Я не о тебе, старый псих, ты мелкий эксплуататор, приглашаешь нас выпить, чтобы успокоить совесть, а припас всего литр говенного испанского пойла.
Рубен весело хохотнул.
– Я адресуюсь к Homo megapolitas, жизнерадостному землеустроителю самых больших и богатых городов планеты. Ему мы всегда будем нужны, чтобы делать, как говорят американцы, грязную, опасную, тупую и тяжелую работу. Кто нас заменит? Кому придет охота, учитывая, что мы невидимки? Мы призраки, но улицы на рассвете подметены, мусор убран, и стекла башен блестят чистотой. А когда встает солнце, вредные зверушки, те, без кого не выживает ни одна экосистема, забиваются в норы.
Лейли шагнула к двери. Поправила платок. Фартук. Запас ее терпения истощился.
Она вышла за дверь, и через несколько мгновений шум пылесоса заглушил голос гитары. По коридору шла Нура с простынями в руках. Молодая метиска даже не взглянула на Лейли, в наушниках гремела музыка, отгораживая ее от окружающего мира. А в голове у Лейли крутилось выражение феноменальный интернационал.
12:03
Тидиан не сумел забраться на самый верх апельсинового дерева. Не долез совсем чуть-чуть. Считать метры было трудно, и он ориентировался на дома «Арес» и «Афина». Он устроился на толстой ветке, на уровне второго этажа, как будто решил встретиться с солнцем, пусть даже оставаясь в тени листвы. Мама рассказывала Тидиану историю Икара, и он хорошо ее запомнил, чтобы не повторять идиотскую глупость героя.
Самым трудным оказалось избежать зоркого ока дедушки Муссы и бабушки Марем, пришлось ждать телевахты. Альфа все рассчитал. Альфа хитрый! Он хитрее всех.
Со своего поста Тидиан видел всю улицу Пастера и всю улицу Жореса, до самого университета. Вдалеке сверкало море, внизу, у подножия дерева, стоял Альфа.
Свисти, Тиди, сказал старший брат младшему, свисти, если увидишь в квартале больше одной чужой машины.
Тидиан обожал, когда брат называл его уменьшительным именем.
Свисти – и я услышу.
Тидиан не мог вспомнить, умеет ли он свистеть.
Ему казалось, что он ждет вечность, и тут в начале улицы Пастера появились два фургона. Абсолютно одинаковых. Синие фонари на крышах не горели.
Легавые. Две машины с легавыми!
Слава богу, судя по скорости света фар, им понадобится не меньше двух минут, чтобы объехать корпуса «Арес» и «Аполлон» и припарковаться во дворе «Посейдона».
Тидиан старался не паниковать. Он сунул пальцы в рот, как учил прошлым летом Альфа, когда они сидели на набережной у порта и глазели на девушек в юбках. Тидиан свистел. Они оборачивались и ругались. Альфа смеялся. Тидиан опускал глаза. И девчонки тоже не могли удержаться от смеха. Прозвучал громкий резкий протяжный свист, и мальчику показалось, что ветки вздрогнули.
У него получилось!
Он посмотрел вниз.
Альфа не шелохнулся.
Легавыми командовал потный крепыш-коротышка в кожаной куртке. Тидиан насчитал шестерых, но, возможно, кого-то не заметил. Если они зайдут с двух сторон, Альфа будет окружен.
Тидиан отпустил ветку и снова сунул пальцы в рот. Слишком быстро. Ноги соскользнули, обдирая кору. Он едва не упал. Еще чуть-чуть – и повторил бы ошибку Икара.
Мальчик крепко вцепился обеими руками в ветку, восстановил равновесие, вжался спиной в ствол, ругая себя за потерянную драгоценную секунду. В следующее мгновение он свистнул так громко, что позавидовали все птицы квартала.
В здании «Посейдон» несколько женщин вышли на балконы. Что их переполошило – свист ии непривычная кутерьма, созданная полицейскими?
Альфа стоял неподвижно.
Он что, не услышал?
Может, Тидиан свистнул слишком тихо?
Или он опоздал и Альфа решил, что все пропало?..
Много долгих часов, даже дней Тидиан будет прокручивать в голове эти вопросы.
Слишком поздно.
Все пропало.
Легавые заняли каждый угол закрытого двора. Альфа в одиночестве стоял под апельсиновым деревом, как первый пленный в игре «Сыщик, ищи вора», которого никто не придет освободить.
Тидиан сомневался, стоит ли свистеть третий раз, ведь теперь это ничего не изменит. Если он свистнет, легавый поднимет глаза, соседи повернутся в его сторону, дедушка с бабушкой увидят внука. Может быть.
Тидиан все время косился в сторону балкона третьего этажа «Посейдона», находящегося вровень с его домиком на дереве. Мальчик не хотел, чтобы Альфа арестовали и – главное – чтобы бабуля с дедулей это увидели.
А кстати, зачем легавым арестовывать старшего брата?
Наркотики? Странно. Да нет, невозможно, Альфа весь мозг ему проел лекциями о вреде этой дряни. Хотя он мог торговать, не употребляя.
Толстяк в коже и арабы наставили на Альфа оружие, и тот поднял руки.
У Тидиана отлегло от сердца.
Они его заберут, допросят, задержат.
Старший братец – хитрюга, завтра он выйдет. Раз Альфа дал себя схватить, значит, он чист.
Тидиан смотрел, как двое в синих бронежилетах поверх рубашек ведут брата к машине, и спрашивал себя: зачем?
«Это бессмысленно, – думал он, – ты ищешь оправданий, хотя это ты плохо свистнул и провалил первое дело, порученное Альфа…»
Тидиана била дрожь.
Когда машины исчезли в конце улицы Пастера, его затошнило, плакать хотелось так сильно, что он не мог сдержаться.
Он никогда не станет Тиди. Вечно будет малышом Тидианом.
Не быть ему похожим на Альфа. Альфа намеренно сдался. Как в кино. У него был план. Брат запросто обхитрит всех этих легавых. Он сказал, что заработает кучу денег. Больше, чем проклятые сокровища, которые спрятала мама.
14:52
Над дюнами вставало солнце. Песок на мягких склонах напоминал кожу с золотистым загаром. В недолговечных холмах пустыни узнавались изгиб спины, рельеф груди, округлость ягодиц. Неизвестный автор постера, висевшего в столовой отеля «Ибис» в городе Пор-де-Бук, добивался именно такого эффекта. По алеющему небу скользила стая перелетных птиц.
Лейли собрала со столов остатки круассанов, масла, конфитюров и ненадолго задержалась перед плакатом, машинально надев солнечные очки. Круглые. Желтые. С веселым смайликом на каждом стекле.
Комната погрузилась в сумрак. Лейли не услышала шагов Рубена.
– Сувенир на память о Нубийской пустыне, – сказал управляющий. – Все, кто у нас останавливается, восхищаются чувственностью дюн, и никто не замечает сливающихся с небом птиц. Священных ибисов! Меня развлекла эта шуточка. Фотограф решил помочь несчастным ибисам, которых в античные времена почитали египтяне. Во Франции их сегодня обвиняют во вторжении в чужой ареал обитания, утверждают, что они занимают чужие гнезда и уничтожают кладки яиц, убивают птенцов, в том числе детишек розовых фламинго.
– Это правда?
– Так говорят. В двух шагах отсюда, в Камарге, как повсюду во Франции, работники заказников, озабоченные сохранением национального природного наследия, убивают ибисов, пытающихся мигрировать в наши болота.
Они постояли, разглядывая картинку, потом Рубен повернулся к Лейли:
– О моя неутомимая султанша, не окажете ли милость вашему покорному слуге? Можете прийти завтра пораньше? К шести утра? В виде исключения. Нура отпросилась на полдня.
Лейли задумалась. Сдвинула «улыбающиеся» очки на лоб.
– Я должна отвести Тидиана в школу. Разбудить его. Приготовить завтрак.
– Понимаю, принцесса, все понимаю.
Рубен был не из тех, кто упрашивает, настаивая на своем. Лейли не слишком хотелось оказывать услугу Нуре, но она вспомнила недавний разговор о феноменальном интернационале.
– Ладно, – согласилась она. – Дедушка Тидиана заберет его после ужина, он переночует у моих родителей, а утром бабушка о нем позаботиться. Я пошлю им эсэмэску.
– Спаси… – Рубен не договорил, окончание слова застряло в горле.
Изменившаяся в лице Лейли смотрела на экран мобильника.
– Альфа, – помертвевшими губами произнесла она. – Альфа, мой старший. Его только что арестовали. У дома моих родителей. Отец видел, как его в наручниках затаскивали в фургон…
Рубен положил руку ей на плечо:
– Ничего. Ничего, все образуется. Он не сделал ничего плохого. Полицейские его отпустят. В худшем случае – если произошла ошибка, – он сбежит. Я рассказывал вам, моя встревоженная Пенелопа, как в семьдесять четвертом сбежал из тюрьмы Бангкванг[71] в семи милях к северу от Бангкока после невероятного бартера?..
– Хватит! – Лейли закричала, горько зарыдала и все повторяла и повторяла: – Замолчите, Рубен! Замолчите!
Управляющий усадил ее. Они долго молчали, а в коридоре гудел пылесос, ходила туда-сюда неугомонная Нура. Лейли всхлипывала и сморкалась в бумажные платки с логотипом «Ибиса».
– Простите… – Голос Рубена прозвучал еле слышно.
– Это вы меня простите! Я не должна была кричать, ведь вы самый милый патрон из всех, кого я знала.
– Сотрудницы всегда так говорят – пока я не попытаюсь их поцеловать.
Лейли улыбнулась. Рубен лет на двадцать старше, значит, он пошутил. Во всяком случае, Лейли на это надеялась. Управляющий слишком элегантен, а вежлив и застенчив, как лицеист. Деликатность девственника.
– Отказав мне, они не злятся, им льстит джентльменское поведение, и я почти всегда становлюсь конфидентом. Больше всего мне доверяют отчаявшиеся! Когда я управлял «Паломаром» в Западном Лос-Анджелесе, то выслушивал откровения Мэрилин за несколько часов до ее самоубийства. А еще утешал Джин Сиберг… Далиду… Роми Шнайдер… – Рубен сделал паузу. – И Клеопатру.
Лейли снова улыбнулась, и Либерос взял ее за руку:
– Предлагаю миновать этап «попытка поцелуя – отказ». Надеюсь, вы не обидитесь, если мы откажемся от глупых прелиминарий, предшествующих началу дружбы между мужчиной и женщиной? Доверьтесь мне, Лейли. Доверьтесь, если хотите. Все считают, что мой любимый спорт – рассказывание историй. И все ошибаются. Я повторяюсь, заговариваюсь, поэтому предпочитаю слушать.
Лейли сжала его пальцы, дожидаясь, когда Нура уйдет в конец коридора.
– Ну так слушайте, мой прекрасный конфидент. Слушайте, но никогда никому не передавайте.
История Лейли
Я осталась одна в вонючей комнате сицилийского города Агридженто. Одинокая и слепая. Всех моих друзей и кузенов из Сегу отловили карабинеры. Их ждала высылка в Мали. У меня был выбор – умереть или сдаться полиции, и тут открылась дверь и протянулась рука.
Вам не нужно больше бояться, мадемуазель.
Адиль.
Его звали Адиль Заири.
В каждой следующей его фразе звучали слова «слишком красивая». Обо мне. Слишком красивая, чтобы умереть. Слишком красивая, чтобы оставаться здесь. Слишком красивая, чтобы не влюбиться. Потом Адиль повторил их десятки раз. Он влюбился с первого взгляда. По ночам Адиль называл меня маленьким больным птенчиком, брошенным котенком, сиреной, выброшенной на берег, но всегда возвращался к главному. К моей красоте.
Адиль жил этажом ниже, услышал шум на площадке, расспросил соседей и узнал, что на четвертом этаже прячется женщина. Всеми покинутая.
Он сразу понял, что перед ним слепая, когда я повернула пустые глаза на звук его голоса. Думаю, я тоже очень скоро влюбилась в него. Не только потому, что Адиль был спасательным кругом во мраке ночи. Я была недоверчива, как тигрица, глуха к обещаниям, как сова, пугающаяся шепота, и полюбила этого мужчину за то, что он нашел в себе силы шутить. Я была жалкой, а он бросился к моим ногам.
– Вы правда слепая? – почти сразу спросил он. – Вы действительно ничего не видите?
Я боязливо шепнула «да» и услышала ответ, которого меньше всего ожидала.
Клянусь, именно это, Рубен.
Уф.
Повторил мелодичным голосом: «уф» – и добавил:
– Вы никогда не узнаете, какой я урод!
Я расхохоталась, но Адиль говорил серьезно. В следующие месяцы он часто повторял: «Я не красавец и смогу уложить в постель женщину моей мечты, только если она будет слепой!» Он ласкал подушечками пальцев мои ноги, грудь, спину и все время повторял: «Твое тело совершенно…» Ах, как мне это нравилось! Нравилось гладить лицо Адиля (оно не было таким уж некрасивым, можете мне поверить!) и его упругое тело.
Как-то раз, вечером, он посетовал:
– Если ты однажды прозреешь, сразу меня бросишь.
Это случилось через несколько недель после нашего знакомства, и я решила, что Адиль шутит.
Он был французом. Работал в Ассоциации помощи беженцам и много ездил по Средиземноморью. Мы не расставались. Я ждала любимого в гостиничных номерах в Бейруте, Никосии, Афинах, Бари, Триполи. По утрам мы занимались любовью, и он уходил, едва прикоснувшись к завтраку, который я потом клевала весь день. Адиль возвращался вечером и бывал молчалив. Забавно, но говорила я, описывала, как прошел очередной день без происшествий, что я поняла о городе, где мы находились, по звукам с улицы.
Адиль тратил мало слов, но очень меня любил. Часто любил. Женщинам свойственно путать одно с другим. Но не мужчинам.
Однажды вечером – мы тогда жили в комнате над портом Орана – Адиль читал газету, я слушала голоса торговцев фруктами, доносившиеся с эспланады, и вдруг он сказал:
– Послушай-ка вот это, котенок.
Адиль никогда ничего мне не читал. Не любил. А мне так не хватало книг! Я часто вспоминала сказки и легенды, прочитанные во время вынужденного отшельничества, и без устали прокручивала их в голове. В мечтах любимый мужчина читал мне в темноте историю, как делал папа в Сегу, но Адиль предпочитал заниматься со мной любовью. Это понятно – я была его женщиной… Если мы родим детей, возможно, он захочет читать сказки нашей дочери.
– Это важно, котенок.
В тот вечер я прослушала длинную научную статью об операциях на роговице и трансплантации тканей, в результате которых слепые прозревают. По версии автора выходило, что подобное вмешательство все чаще производится в странах Средиземноморья. Мой случай был операбелен, требовал госпитализации всего на несколько дней и не представлял опасности для здоровья.
Я не могла поверить в подобное чудо, мне словно поднесли кубок с вином бессмертия; я думала, прижимаясь к Адилю, что этот разговор – лучшее доказательство его любви.
– Ты больше не боишься, что мы расстанемся, если зрение ко мне вернется? – спросила я Адиля. В этот волшебный миг, обещавший счастье и выздоровление, он должен был понять, как хорошо, во всех деталях, я знаю его тело.
Адиль поцеловал меня.
– Я все наврал, птичка моя, схитрил, чтобы тебя соблазнить. На самом деле я вылитый Ричард Гир!
Я рассмеялась, хотя понятия не имела, как выглядит этот артист. Все было прекрасно, пока я не задала проклятый вопрос о деньгах.
– А сколько стоит эта операция?
– Тридцать тысяч франков. В Марокко чуть дешевле, если платить в дирхамах.
Целое состояние. Годы работы. А я не проработала и дня в своей жизни.
Я была потрясена, но решила утешить Адиля:
– Забудем, дорогой, давай обо всем забудем.
Мы больше об этом не говорили. Я все чаще покидала комнату, особенно после наступления ночи. Мы ужинали с друзьями и коллегами Адиля или шли вдвоем в бар выпить по стаканчику, а потом курили на берегу моря. Однажды – кажется, это было в Сусе – мы вернулись к себе и он заключил меня в объятия. От него сильно пахло бухой, тунисской фиговой водкой. Я почти не пила и чувствовала себя потерянной, угнетенной, уязвимой, как только алкоголь притуплял мои чувства. Слух. Обоняние.
– Сами говорит, ты очень красивая.
Сами был аристократом франко-тунисского происхождения. Остроумный, обаятельный, богатый мужчина, на которого работало много народу.
– Он… – Адиль еще крепче прижал меня к себе, прежде чем продолжить. – Он предложил мне две тысячи динаров, если ты согласишься лечь с ним.
Сначала я не поняла, что это не шутка, Адиль не настаивал, и все как будто забылось. Несколько недель спустя он повторил предложение. Мы все еще оставались в Сусе. Адиль получил постоянную работу в ассоциации – работал с консульством, оформляя беженцам документы, меня в детали не посвящал.
– Сами предлагает три с половиной тысячи динаров.
Я сидела на кровати. За окном, в небе над кораблями, летали чайки. В этот раз я поняла, что Адиль говорит серьезно.
– Я не имею права помешать тебе использовать этот шанс, – пробормотал он и поспешил объяснить: – Ты можешь снова увидеть мир, Лейли! Все просто. Дело нескольких месяцев… возможно, лет. Мы оба знаем, как дорого стоит операция. Но… но многие мужчины готовы платить огромные деньги за твою… любовь.
Я плакала. Адиль тоже. Впервые на моей памяти.
– Я хочу, чтобы ты обрела счастье и нормальную жизнь, – повторял он.
– Не могу, Адиль. Просто не могу!
– Сделай это для меня, – после долгой паузы произнес он дрожащим голосом. – Для нас. Хочу, чтобы ты в один прекрасный день увидела мое лицо. Хочу прочесть в твоем взгляде, что ты находишь меня прекрасным.
И я согласилась. Ради Адиля. Клянусь вам, Рубен, только ради него. И во имя любви. В голове у меня все смешалось. Я думала: если зрение вернется, я перестану быть обузой. Сила любви Адиля потрясла меня. Позволить мне спать с другими мужчинами, отринуть ревность ради моего счастья, исключительно ради него, моего эгоистичного счастья, – это верх великодушия. Способна ли я на подобную жертву? Нет, конечно нет, ни за что, даже если бы от этого зависела жизнь Адиля! Во всяком случае, так я тогда думала.
На следующий день я легла в постель с Сами. Мы встречались три раза в неделю, потом ему надоело, но Адиль меня успокоил:
– Ты такая красивая! Я найду других мужчин – друзей, коллег, соседей, – готовых раскошелиться.
Он ни разу не использовал слово «клиент».
Он их находил.
Они платили.
Сколько именно, я не знала, а на ощупь одна купюра была похожа на другую. Чаще всего друзья Адиля платили ему заранее. Я пыталась держать в голове суммы – десять раз по тысяче динаров, двадцать раз по пятьдесят франков, тридцать раз по сто долларов… – и все время подсчитывала, как долго мне еще жить в аду.
Адиль ревновал. Я часами ласкала его, убеждала, что он – единственный на свете, самый лучший, ни на кого не похожий. У тебя самое крепкое тело. Самый тонкий нос. Самая гладкая кожа. Я хотела все время встречаться с одними и теми же людьми. Мы с Адилем называли это встречами. Несколько ближайших друзей, те, кто хорошо платит, говорила я, предпочитая, чтобы ко мне прикасались знакомые мужчины. Каждый новый человек вызывал у меня немотивированный страх, а «постоянных» я приручала. Сама говорила мало – предпочитала слушать. Им нравилось изливать душу – даже больше, чем заниматься со мной сексом. Возможно, я питала иллюзии и им нравились моя задница и моя грудь, но мне было трудно представить, что они так же хороши, как у Наоми Кэмпбелл или Катуши Найан. Другие образы в моей памяти не сохранились.
Бесспорно одно, Рубен: у них развязывался язык.
Они говорили о своей жизни. Своих женщинах. Своих детях. Своих страхах. Своем одиночестве. Не умолкали – как неугомонные дети.
Сначала я просто запоминала. Потом, когда все стало мешаться в голове, попробовала придумать, как помочь памяти. Записывать? Невозможно. Перечитывать? Исключено! Я решила попросить о помощи Надию. Она работала официанткой в баре отеля «Ганнибал», где Адиль устраивал мои свидания. Он снимал большой номер с видом на базар, говорил: «Хочу, чтобы ты весь день слышала жизнь!» – и покрывал мое лицо поцелуями. Я знала, что Адиль любит меня, несмотря на оскверненное тело. Иначе не заботился бы так.
Я попросила Надию купить маленький блокнот и после встречи диктовала ей откровения любовников. Фамилий они не называли, но я знала их имена, имена их жен и детей, их фобии, фантазии и мечты. Надия все записывала и, если я хотела, перечитывала мне. Она одна воспитывала крошечную дочь, и ей нравилось поднимать мужчин на смех. Только Надия знала тайну блокнота, с которым я никогда не расставалась. Он стал моим наваждением. «Я не увижу, как выглядят мужчины, с которыми мне приходится спать, но знать о них буду все!»
Блокнот и сейчас при мне. В Эг Дус. Под матрасом. Я много месяцев его не доставала и не знаю, правильно ли поступила, доверив вам мой секрет, Рубен. Не уверена, что стоило рассказывать о тех черных годах. В ваших глазах плещется жалость, и все-таки, Рубен… И все-таки. Что бы вы там себе ни думали, годы, когда я была слепой и занималась проституцией, были не самыми худшими в моей жизни.
Ночь якоря
19:23
Фамилия: Мааль
Имя: Альфа
Родился 20 мая 1999 г. в городе Ужда, Марокко
– Ты крупный для своего возраста, парень, но ума это не прибавляет, тебя так и тянет на глупости, – заметил Петар, рассматривая документы задержанного.
Риан, одетый в безупречно отглаженную форму цвета морской волны, стоял рядом с майором. Паренек не оказал ни малейшего сопротивления – ни в момент ареста, ни в фургоне – и был очень спокоен, когда начался допрос, но и сотрудничать явно не собирался. Альфа вел себя, как подросток, которого достают предки, а он мычит в ответ что-то нечленораздельное и ухмыляется.
Петар и Риан ходили туда-сюда мимо Альфа, которого поместили в глубине комнаты. В противоположном углу, за компьютером, сидел Жюло и наблюдал за ним. Слушал – не слишком внимательно – монологи коллег, на которые Альфа отвечал послушными кивками или тихими «да» или «нет» через паузу, произнесенными с вопросительной интонацией. Взгляд лейтенанта Флора перемещался с полицейских на подозреваемого (кстати, он до сих пор не знал в чем), потом на постер с розовыми фламинго на пруду Ваккарес и, наконец, на экран большого телевизора (он висел на стене в соседнем кабинете и был включен: переработка переработкой, но футбол – это святое!).
«Астра» Джурджу – «Олимпик» Марсель.
Жюло выяснил, что «Олимпик» играет ответный матч 1/32 Еврокубка в прелестном придунайском городке на границе Румынии и Болгарии. Ладно, пусть спорт поможет освежить его географические познания! Альфа то кивал, то тянул шею: счет интересовал его больше полицейских нотаций.
Профилактика, твердил Петар, как будто ему платили за каждое произнесенное слово. Исключительно профилактика…
«Как бы не так, господин майор!» – веселился про себя Жюло. Двухметровый парень прекрасно понимает, что у них ничего на него нет, даже крупицы порошка в кармане. Только телефонный донос. «Номер», который исполняли Петар и Риан, был хорошо обкатан, совсем как клоунская реприза, но лейтенант сомневался, что на этот раз он сработает.
Майор опирался на статистику: предпринимателям-одиночкам нет места в среде, где царит жесткая агрессивная конкуренция, здесь не берут «подмастерьев», как делают дилеры. Велика готов был привести десятки имен молодых красивых качков, получивших пулю калибра 6 мм между глаз и не воспользовавшихся по этой причине ни абонементом в спортзал, ни прелестями подружек.
Риан исполнял роль кюре-имама-раввина, взывал к морали, вспоминал сотни семей, утонувших с начала года в Средиземном море. «Среди них могли быть твой дядя, твой кузен, твоя сестра, твой отец!» Он поминал знаменитостей, осуждавших торговцев ложной надеждой, Юссу Н’Дура, рэперов, футболистов, которых Жюло знать не знал.
Петар слушал, соглашался и… начинал сызнова.
Лейтенант изумлялся энергии патрона. Никогда раньше тот не проявлял подобной участливости, а теперь словно исполнял поручение. Как директор частной школы, читающий мораль упрямому ученику, который не воспринимает ни слова. И причина тому одна: он знает, что разговор записывается.
Странно… Стоило Риану или Петару (он был вдвое плотнее лейтенанта) сдвинуться с места, и задержанный начинал ерзать на стуле и тянуть шею, чтобы видеть экран телевизора.
– Альфа Мааль! Ты слушаешь или нет?
О да, он слушал. Внимательно – как подросток, глядящий в окно на проходящих мимо лицея девчонок, пока директор отчитывает его за проступок.
Альфа Мааль.
Жюло мысленно повторял имя и фамилию. Уже несколько минут его тревожила какая-то деталь, но понять, что не так, не удавалось. Это было связано с тем, что он недавно увидел, или прочел, или услышал.
Вспомнить не получалось. Ну и черт с ним. Жюло склонился над экраном с огромной раковиной и снимком башни банка в Котону. Ладно, он все-таки понял, как связаны мальдивские ракушки и банковская система Западной Африки, и на том спасибо. Вернувшись в отдел, он нашел решение – каури, хотя эта информация не объясняла, почему они оказались в кармане Валиони. Лейтенант не мог довольствоваться данными из Википедии, ему нужно было обсудить проблему с Петаром, но он не знал, как долго продлится «урок хорошего поведения», а перерыва ждать не хотел. Жюло продолжил серфинг по гуглу и быстро нашел имя лучшего специалиста по нужной теме. Мохамед Туфик. Профессор современной африканской истории. Три работы о колонизации и деколонизации, десятистраничный список статей в исторических журналах, профиль на фейсбуке, его биография и электронный адрес. Историки перестали быть архивными призраками. Через несколько мгновений сыщик отправил Мохамеду сообщение, где просил о срочном свидании, надеясь, что тот отреагирует немедленно. Университетский деятель наверняка получает меньше посланий, чем звезда телешоу.
Шлепок папкой по столу заставил его вздрогнуть. Петар принес список всех «ликвидаций» и кровавых разборок, случившихся с начала года.
– Так что будем делать, Альфа Мааль? – отчеканил майор. – Что вы станете делать, если мы вас отпустим? Ответьте на простой вопрос. Где произойдет наша следующая встреча? В морге? Или рыбаки выловят ваш хладный труп сетями из Средиземного моря?
«Шеф переигрывает…» – подумал Жюло, но мучил его другой вопрос.
Читать бесплатно другие книги:
