Холодное железо: Лучше подавать холодным. Герои. Красная страна Аберкромби Джо

На нижнем этаже

Солнце садилось за леса, землю укрывали тени, когда они подъезжали к Виссерину. Башни его видны были на расстоянии в несколько миль. Десятки… сотни башен, тонких, как дамские пальчики, тянущихся ввысь к серо-голубому небу, усеянных крохотными искорками горящих кое-где окон.

– Сколько же их… – пробормотал Трясучка себе под нос.

– На башни всегда была мода в Виссерине, – усмехнулся Коска. – Некоторые стоят еще со времен до Новой империи, многие века. Знатные семьи состязаются меж собой, кто построит выше. Гордятся ими. Помню, когда я еще маленьким был, одна упала раньше, чем ее достроили, улицы за три от той, где я жил. Раздавила кучу бедняцких домишек. За амбиции богачей вечно бедняки расплачиваются. Однако редко жалуются, поскольку… э-э-э…

– Мечтают собственные башни иметь?

Коска хохотнул:

– Ну да, мечтают, надо думать. Не понимают, что, чем выше забираешься, тем ниже падать приходится.

– Люди вообще редко понимают это, пока земля навстречу не летит.

– Правда ваша. И боюсь, многие из богачей Виссерина вскоре рухнут…

Балагур и Витари зажгли факелы, Дэй тоже и пристроила его возле облучка, чтобы освещал путь. Факелы начали разгораться повсюду вокруг них, и дорога превратилась в ручей из огоньков, текущий по черной земле к морю. Красивое зрелище… в какое-нибудь другое время. Но не сейчас, когда война на пороге и ни у кого нет охоты им любоваться.

Чем ближе к городу, тем больше делалось на дороге людей. Половина их, похоже, не чаяла попасть в Виссерин, дабы обрести укрытие за его стенами, а вторая – выбраться оттуда и убежать куда подальше. Война предоставляет фермерам паскудный выбор – либо остаться на своей земле и ждать обязательного поджога, грабежа, насилия и почти неизбежной смерти, либо укрыться в городе, коль там найдется место, рискуя быть ограбленным собственными защитниками или вражескими солдатами, если город падет. А то еще бежать в холмы, где можно с равной вероятностью попасть в руки врага, умереть с голоду и попросту замерзнуть насмерть холодной ночью.

Война, конечно, убивает какую-то часть солдат, но те, что выжили, остаются при деньгах, при костре, вокруг которого можно сидеть, распевая песни. Куда больше она убивает простых крестьян, и уцелевшие остаются ни с чем. На пепелище.

Словно мало было причин для дурного настроения, с потемневшего неба начал накрапывать дождь, постепенно усиливаясь и посверкивая в свете факелов, которые принялись шипеть и плеваться. Земля под ногами превратилась в липкую грязь. Холодные капли щекотали непокрытую голову Трясучки, но мысли его были далеко. Они неслись туда же, где блуждали все последние несколько недель, – к дому Кардотти, к черному делу, которое сотворил там Трясучка.

Брат его всегда говорил, что последнее это дело – убить женщину. Уважение к женщинам и детям, верность старым обычаям и своему слову – вот то, что отличает человека от животного и карлов от убийц. Трясучка не хотел ее убивать, но… коли машешь мечом в толпе, изволь нести ответственность за последствия. Хороший человек, которым он приехал сюда стать, должен был бы обгрызть ногти до кровавого мяса после того, что он сделал. Но Трясучка, вспоминая глухой звук, с каким клинок его вошел в грудь женщины, ее изумленное лицо, когда она сползала по стене, умирая, чувствовал лишь облегчение, оттого что остался безнаказанным.

Убийство по нечаянности женщины в борделе – зло, преступление, как принято считать. А намеренное убийство мужчины в бою – проявление доблести? Подвиг, которым гордятся, о котором распевают песни?.. Было время, у костра на холодном Севере, когда разница казалась Трясучке простой и очевидной. Но больше он не видел ее с прежней ясностью. И не потому, что совсем запутался. Наоборот, вдруг отчетливо понял – коли уж взялся убивать людей, покончить с этим нет никакой возможности.

– Судя по виду, вас одолевают мрачные мысли, мой друг, – сказал Коска.

– Время такое, что не до шуток.

Наемник усмехнулся.

– Старик Сазин, мой учитель, сказал однажды, что смеяться нужно каждое мгновенье, пока живешь, поскольку потом с этим будет трудновато.

– Правда? И что с ним стало?

– Умер от загнившей раны в плече.

– Жалкий конец.

– Ну, – сказал Коска, – если жизнь шутка, то черная.

– Уж лучше не смеяться тогда, коли она шутит так зло.

– Или подстраивать под нее свое чувство юмора.

– Это ж какое должно быть чувство юмора, чтобы смеяться над этим?

Коска, глядя на черные стены Виссерина, выплывающие навстречу из дождевой завесы, почесал шею.

– Вынужден признаться, у меня тоже сейчас не получается видеть забавную сторону дела.

Глядя на мечущиеся огоньки у ворот, нетрудно было догадаться, что там настоящая давка. И по мере того, как путники подъезжали ближе, лучше дело не становилось. Из города еще выходили старики, молодежь, женщины с детьми. Кто нес пожитки на собственной спине, кто вел на поводу мула с поклажей. Скрипели тележные колеса, меся липкую грязь. Люди выходили, проталкивались сквозь возбужденную толпу, но вот войти, похоже, мало кому удавалось. Страх гнетущим облаком висел в воздухе, и облако это все сгущалось.

Трясучка соскочил с коня, размял ноги, проверил, легко ли ходит меч в ножнах.

– Ничего, – сказала Монца, выглянув из-под капюшона. К лицу ее прилипли мокрые черные волосы. – Прорвемся.

– Вы абсолютно уверены, что нам туда надо? – спросил Морвир.

Она смерила его хмурым взглядом.

– Дня через два сюда придет армия Орсо. Что означает – Ганмарк тоже придет. И Карпи Верный, возможно, с Тысячей Мечей. Где они – там должны быть и мы, только и всего.

– Вы, конечно, хозяйка. Но я считаю своим долгом сказать, что целеустремленность тоже может быть чрезмерной… Наверняка существует менее опасная альтернатива тому, чтобы запереть себя, как в западне, в городе, который скоро будет осажден вражескими войсками.

– Нет никакого проку ждать их где-то в другом месте.

– Никакого проку не будет, если мы все погибнем. План, который не гнется под давлением обстоятельств, а ломается, хуже, чем… – Монца отвернулась, не дослушав, и начала пробиваться сквозь толпу к арке. – О, женщины, – процедил вслед Морвир.

– Что – женщины? – рыкнула Витари.

– За исключением присутствующей здесь, разумеется, они предпочитают думать сердцем, а не головой.

– Поскольку она платит, так, на мой взгляд, пусть думает хоть задницей.

– Умереть богатым – все равно, знаете ли, умереть.

– Но лучше, чем умереть бедным, – сказал Трясучка.

Вскоре к ним начали проталкиваться стражники, разгоняя народ копьями и оставляя за собой свободный проход к воротам. Рядом с хмурым командиром шла Монца, которая наверняка посеяла несколько монет и теперь пожинала урожай.

– Вы, там, с фургоном! – Командир ткнул пальцем в сторону Трясучки и остальной компании. – Проходите. Только вы шестеро, и все.

Толпа вокруг гневно зароптала. Кто-то пнул ногою фургон, стронувшийся с места.

– Дерьмо! Где справедливость? Всю жизнь я плачу налоги Сальеру, и меня оставляют за воротами?

Трясучка направил было коня следом за фургоном, но еще кто-то схватил его за руку. Какой-то окончательно отчаявшийся фермер.

– Почему пропускают этих сволочей? У меня семья…

Трясучка ударил его кулаком в лицо. Сгреб за куртку, когда тот упал, вздернул на ноги и ударил снова, опрокинув на спину в грязь. Из носа фермера, когда тот попытался подняться, хлынула черная в темноте кровь. Коль начал бучу, лучше ее тут же и закончить. Одним быстрым и жестоким поступком предотвратить то худшее, что может последовать. Так делал обычно Черный Доу. Поэтому Трясучка шагнул вперед и ударом сапога в грудь снова уложил его на спину.

– Оставайся-ка, где есть.

Поблизости стояли еще несколько человек. Мужчины, женщина, двое детей. Молоденький парнишка, не сводя с Трясучки глаз, пригнулся, вроде как готовясь к драке. Сын фермера, наверно.

– Я жить хочу, мальчик, потому так дерьмово и поступаю. Тебя тянет рядышком прилечь?

Парнишка покачал головой. Трясучка взял коня под уздцы, цокнул языком и зашагал к арке. Не слишком быстро. Готовый к тому, что у кого-нибудь еще хватит глупости испытать его силу. Но не успел и двух шагов сделать, как снова поднялся крик – что в них такого особенного и почему их пропускают, бросая всех прочих на произвол судьбы. Фермер, оставшийся без зубов, значил слишком мало, чтобы за него заступаться. Те, кто еще не видел худшего, понимали, что увидят, и очень скоро. Так что единственной их заботой было как можно дальше отодвинуть этот срок.

Дуя на ободранные костяшки пальцев, Трясучка вошел под арку, двинулся следом за своими по длинному темному туннелю, пытаясь вспомнить, что говорил ему Ищейка там, в Адуе, сто лет тому назад, как теперь казалось. Что-то о крови, которая, проливаясь, влечет за собой новую кровь, и о том, что никогда не поздно исправиться. Никогда не поздно стать хорошим человеком.

Хорошим человеком был Рудда Тридуба, лучше не бывает. Всю жизнь хранил верность старым обычаям и никогда не выбирал легкий путь, если считал его неправильным. Трясучка гордился тем, что воевал рядом с этим человеком и называл его своим командиром, но что, в конце концов, принесло Тридубе его благородство? Несколько добрых слов, сказанных у костра со слезами на глазах? Многотрудную жизнь и последнее пристанище в грязи?.. Черный Доу был мерзавцем, хуже коего Трясучка не встречал, человеком, который никогда не сходился с врагом лицом к лицу, если мог захватить его со спины врасплох. Жег, не задумываясь, целые деревни, нарушал собственные клятвы и плевал на то, чем это может кончиться. Беспощаден, как чума, совести имел с блошиный член. И сейчас он сидел в кресле Скарлинга, и половина Севера ему подчинялась, а остальные боялись даже упомянуть его имя.

Туннель вывел в город. На стершиеся булыжники мостовой лилась вода из дырявых водосточных желобов. Стояли вдоль дороги промокшие люди с нагруженными мулами и телегами, дожидаясь возможности выбраться, глазея на путников, едущих в обратном направлении. Трясучка запрокинул голову, сощурив от дождя глаза, уставился на башню, уходившую вершиной в черное небо. Раза в три, наверное, выше высочайшей башни Карлеона. Но вовсе не самая высокая из тех, что стояли вокруг.

Он покосился на Монцу украдкой, как уже наловчился это делать. Обычное хмурое выражение на решительном лице, по которому пробегают отсветы факелов проходящих мимо горожан, глаза смотрят прямо вперед. Поставила себе цель и делает все, чего та требует. И плевать ей и на совесть, и на последствия. Сначала месть, а все сомненья – потом…

Трясучка повозил языком во рту, сплюнул. Чем больше он видит, тем глубже понимает, что она права. Милосердие и трусость – одно и то же. Никто не выдает наград за хорошее поведение. Ни здесь, ни на Севере. Нигде. Хочешь что-то – так бери это. И тот человек велик, кто нахватал больше всех. Хорошо, наверное, было бы, если бы жизнь была другой.

Но она такая, какая есть.

У Монцы все онемело и болело – как всегда. Она устала и злилась – как всегда. Курить хотела сильнее, чем когда бы то ни было. И – словно в качестве острой приправы к пресному вечеру – еще промокла, замерзла и натерла о седло задницу.

Виссерин помнился ей прекрасным городом, полным сверкающего стекла, изящных зданий, изысканной еды, смеха и свободы. Правда, у нее было на редкость хорошее настроение, когда она приезжала сюда в последний раз – теплым летом, а не стылой весной, с Бенной, а не с чужими людьми, ждущими от нее распоряжений, и без намерения убить четверых человек.

Но даже с учетом всего этого очень уж далек оказался сейчас город от чудесного цветущего сада, жившего в ее памяти.

Всюду, где горели светильники, ставни были плотно закрыты, и только пробивавшийся сквозь щели скудный свет выхватывал порой из тьмы маленькие стеклянные фигурки в нишах над дверями. То были духи – хранители дома, приносящие благополучие и отгоняющие зло. И ставили их там по старинному обычаю, со времен еще до Новой империи. Монца поневоле задумалась о том, много ли пользы будет от этих кусочков стекла, когда в город ворвется армия Орсо. Сомнительно… В Виссерине царил страх, и ощущение нависшей над ним угрозы было столь острым, что даже волоски на шее Монцы вставали дыбом.

Хотя пустыми улицы не назвать. По ним спешили, кто в доки, кто к воротам, испуганные горожане. Взрослые, дети, старики, с тюками на спинах, с тележками, нагруженными узлами и сундуками, ящиками и корзинами, забитыми тем ненужным хламом, которому, конечно же, предстояло быть брошенным где-нибудь на обочине дороги под Виссерином. Пустая трата времени и сил в подобные времена – попытка спасти все… кроме собственной жизни.

Коли уж решил бежать – делать это надо быстро.

Но многие к тому же решили бежать в город и, к величайшему смятению своему, обнаружили, что оказались в тупике. Теперь они стояли на улицах, под дождем, зябко кутаясь в одеяла. Прятались в подворотнях, в темных сводчатых галереях пустого рынка, вжимаясь в стены, когда мимо проходила колонна солдат с факелами, в усеянных каплями дождя доспехах.

Ночная тьма полнилась звуками – звоном бьющегося стекла, треском разрубаемого дерева, криками, злыми и испуганными. Порою – и воплями отчаяния.

Монца догадывалась, что грабежом, не дожидаясь прихода врага, занялись уже сами горожане. Решили, покуда власти заняты собственным спасением, свести счет-другой, прихватить вещицу-другую, которыми всегда хотелось обладать. Настал один из тех редких моментов, когда имеется возможность получить что-то даром, и воспользоваться им не преминут многие, когда армия Орсо встанет вокруг города. Хрупкий налет цивилизации уже начал таять…

Отряд Монцы, медленно продвигавшийся по улицам, то и дело провожали взглядами – кто боязливым, кто подозрительным, кто оценивающим, – пытаясь понять, достаточно ли путники слабы или богаты, стоит ли тратить время на ограбление. Монца переложила поводья в правую руку. Пусть натягивать больно, зато левую можно держать на бедре, поближе к рукояти меча. Единственный закон сейчас в Виссерине – острый клинок. А ведь враг еще даже не подошел…

«Я видел ад, – писал Столикус, – и это был большой осажденный город».

Дорога привела их к мраморной арке, из-под замкового камня которой ручьем хлестала вода. Выше на стене красовалась фреска. В самом верху ее восседал на троне герцог Сальер, коему кисть художника оптимистично придала вместо безобразной тучности приятную пухлость. Рука его воздета была в благословляющем жесте, отеческая улыбка лучилась неземной добротой. У подножия трона граждане Виссерина, начиная от высшего сословия и заканчивая низшим, смиренно вкушали плоды его чудесного правления. Хлеб, вино и прочую благодать. Ниже, вдоль обвода арки, золотые буквы в рост человека гласили: «Милосердие, справедливость, отвага». Но какой-то правдолюбец, сумевший туда взобраться, намалевал на штукатурке красной краской еще и слова «жадность, жестокость, трусость».

– Велика самонадеянность жирной гадины Сальера, – сказала Монце с усмешкой Витари, чьи рыжие волосы побурели от дождя. – И все же, кажется, настал конец его бахвальству, вы как думаете?

Та в ответ только хмыкнула. Все, о чем она могла думать, глядя в хитрое лицо Витари, – это насколько ей можно доверять. Даже в осажденном городе самую большую угрозу для Монцы по-прежнему представляли ее собственные спутники. Витари примкнула к ней ради денег – мотив весьма рискованный, потому что всегда может найтись какой-нибудь ублюдок с карманами поглубже. Коска… можно ли вообще доверять пьянице, прославившемуся своим вероломством, которого к тому же однажды предала сама? Балагур… кто, черт возьми, знает, что творится у этого парня в голове?

Но все они кажутся милыми родственниками рядом с Морвиром. Монца бросила на него взгляд через плечо и обнаружила, что он тоже смотрит на нее с облучка, довольно угрюмо. Ходячая отрава, а не человек… и в тот момент, когда сочтет это выгодным, раздавит ее, как клеща, без всякого сожаления. Решение ехать в Виссерин его уже раздосадовало, но чего Монце хотелось менее всего, так это объяснять свой выбор. Говорить, что Орсо уже получил письмо Эйдер. Уже предложил изрядный куш – из денег Валинта и Балка – за ее смерть и отправил рыскать по Стирии половину наемных убийц Земного круга, жаждущих положить ее голову в свой мешок. Вместе с головами всех ее помощников, разумеется.

Поэтому в центре боевых действий они наверняка будут в большей безопасности, чем в любом другом месте.

И единственный, кому она может доверять, хотя бы отчасти, – это Трясучка.

Он ехал рядом, большой, хмурый, молчаливый. В Вестпорте его болтовня Монцу раздражала, но сейчас, как ни странно, угнетало молчание. Он спас ей жизнь в туманном Сипани. И пусть жизнью она давно не дорожила, поступок этот все же изрядно поднял его в ее глазах.

– Что-то тебя совсем не слыхать.

В темноте она не видела толком его лица, лишь тени в глазных впадинах и под скулами, да твердые очертания челюсти.

– Сказать нечего, думается мне.

– Раньше тебя это не останавливало.

– Да. Но я с тех пор начал кое-что понимать.

– Правда?

– Может, вам кажется, что мне это дается легко, но, чтобы сохранить надежду, приходится прилагать усилия, которые, похоже, никогда не окупятся.

– Я думала, стать лучше – само по себе награда.

– Маловатая, боюсь, за такую работу. Коли вы не заметили, здесь вот-вот начнется война.

– Поверь, я знаю, что такое война. Полжизни ею занималась.

– И что с того? Я тоже. И повидал немало, чтобы понять – война не то место, где можно сделаться лучше. Думаю, начну-ка я теперь жить по-вашему.

– Ну, впору в бога уверовать и восхвалить его!.. Добро пожаловать в реальный мир.

Монца усмехнулась, но почувствовала при этом некоторое разочарование. Сама она давно уже отказалась от всех попыток быть порядочным человеком, но почему-то ей была приятна мысль иметь в знакомых хоть одного.

Натянув поводья, она придержала коня. Фургон догнал ее, громыхая, и остановился тоже.

– Приехали.

Убежище, которым они с Бенной обзавелись в Висссерине, было старинной постройкой, возведенной в те времена, когда у города еще не было надежных стен и всякому имущему человеку приходилось самому оборонять свое добро. То был каменный дом-башня в пять этажей, с пристроенной конюшней, с узкими окнами-бойницами на нижнем этаже и зубчатым ограждением на крыше. Черная громада на фоне ночного неба, резко выделявшаяся среди скопища низеньких кирпичных и деревянных домишек вокруг. Монца поднесла было ключ к замку и нахмурилась. Входная дверь оказалась приоткрытой. В боковой щели виднелся свет, озарявший шершавый камень стены. Приложив палец к губам, Монца показала на него.

Трясучка поднял здоровенную ногу и одним ударом распахнул дверь. Послышался скрежет – отъехало в сторону что-то, подпиравшее ее изнутри. Монца, схватившись за рукоять меча, метнулась в дом.

Мебели в кухне не было, зато оказалось полно людей, оборванных, измученных с виду. И все они в испуге уставились на нее при свете одинокой свечи. Сидевший на пустой бочке коренастый мужчина с рукой на перевязи вскочил и схватился за палку. Крикнул:

– Проваливай!

Другой, одетый в грязную фермерскую блузу, шагнул, помахивая топором, ей навстречу. Но тут из-за спины Монцы, поднырнув под низкую притолоку, появился Трясучка. Выпрямился, отбросив на стену громадную тень, держа в руке уже обнаженный, блестящий меч.

– Сами проваливайте.

Фермер, испуганно таращась на грозное оружие, попятился.

– Чего надо… вы кто?

– Я? – рявкнула Монца. – Хозяйка дома, паршивец!

– Одиннадцать их тут, – сказал Балагур, вошедший в дверь с другой стороны.

Кроме этих мужчин, в кухне были еще две старухи. Старик, совсем дряхлый, скрюченный, с трясущимися узловатыми руками. Молодая женщина с младенцем на руках, одних примерно лет с Монцей. Две маленькие большеглазые девчушки, державшиеся с ней рядом, похожие, как близнецы. И девушка лет шестнадцати, стоявшая возле нерастопленного очага, держа в одной руке кухонный нож, которым только что потрошила рыбу, а другой пытаясь затолкать себе за спину мальчика, лет десяти с виду.

Девчонка, считай, охраняющая своего младшего брата…

– Убери меч, – сказала Монца Трясучке.

– Что?

– Нынче ночью никого не будут убивать.

Трясучка поднял густую бровь.

– И кто сейчас оптимист?

– Повезло вам, что я купила большой дом. – Монца остановила взгляд на мужчине с рукой на перевязи, поскольку он казался главой семьи. – Места всем хватит.

Тот нерешительно опустил палку.

– Мы фермеры из долины, искали, где бы укрыться. В доме все так и было, когда пришли, мы ничего не украли. И мешать вам не будем…

– Уж пожалуйста. Здесь только вы, никого больше?

– Меня звать Фарли. Это моя жена…

– Мне ваши имена без надобности. Оставайтесь тут, внизу, только не путайтесь под ногами. И наверх не суйтесь, там мы поселимся. Ясно? Тогда никто никого не обидит.

Он кивнул, и страх в его глазах сменился облегчением.

– Ясно.

– Балагур, отведите лошадей в конюшню. И фургон уберите с улицы.

При виде жалких лиц этих фермеров, беспомощных, нищих, не знающих, на что надеяться, на душе у Монцы сделалось совсем тошно. Оттолкнув ногой с дороги сломанный стул, она начала подниматься по темной лестнице, с трудом переставляя одеревеневшие после дня в седле ноги. Близ четвертого этажа ее нагнал Морвир. За ним шли Коска, Витари и Дэй, тащившая сундучок.

Морвир нес с собой фонарь, и лицо его, подсвеченное снизу, казалось удрученным.

– Эти крестьяне для нас определенно опасны, – сказал он. – Впрочем, проблема легко решается. Король ядов в данном случае не нужен. Милостынька в виде краюхи хлеба, сдобренной леопардовым цветком, и больше они нам…

– Нет.

Морвир захлопал глазами.

– Если вы намерены предоставить им полную свободу там, внизу, я вынужден заявить решительный протест…

– Никаких протестов. Решаю я. Вы с Дэй можете занять эту комнату. – Он повернулся к двери, и Монца выхватила у него из руки фонарь. – Коска, вы с Балагуром – на втором этаже. Вы, Витари, получается, спите одна на третьем.

– Сплю одна. – Та отшвырнула ногою в сторону валявшийся на полу кусок штукатурки. – Трагедия всей моей жизни.

– Что ж, спущусь в фургон в таком случае и принесу свой багаж в гостиницу Палача Каприле для бездомных крестьян. – Морвир неприязненно покачал головой и зашагал вниз.

– Давно пора, – рявкнула ему в спину Монца.

Она помешкала на площадке, прислушиваясь к его шагам, пока те не затихли вдали и пока на всей лестнице не воцарилась тишина, не считая доносившегося со второго этажа голоса Коски, болтавшего о чем-то с Балагуром. Тогда она вошла в комнату к Дэй и тихонько прикрыла за собой дверь.

– Надо поговорить.

Девушка в этот миг, открыв сундучок, вынимала из него ломоть хлеба.

– О чем?

– О том же, о чем мы говорили в Вестпорте. О твоем нанимателе.

– Занудством своим замучил, да?

– Только не говори, что тебя не мучает.

– Каждый день, вот уже три года.

– Нелегко на него работать, думаю. – Монца, глядя ей в глаза, шагнула ближе. – Рано или поздно всякий ученик выходит из тени своего учителя. Если, конечно, хочет стать учителем сам.

– Поэтому вы предали Коску?

Монца чуть замешкалась с ответом.

– И поэтому тоже. Иногда человек должен идти на риск. Ставить на карту все. И у тебя для подобного шага, надо заметить, причины куда весомей, чем были у меня, – она сказала это таким тоном, словно речь шла о чем-то само собой разумеющемся.

Теперь замешкалась Дэй.

– Что за причины?

Монца притворилась удивленной.