Трон из костей дракона. Том 1 Уильямс Тэд

Глава 6

Пирамида в скалах

Наказанием Саймону за последние преступления стала приостановка обучения у доктора Моргенеса и заключение в крыле для слуг.

В течение нескольких дней он бродил по своей новой темнице, от помещения для мытья посуды до кладовой, где хранилось постельное белье, точно неугомонная и мрачная пустельга.

«Я сам виноват, – иногда думал он. – Дракониха права, я настоящий Олух».

«Почему все устраивают мне бесконечные неприятности? – возмущался он в другие моменты. – Теперь они думают, что я дикое животное, которому нельзя доверять».

Рейчел, пытаясь смягчить наказание, придумала для него серию мелких поручений, которые он мог выполнять; теперь дни тянулись не так медленно, но для Саймона это стало лишь новым подтверждением того, что он навечно останется тягловой лошадью, будет постоянно что-то приносить или таскать тяжести, пока не станет настолько старым, что не сможет больше работать, и тогда его отведут подальше и прикончат старой колотушкой Шема.

Между тем подходили к концу дни новандера, и декандер подкрался, словно ловкий воришка.

В конце второй недели нового месяца Саймону вернули свободу – но с определенными ограничениями. Ему запретили появляться в Башне Зеленого Ангела и в других любимых им местах; позволили возобновить обучение у доктора, однако давали дополнительные дневные поручения, и ему приходилось возвращаться в обеденное время в крыло для слуг. Но даже короткие визиты к доктору Моргенесу заметно улучшили жизнь Саймона. Более того, складывалось впечатление, что Моргенес с каждым днем все больше на него рассчитывал. Доктор многому его учил, объяснял, как использовать разные предметы, находившиеся в мастерской.

Кроме того, Саймон с огромным трудом учился читать. Это оказалось несравнимо сложнее, чем подметать пол или мыть перегонные кубы и стаканы, но Моргенес направлял его твердой рукой, повторяя, что без знания букв Саймон никогда не станет для него полезным учеником.

В День святого Таната, двадцать первого декандера, в Хейхолте кипела жизнь. День святого был последним праздником перед Эйдонмансой, и служанкам предстояло подготовить грандиозный пир, расставить повсюду веточки омелы и сотни белых свечей из пчелиного воска – их следовало зажечь на закате, и, когда пламя появится в каждом окне, призвать странствующего святого Таната из зимней темноты, чтобы он благословил замок и его обитателей. Другие слуги заполняли смолистыми дровами камины или разбрасывали свежий тростник на полах.

Саймона, который весь день старался не привлекать к себе внимания, тем не менее обнаружили и отправили к доктору Моргенесу с заданием, выяснить, не осталось ли у него масла для полировки поверхностей – армия Рейчел истратила все запасы, чтобы навести блеск на Большом столе, а в Главном зале работа еще только началась.

Саймон, который провел все утро в покоях доктора Моргенеса, читая вслух скучнейшую книгу «Совранские зелья целителей Вранна», тем не менее, предпочитал любое общение с Моргенесом ужасам стального взгляда Рейчел и почти вылетел из Главного зала во Внутренний двор под Башней Зеленого Ангела. Через несколько секунд он уже пересекал по мосту ров, словно ястреб с перчатки охотника, и очень скоро во второй раз за день оказался в покоях доктора.

Доктор не сразу ответил на его стук в дверь, но Саймон слышал внутри голоса. Он ждал терпеливо, насколько мог, отдирая длинные щепки от потрескавшегося дверного косяка, пока не появился Моргенес, который видел Саймона совсем недавно, но никак не прокомментировал его новое появление. Моргенес выглядел рассеянным, когда впустил юношу внутрь; Саймон почувствовал его необычное настроение и молча последовал за ним по освещенному коридору.

Тяжелые шторы скрывали окна, и сначала, пока его глаза привыкали к полумраку, Саймон не увидел никаких посетителей, но вскоре заметил смутные очертания человека, сидевшего возле большого матросского сундука в углу. Мужчина в сером плаще смотрел в пол, лицо гостя оставалось скрытым, но Саймон его узнал.

– Простите меня, принц Джошуа, – сказал Моргенес, – это Саймон, мой новый ученик.

Джошуа Однорукий поднял голову, и его бледные глаза – голубые… или серые? – равнодушно скользнули по Саймону, так торговец хирка мог посмотреть на лошадь, которую не собирался покупать. После короткой паузы внимание Джошуа полностью переключилось на Моргенеса, словно Саймон прекратил свое существование и навсегда исчез. Доктор жестом предложил Саймону отойти в дальний конец комнаты и подождать.

– Ваше высочество, – сказал Моргенес принцу, – боюсь, больше я ничего не могу сделать. Мое искусство целителя и аптекаря исчерпано. – Старик нервно потер руки. – Простите меня.Вы знаете, что я люблю короля и мне больно видеть его страдания, но… есть вещи, в которые не стоит вмешиваться таким, как я, – слишком много возможностей и непредсказуемых последствий. И среди них – передача королевства в другие руки.

Затем Моргенес, которого Саймон никогда прежде не видел в таком настроении, достал какой-то предмет на золотой цепочке из-под своего одеяния и принялся возбужденно вертеть его в руках. Насколько Саймон знал, доктор, любивший посмеиваться над притворством и теми, кто выставляет напоказ свое богатство, никогда не носил драгоценности.

– Видит бог, я не прошу тебя вмешиваться в вопросы наследования трона! – тихий голос Джошуа был напряженным, как натянутая струна.

Саймона невероятно смущало, что он присутствует при таком разговоре, но ему ничего не оставалось, как стоять в стороне и стараться не привлекать к себе внимание.

– Я не прошу тебя «вмешиваться», Моргенес, – продолжал Джошуа, – дай мне лишь то, что поможет облегчить старику последние мгновения жизни. Умрет он завтра или через год, Элиас все равно будет Верховным королем, а я останусь правителем Наглимунда. – Принц покачал головой. – В любом случае вспомни о долгой связи между вами – ведь ты был целителем отца, изучал и записывал все обстоятельства его жизни несколько десятков лет! – Джошуа указал на письменный стол Моргенеса, заваленный множеством страниц из книг.

«Он пишет о жизни короля?» – удивленно подумал Саймон. Он впервые об этом услышал. Да уж, сегодня утром доктор полон тайн.

– Неужели в тебе нет жалости? – не сдавался Джошуа. – Он подобен стареющему льву, который оказался в безвыходном положении, могучий зверь, окруженный шакалами! Милосердный Усирис, как же нечестно…

– Но, ваше высочество… – с горечью начал Моргенес, когда все трое услышали топот и крики во дворе за окнами.

Джошуа заметно побледнел, его глаза лихорадочно заблестели, он вскочил на ноги и мгновенно обнажил меч – казалось, клинок сам оказался в его левой руке. Тут же раздался громкий стук в дверь, и Саймон почувствовал, как сердце быстрее забилось у него в груди – очевидный страх Джошуа оказался заразительным.

– Принц Джошуа! Принц Джошуа! – позвал кто-то.

Джошуа быстро вернул меч в ножны и поспешил мимо Моргенеса к двери, которая вела в коридор, распахнул ее, и Саймон увидел на крыльце четырех человек. Трое были в серых цветах принца, а четвертый, опустившийся пред принцем на одно колено, в сияющих белых одеяниях и сандалиях. Словно во сне, Саймон узнал в нем святого Таната, давно умершего персонажа бесчисленных религиозных сюжетов. Что это могло означать?…

– О ваше высочество… – сказал коленопреклоненный святой и смолк, чтобы перевести дыхание. Рот Саймона, который начал расползаться в улыбке, как только он понял, что это всего лишь солдат, переодевшийся в святого для сегодняшнего праздника, застыл, как только увидел выражение лица говорившего. – Ваше высочество… Джошуа, – повторил солдат.

– Что случилось, Деорнот? – резко спросил принц.

В его голосе чувствовалось напряжение.

Деорнот посмотрел вверх, его темные, коротко подстриженные волосы солдата окружало белое сияние капюшона. И в этот момент его глаза стали глазами мученика, отчаянными и мудрыми.

– Король. Повелитель, ваш отец… епископ Домитис сказал… что он мертв.

Джошуа безмолвно прошел мимо коленопреклоненного солдата и стремительно пересек двор, его солдаты старались не отставать. Через мгновение Деорнот поднялся с колен и последовал за ними, по-монашески сложив перед собой руки, словно дыхание трагедии превратило обман в реальность, а его в монаха. Распахнутая дверь вяло раскачивалась на холодном ветру, а когда Саймон повернулся к Моргенесу, он обнаружил, что доктор смотрит им вслед и его старые глаза наполнились слезами.

Итак, король Джон Престер наконец умер в День святого Таната, прожив очень долгую жизнь: его любили, им восхищались, он был частью жизни своего народа и самой земли. И, хотя его смерть давно ожидалась, скорбь разлетится по всем странам и коснется всех, кто там живет.

Некоторые из самых пожилых людей помнили, что в День святого Таната в 1083 году от Основания – ровно восемьдесят лет назад – Престер Джон, сразив дьявольского червя Шуракаи, вернулся с триумфом, промчавшись на своем скакуне в ворота Эрчестера. Когда эту историю пересказывали, не без некоторых преувеличений, головы мудро кивали. Помазанный Богом король – так говорили, – что стало очевидно после его великого подвига, теперь возвращался к груди Спасителя в день его годовщины. Иначе и не могло быть.

Середина зимы и Эйдонтайд были наполнены печалью, хотя люди стекались в Эрчестер и Высокий замок со всего Светлого Арда. Конечно, многие местные жители ворчали по поводу гостей, которые занимали лучшие места в церквях и тавернах. Другие негодовали из-за того, что чужестранцы подняли такой шум из-за смерти их короля: хотя он был властелином всех земель, для горожан Эрчестера Джон оставался простым хозяином цитадели. В молодости он любил появляться среди своего народа, и все видели его красивую фигуру, закованную в блестящие доспехи верхом на коне. И горожане, в особенности из бедной части, часто повторяли с гордостью собственников: «Наш старик возвращается в Хейхолт».

И вот его не стало, он больше не был доступен простым душам. Теперь старый король принадлежал историкам, поэтам и священникам.

На все сорок дней, которые должны были пройти между смертью и погребением короля, тело Джона перенесли в Зал Подготовки в Эрчестере, где священники омыли его редкими маслами, втерли в кожу ароматные растительные мази с южных островов, потом завернули от щиколоток до шеи в белое полотно и принялись произносить самые благочестивые молитвы.

Затем короля Джона облачили в простые одеяния, какие надевают молодые рыцари, отправляющиеся на исполнение первого обета, и положили в тронном зале на похоронные носилки, окруженные зажженными черными свечами.

Когда тело Престера Джона выставили для прощания, отец Хелфсин, канцлер короля, приказал зажечь огонь на Хэйфере, вершине горной крепости Вентмут, что делали только во время войны и важнейших событий. Лишь немногие из живущих ныне могли вспомнить, когда огонь горел на большой башне в предыдущий раз.

Хелфсин также приказал выкопать огромную яму в Свертклифе к востоку от Эрчестера, на мысу, выходившем на Кинслаг, – на продуваемой ветрами вершине холма, где стояли шесть засыпанных снегом могильных курганов королей, владевших Хейхолтом до Джона. Для того чтобы копать промерзшую землю, стояла совсем неподходящая погода, но жители Свертклифа гордились своей работой и с радостью приняли боль от синяков, мозолей и холода. Прошла большая часть месяца джоневера, прежде чем яма была готова и ее накрыли тентом из красно-белой парусины.

Приготовления в Хейхолте были спланированы не так тщательно. Четыре кухни замка работали в огне и дыму, точно литейный цех, орда истекавших потом поваров готовила погребальную трапезу, мясо, хлеб и фестивальные вафли. Сенешаль Питер Золотая Чаша, маленький свирепый мужчина с желтыми волосами, словно ангел мщения, находился во всех местах сразу. Он с равной легкостью пробовал бульон, готовившийся в гигантских котлах, проверял пыль в трещинах Большого стола – однако на территории Рейчел у него не было ни одного шанса обнаружить непорядок – и посылал проклятия вслед носившимся по замку слугам. Все сходились в одном: это был его звездный час.

На погребальную церемонию в Хейхолте собрались представители всех народов Светлого Арда. Скали Острый Нос из Кальдскрика, нелюбимый кузен герцога Изгримнура из Риммерсгарда, с десятком подозрительных родичей с длинными бородами. От трех кланов, вместе управлявших дикими Луговыми тритингами, приехали марк-таны правящих домов. Как ни странно, но кланы отбросили вражду и в виде исключения прибыли вместе – символ уважения к королю Джону. Более того, по слухам, как только новость о смерти Джона дошла до тритингов, вожди трех кланов встретились на границах, которые они так ревностно охраняли друг от друга, и с рыданиями всю ночь пили за душу Джона.

От Санцеллан Маистревиса, герцогского дворца в Наббане, герцог Леобардис прислал своего сына Бенигариса с колонной легионеров и почти сотней закованных в доспехи рыцарей. Когда они сошли на берег с трех военных кораблей, на каждом из которых были паруса с золотым символом Короля-рыбака, толпа на причале одобрительно заохала. Даже в адрес Бенигариса, появившегося верхом на высоком сером жеребце, раздались приветственные крики, но многие в толпе принялись перешептываться, что если это племянник Камариса, величайшего рыцаря эпохи короля Джона, тогда он больше отпрыск отцовского дерева, а не дядиного. Камарис был могучим высоким мужчиной – во всяком случае, так говорили те, кому довелось его видеть, – а Бенигарис, если уж быть честным до конца, выглядел слишком толстым. Но прошло уже больше сорока лет с тех пор, как Камарис-са-Винитта пропал в море: многие более молодые люди подозревали, что старики и истории сильно преувеличили его рост.

Еще одна большая делегация прибыла из Наббана, лишь немногим менее военизированная, чем отряд Бенигариса: Ликтор Ранессин собственной персоной приплыл в Кинслаг на красивом белом корабле, на лазурном парусе которого сияло белое Дерево и золотая Колонна Матери Церкви. Толпа на причале, без особого энтузиазма приветствовавшая Бенигариса и его солдат, как будто люди смутно помнили времена, когда Наббан соперничал с Эркинландом за власть, встретила Ликтора громкими радостными криками. Собравшиеся на набережной зеваки устремились вперед, и только совместные усилия стражи короля и солдат Ликтора позволили их остановить; тем не менее два или три человека не удержались и свалились в холодное озеро, и их с трудом удалось спасти из ледяной воды.

– Все совсем не так, как я хотел, – прошептал Ликтор своему молодому помощнику отцу Динивану. – Ты только посмотри, какую безвкусную штуку они мне прислали. – Он указал на носилки, великолепное произведение искусства из резного вишневого дерева, украшенные бело-голубым шелком.

Отец Диниван, одетый в скромную черную сутану, только улыбнулся.

Ранессин, худощавый, красивый мужчина почти семидесяти лет, недовольно нахмурился, глядя на ожидавшие их носилки, потом мягко поманил к себе нервничавшего эркинландского офицера.

– Пожалуйста, уберите это, – попросил Ликтор. – Мы ценим заботу канцлера Хелфсина, но предпочитаем ходить рядом с обычными людьми.

Оскорбительно роскошные носилки поспешно унесли, и Ликтор направился к заполненной народом лестнице Кинслаг. Когда он сотворил знак Дерева – сложив большой палец и мизинец, как переплетенные ветви, и погладил их средними пальцами – кипевшая толпа раздалась в стороны, и образовался проход по огромным ступеням.

– Пожалуйста, не идите так быстро, господин, – сказал Диниван, проходя мимо многочисленных тянувшихся к ним рук. – Вы опережаете своих стражей.

– А почему ты думаешь… – На лице Ранессина промелькнула озорная улыбка, но ее успел заметить только Диниван, – что я к этому не стремлюсь?

Диниван тихонько выругался, но тут же пожалел о своей слабости. Ликтор опередил его на шаг, а толпа продолжала напирать. К счастью, подул ветер со стороны доков, и Ранессину пришлось сбавить шаг, придерживая свободной рукой шляпу, почти такую же высокую, тонкую и бледную, как Его Святейшество. Отец Диниван, увидев, что Ликтор начал слегка пошатываться на ветру, поспешил вперед. Догнав Ранессина, он сжал его локоть.

– Простите меня, господин, но эскритор Веллигис не простит мне, если я позволю вам упасть в озеро.

– Конечно, сын мой, – кивнул Ранессин, который направо и налево осенял всех знаком Дерева, продолжая подниматься по ступеням широкой длинной лестницы. – Я был неосторожен. Но ты же знаешь, как я не люблю ненужную роскошь.

– Но, Ликтор, – мягко возразил Диниван, в шутливом удивлении поднимая густые брови, – вы являетесь мирским голосом Усириса Эйдона. И вам не подобает взбегать по лестнице, как мальчику-семинаристу.

Диниван был разочарован, когда его слова вызвали лишь слабую улыбку Ликтора. Некоторое время они поднимались вместе, и молодой человек продолжал придерживать Ранессина под локоть.

«Бедный Диниван, – подумал Ранессин. – Он так старается соблюдать максимальную осторожность. Не могу сказать, что он обращается со мной – в конце концов, я являюсь Ликтором Матери Церкви – без достаточного уважения. Впрочем, так и есть, но только из-за того, что я ему позволяю – для моей же пользы. Но сегодня я пребываю в мрачном настроении, и ему это хорошо известно».

Конечно, причина заключалась в смерти Джона, но дело было не только в утрате доброго друга и прекрасного короля: его кончина влекла за собой изменения, а Церковь в лице Ликтора Ранессина не доверяла переменам. Конечно, еще и расставание – только в этом мире, жестко напомнил себе Ликтор – с человеком с добрым сердцем и намерениями, хотя Джон временами бывал слишком прямолинейным, претворяя в жизнь свои идеи.

Ранессин был многим обязан Джону, без влияния короля не обошлось, когда Освин из Стэншира начал свое восхождение к высшим должностям Церкви, а со временем стал Ликтором, чего не удавалось ни одному жителю Эркинланда за последние пять столетий. Да, короля Джона будет многим недоставать.

Однако Ранессин надеялся на Элиаса. Не вызывало сомнений, что принц был отважным, решительным и дерзким – подобные качества редко встречаются у сыновей великих людей. Впрочем, будущий король отличался несдержанностью и некоторым легкомыслием, но – Дуосвалстей – такие недостатки легко исправить, и они отступают перед ответственностью и хорошими советами.

Когда Ранессин добрался до верхней части лестницы и вышел вместе со своей уставшей свитой на Королевский променад, огибавший стены Эрчестера, Ликтор обещал себе, что отправит надежного советника в помощь новому королю – а также поручит ему приглядывать за благополучием Церкви – кого-то вроде Веллигиса или даже молодого Динивана… Впрочем, нет, он не расстанется с Диниваном. Так или иначе, он найдет того, кто сможет противостоять молодым, жаждущим крови дворянам Элиаса, а также жуткому идиоту епископу Домитису.

Первое фейервера, день, предшествовавший Празднику Элизии – День Леди, – выдался ярким, холодным и прозрачным. Солнце едва успело подняться над пиками далеких гор, когда собравшиеся на прощание люди начали неспешно и торжественно входить в часовню Хейхолта. Тело короля уже лежало перед алтарем на похоронных носилках, обернутых тканью с золотыми и черными шелковыми ленточками.

Саймон смотрел на дворян, облаченных в богатые темные одеяния, со смесью восторга и раздражения. Он забрался на пустые церковные хоры, расположенные прямо над кухней, не успев снять испачканную жиром рубашку, и даже сейчас, прячась в тени, стыдился своей бедной одежды.

«Я здесь единственный слуга, – подумал Саймон. – Единственный из всех, кто жил в замке вместе с нашим королем. Откуда взялись эти странные лорды и леди? Я узнаю лишь нескольких – герцога Изгримнура, двух принцев и некоторых других».

Здесь определенно было что-то не так: почему разодетые в шелка люди сидят внизу, а его, точно одеяло, окутывает кухонная вонь – но что все-таки не так? Следует ли слугам из замка находиться среди дворян? Или он сам напрасно осмелился вторгнуться в погребальную церемонию?

«А что, если король Джон за мной наблюдает? – Саймона вдруг отчаянно зазнобило. – Что, если он где-то здесь и все видит? Расскажет ли он Господу, что я проник сюда в грязной рубашке?»

Наконец в часовню вошел Ликтор Ранессин, одетый в парадное черно-серебристо-золотое одеяние. Его голову украшал венок из священных сийанских листьев, в руках он держал кадило и жезл, высеченный из черного оникса. По знаку Ликтора все опустились на колени, и он начал читать первые молитвы из Мансасеакуэлоссан: Мессы по умершему. По мере того как он произносил строчки на звучном наббанайском языке, совсем с небольшим акцентом, и окуривал благовониями тело мертвого короля, Саймону стало казаться, что на лице Престера Джона засиял свет и через мгновение он увидит, как уставший король со сверкающими глазами в первый раз после решающего сражения въезжает в ворота покоренного Хейхолта. Как же Саймону хотелось действительно взглянуть на него в тот момент!

Когда многочисленные молитвы были произнесены, все встали, чтобы спеть Кансим фелис; а Саймон удовлетворился тем, что беззвучно шевелил губами. Когда скорбящие сели, Ранессин снова заговорил, удивив всех отказом от наббанайского языка, – он перешел на простой вестерлинг, который Джон сделал языком своего королевства.

– Мы не забудем, – нараспев заговорил Ранессин, – что, когда последний гвоздь вошел в Дерево Казни и нашего Господа Усириса оставили на нем висеть, испытывая страшные мучения, благородная женщина из Наббана по имени Пелиппа, дочь могучего рыцаря, увидела Его, и ее сердце наполнилось состраданием к Его мучениям. И, когда спустился мрак Первой ночи, а Усирис Эйдон умирал в одиночестве – потому что Его учеников плетями изгнали со двора храма, – она принесла ему воду, опустила свой богатый шарф в золотую чашу и поднесла к высохшим губам Усириса.

И пока он пил, Пелиппа рыдала, увидев боль Спасителя. Она сказала ему: «Бедняжка, что они с тобой сделали?» И Усирис ответил: «Ничего из того, для чего не рожден бедняк».

Пелиппа снова разрыдалась и сказала: «Ужасно уже то, что они убивают тебя за слова, но они унизили тебя, подвесив ногами вверх». И Усирис Спаситель проговорил: «Дочь моя, не имеет значения, как я вишу, головой вверх или наоборот, – я все равно гляжу в лицо Господа моего Отца».

И тогда, – Ликтор перевел взгляд на собравшихся, – …то, что произнес наш Господь Усирис, мы можем повторить про нашего любимого короля Джона. Простые горожане уверены, что Джон Пресбитер не ушел, он остался, чтобы наблюдать за своим народом и Светлым Ардом. Книга Эйдона говорит, что прямо сейчас он поднимается в наш прекрасный Рай, где царят свет, музыка и голубые горы. Другие – наши собратья, подданные Джона в Эрнистире – скажут, что он ушел, чтобы присоединиться к остальным героям на звездах. И не имеет значения, где именно он находится, тот, кто однажды был юным королем Джоном, взойдет ли он на престол в светлых горах или в звездных полях, мы знаем: он радостно смотрит в лицо Бога…

Ликтор закончил говорить, в глазах у него стояли слезы, и, когда прозвучали последние молитвы, все собравшиеся покинули часовню.

Саймон в благоговейном молчании смотрел, как одетые в черное личные слуги короля Джона, столпившись, словно жуки вокруг упавшей стрекозы, одевают его в королевские одежды и доспехи. Саймон знал, что ему следует уйти – это было хуже, чем просто шпионить; он находился на грани совершения святотатства – но не мог заставить себя пошевелиться. Страх и горе сменились странным чувством нереальности происходящего. Оно представлялось ему пышной процессией или пантомимой, участники которой быстро исполняли свои роли, словно их конечности замерзали, оттаивали и снова замерзали.

Слуги умершего короля надели на него бело-ледяные доспехи, засунули сложенные боевые перчатки за перевязь, оставив ноги босыми. Затем натянули небесно-голубую тунику на доспехи и набросили блестящий алый плащ на плечи, двигаясь медленно, точно жертвы лихорадки. Бороду и волосы короля заплели в боевые косы и возложили на лоб железный обруч, символ власти в Хейхолте. Наконец Ноа, старый оруженосец короля, достал железное кольцо Фингила, которое у него хранилось; тишину нарушили рыдания, Ноа плакал так горько, что Саймон удивился, как старому оруженосцу удалось надеть кольцо на белый палец короля.

Наконец жуки в черных одеяниях положили короля Джона обратно на погребальные носилки и, закутанного в золотую мантию, его в последний раз вынесли из замка, по трое мужчин с каждой стороны носилок. Следом шел Ноа с королевским шлемом, украшенным драконом.

Оставшийся в темноте церковных хоров Саймон наконец выдохнул – казалось, он не дышал целый час. Король покинул часовню.

Когда герцог Изгримнур увидел, что тело Престера Джона выносят из ворот Нирулаг и процессия придворных выстраивается за носилками, им овладело медленное, затуманивавшее сознание чувство, подобное сну, в котором человек тонет.

«Не будь таким ослом, старик, – сказал он себе. – Никто не живет вечно – хотя Джону и удалось сделать впечатляющую попытку».

Забавно, что даже в те моменты, когда они в разгар сражения стояли рядом и стрелы тритингов с черным оперением пролетали мимо, точно молнии, посланные Удуном – проклятье, самим богом, – Изгримнур знал, что Джон Пресбитер умрет в своей постели. Видеть мужчину на войне равносильно тому, чтобы осознать, что он помазанник божий, неприкосновенный и отдающий приказы, смеющийся над смертью, когда кровавый туман застит небо. «Будь Джон риммером, – мысленно улыбнулся Изгримнур, – его наверняка считали бы заговоренным. Но он мертв, и это очень трудно принять. Вы только взгляните на них, рыцарей и лордов… они тоже думали, что он будет жить вечно. И сейчас почти все из них напуганы».

Элиас и Ликтор встали сразу за похоронными носилками. Изгримнур, принц Джошуа и светловолосая принцесса Мириамель – единственный ребенок Элиаса – следовали за ними. Остальные аристократические семьи также заняли свои места, но сегодня обошлось без обычной толкотни. Когда тело короля понесли по Королевскому променаду в сторону мыса, простолюдины пристроились в конце процессии, и огромная толпа в благоговении притихла.

На помосте из длинных шестов у начала Королевского променада стояла королевская лодка «Морская стрела», в которой, как говорят, много лет назад Джон Пресбитер приплыл в Эркинланд с островов Вестерлинг. Это было небольшое судно, длиной не более пяти элей, герцог Изгримнур с удовольствием отметил, что деревянный корпус лодки заново покрыли лаком, и теперь он блестел под неярким солнцем фейервера.

«Боги, как же он любил эту лодку!» – вспомнил Изгримнур. Королевские обязанности оставляли ему совсем мало времени для моря, но герцог не забыл одну дикую ночь, более тридцати лет назад, когда Джон был в таком настроении, что не мог заняться ничем другим, они вместе с Изгримнуром – тогда еще совсем молодым – подняли паруса на «Морской стреле» и вышли в Кинслаг, где свирепствовал ветер, а ледяной воздух обжигал лицо и руки. Джон, ему тогда было почти семьдесят, радостно кричал и смеялся, когда высокие волны раскачивали и подбрасывали вверх «Морскую стрелу». Изгримнур, чьи предки сошли на берег гораздо раньше, мог лишь крепко вцепиться в планшир и молиться сразу старым богам и Единому новому.

А теперь королевские слуги и солдаты с величайшей осторожностью укладывали тело Джона на помост, специально построенный для похоронных носилок. Сорок королевских солдат-эркингардов подняли длинные шесты, положили их на плечи и понесли лодку вместе с платформой вперед.

Король и «Морская стрела» возглавляли огромную процессию, которой предстояло пройти половину лиги по мысу вдоль залива; наконец они подошли к Свертклифу и могиле. Тент сняли, и огромная дыра была подобна открытой ране подле торжественных круглых могильных курганов прежних хозяев Хейхолта.

По одну сторону ямы были сложены пласты дерна, груда камней и бревна. «Морскую стрелу» опустили у дальней стороны могилы, где землю срезали так, что получился пологий склон. Когда лодку поставили, все благородные дома Эркинланда и слуги Хейхолта выстроились в ряд, чтобы положить на лодку или курган какой-нибудь маленький предмет, свидетельство любви. Каждая из земель под управлением Верховного Престола также прислала великолепные произведения искусства, чтобы Престер Джон забрал их с собой на Небеса – одеяние из драгоценного шелка с острова Пайса, что в Пердруине, белое порфировое дерево из Наббана. Изгримнур и его люди привезли из Элвритсхолла в Риммерсгарде серебряный топор работы двернингов с черенком, инкрустированным голубыми самоцветами. Дар Ллута, короля Эрнистира, приехавшего из Таига, находившегося в Эрнисдарке, длинное копье из ясеня с золотым наконечником было украшено красным золотом.

Когда пришел черед герцога Изгримнура выйти вперед, он подумал, что полуденное солнце висит слишком высоко в небе, и, хотя оно без помех двигалось по серо-голубому куполу, оно перестало дарить людям тепло. Ветер задул сильнее, с воем пролетая над вершиной горы. Изгримнур держал в руке потрепанные черные боевые сапоги Джона. Он не нашел в себе мужества взглянуть на смотревшие на него белые лица, подобные пятнам белого снега в дремучем лесу.

Приблизившись к «Морской стреле», Изгримнур в последний раз посмотрел на короля. И, хотя он был бледнее груди голубки, Джон выглядел крепким и полным спящей жизни, и вдруг Изгримнур поймал себя на том, что тревожится о старом друге, который мог простудиться без одеяла на холодном ветру. На миг он едва не улыбнулся…

«Джон всегда говорил, что у меня сердце медведя и разум быка, – упрекнул себя Изгримнур. – И если ему холодно сейчас, то как же сильно он замерзнет, когда окажется в ледяной земле…»

Изгримнур осторожно двигался по пологому склону, периодически опираясь на него рукой и внимательно глядя под ноги. И, хотя у него отчаянно ныла спина, он знал, что никто даже не подозревает о его боли, впрочем, он был слишком стар, чтобы этим гордиться.

Он по очереди взял прочерченные голубыми венами ноги Джона Пресбитера и надел на них сапоги, безмолвно отдавая должное умелым рукам из Дома Приготовления за то, с какой легкостью ему удалось это сделать. Больше не глядя на лицо друга, Изгримнур быстро взял и поцеловал его руку, и вернулся на свое прежнее место, испытывая еще более странные чувства.

Внезапно ему показалось, что это вовсе не безжизненное тело его короля, которое сейчас будет предано земле, а душа, отлетевшая, как покинувшая кокон бабочка. Сила и гибкость конечностей Джона, хорошо знакомое лицо, погрузившееся в размышления, – Изгримнур множество раз видел его таким, когда королю удавалось поспать час или два в разгар сражения, – все это вызывало у него ощущение, будто он бросает живого друга. Он знал, что Джон умер – держал руку короля, присутствовал, когда он сделал последний вздох, – и все же чувствовал себя предателем.

Изгримнур настолько погрузился в собственные мысли, что едва не наступил на ногу принцу Джошуа, который сумел ловко обогнать его на пути к кургану. Изгримнур с удивлением увидел в руках у Джошуа меч короля Джона Сияющий Коготь, завернутый в серую ткань.

«Что здесь происходит? – поразился Изгримнур. – Зачем ему меч?»

Когда герцог пробрался в первый ряд и повернулся, чтобы посмотреть, его недоумение усилилось: Джошуа положил Сияющий Коготь королю на грудь и соединил его ладони на рукояти.

«Безумие, – подумал герцог. – Меч предназначен для наследника короля – я знаю, что Джон хотел, чтобы им владел Элиас! И даже если Элиас решил похоронить клинок с отцом, почему он сам не положил его в могилу? Безумие! Неужели никого это не удивляет?»

Изгримнур огляделся по сторонам, но на лицах окружавших его людей увидел лишь скорбь.

Теперь вниз спустился Элиас и медленно прошел мимо младшего брата, словно участник величественного танца, – на самом деле так и происходило. Наследник трона наклонился над планширом лодки. Никто не видел, что он решил отправить вместе с отцом, но все заметили слезу на щеке Элиаса, когда он повернулся, глаза Джошуа были сухими.

Теперь осталось произнести одну молитву. Ранессин, одеяния которого развевались на дувшем со стороны озера ветру, окропил «Морскую стрелу» святым миро. Затем лодку осторожно спустили вниз по склону, солдаты в тишине работали длинными шестами, пока «Морская стрела» не оказалась на дне. Потом бревна поставили так, что они образовали высокую арку, и на нее начали складывать пласты дерна. Наконец сверху уложили камни, завершив сооружение могильного кургана, а погребальная процессия повернулась и медленно направилась вниз под шум волн Кинслага.

Поминальный пир в тот вечер в Большом зале замка не был торжественным собранием, скорее веселой встречей людей, хорошо знавших короля Джона. Конечно, король умер, но он прожил долгую жизнь – более продолжительную, чем у большинства людей, – к тому же Престер Джон оставил богатое и мирное королевство, а также сильного сына, который будет им править.

В камине ярко пылал огонь, и высокое пламя отбрасывало диковинные танцующие тени на стены, когда взмокшие слуги разносили еду и напитки. Пирующие размахивали руками и выкрикивали тосты в честь ушедшего старого короля и в честь нового, которого коронуют утром. Замковые собаки, большие и маленькие, лаяли и дрались из-за костей, в изобилии летевших на солому, покрывавшую пол. Разбушевавшиеся гости кричали и поливали вином Саймона, которому поручили носить тяжелые кувшины от одного стола к другому. Он чувствовал себя так, словно оказался в шумном аду из проповедей отца Дреосана; кости валялись на столах, трещали под ногами, словно останки грешников, подвергшихся пыткам, потом их отбрасывали в сторону смеющиеся демоны.

Еще не коронованный Элиас уже сейчас выглядел как король-воин. Он сидел за главным столом в окружении молодых лордов, которым благоволил: Гутвульф из Утаниата, Фенгболд, граф Фальшира, Брейагар из Вестфолда и другие – у всех на черных траурных одеяниях было что-то зеленое, цвет Элиаса, каждый старался произнести самый громкий тост и отличиться самой лучшей шуткой. Будущий король сидел во главе стола и награждал своих фаворитов, которые лезли вон из кожи, громким смехом. Время от времени он наклонялся, чтобы сказать что-то Скали из Кальдскрика, родственнику Изгримнура, который по специальному приглашению сидел за столом Элиаса. Крупный мужчина с ястребиным лицом и светлой бородой, Скали выглядел немного удивленным – очевидно, не ожидал оказаться рядом с наследным принцем, – ведь сам герцог Изгримнур не удостоился подобной чести. Однако какие-то слова Элиаса нашли у него отклик, Саймон заметил, что риммер улыбнулся, грубо захохотал и чокнулся стальным кубком с кубком принца. Элиас с волчьей ухмылкой повернулся, что-то прошептал Фенгболду, и тот присоединился к веселью.

А вот за столом, за которым вместе с Изгримнуром сидели принц Джошуа и его друзья, царило совсем другое настроение, под стать хмурому лицу Джошуа. Впрочем, остальные дворяне старались поддерживать разговор, однако Саймон видел, что герцог и принц в нем практически не участвуют. Джошуа смотрел в пространство, словно его заворожили висевшие на противоположной стене гобелены. Герцог Изгримнур также молчал, но мотивы его поведения сомнений не вызывали. Даже Саймон заметил, какие взгляды бросал старый герцог на Скали Острый Нос и как его огромные узловатые руки рассеянно дергали за край туники из медвежьей шкуры.

Демонстративное пренебрежение Элиаса к одному из самых верных рыцарей умершего короля не прошло не замеченным за другими столами, впрочем, никто не решился это показать, хотя многих разочарование герцога развеселило. Они перешептывались, прикрывая рты руками, а приподнятые брови указывали на серьезность скандала.

Пока Саймон оставался на месте, ошеломленный шумом, дымом и собственными сбивавшими с толку наблюдениями, от заднего стола послышался голос, который его поносил и требовал вина, что заставило юношу вернуться к жизни.

Позднее, тем же вечером, когда Саймон наконец нашел возможность немного отдохнуть, укрывшись в алькове, под одним из гобеленов, он заметил, что за главным столом появился новый гость, который уселся на высоком стуле между Элиасом и Гутвульфом. Вновь прибывший был одет в совершенно неподходящий для похорон алый наряд с черно-золотой окантовкой по краям широких рукавов. Он наклонился вперед и что-то прошептал Элиасу на ухо, а Саймон не мог отвести от него зачарованного взгляда.

Незнакомец был совершенно лысым, у него отсутствовали брови и ресницы, но черты лица выдавали достаточно молодого человека. Кожа, туго натянутая на черепе, оставалась бледной даже в отблесках оранжевого пламени свечей; глубоко запавшие глаза были такими темными, что казались блестящими черными точками, и Саймон их узнал – они взглянули на него из-под капюшона возницы, повозка которого едва не задавила его у ворот Нирулаг. Саймон вздрогнул, но продолжал смотреть на незнакомца в красном. В нем было что-то отвратительное и завораживающее, как в раскачивающейся змее, приготовившейся к нападению.

– Он выглядит отвратительно, не так ли? – раздался голос у его локтя.

Саймон подпрыгнул от удивления. Молодой темноволосый парень стоял рядом с ним в алькове, прижимая к серой тунике лютню из ясеня, и улыбался.

– Я… мне очень жаль, – пробормотал Саймон. – Вы застали меня врасплох.

– У меня не было таких намерений, – рассмеялся юноша, – просто хотел попросить помощи. – Он вытащил руку из-за спины и показал Саймону пустой кубок.

– О… – сказал Саймон. – Мне очень жаль… я отдыхал, господин… я виноват…

– Мир, друг, мир, я не собираюсь устраивать тебе неприятности, но, если ты не перестанешь просить прощения, я буду огорчен. Как тебя зовут?

– Саймон, сэр. – Саймон поспешно наклонил кувшин и наполнил кубок.

Юноша поставил кубок в нишу, перехватил лютню поудобнее, вытащил из туники еще один кубок и с поклоном протянул Саймону.

– Вот, – сказал он, – я собирался его украсть, мастер Саймон, но теперь хочу, чтобы мы выпили за здоровье друг друга и в память старого короля, – и, пожалуйста, не называй меня «сэр», потому что я им не являюсь. – Он чокнулся кубком с кувшином Саймона, и тот налил в него еще вина. – Вот так! – сказал незнакомец. – Кстати, меня зовут Санфугол – или, как умудряется произносить мое имя старый Изгримнур, «Зонг-вогол».

Великолепная имитация акцента риммеров вызвала мимолетную улыбку на лице Саймона. Быстро оглядевшись по сторонам – нет ли рядом Рейчел, – он поставил кувшин на пол и налил вина в кубок, который ему дал Санфугол. Красное вино показалось Саймону крепким и немного кисловатым, но оно пролилось в его пересохшее горло, как весенний дождь; когда Саймон опустил кубок, его улыбка стала шире.

– Так ты… из свиты герцога Изгримнура? – спросил Саймон, вытирая губы рукавом.

– Свита! Подходящее слово для виночерпия! Нет, я арфист Джошуа. Я живу в его замке, на севере, в Наглимунде.

– Джошуа любит музыку?! – Эта мысль почему-то поразила Саймона. Он налил себе еще вина. – Он кажется таким серьезным.

– Он и в самом деле серьезный… но из этого не следует, что ему не нравится, когда играют на арфе или лютне. Честно говоря, он больше всего любит грустные песни, которые я исполняю, но случается, он просит спеть Балладу о трехногом Томе или что-то похожее.

Не успел Саймон задать следующий вопрос, как со стороны главного стола послышались радостные вопли. Саймон повернул голову и увидел, что Фенгболд перевернул графин с вином на колени соседа, который с пьяным видом выжимал свою рубашку, пока Элиас, Гутвульф и другие дворяне веселились и кричали. Лишь лысый незнакомец в алых одеяниях оставался спокойным, от его взгляда веяло холодом, оскаленные зубы таили угрозу.

– Кто это? – спросил Саймон, поворачиваясь к Санфуголу, который допил вино и поднес лютню к уху, тихонько перебирая струны и подкручивая колки. – Тот мужчина в красном.

– Да, – кивнул арфист. – Я заметил, как ты на него смотрел, когда он вошел. Он внушает страх, не так ли? Это Прайрат – священник из Наббана, один из советников Элиаса. Поговаривают, что он превосходный алхимик, хотя выглядит слишком молодым, верно? Не говоря уже о том, что подобные занятия считаются не слишком подходящими для священника. На самом деле, если ты проявишь чуть больше интереса, то услышишь, как про него шепчут, будто он колдун, точнее, черный маг. Ну если быть еще внимательнее…

В этот момент Санфугол перешел на драматический шепот, и Саймону пришлось наклониться к нему, чтобы услышать его слова. Тут только Саймон почувствовал, что слегка раскачивается, он умудрился выпить уже третий кубок вина.

– А если будешь слушать очень, очень внимательно… – продолжал арфист, – то узнаешь, что говорят, будто мать Прайрата была ведьмой, а отец… демоном! – Тут Санфугол тронул струну лютни, и Саймон подскочил на месте. – Но, Саймон, ты не должен верить всему, что слышишь – в особенности когда говорит пьяный менестрель, – со смехом закончил Санфугол, протягивая руку.

Саймон тупо на нее уставился.

– Пожми ее, друг мой, – усмехнулся арфист. – Я получил удовольствие, беседуя с тобой, но, боюсь, должен вернуться к столу, где меня ждут другие развлечения. Прощай!

– Прощай… – Саймон схватил руку Санфугола, а потом долго смотрел вслед арфисту, который пробирался к своему столу с ловкостью опытного пьяницы.

Когда Санфугол занял свое место, взгляд Саймона остановился на двух молодых служанках, прислонившихся к стене в коридоре у дальней стороны зала, они обмахивались передниками и о чем-то разговаривали. Одной из них была новая девушка по имени Хепзиба, другую – Рибу – он знал давно.

Саймон чувствовал, что кровь у него разогрелась, и сейчас мог с легкостью к ним подойти и начать разговор. Было что-то в этой Хепзибе, какая-то дерзость в глазах, когда она смеялась… Чувствуя удивительную легкость, Саймон вошел в зал, и на него, словно прибой, обрушился говор множества голосов.

«Одну минутку, одну минутку. – Неожиданно он почувствовал, что краснеет, и на него накатил страх. – Ну разве я могу просто подойти к ним и заговорить – ведь они, наверное, заметили, что я за ними наблюдал? Не станут ли…»

– Эй, ленивый болван! Принеси еще вина!

Саймон повернулся и увидел краснолицего графа Фенгболда, сидевшего за королевским столом и махавшего ему кубком. Между тем девушки в коридоре отошли подальше. Саймон бегом вернулся в альков за кувшином, оттолкнув на ходу нескольких псов, сцепившихся из-за куска мяса. Один из щенков, совсем маленький и костлявый, с белым пятном на коричневой мордочке, жалобно скулил позади других собак, с которыми не мог конкурировать. Саймон отыскал кусок жирной кожи на пустом стуле и бросил щенку. Тот завилял коротким хвостиком, схватил угощение и пошел за Саймоном, когда тот понес кувшин с вином к королевскому столу.

Фенгболд и обладатель длинной челюсти Гутвульф, граф Утаниата, устроили состязание на силу рук, и их кинжалы были воткнуты в стол по обе стороны от кистей соперников. Саймон аккуратно обошел их и начал разливать вино из тяжелого кувшина в кубки вопивших зрителей, при этом стараясь не наступить на болтавшегося под ногами щенка. Король с довольным видом наблюдал за соревнованием, но за его плечом стоял паж, и Саймон не стал наливать вино в королевский кубок. Последним он наполнил кубок Прайрата, изо всех сил избегая взгляда священника, но не мог не обратить внимания на его странный запах, неописуемую смесь металла и слишком сладких специй. Отступив на шаг, Саймон заметил, что щенок роется в соломе рядом с блестящими черными сапогами священника, пытаясь отыскать там какое-то упавшее сокровище.

– Пойдем! – позвал Саймон, отступив еще на шаг и хлопнув по колену, но щенок не обращал на него внимания. Теперь в ход пошли сразу обе лапы, спина ткнулась в икру Прайрата, которую скрывала красная мантия. – Идем же! – снова прошептал Саймон.

Прайрат повернул голову, чтобы посмотреть вниз, и блестящий череп медленно наклонился на длинной шее. Потом Прайрат поднял ногу и опустил тяжелый сапог щенку на спину – быстрое, короткое движение за одно биение сердца. Раздался треск ломающихся костей и приглушенный визг, маленькая собачка беспомощно извивалась на соломе, а Прайрат раздробил щенку череп каблуком.

Несколько мгновений священник равнодушно смотрел на маленькое тело, потом поднял голову, и его взгляд остановился на перекошенном от ужаса лице Саймона. Черные глаза Прайрата – беспощадные, равнодушные и мертвые – уставились на Саймона, потом метнулись к собачке, а, когда вернулись к Саймону, на лице священника появилась улыбка.

Ну и что ты сделаешь, мальчик? – говорила улыбка. – И кого это волнует?

Затем внимание священника вернулось к столу, а освобожденный Саймон уронил кувшин и побрел прочь, пытаясь сдержать рвоту.

Приближалась полночь, почти половина пировавших гостей, пошатываясь, удалилась, многих унесли в постель. Едва ли все они смогут присутствовать на завтрашней коронации. Саймон наливал в кубок пьяного гостя сильно разведенное водой вино, в этот поздний час ничего другого нельзя было получить у Питера Золотая Чаша, когда граф Фенгболд, единственный, кто остался из всей компании короля, покачиваясь, вошел в пиршественный зал. Одежда молодого дворянина находилась в полном беспорядке, штаны расстегнуты, на лице блуждала блаженная улыбка.

– Выходите все наружу! – закричал он. – Выходите прямо сейчас! Выходите посмотреть! – Его качнуло к входной двери.

Те, кто был в состоянии подняться на ноги, последовали за ним, отпихивая друг друга, обмениваясь шутками и распевая пьяные песни.

Фенгболд стоял посреди двора, свесив голову набок, черные волосы спадали на грязную тунику, а он смотрел на небо. Он вытянул руку вверх, и лица вышедших за ним людей стали одно за другим подниматься.

На небе на фоне ночного мрака появилась странная полоса, похожая на глубокую рану, из которой била кровь: огромная красная комета пересекала небо с севера на юг.

– Бородатая звезда! – крикнул кто-то. – Знамение!

– Старый король умер, умер, умер! – взревел Фенгболд, размахивая кинжалом, словно вызывая звезды на поединок. – Да здравствует новый король! – продолжал вопить он. – Началась новая эра!

Со всех сторон слышались радостные восклицания, одни принялись топать ногами и дико кричать. Другие пустились в пьяный бессмысленный танец, мужчины и женщины, держась за руки, кружились на месте. А над ними, словно тлеющий уголь, сияла красная звезда.

Саймон, вышедший за гостями наружу, чтобы выяснить причину переполоха, обернулся, слушая крики танцевавших людей, и с удивлением обнаружил доктора Моргенеса, стоявшего в тени у стены. Старик, закутавшийся в тяжелый плащ, чтобы не замерзнуть, не заметил своего ученика – он также смотрел на небо и бородатую звезду, алую рану на темном бархате. Но, в отличие от остальных, на его лице не было пьяной радости. Он казался напуганным, замерзшим и очень маленьким.

«Он похож, – подумал Саймон, – на одинокого человека в диком крае, слушающего голодный вой волков…»

Глава 7

Звезда завоевателя

Весна и лето первого года правления Элиаса выдались волшебными, а солнце сияло особенно ярко. Казалось, весь Светлый Ард возрождается. Молодые дворяне вернулись, чтобы наполнить своими голосами давно ставшие тихими залы и коридоры Хейхолта, перемены были такими заметными, что возникло ощущение, будто солнечный свет и ослепительные краски пришли в мир, где царила темнота. Как и в ранние дни правления Джона, замок теперь наполняли смех и выпивка, аристократы ходили с оружием и в сияющих доспехах. По вечерам в садах снова звучала музыка, а прекрасные придворные леди порхали в теплом сумраке по дорожкам, словно струящиеся прекрасные призраки.

Турнирное поле снова ожило, и на нем, точно цветы, расцвели яркие шатры. У простого народа появилось впечатление, что каждый день стал праздничным и веселью не будет конца. Король Элиас и его друзья неистово развлекались, точно дети, которым пора в постель и которые прекрасно об этом знают. Весь Эркинланд вел разгульную жизнь, как одуревшая от лета собака.

Некоторые крестьяне мрачно бормотали себе под нос, что трудно хорошо провести весенний сев, когда вокруг царит такое веселье. Многие из старших недовольных священников ворчали, глядя на всеобщее распутство и обжорство. Но большинство людей смеялись над зловещими прорицателями. Правление Элиаса только началось, а Эркинланд – да и весь Светлый Ард, казалось, пробудились после долгой зимы, и наступил сезон безудержной молодости. Разве это могло быть ненормальным?

Саймон чувствовал, что его пальцы, медленно выводившие буквы на пергаменте, сводит судорога. Моргенес стоял у окна, держа в руках длинный изогнутый кусок стеклянной трубки, и изучал его на солнце на наличие грязи.

«Если он скажет хотя бы одно слово о том, что она плохо вымыта, я просто уйду, – подумал Саймон. – Единственный солнечный свет, который я теперь вижу, – это отражение в стекле, отполированном мной до блеска».

Моргенес отвернулся от окна и направился со стеклянной трубкой в руках к столу, где так мучительно долго трудился над письмом Саймон. Когда старик подошел к нему, Саймон приготовился к очередному нагоняю, чувствуя, как между лопатками набухает возмущение.

– Отличная работа, Саймон! – заявил Моргенес, положив трубку рядом с пергаментом. – Ты гораздо лучше заботишься о вещах в мастерской, чем это делал я за все времена до твоего появления. – Доктор похлопал его по плечу и наклонился над ним. – Ну как дела?

– Ужасно, – услышал Саймон собственный ответ. И, хотя обида не исчезла, ему стало противно от собственного жалобного голоса. – У меня никогда не получится! Я не могу четко писать буквы, а еще вечно проливаю чернила и сам потом не в силах прочитать то, что написал! – Теперь, когда Саймон произнес эти слова, ему стало немного лучше, но он все равно чувствовал себя глупцом.

– Ты напрасно тревожишься, Саймон, – сказал доктор и выпрямился. Казалось, его что-то отвлекло. – Во-первых, у всех сначала получаются кляксы, а у некоторых кляксы остаются до конца жизни – но из этого не следует, что они не могут сказать ничего важного. Во-вторых, нет ничего удивительного в том, что ты не можешь разобрать то, что написал, – книга написана на наббанайском языке. А ты не умеешь на нем читать.

– Но зачем мне копировать слова, смысла которых я не понимаю? – проворчал Саймон. – Это глупо.

Моргенес пристально на него посмотрел.

– И, если это предложил тебе делать я, значит, глупость исходит от меня?

– Нет, я имел в виду совсем другое, – пробормотал Саймон, – просто дело в том…

– Даже не пытайся объяснять. – Доктор отодвинул стул и сел рядом с Саймоном. Его длинные скрюченные пальцы стали бесцельно перебирать скопившиеся на столе мелочи. – Я хочу, чтобы ты скопировал эти слова потому, что так легче сосредоточиться на форме, ведь ты не отвлекаешься на смысл.

– Хм-м-м. – Саймона его ответ удовлетворил лишь частично. – А вы не могли бы мне объяснить, что это за книга? Я смотрю на рисунки, но все равно ничего не понимаю. – Он перевернул несколько страниц и указал на иллюстрацию, которую разглядывал множество раз за последние три дня, гротескную гравюру на дереве с изображением рогатого мужчины с огромными широко раскрытыми глазами и черными руками. У его ног жались друг к другу жалкие фигурки, а над головой на чернильно-черном небе сияло солнце.

– Вот такие, например. – Саймон указал на странный рисунок. – Здесь внизу написано: Са Асдридан Кондикиллес – что это значит?

– Это значит, – ответил Моргенес, взяв книгу в руки, – «Звезда завоевателя», и тебе лучше ничего о ней не знать. – Он положил книгу на верхнюю часть неустойчивой стопки, стоявшей у стены.

– Но я ваш ученик! – запротестовал Саймон. – Когда вы начнете меня учить?

– Глупый мальчишка! Как ты думаешь, чем я занимаюсь? Я пытаюсь научить тебя читать и писать. Это самое важное. А чему хочешь научиться ты?

– Магии! – тут же ответил Саймон.

Моргенес бросил на него строгий взгляд.

– А как насчет чтения?… – спросил он со зловещим видом.

Саймон ужасно разозлился. Все постоянно пытаются ему мешать на каждом повороте.