Хроника Убийцы Короля. День первый. Имя ветра Ротфусс Патрик

ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ

ИМЯ ВЕТРА

Зима — мертвый сезон для странствующей труппы, но Абенти вышел из положения, начав наконец учить меня симпатии всерьез. Тем не менее предвкушение оказалось гораздо более волнующим, чем реальность, — так часто случается, особенно с детьми.

Нельзя сказать, что я разочаровался в симпатии. Но, честно говоря, был немного озадачен: она оказалась совсем не такой, какой я представлял магию.

Без сомнения, она приносила пользу. Бен прибегал к симпатии для создания света во время наших представлений. Симпатия могла разжечь огонь без кремня или поднять тяжелый груз без громоздких веревок и блоков.

Но когда я в первый раз увидел Бена, он каким-то образом призвал ветер. Это была не просто симпатия, но магия из сказок и легенд — и этот секрет я жаждал узнать больше всего на свете.

Мы оставили весеннюю распутицу позади, и труппа двигалась теперь через леса и поля западной части Содружества. Я как обычно ехал в фургоне Бена. Лето решило вновь заявить о себе, и все вокруг зеленело и цвело.

Около часа мы мирно ехали. Бен подремывал над поводьями, пока фургон не налетел на камень и не выбил нас из грез — каждого из своих.

Бен выпрямился на козлах и обратился ко мне тем особенным тоном, который я давно обозначил для себя как «есть-тут-для-тебя-хорошая-задачка».

— Как ты вскипятишь воду в чайнике?

Оглядевшись, я заметил на обочине дороги большой валун.

— Этот камень наверняка нагрелся под солнцем. Я свяжу его с водой в чайнике и использую жар камня, чтобы вскипятить воду.

— Камень с водой — не слишком эффективно, — поддел меня Бен. — Только одна пятнадцатая пойдет на согревание воды.

— Но это сработает.

— Признаю, сработает. Но это неаккуратно. Ты можешь сделать лучше, э'лир.

Затем он начал громко бранить Альфу с Бетой — в знак особенно хорошего расположения духа. Они принимали хозяйские вопли так же спокойно, как и всегда, хотя Бен обвинял их в таких грехах, какие ни один осел не стал бы совершать по доброй воле, особенно Бета, обладавшая безукоризненным нравом.

Остановившись на середине тирады, он спросил:

— Как ты собьешь вон ту птицу? — и указал на ястреба, парящего высоко над пшеничным полем, а потом на обочину дороги.

— Наверное, я бы не стал его сбивать. Он мне ничего не сделал.

— Гипотетически.

— Я и говорю гипотетически — не стал бы этого делать.

Бен хмыкнул:

— Я уже понял, э'лир. А как именно ты не станешь этого делать? Подробности, пожалуйста.

— Попрошу Терена подстрелить его.

Он задумчиво кивнул:

— Ладно, ладно. Но дело-то касается только тебя и птицы. Этот ястреб, — он негодующе ткнул пальцем в птицу, — сказал какую-то грубость о твоей матери.

— О, тогда моя честь требует, чтобы я сам защитил ее доброе имя.

— Именно так.

— У меня есть перо?

— Нет.

— Хватка Тейлу и… — Я проглотил остаток ругательства под неодобрительным взглядом Бена. — Ты не даешь простых задачек.

— Эту раздражающую привычку я подцепил от одного слишком умного студента, — улыбнулся он. — Что бы ты стал делать, будь у тебя перо?

— Я бы связал его с птицей и намылил едким мылом.

Бен взъерошил бровь, всю, какая у него оставалась.

— Каким типом связывания?

— Химическим. Возможно, вторым каталитическим.

Задумчивая пауза.

— Вторым каталитическим… — Бен почесал подбородок. — Чтобы растворить жир, который делает перо гладким и плотным?

Я кивнул.

Он посмотрел вверх на птицу.

— Никогда бы до такого не додумался, — сказал он с каким-то тихим восхищением.

Я принял это как комплимент.

— Тем не менее пера у тебя нет. — Наконец он посмотрел на меня. — Как ты собьешь ястреба?

Подумав несколько минут, я так и не смог ничего изобрести и решил сменить тему задания.

— Я бы, — сказал я беспечно, — просто позвал ветер и заставил его сбить птицу с неба.

Бен бросил на меня хитрый взгляд, говорящий, что он отлично понимает, куда я клоню.

— А как ты это сделаешь, э'лир?

Я почувствовал, что он, возможно, готов открыть мне секрет, который хранил все зимние месяцы. Как вдруг меня осенила догадка.

Я вдохнул поглубже и произнес слова, чтобы связать воздух в моих легких с воздухом снаружи, твердо зафиксировал в сознании алар и, поднеся большой и указательный пальцы к губам, дунул между ними.

Легкий порыв ветра за моей спиной взъерошил мои волосы и заставил брезентовый верх фургона на мгновение натянуться. Это могло быть и простым совпадением, но я сразу почувствовал, как по лицу моему расползается торжествующая улыбка. Секунду я просто смотрел на недоверчивую мину Бена, ухмыляясь как безумец.

Затем что-то сдавило мне грудь, словно я оказался глубоко под водой.

Я попытался вдохнуть, но не мог. Слегка обескураженный, я продолжал хватать ртом воздух. Ощущение было такое, словно я упал на спину и из меня вышибло весь воздух.

Внезапно я осознал, что наделал. Мое тело покрылось холодным потом, я бешено схватился за рубаху Бена, показывая на свою грудь, шею и открытый рот.

Бен посмотрел на меня, и его лицо посерело.

Я ощутил, как неподвижно все кругом. Не шевелилась ни травинка, даже скрип фургона звучал приглушенно, словно издалека.

Ужас вопил в моем мозгу, затопляя все мысли. Я зацарапал по горлу, разрывая ворот рубашки. Сердце грохотало до звона в ушах. Боль пронзала мою сжатую грудь, когда я пытался ухватить хоть глоток воздуха.

Двигаясь быстрее, чем когда-либо, Бей схватил меня за лохмотья рубашки и спрыгнул с козел фургона. Приземлившись на траву у обочины, он вдавил меня в землю с такой силой, что если бы в моих легких оставалось хоть немного воздуха, его тут же бы вышибло.

Слезы потекли по моему лицу, я слепо выдирался из его рук, понимая, что сейчас умру. Глаза покраснели и горели. Я бешено скреб землю онемевшими и холодными как лед руками.

Я услышал чей-то крик, но он показался очень далеким. Бен встал надо мной на колени; небо за его спиной начало меркнуть. На его лице застыло рассеянное выражение, словно он внимал чему-то, чего я не мог услышать.

Затем он посмотрел на меня — все, что я помню, это его взгляд: далекий и полный свирепой силы, бесстрастной и холодной.

Бен смотрел на меня. Его губы шевельнулись: он позвал ветер.

Я содрогнулся, как листок под ударом молнии. Ахнул черный гром.

Следующее, что я помню, — как Бен помогает мне подняться на ноги. Я смутно осознавал, что остальные фургоны тоже остановились и на нас смотрят любопытные лица. Мать прибежала из своего фургона, но Бен перехватил ее на полпути, ухмыляясь и бормоча что-то утешительное. Я не мог разобрать слов, потому что все мое внимание было сосредоточено на том, чтобы дышать: вдыхать и выдыхать, вдыхать и выдыхать.

Другие фургоны покатились прочь, и я поковылял за Беном к его фургону. Он сделал вид, что ему нужно срочно проверить веревки, удерживающие брезентовый верх. Я уже немного пришел в себя и помогал ему как мог, пока мимо нас не проехал замыкающий фургон труппы.

Когда я поднял взгляд на Бена, в его глазах кипела ярость.

— О чем ты думал? — прошипел он. — Ну? О чем? О чем ты думал?

Я никогда раньше не видел Бена таким; все его тело словно скрутилось в один тугой узел, он прямо трясся от злости. Он отвел руку, собираясь ударить меня, и… остановился. Через мгновение рука его бессильно упала.

Он тщательно проверил последнюю пару веревок и забрался в фургон. Не зная, что еще делать, я последовал за ним.

Бен дернул поводья, и Альфа с Бетой поволокли фургон вперед. Теперь мы были последними в караване. Бен смотрел прямо перед собой, я теребил разорванную рубашку. Висело напряженное молчание.

Оглядываясь назад, я понимаю, как глупо было то, что я сделал, поразительно глупо. Когда я связал мой выдох с воздухом вокруг, я сделал невозможным для себя вдохнуть. Мои легкие были недостаточно сильны, чтобы всколыхнуть такой объем воздуха. Мне понадобились бы кузнечные меха вместо легких. С тем же успехом я мог попытаться выпить реку или поднять гору.

Около двух часов мы ехали в тягостной тишине. Солнце уже золотило верхушки деревьев, когда Бен наконец глубоко вздохнул, шумно выдохнул и передал мне поводья.

Когда я взглянул на него, я впервые осознал, насколько же он стар. Я давно знал, что он подбирается к шестому десятку своих лет, но никогда не видел, чтобы он выглядел на свои годы.

— Я солгал твоей матери, Квоут. Она видела финал того, что произошло, и беспокоилась за тебя. — Его глаза не отрывались от переднего фургона. — Я сказал ей, что мы работали над трюком для представления. Она хорошая женщина и не заслуживает лжи.

Мы покатили дальше в бесконечной пытке молчания. До заката оставалось еще несколько часов, когда я услышал голоса.

— Серовик! — передали по цепочке.

Скачок нашего фургона, свернувшего на траву, вывел Бена из размышлений. Он огляделся и увидел, что солнце еще стоит высоко над горизонтом.

— Почему мы так рано останавливаемся? Дерево поперек дороги?

— Серовик, — указал я вперед, на огромный каменный монолит, видневшийся над крышами фургонов впереди нас.

— Что?

— Мы иногда встречаем на дороге такие камни. — Я снова указал на серовик, торчащий выше некоторых деревьев вдоль обочины.

Как большинство камней, он представлял собой грубо высеченную прямоугольную плиту более трех метров высотой. Фургоны, столпившиеся вокруг него, казались крошечными и хрупкими по сравнению с громадой камня.

— Я слышал, их называют стоячими камнями, но я видел много таких же, которые не стояли, а лежали на боку. Мы всегда останавливаемся на дневку, когда находим их, если не очень торопимся. — Я замолчал, поняв, что заболтался.

— Я знал их под другим названием: путевики, — тихо произнес Бен.

Он выглядел постаревшим и усталым. Через секунду он спросил:

— А почему вы останавливаетесь, когда их находите?

— Мы всегда так делаем. Для передышки. — Я подумал немного. — Наверное, считается, что они приносят удачу.

Мне ужасно хотелось рассказать что-нибудь еще, чтобы поддержать беседу, раз уж у Бена вдруг проснулся интерес, но я не смог ничего больше придумать.

— Пожалуй, можно и так считать. — Бен направил Альфу и Бету за камень, в сторону от остальных фургонов. — Приходи ко мне на ужин или сразу после. Надо поговорить. — Он отвернулся и начал выпрягать Альфу из фургона.

Я никогда раньше не видел Бена в таком плохом настроении. Боясь, что разрушил все между нами, я повернулся и побежал к родительскому фургону.

Мать сидела перед только что разведенным костром, медленно добавляя в огонь веточки, чтобы он разгорался. Отец растирал ей шею и плечи. Они оба повернулись на звук моих торопливых шагов.

— Можно, я сегодня поужинаю с Беном?

Мать посмотрела вверх, на отца, затем снова на меня.

— Не будь назойливым, милый.

— Он пригласил. Если я пойду сейчас, то смогу помочь ему устроиться на ночь.

Мать шевельнула плечами, и отец снова принялся их растирать.

— Тоже верно, только не задерживайся до утра, — сказала она и улыбнулась мне. — Поцелуй меня.

Я обнял и поцеловал ее.

Отец тоже меня поцеловал.

— Дай-ка сюда свою рубашку. Будет чем заняться, пока твоя мать готовит ужин. — Он снял с меня рубашку и ощупал порванные края. — Да она совсем дырявая — больше, чем положено.

Я начал бормотать объяснения, но он отмахнулся.

— Знаю, знаю, это все ради благой цели. Будь аккуратней, а не то придется тебе самому чинить рубашки. В твоем сундуке есть другая. Принеси мне заодно иголку с ниткой, будь так любезен.

Я бросился в заднюю часть фургона и вытащил чистую рубашку. Копаясь в поисках нитки с иголкой, я услышал, как моя мать запела:

А отец ответил:

Когда я вылез из фургона, отец нависал над матерью в эффектном наклоне и целовал ее. Я положил нитку с иголкой рядом с рубашкой и стал ждать. Поцелуй выглядел весьма приятным. Я наблюдал внимательно, смутно догадываясь, что в будущем мне тоже захочется поцеловать даму. Если такое в конце концов случится, я желал проделать все грамотно.

Через минуту отец заметил меня и снова поставил мать на ноги.

— С тебя полпенни за представление, мастер подглядыватель, — расхохотался он. — Почему ты еще здесь, парень? Могу поспорить на те же полпенни, что тебя задержал какой-то вопрос.

— Почему мы останавливаемся у серовиков?

— Традиция, мой мальчик, — торжественно сказал он, широко разводя руками. — И суеверие. Что, в общем-то, одно и то же. Мы останавливаемся для удачи, и все радуются неожиданному отдыху. — Он помолчал. — Я знал даже стишок о них. Как там было?..

Отец постоял секунду, глядя в пространство и покусывая нижнюю губу, потом покачал головой:

— Не могу вспомнить конец. Господи, как я ненавижу поэзию! Как можно запомнить слова, не положенные на музыку? — Его лоб собрался складками от сосредоточенности, пока он прокручивал про себя слова.

— А что такое тяговик? — спросил я.

— Старое название лоденников, — объяснила мать. — Это кусочки звездного железа, они притягивают к себе другое железо. Я видела один много лет назад в шкатулке с диковинами. — Она посмотрела на отца, все еще бормочущего про себя. — Мы ведь видели лоденник в Пелересине.

— А? Что? — Вопрос вытряхнул отца из размышлений. — Да, в Пелересине. — Он снова прикусил губу и нахмурился. — Помни, сын мой, даже если забудешь все остальное: поэт — это музыкант, который не может петь. Словам приходится искать разум человека, прежде чем они смогут коснуться его сердца, а умы людей — прискорбно маленькие мишени. Музыка трогает сердца напрямую — не важно, насколько мал или неподатлив ум слушающего.

Мать издала не слишком подобающее даме фырканье:

— Ах, какие мы элитарные. Просто ты стареешь. — Она испустила театральный вздох. — Вот память и изменяет тебе.

Отец принял картинную позу крайнего негодования, но мать уже повернулась ко мне:

— Единственная традиция, которая притягивает артистов к серовикам, — это лень. Стишок должен быть такой:

В глазах отца зажегся непонятный огонек.

— Старею? — произнес он тихим низким голосом, снова начиная растирать ей плечи. — Женщина, я намерен доказать, что ты ошибаешься.

Она шутливо улыбнулась:

— Сэр, я намерена позволить вам это.

Я решил оставить их в покое и уже бежал к фургону Бена, когда меня настиг голос отца:

— Гаммы завтра после обеда? И второй акт «Тинбертина»?

— Ладно. — Я перешел на шаг.

Когда я вернулся к фургону Бена, он уже выпряг Альфу и Бету и чистил их. Я начал разводить огонь, окружив сухие листья пирамидкой из больших прутиков и веток. Закончив, я повернулся в ту сторону, где сидел Бен.

И снова молчание; я почти видел, как он подбирает слова. Наконец он заговорил:

— Что ты знаешь о новой песне своего отца?

— Той, которая про Ланре? — спросил я. — Не много. Ты же знаешь, какой он. Никто не услышит песню, пока она не закончена. Даже я.

— Я говорю не о самой песне, — сказал Бен, — а об истории, что стоит за ней. Об истории Ланре.

Я сразу припомнил десятки историй, которые мой отец собрал за последний год в попытках выделить общие звенья.

— Ланре был принцем, — сказал я. — Или королем. Кем-то важным. Он хотел стать могущественней всех в мире. И продал свою душу за могущество, но что-то пошло не так, и потом он вроде бы сошел с ума, или не мог больше спать, или… — Я остановился, увидев, что Бен отрицательно качает головой.

— Не продавал он души, — сказал Бен. — Это сущая ерунда. — Он тяжело вздохнул и словно сдулся. — Я все делаю не так. Оставим песню твоего отца. Поговорим о ней, когда он ее закончит. Впрочем, история Ланре может дать тебе кое-какую пищу для размышлений.

Бен перевел дух и начал снова:

— Предположим, у тебя есть легкомысленный мальчишка-шестилетка. Какой вред он может причинить, если разбуянится?

Я помолчал, не зная, какого рода ответ он хочет услышать. Прямой, пожалуй, будет лучшим:

— Небольшой.

— А если предположить, что ему двадцать, но он все такой же легкомысленный?

Я решил держаться очевидных ответов:

— Все равно небольшой, но больше, чем раньше.

— А если дать ему меч?

Понимание забрезжило у меня в мозгу, и я закрыл глаза:

— Больше, намного больше. Я понимаю, Бен, правда понимаю. Сила — это хорошо, а глупость обычно безвредна. Но глупость вместе с силой опасны.

— Я не говорил о глупости, — поправил меня Бен. — Ты умен, мы оба это знаем. Но ты можешь быть легкомысленным. Умный, но притом легкомысленный человек — одно из самых ужасных существ на свете. И что хуже всего, я научил тебя некоторым опасным фокусам.

Бен посмотрел на костер, который я сложил, затем подобрал листик, пробормотал несколько слов и стал смотреть, как среди прутиков и трута разгорается маленький огонек. Затем снова повернулся ко мне.

— Ты мог убить себя, делая что-нибудь совсем простое, вроде этого. — Он криво ухмыльнулся. — Или гоняясь в поисках имени ветра.

Он начал было говорить что-то еще, но остановился, потер лицо руками, снова вздохнул и совсем сгорбился. Когда Бен отнял руки от лица, на нем читалась одна лишь усталость.

— Сколько тебе сейчас?

— В следующем месяце будет двенадцать.

Бен покачал головой:

— Так легко забыть об этом. Ты ведешь себя не на свой возраст. — Он пошевелил палочкой костер. — Мне было восемнадцать, когда я поступил в Университет. Только к двадцати я знал столько, сколько ты, — сказал он, глядя в огонь. — Прости, Квоут, мне надо сейчас побыть одному. Кое-что обдумать.

Я молча кивнул и встал. Достав из его фургона треногу и чайник, воду и чай, принес их к костру и тихо положил около Бена. Когда я уходил, он все еще смотрел в огонь.

Поскольку родители еще не ожидали меня, я отправился в лес. Мне тоже надо было кое-что обдумать. Жаль, но это все, что я мог сделать сейчас для Бена.

Прошел целый оборот, прежде чем к Бену вернулось обычное жизнерадостное настроение. Но наши отношения уже не были прежними. Мы оставались друзьями, но что-то пролегло между нами, и я догадывался, что Бен намеренно держится отчужденно.

Уроки почти прекратились. Бен прервал начавшееся было изучение алхимии, оставив только химию. Учить меня сигалдри он отказался вообще, а симпатию стал ограничивать областями, которые считал для меня безопасными.

Эти изменения выводили меня из себя, но я держал марку, полагая, что, если буду вести себя ответственно и осторожно, Бен в конце концов расслабится и все вернется на круги своя. Мы были одной семьей, и я знал, что любые сложности между нами когда-нибудь разрешатся. Все, в чем я нуждался, — это время.

Но я не подозревал, что время наше уже подходило к концу.

ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ

РАЗВЛЕЧЕНИЯ И РАССТАВАНИЯ

Городок звался Хэллоуфелл. Мы остановились в нем на несколько дней, потому что там был хороший тележник, а почти все наши фургоны нуждались в ремонте. Пока мы ждали, Бен получил предложение, от которого не мог отказаться.

Она была вдовой, весьма состоятельной, еще достаточно молодой и, на мой неопытный взгляд, очень привлекательной. По официальной версии, она искала человека, готового учить ее маленького сына. Однако каждый, кто видел их с Беном гуляющими вместе, сразу понимал, в чем тут дело.

Дама была женой пивовара, утонувшего два года назад. Она пыталась управлять пивоварней как могла, но совершенно не представляла, как это делается…

Как вы понимаете, вряд ли можно было придумать лучшую ловушку для Бена, даже если очень постараться.

По ходу дела планы наши изменились, и труппа осталась в Хэллоуфелле еще на несколько дней. Мой двенадцатый день рождения перенесли на более ранний срок и совместили с отвальной, которую устраивал Бен.

Чтобы представить, какой это был праздник, нужно понимать, что нет ничего более грандиозного, чем труппа, играющая сама для себя. Хорошие артисты стараются каждое выступление сделать особенным, но следует помнить, что представление, которое они тебе показывают, разыгрывалось уже перед сотнями других зрителей. Даже у самых лучших трупп случаются провальные выступления — особенно когда артисты чувствуют, что им это сойдет с рук.

В маленьких городках или сельских трактирах не отличают хорошего представления от плохого. Но твои товарищи артисты прекрасно видят разницу.

Теперь подумайте, каково это: развлекать людей, которые видели твой номер тысячи раз? Вы стряхиваете пыль со старых трюков, пробуете новые и надеетесь на лучшее. И не забываете, что громкие провалы радуют зрителей не меньше, чем великие успехи.

Я запомнил тот вечер как чудесное облако теплых чувств, отдающих горечью. Скрипки, лютни и барабаны — все играли, пели и плясали, как хотели. Полагаю, мы бы потягались с любой пирушкой фейри, какую только можно вообразить.

Я получил подарки. Трип подарил поясной нож с кожаной рукояткой, заявив, что всем мальчишкам нужны какие-нибудь штуки, которыми можно царапать друг друга. Шанди преподнесла прекрасный плащ, сшитый ею самой и усеянный изнутри маленькими кармашками для мальчишечьих сокровищ. Родители подарили лютню — прекрасный инструмент из гладкого темного дерева. Мне тут же пришлось сыграть песню, и Бен спел вместе со мной. Мои пальцы чуть скользили на непривычном инструменте, а Бен раз или два заблудился в поисках нот, но получилось здорово.

Он открыл бочонок медовухи, которую берег «как раз для такого случая». Я помню, что на вкус она была как мои чувства: сладкая, горьковатая и приглушенная.

Несколько человек объединились, чтобы написать «Балладу о Бене, превосходном пивоваре». Отец, аккомпанируя себе на полуарфе, прочел их творение с таким пафосом, словно это была генеалогия модеганского королевского рода. Все смеялись, пока животы не заболели, а Бен больше других прочих.