Химмельстранд. Место первое Линдквист Йон Айвиде

– Что это?

– Да что это я… откуда тебе знать. Короче, у нас пакетик «Твиста». – Леннарт выглядел очень смущенным, даже начал для вида ковырять пушистую землю вокруг чуть поникшего кустика герани. – По пятницам. У нас вроде… ну, вроде праздника.

У Петера чуть не навернулись слезы.

– Простите… тогда не надо. Спасибо огромное… Как-нибудь обойдется.

– Нет-нет. Сделаем так. Нам-то что? По одной ириске вместо двух – все одно праздник, если уж на то пошло.

Слезы Петер поборол, но в горле остался ком. И он знал название этому кому: потеря. В детстве пакетик «Твиста» – надо же, именно «Твиста» – был для него желанным сокровищем, которое стоило дожидаться целую неделю. И как потом взамен этому пришли куда более дорогие и изысканные удовольствия, которые не давали и сотой доли того счастья и наслаждения, как эти незамысловатые тянучки. И он это счастье потерял. Потерял то, что Леннарту и Улофу удалось сохранить на всю жизнь.

– Не хочу лезть в твою жизнь… но вид у тебя какой-то грустный… – тихо сказал Леннарт. – С чего это?

Внезапный импульс: рассказать все. Если бы на месте Леннарта был Улоф, он бы так и сделал. Леннарт… он казался более толстокожим. Петер только покачал головой – ничего, мол, не грустный, хотя и веселиться особенно не с чего. Постарался легкомысленно улыбнуться и подумал: Ничего нет, а поле бесконечно.

Пакетики «Твиста», память о пакетиках «Твиста», и те чувства, которые вызывает память о пакетиках «Твиста», – вполне достаточно, чтобы сделать вывод: в основе своей ничто в жизни не имеет ровно никакого значения. Поле бесконечно.

Петер выпрямился и взял протянутый Улофом полиэтиленовый пакетик с ирисками. Штук десять – двенадцать.

– Надеюсь, поможет, – только и сказал фермер и опять опустился на корточки.

– Спасибо огромное, – сказал Петер и полез в задний карман брюк за бумажником, но Леннарт скорчил гримасу и предостерегающе поднял руку.

– Не смеши, – сказал он. – Ты за кого нас принимаешь? И, кстати, что нам делать с твоими деньгами? Здесь-то?

Петер убрал руку. Тем более что сообразил: у него и бумажника с собой нет – лежит в кемпере. Посидел немного, глядя, как фермеры аккуратно сыплют семена укропа в самую маленькую из трех ямок.

Слаженные и синхронные движения… Когда они закончили, Петер не удержался:

– Извините, я тоже не хочу лезть в вашу жизнь, но… как это получилось, что вы отдыхаете таким образом?

Леннарт и Улоф переглянулись непонимающе, и Петер почувствовал, что мысль надо развить.

– Я имею в виду… довольно необычно.

Зря спросил. Испортил хорошую, трогательную минуту. Он же прекрасно знает, насколько щекотливым может быть подобный вопрос.

Но нет. К его облегчению, ответ Леннарта прост, но от того еще более необычен.

– Ну… так вышло, что наши жены, Ингела и Агнета, поехали вместе отдыхать. На Канарские острова. А потом вернулись и через неделю усвистали. Обе усвистали.

– Усвистали? – Петер впервые слышал такое выражение.

– Ну да. Должно быть, договорились там, на пляже. И решили, что так им лучше. И усвистали. Не вместе, а кто куда.

– Семь лет назад, – вставил Улоф.

– Но… как же это можно – просто так взять и усвистать? Так ведь не делают…

– Не. Не делают. А они сделали.

– И мы остались одни, – продолжил Улоф, – и потихоньку поняли… как бы получше сказать? Поняли, что незачем мучиться в одиночестве, раз мы такие старые друзья.

Леннарту было нечего добавить: он кивал чуть не на каждое слово. И Петер тоже покивал. Он хотел бы задать еще пару вопросов, но не знал, как их сформулировать, чтобы не показалось, что на этот-то раз он точно лезет в чужую жизнь. Они сидели и молчали, пока тишину не нарушил грохот.

Петер обернулся. Стефан свалился со стула на крышу кемпера.

Жестяная банка с хлебом… печальное зрелище. Три вялых, будто ватных ломтя белого нарезного хлеба того сорта, что можно есть, лишь подсушив в ростере. Может быть, сделать гренки, или, как их называют, французские тосты? Тут Карина вспомнила, что и спирта для походного примуса осталось очень мало. Надо экономить. По крайней мере, пока им не вернут газовый шланг. И вспомнила шведское название французских тостов – «нищие рыцари». Почему рыцари и почему нищие?

Намазала хлеб маслом и начала строгать сыр, то и дело поглядывая на Эмиля. Мальчик успокоился и занялся лего.

Нужна осторожность. История с шлангом… по-видимому, очень чувствительна для мальчонки, и она мучительно пыталась понять – почему? Почему он так реагирует?

Она поставила тарелку с бутербродами перед Эмилем с таким грохотом, что вздрогнула и не сразу сообразила: грохнула не тарелка, а что-то упало на крыше кемпера – очевидно, Стефан спрыгнул со стула.

– А что делает папа?

– Пытается оживить телефон.

– Чтобы можно было звонить? – спросил Эмиль с набитым ртом.

– Именно так.

– В полицию?

Что на это ответить? В самом деле – куда? Куда имеет смысл позвонить? Тому, кто нарисовал кресты на кемперах? Но этот крестоносец, кажется, не оставил номер…

– В пожарную команду, – предложил Эмиль, увидел, что мама улыбнулась, добавил: – Или в парикмахерскую.

Карина прекрасно понимала: отчаянные попытки Стефана наладить связь продиктованы одной целью – позвонить родителям. Ей-то звонить некому. Вообще некому. Родители умерли, а с бывшими друзьями она порвала. И рвать-то особенно было не с кем – многие поумирали, а остальные сидели по тюрьмам. Все ее близкие здесь.

Эмиль мужественно прожевал сухой бутерброд и с гримасой отвращения сделал пару глотков тепловатого молока. Но ничего не сказал. Остался один ломоть хлеба и полпакета хрустящих хлебцев.

Надо срочно отсюда выбираться.

Немыслимое, нелепое положение. Как они здесь оказались? Выдернуты из нормальной жизни, даже не выдернуты, а вычеркнуты – как еще объяснить эти кресты…

Она взяла несколько кубиков лего, слегка подбросила на ладони. Что же это за гигантская рука, которая подняла их кемперы, как эти кубики, подняла, помедлила и швырнула на это непостижимое, не описанное ни в каких географических справочниках, бесконечное поле?

Ее зазнобило – настолько грозной и мистической представилась ей эта картина – рука, сгребающая в горсть человеческие жизни.

Нет, это настолько противоречит всем тысячелетиями законсервированным в мозгу смыслам и представлениям, что она наверняка ошибается. Что-то произошло с углом зрения. Если привыкшего к двухмерному миру муравья посадить на шар, он никогда не сообразит, что если двигаться вперед и только вперед, он может вернуться на исходный пункт. Муравей не в состоянии представить шар, поскольку шар для него – понятие неизвестное. Что-то в этом роде произошло и с ними… Как можно направить ход мыслей в не только непривычное, но и вообще незнакомое русло?

– Что ты, мама?

Эмиль смотрит вопрошающе – должно быть, его напугал вид погрузившейся в размышления матери. Оказывается, она сильно сжала кубик лего – так сильно, что он врезался в кожу и оставил красные следы на ладони.

– Ничего, малыш. Просто думаю.

– Давай построим что-нибудь?

На крыше тихо – должно быть, Стефан по-прежнему пытается найти мобильную сеть. Конечно, надо подождать, пока он спустится, – как можно уехать и оставить Эмиля одного?

– Что будем строить?

– Крепость. Неприступную крепость. – Эмиль уверенно положил на стол базовую плату и приступил к квадратной раме. – Надо сделать толстые стены, чтобы выдержали осаду.

Карина включилась в игру. Она оставила просвет в одной из сторон рамы, но Эмиль немедленно защелкнул еще пару кубиков и закрыл промежуток.

– А дверь? – удивилась Карина.

Мальчик покачал головой.

– Двери не будет.

Он поставил посреди готового фундамента три фигурки рыцарей и начал наращивать стены.

– А эти как сюда попали? – Карина показала на рыцарей в латах. – Если нет двери?

Эмиль с упреком посмотрел на мать – как можно быть такой несообразительной?

– Дверь была. Но они ее замуровали.

– О’кей… а зачем?

– Я же сказал, – Эмиль вздохнул и объяснил учительским тоном: – На случай атаки. Чтобы враги не проникли в крепость. – Он посмотрел на мать, чтобы удостовериться, понимает ли она его замысел, и на всякий случай добавил: – Дверь – слабый пункт.

Карина вместо ответа положила еще несколько кирпичиков.

– А что за атака? Кто их собирается атаковать? – спросила она, когда они уложили еще два ряда. Кирпичики защелкивались с приятным чмоканьем.

Эмиль вдруг замер с кирпичиком в руках. Повертел между пальцами.

– А они не знают. И это самое страшное, – он округлил глаза. – Самое страшное, что они этого не знают.

И начал строить следующий ряд, старательно поджимая губы.

– Ты… – начала было Карина, но Эмиль поспешно ее оборвал:

– Нет, мама. Строй, пожалуйста.

Они молча прилаживали кубики. Когда уложили четыре ряда, Карина спросила:

– А как же они будут там жить? Еда, вода и все такое… думаешь, обойдутся? Не трудновато ли?

– Конечно, трудновато. Но если они будут держаться все вместе, выдержат.

Эмиль заглянул сверху, долго смотрел на трех рыцарей в латах, а потом спросил:

– Мам, а есть такие, которые пьют кровь? То есть… могут жить, только если все время пьют кровь?

– Почему ты спрашиваешь?

– Просто так.

– Ну, как тебе сказать… ведь ты слышал про вампиров.

– Да… как в «Сумерках», да? Я имею в виду взаправдашних.

– Есть, конечно. Разные насекомые. Какие-то летучие мыши… комары.

– Нет, больше. Я имею в виду больших.

– Я таких не знаю.

– Ты уверена?

– Совершенно уверена.

– Да… ты уверена, что их нет, или уверена, что не знаешь? Но ведь они могут быть?

Карина вместо ответа провела рукой по пупырчатой стене крепости.

– А вот атака, которую они ждут… Как ты думаешь, кто их будет атаковать? Вот эти… большие, которые пьют кровь?

– Да, – твердо сказал Эмиль. – Хотя опасны не они.

Хотя Карина почти уверена, что все эти вопросы навеяны рассказами Молли, на нее действует нарисованная сынишкой картина и его спокойная уверенность. И когда с крыши в очередной раз послышался грохот, она побледнела и вскрикнула.

Сначала Бенни решил, что началась гроза. Он очень боится грозы. Навострил уши и высунул нос из палатки. Нет, на грозу не похоже. Небо чистое, совсем не такое, как при грозе, когда сверкают молнии и грохочет гром. Тогда он забивается носом в самый дальний угол и дрожит крупной дрожью. Конечно, от рождественских хлопушек тоже радости мало, но гроза еще хуже.

Нет. Это не гроза. Что-то грохнуло, но не гром – это точно. Можно не бояться.

Кошка, как всегда, лежит в окне, а ее Хозяева роют землю около вагончика.

Дверь открыта. Бенни вытянул передние лапы, прильнул к земле и сладко потянулся, не выпуская Кошку из вида. Понюхал воздух и немного растерялся. Запах Внуков, который он учуял там, в поле, теперь был и здесь. Очень слабый. Внуки приблизились. Странно, конечно, но ничего тревожного. Они не опасны, эти Внуки, если бы только можно было затыкать уши, когда они приходят.

Бенни сделал несколько пробных шагов. Кошка не шевельнулась, но насторожилась. Еще пара шагов – и Кошка медленно поднялась: Бенни приблизился к полоске ничейной земли. И когда он подошел к невидимой разделительной полосе вплотную, Кошка спрыгнула с окна и неторопливо побежала к Бенни, грозно помахивая хвостом.

Бенни остановился у самой границы. Кошка сделала то же самое, села и начала развязно умываться. Бенни сел и почесал задней ногой за ухом, решая важный вопрос: что делать? Рвануть вперед или остаться на месте?

И принял компромиссное решение. Начал окружной маневр: пошел по широкой дуге. Кошка посмотрела и сделала то же самое, только в другом направлении. Через минуту они поменялись местами: Кошка сидела там, где только что был Бенни, и наоборот. Бенни опять почесал за ухом, взвешивал, а не перейти ли границу? Нет, пока не стоит. Вместо этого он прибавил шагу, Кошка повторила маневр – расстояние между ними оставалось неизменным. Когда они вновь оказались на исходной позиции, Бенни побежал – и Кошка тоже.

Трудно сказать, кто за кем охотится. Бенни тявкнул пару раз. Кошка помалкивала.

Они бегали кругами, пока у Бенни не закружилась голова. Он сел перед своей палаткой. Высунул язык и часто задышал. Кошка улеглась в траве на живот и усмехнулась, не сводя, впрочем, глаз с соперника.

Бенни коротко тявкнул, пошел в палатку и лег в свою корзинку. Проходя мимо закрытой двери вагончика, поскулил немного – пора бы и поесть что-нибудь.

Никто не открыл. Ну и ладно.

Майвор улеглась на постель со старым номером «Аллерс» и карманным фонариком – Дональд не разрешил поднять жалюзи. Сам так и сидит на диване. Нервничает – мнет и скручивает треники на коленях, кулаки сжимаются и разжимаются. Во рту привкус шоколада. Кровавый призрак… нет, приятным этот сон не назовешь.

Дональд – старший ребенок в семье. После него одна за другой родились две сестры, и родители решили остановиться – такую большую семью содержать нелегко. Решить-то решили, но в 1953 году на свет появилась еще одна девочка.

– Несчастный случай, – сказал отец, и маленький Дональд не понял, что он имеет в виду.

Девочку окрестили Маргаретой, но чаще так и называли – несчастный случай, до того она была крикливым и беспокойным ребенком. От ее крика в их небольшой трехкомнатной квартире деться было некуда, поэтому, когда летом 1953 года отец взял его с собой на лесопилку в Рафснесе, Дональд был очень рад. Мало того – и для него нашлась работа: он сортировал гвозди и шурупы, оттаскивал в сторону сучья и ветки, предназначенные для переработки в топливную щепу. Но лучше всего было ездить с отцом на грузовике, развозить доски и брусья заказчикам и помогать разгружать.

Ему было очень хорошо, он согласился бы работать и за спасибо, лишь бы побыть с отцом, подшучивать над матерью и сестрами. Нет, ничего плохого в них нет, все замечательные, но до мужчин им, разумеется, как до луны.

Дональд был любимчиком отца. Может быть, неправильное слово – любимчик, но отец посвящал ему намного больше времени, чем другим детям. Естественно – кому, как не единственному сыну, отец мог передать все хитрости и навыки обращения с деревом. Но следил и за успехами в школе – считал, что у сына хорошая голова. Если в один прекрасный день откроешь собственное дело – тут уж, будь любезен, умей обращаться не только с товаром, но и с плюсами, минусами и процентами.

Это была их любимая игра – они ехали в кабине грузовика к какому-то не близко живущему заказчику и фантазировали, как будет выглядеть пилорама или магазин лесоматериалов, который обязательно откроет Дональд, когда вырастет. Сам ли будет заниматься распиловкой или наймет субподрядчиков? Стоит или не стоит покупать лес, какие сопутствующие товары имеет смысл закупать для продажи.

Так прошел июнь и половина июля. Работа иной раз была довольно тяжелой, например разгрузить тонну вагонки в пять разных складов, а иной раз неимоверно скучной, когда приходилось сортировать десятки тысяч смешанных в кучу гвоздей. Но несмотря на это, у Дональда остались самые светлые воспоминания. Это было лучшее лето в его жизни.

Как-то в очень жаркий день они с отцом поехали на лесопилку в Риддерхольм. Надо было распустить на доски небольшую партию бревен – за счет заказчика. Поскольку бревна были не толстые, отец решил, что они вдвоем с Дональдом вполне справятся.

Они залезли в высокую кабину лесовоза. Отец показал на коробку с едой и загадочно подмигнул – будет тебе к ланчу сюрприз. Обычно мать клала в коробку бутерброды с крутыми яйцами и бутылку молока на двоих. Почти всегда одно и то же. Дональда немедленно начало разбирать любопытство – что за сюрприз такой?

Продольная циркулярная пила для роспуска бревен на доски была установлена в длинном цеху с жестяной крышей без изоляции. Если на улице жарко, то здесь – истинный ад. И отец, и Дональд работали голыми до пояса. Клубящиеся в воздухе опилки в сочетании с заливающим глаза потом и воем пилы – малоприятные ощущения. Дональд откладывал в сторону горбыли и помогал подтаскивать бревна и устанавливать их на распиловочном столе.

Дело шло быстро, несмотря на жару. Осталось только несколько самых сучковатых стволов – отец оставил их напоследок. Они сделали передышку, вытерли пот со лба, помолчали немного. Отец кивнул – пора.

Притащить тяжелое бревно, опустить на стол, задать направление, отнести и сложить готовые доски; притащить, опустить, задать направление… У Дональда от жары и усталости начала кружиться голова. Даже отец время от времени останавливался и растерянно смотрел по сторонам, будто плохо понимал, где находится. Коротко встряхивал головой, будто отгонял мух, и возвращался к работе.

Предпоследний ствол оказался самым трудным, и в последний момент диск циркулярки застрял в свилеватом сучке у самого конца бревна. Отец кое-как освободил бревно и крикнул Дональду, чтобы тот взял клещевой захват и тянул с тонкого конца, а сам он будет толкать с толстого.

– С разгону возьмет, – добавил он.

Дональд притащил тяжелый захват. Зубья захвата с противным хрустом вонзились в древесину. Он понял замысел отца. Совместными усилиями они с разгону протащат непокорный ствол через пилу. Отец будет толкать, а он тянуть что есть сил.

– Раз, два… три!

Диск прошел сквозь сучок неожиданно легко, и Дональду надо было притормозить бревно захватом, но он хотел показать отцу большой палец и не удержал захват одной рукой. Отец потерял равновесие и упал ничком.

Всю оставшуюся жизнь Дональд будет возвращаться к этой роковой секунде. Конечно, было невыносимо жарко, пот и опилочная пыль застилали глаза, отец тоже устал и потерял бдительность… но почему? Почему диск прошел как сквозь масло через упрямый сучок, где три минуты назад застрял?

Это и было главной причиной, а не то, что Дональд выронил захват и не удержал распиленное бревно. Это и было главной причиной, что отец не удержался, упал на стол – и мощным полуметровым диском циркулярной пилы ему отрезало обе кисти.

Дональд в первое мгновение не понял, что произошло. Отец сполз со стола и стоял на коленях. Из отрезанных рук пульсирующим фонтаном хлестала кровь. Алая струя достигала до бешено вращающегося диска пилы, который разбрасывал кровь по всему цеху. Несколько капель попали Дональду на лицо и руки, и только тогда он осознал случившееся, и сердце провалилось сквозь диафрагму.

На подгибающихся ногах он подбежал к отцу. Тот попытался встать с колен, но не смог. Сел и прислонился к стене.

Фонтан крови бил и бил, теперь все было в крови – и руки, и лицо… на рабочих брюках быстро расплывалось темное пятно.

– Папа… папа!

– Дональд, – еле слышно прошептал отец. – Сдави… перетяни…

Дональд в панике огляделся – ни веревки, ни ремня, ничего такого, из чего можно было бы сделать жгут. Его чуть не вырвало, когда он увидел отцовские кисти на столе в кровавом комке опилок. Их рубашки…

Рубашки!

Они оставили их во дворе, повесили на дерево. Дональд, задыхаясь, выскочил во двор, потянул на себя рубашки и громко всхлипнул, когда его старая рубаха зацепилась рукавом за сучок.

Дернул изо всех сил. Рукав оторвался, и он помчался назад, в цех.

Открывшаяся картина выжжена на сетчатке на всю жизнь.

Отец из последних сил встал. Он вышел из цеха и замер в дверях, словно его остановили льющиеся с неба потоки света. Он поднял руки к небу, кровь залила лицо, и только глаза страшно белели сквозь кровавую маску. Постоял так несколько секунд и упал на колени. Уже ничто в нем не напоминало отца. Страшный, кровавый призрак.

Дональд заставил себя подбежать и начал трясущимися руками лихорадочно стягивать предплечья. Кровь уже не била фонтаном, текла медленными ручейками.

– Папа, папа… ну пожалуйста, папа…

Отец словно не видел его. Он смотрел в небо, тело его медленно и страшно вздрагивало. Дональду удалось остановить кровотечение на одной руке.

Может быть, может быть, может быть…

Все вокруг исчезло. Уже не пели птицы, солнце погасло. Во всем мире был только он, Дональд, который должен любой ценой не дать последним каплям крови покинуть тело отца.

Он уже оторвал рукав от отцовской рубахи, изготовился наложить жгут на вторую руку… но у отца отвалилась челюсть, взгляд помутнел. Он успел только прошептать: «Мой… мальчик…» Последняя судорога сотрясла его тело, и он затих.

Дональд кричал, плакал, перетянул жгутом вторую руку, умолял отца открыть глаза, сказать что-то, не оставлять его одного.

Ничто не помогало. Руки его были красны от крови. Он поднялся на ноги и тупо посмотрел на диск пилы – тот по-прежнему вращался с монотонным воем на единственной доступной ему ноте. На ватных ногах подошел к рубильнику и выключил ток. Подумал, не положить ли отпиленные руки рядом с отцом, но понял, что не сможет к ним прикоснуться. Пошел и сел в кабину грузовика.

Он долго сидел, не шевелясь, отупевший от горя и страха, лишь изредка поглядывая на пустое водительское место – а вдруг отец вернулся? Вдруг все ему только приснилось, и сейчас они поедут домой как ни в чем не бывало?

Дело уже шло к закату. Взгляд упал на коробку с завтраком на полу. Он поднял, открыл крышку и увидел, что там лежат их обычные бутерброды, завернутые в вощеную бумагу, а сверху – плитка шоколада. Большая плитка дорогого швейцарского шоколада с орехами, его любимого, шоколада, который они почти никогда не покупали из-за цены.

Сейчас они сидели бы с отцом рядом на уступе скалы. Нашли бы местечко в тени – усталые, довольные сделанной нелегкой работой. Разломили бы плитку пополам и медленно, с наслаждением ели…

Дональд начал всхлипывать, потом зарыдал и продолжал плакать с плиткой дорогого шоколада в руке, пока на большой дороге не остановился грузовик и он не рассказал все, что произошло.

Посреди стонов, плача, приходящих и уходящих соседей он постепенно осознал: отец не вернется никогда. И решил, что никогда не будет есть этот шоколад.

Весь вечер Дональд просидел с плиткой на коленях на шатком стульчике под дубом, где раньше висели качели, сделанные из автомобильной покрышки, и отец, смеясь и шутливо пугая сына: «Сейчас улетишь в небо», раскачивал его, а он визжал от счастья и приятного страха.

Постепенно он примирился с мыслью, что никогда не увидит отца. Что отец как живой человек уже не существует и никак не может ни помочь, ни помешать ему в его жизни. Что отец уже ничего не значит для него… Но еще страшнее и непостижимее была мысль, что он сам уже ничего не значит для отца, что глаза его никогда не остановятся на Дональде, потому что они погасли. Они мертвы, глаза его отца. И это значит, что сам Дональд тоже в каком-то смысле перестал существовать. Он сидел на стуле и с каждой секундой становился легче и прозрачней. Все, что составляло его жизнь, постепенно растворялось в беспощадной кислоте вечности.

Ночью он лежал в своей постели и смотрел в потолок, прислушиваясь к всхлипываниям матери за стеной. Лежал долго и не мог… вернее, не хотел заснуть.

Потом встал. Взял плитку шоколада, осторожно развернул и долго смотрел на аккуратные золотисто-коричневые клеточки, уже начавшие подтаивать от тепла его рук. Отломил большой неровный кусок, сунул в рот и проглотил, почти не жуя и не чувствуя вкуса. Потом другой, третий… его затошнило, и он, еле удерживая позыв на рвоту, побежал в туалет.

Карина, Эмиль, Петер, Леннарт и Улоф собрались вокруг кемпера. Стефан к тому времени уже встал, отряхнулся и поднял телефон. Потер ушибленное плечо.

– Покрытие есть. Я только что звонил маме. – Лицо его исказила горестная гримаса.

Только Карина поняла почему.

– Что она сказала? Как Бенгт?

Стефан промолчал, но взгляд его был достаточно красноречив. Она хотела еще что-то спросить, но Петер ее опередил. Пружинистый шаг, прыжок – и он оказался на крыше рядом со Стефаном. Достал айфон, посмотрел на дисплей и покачал головой:

– Ноль.

– Повыше, – кивнул Стефан. – Я стоял на стуле. Граница где-то там, метрах в двух. К тому же у меня вот это, – он показал свой телефон Петеру.

Петер перевел взгляд со своего айфона последней модели на «Нокию» Стефана. «Бугатти» и «вольво-240». Другой век. Но, говорят, у старых мобильников прием лучше.

– Можно? – он потянулся за телефоном Стефана.

Стефан отвел руку.

– Аккумулятор садится очень быстро. Если звонить, надо быть уверенным, что дозвонимся.

– А как мы можем быть уверены?

– Надо подняться как можно выше.

Оба одновременно уставились на небо, словно ожидая, что сейчас оттуда спустится веревочная лестница.

Леннарт прокашлялся и поднял, как в школе, руку – попросил слова.

– Извините… вы сказали, что говорили с вашей матерью?

– Да.

– И она вас тоже слышала?

– Да.

– Спасибо. Это все, что я хотел спросить.

Улоф уставился на него с недоумением. Леннарт пожал плечами.

Все замолчали, обдумывая новость. Тишину первым нарушил Эмиль.

– Мам, – спросил он, прижимаясь к бедру Карины, – а мы скоро поедем домой?

Секрет удавшихся коричных булочек – количество оборотов. Важно раскатать тесто как можно тоньше, прежде чем намазать его маслом и смесью приправ и свернуть в рулет. Обычно достаточно четырех движений скалкой, в кондитерских обычно делают пять оборотов, а Майвор раскатывает семь раз.

Детям не должно быть стыдно, когда их просят принести в школу домашние лакомства для продажи на какой-нибудь детской ярмарке. Ее булочки расхватывают в одно мгновение. Люди, ничего не понимающие в стряпне, удивляются – почему именно эти булочки такие вкусные и такие воздушные, а те, кто знает, подмигивают:

– Семь раз, Майвор? Как всегда?

И не просто семь оборотов – важно, каких оборотов. Не все умеют обращаться со скалкой, найти нужную пропорцию, когда следует нажать посильнее, а когда дать скалке поработать собственным весом. И, конечно, не жалеть масла в тесто, чтобы не прилипало к столу.

Тут-то и главная закавыка. Разделочный столик в кемпере крошечный. Чтобы напечь булочек на всю компанию, придется разделить тесто на семь, а то и восемь комков и раскатывать по одному. Надо признаться – удовольствия мало.

Она достала муку, молоко, сахар, дрожжи, масло, корицу и кардамон. Скалку, половник, скребок. Духовка неплохая, а для полевых условий – просто замечательная. Хватит на две закладки. Замесила тесто и накрыла полотенцем.

Одна беда – мало места на столе.

Сколько раз самые ее лучшие намерения разбивались в пух и прах из-за каких-то пустяковых причин, из-за мелочей существования, из-за непонимания окружающих! Если бы за каждый такой случай ей платили десять крон, она была бы богаче царицы Савской.

Дети, давайте слепим снеговика – снег сухой. Смотри, Дональд, какой славный свитер я тебе нашла – шею режет. Соберемся вечером, я испекла чудесные кексы – все уходят по своим делам. Правда, вкусно? – «Не разберу, простужен».

И так далее, так далее, так далее…

Она сжала кулаки. Дональд сгорбился на диване и беззвучно шепчет что-то одними губами. Абсурдный человек. Майвор помнит письмо от него – давным-давно, еще до свадьбы. Вернее, не все письмо, а последнюю строчку.

Ты – моя мечта.

Кто бы мог предвидеть?

Она смахнула слезу. Все надо называть своими именами. А выдумка Дональда, что ее якобы не существует, что она всего лишь плод его фантазии, – неслыханная наглость. Кто воспитал его детей? Кто вел хозяйство? Кто стирал его белье? Кто выстрадал десятки вестернов в кинематографе? Плод фантазии?

Ну ладно, не стоит преувеличивать. Вестерны она и сама любила.

Майвор посмотрела на лысую голову мужа, ту самую, в которой, по его дурацкой теории, она только и существовала. Перевела взгляд на пекарские доспехи. А что, если…

Нет, Майвор. Еще чего. Укокошить мужа скалкой! И тут же вспомнила таинственные знаки на стенке кемпера. А почему бы и их не стереть?

– Дональд, можешь пересесть? Тесто подошло.

– Зачем?

– Я буду печь булочки.

– Печь?

– Да, печь.

– Зачем?

Господи, как она устала! Иногда кажется, что провела в подобных препирательствах всю жизнь… Майвор добавила металлических ноток, которыми пользовалась очень редко.

– Дональд! Пересядь. И немедленно.

Мало ли что он думает о своей несуществующей жене, но, когда слышит именно эту интонацию, он знает – лучше не связываться. Проворчал что-то, встал и пересел на кровать.

Вот так.

Майвор, напевая «Хамбустинту в мини-юбке», убрала все со столика – вот она, желанная пустая поверхность чуть не в квадратный метр. Совсем другое дело. Можно приступать к булочкам. Не потому, что ждет благодарности, – нет. Она просто-напросто выполняет свою миссию – накормить, приласкать. Позаботиться. Все люди по сути своей малые дети.