Королева брильянтов Чиж Антон

Сандалов держал улыбку, сколько хватило сил. Мышцы лица его были неплохо тренированы на такой случай, но уставившийся на портье господин исчерпал их возможности. Облокотившись о конторку, господин из полиции в упор разглядывал портье, как будто тот – редкая статуя. Что в голове у полицейского чиновника – поди разбери. Сандалов почти собрался покаяться во всем, только не выбрал, в чем конкретно. А господин не делал намека, что ему нужно.

– Вот условия задачи с двумя неизвестными, – наконец сказал он, и Сандалов невольно понял, что чувствует мышонок, когда с ним играет голодный котяра. – В номере четвертом вашей гостиницы поселился господин.

– Чего изволите? – пробормотал Сандалов, понимая, что сморозил глупость.

– Все, что вам известно о нем. Для начала назовите фамилию.

Портье поискал в записи постояльцев нужную строчку и, холодея от неизбежного, повернул книгу.

– Вот, извольте.

На месте фамилии растеклась жирная клякса, которую еще и старательно размазали. От фамилии остался только хвост: «… ский».

– Кто капнул чернила?

– Виноват-с, – ответил Сандалов, чувствуя, как холодеют пальцы.

– Вас попросили уничтожить фамилию?

– Что вы! Нелепая случайность… Поверьте… Господин…

Судя по всему, верить господин не собирался. Но фамилию свою назвал.

– Очень приятно, господин Пушкин, – заторопился Сандалов. – Поверьте, глупейшая нелепость.

– Можете восстановить в памяти залитую фамилию?

Лоб Сандалова от натуги покрылся мелкими каплями пота.

– Кажется… Что-то… Немирский… Немовский… Точно не припомню.

– Первый раз остановился у вас?

– Так точно-с!

– С ним было много вещей?

– Кажется… немного…

– Корзина с петухом?

Господин Пушкин не думал шутить. Сандалов уверился, что вопрос важный.

– Не припомню-с. Ни корзины… Ни петуха…

– Вас не удивило, что приезжий без вещей?

– Так он наш, московский, – ответил портье уверенно.

– Как поняли?

– Глаз наметанный. Сами понимаете, мужчине порой хочется новых впечатлений от жизни. Гостиница у нас знатная, номера удобные. А мы любому гостю рады.

Намек был излишне прямой. Потому и вопрос последовал не менее прямой.

– Что за девица у него была?

Сандалов выразительно поморщился.

– Что вы, господин Пушкин, никаких девиц. Слово чести.

– Тогда кто?

– Не могу знать. У нас ведь не спрашивают, к кому гость идет.

Разговор обретал более внятные очертания. Сандалов ощутил уверенность и немного успокоился.

– По какой причине, господин портье, вы пошли в номер? Откуда такая забота?

Ответ был наготове:

– Постоялец не изволил подняться к позднему завтраку.

– Почему пошли сами, не поручили коридорному?

Кажется, Сандалова приперли к стенке. Еще немного, и придется рассказать все. Но немного еще оставалось.

– Гость в лучшем номере остановился, надо выразить почтение лично, – проговорил он не слишком уверенно.

– Это единственная причина?

– Смею вас уверить, господин Пушкин…

На конторку легла варежка с меховой опушкой. Сандалов проглотил ком, который застрял в горле, смахнул предательский пот и улыбнулся. Натужно, но все-таки улыбнулся.

– Как это объясните?

– Обронил-с кто-то, – наивным образом ответил он.

Пушкин вынул из варежки мятый клочок и развернул. Фамилия была написана торопливым почерком. Пододвинув к себе книгу регистрации, он быстро нашел, что искал.

– Переходим ко второму неизвестному нашего уравнения, – сказал он. – Точнее, неизвестной. Сами расскажете или в сыскную полицию поедем?

– Что-с? – только и смог выдавить портье.

– Значит, в полицию, – сказал Пушкин, забирая варежку. – Собирайтесь.

– Ее зовут… – признание никак не лезло наружу, Сандалов тяжело дышал. – Ее зовут…

– Баронесса фон Шталь, – за него ответил Пушкин.

Портье благодарно закивал, разбрызгивая капли пота.

– Сколько заплатила?

– Сто рублей… Не погубите, господин Пушкин… Бес попутал… Сам не знаю, что на меня нашло… Такая ведьма… Не пойму, как облапошила…

– Не погубить могу. Зависит от вас.

– Все, что прикажете! – Сандалов был жалок.

Мучения людей, даже не слишком порядочных, не радовали Пушкина. Он считал, что сыскная полиция ловит преступников, а не тянет жилы и рвет на дыбе. Во всяком случае, нынче. А что было раньше, в застенках Тайного приказа, так и времена какие были: жуткие и дремучие. Не то что нынче…

– Кто этот человек?

– Иностранец богатый, из Америки, – отвечал портье торопливо.

– Когда она явится за ним?

– Полагаю… Завтра…

Пушкин поманил его пальцем. Портье нагнулся через конторку и преданно подставил ухо. Пушкин быстро и четко шептал, что предстоит делать. Сандалов напряженно внимал.

– А после будет ясно: откроется вакансия портье в «Славянском базаре» или нет.

– Исполним-с в точности! – Сандалов горел праведным желанием не лишиться места. И доходов. Доходов, как известно, много не бывает.

– Тогда последнее, – расстегивая пальто, сказал Пушкин, ему стало жарко.

– Что изволите-с?

– Соберите коридорных и половых, кто вчера вечером был на этаже.

Забыв о степенности, Сандалов бегом бросился исполнять. Так не хотелось ему расстаться с конторкой портье.

А Пушкин вдохнул аромат варежки. Пахло тонко и волнующе. Пахло ловкой преступницей. Умной и опасной. Не Королева брильянтов, конечно, но все-таки… Он не был уверен, что завтра у него получится. Но лучшего шанса уже не будет.

Кошелек срежут – полбеды, а то, глядишь, ножик под ребро сунут, и поминай как звали. Такое место лихое – Сухаревка, одним словом. Площадь у Сухаревской башни и богадельни графа Шереметева занимал рынок, на котором можно было найти и потерять все. А вокруг густо расплодились ночлежки и притоны.

Торговали тут всем, за что можно выручить копейку. Выбор широкий – от ржавых гвоздей до брильянтов. В основном выставлялось краденое. Что лихой народ воровской собирал за ночь по московским улицам и домам, стекалось сюда на прилавки. Среди скупщиков и продавцов ошивались члены артели нищих и попрошаек. Здесь находили приют беглые арестанты и каторжники. Здесь прятались злодеи и лихоимцы со всех городов Руси Великой. Здесь была вольница, свои законы и правила, за нарушение которых кончали без суда и тут же, в подпольях, хоронили. Раз угодив сюда, обратной дороги не было. Кипящий котел Сухаревки засасывал и перемалывал любого: и крестьянина, и проворовавшегося чиновника, и отставного военного. Даже бывших полицейских. Сухаревка принимала всех и никого не отпускала. Полиция если и совалась сюда, то собрав все силы, чтобы провести рейд по подвалам и ночлежкам. Делалось это не чаще раза в год. В остальное время Сухаревка не замечала власть. Только местному приставу позволялось безбоязненно ходить по рынку и заглядывать в ночлежки. Он тоже был частью многоликой Сухаревки.

Вот кому точно не следовало заявляться сюда, так это барышне приличного вида без спутника. Дама в вуали бесстрашно или по глупости шла по рынку. Вслед ей свистели и улюлюкали, но трогать не решались. Быть может, уважая дерзость. Обойдя несколько торговых рядов, на которых тряпье навалено кучами, она вышла к неприметному домику, сколоченному из досок, перед которым стоял прилавок с ржавыми самоварами. Торговцы с интересом наблюдали, что дальше будет. Она постучала. Высунулся крепкий парень, закутанный в тулуп. Только глянув, вышел, прикрыв за собой дверь от постороннего взгляда, и присвистнул.

– Это ж какими судьбами, краля ты моя! – проговорил он и распахнул объятия, отчего тулуп свалился в снег. Дама обниматься не стала, а шагнула назад.

– Осторожней, Куня, ты меня знаешь.

Парень не обиделся, поднял тулуп и улыбнулся просто и беззлобно.

– Как не знать… такую. Как теперь величать?

– Баронесса фон Шталь.

– Ишь, ты! – Куня шмыгнул носом. – Зачем пожаловала, баронесса?

– Товар есть, горячий.

– Сильно горяч?

– На морозе не остынет.

– Ну-ну… Так покажи товар-то.

Баронесса не шелохнулась, как видно, неплохо зная традиции Сухаревки: стоит только ценную вещь вытащить, как в следующий миг она может исчезнуть. И больше не найдешь. Такие чудеса здесь творятся.

– Что ты, Куня, на слово поверь, – сказала она.

– Тебе, краля, завсегда верим. Что взяла?

– Перстенек. Брильянт крупный, четыре мелких. Вещь старинная, фамильная…

– Ну-ну… Сколько хочешь?

– У ювелира уйдет за три. Отдам за тысячу.

Куня только присвистнул.

– Эк, куда взяла. Да я таких деньжищ сроду не видал. Сотню могу дать.

– Сотню? Да я за девять сотен не отдам.

– Ну-ну. Хочешь две – и по рукам?

– Куня, это перстень с брильянтами!

– Больше не могу, краля, дела совсем не идут. Праздник на носу. Согласна, что ли, на три сотенных? – он протянул довольно чистую, крепкую ладонь.

Молча повернувшись, баронесса пошла прочь.

– Эй, ты куда? – крикнул Куня. – Может, поторгуемся?

Торговцы сухаревским добром провожали ее, как стая волков в голодном лесу. Напасть никто не решился. Куня дал знак: не трогать. Как видно, уважал. Или на сердце легла.

Баронесса шла быстро, но не так, чтобы убегать. Бегущая женщина возбуждает инстинкт хищника. Насколько далеко действует слово Куни, она не знала. И не хотела испытывать. Ей оставалось совсем немного, чтобы выйти целой и невредимой с Сухаревки.

Пристав Свешников с доктором Богдасевичем и помощником Зарембой отправились в ресторан изучать «журавлей». И желали видеть там господина Пушкина. О чем доложил городовой, оставленный у номера дожидаться санитарную карету, чтобы вывести тело неизвестного. Про то, что номер еще нужно опечатать, господа полицейские, как видно, напрочь забыли. Зов «журавлей» был слишком силен.

Пушкин разучился удивляться. Он зашел в номер, чтобы вернуть на место аптечный пузырек. Порядок в мелочах должен быть всегда. Хоть это никому не было нужно, и полицейского фотографа в московском сыске не было.

Тушка петуха так и лежала в круге пентакля. Тело господина накрыли простыней. Пушкин приподнял край, закрывавший лицо. Он доверял только фактам и цифрам, а не эмоциям. Глядя в мертвое лицо, трудно было отделаться от впечатления, что на нем застыла маска. Маска страха. Или ужаса? Что-то должно было сильно напугать несчастного, чтобы сердце не выдержало. Что может испугать современного человека, живущего в Москве в конце просвещенного XIX века? Что может испугать молодого мужчину? Быть может, доктор Богдасевич прав и это всего лишь сердечный приступ? И нет никакого убийства.

Пушкин вышел из номера и прикрыл дверь. Сандалов постарался: коридорный и половой стояли напуганные и притихшие.

– Вот, господин полицейский, полюбуйтесь, – сказал портье таким тоном, будто поймал разбойников. – Вот они, голубчики, никуда не денутся. Отвечать господину Пушкину так, чтоб от языка отскакивало!

– Господин портье, вы свободны.

Сандалов хотел было еще сделать внушение, но лишь погрозил пальцем, поклонился полицейской власти и удалился. Пушкин подождал, пока тот наверняка спустится по лестнице.

– Как меня зовут, уже слышали. Как вас зовут, господа? – спросил так мягко, чтобы успокоить запуганную обслугу.

– Екимов, – робко ответил коридорный.

– Лаптев, – сказал половой, потупившись.

Простые ярославские мужики, только приглаженные и чисто одетые. Приехали на заработки, посылают в деревню половину жалованья, сами снимают угол где-нибудь в дальней части Москвы. Держатся за место, боятся его потерять. Делятся чаевыми с портье, потому что целиком в его власти.

– Господа, – сказал Пушкин и нарочно сделал паузу, чтобы уважительное слово дошло до мужиков. – Это не допрос, протокол не веду, мне нужна ваша наблюдательность. Никто вас не обвиняет и в полицию не потащит.

Судя по тому, как Екимов переглянулся с Лаптевым, именно этим застращал их портье. Чтобы не сболтнули лишнего про его делишки.

– Так ведь мы завсегда, – начал Екимов.

– Да только что мы-то? – добавил Лаптев.

– Кого из вас вызвали в номер переставить мебель и скатать ковер?

– Никак нет-с, – ответил Екимов, а Лаптев ему поддакнул.

– У господина были при себе вещи?

Ответ повторился в точности.

– Припоминайте, кого вчера видели у четвертого номера. Кто выходил или входил?

Пушкин не ожидал, что рутинный вопрос вызовет замешательство. Коридорный и половой явно что-то хотели сказать, но не решались. Им надо было помочь.

– Мне важна любая мелочь. Все, что угодно, – добавил Пушкин.

– А серчать не будете? – спросил Лаптев.

– Слово чиновника полиции.

– Так ведь вчера опять… – начал половой, но осекся.

– Подожди, Ваня, надо господину полицейскому пояснение сделать, – сказал Екимов. – Позволите?

– Сколько угодно, господа.

Екимов тяжко вздохнул, словно готовился к тяжкому и опасному делу.

– Место это проклятое, – наконец сказал он.

– Какое место? Гостиница? – спросил Пушкин, не ожидая столь резвого начала.

– Номер этот, четвертый.

– Кто же его проклял?

Коридорный глянул на товарища по несчастью, Лаптев, как мог, поддержал, то есть печальным сопением.

– Лет двадцать назад в этом номере купец убил цыганку-любовницу. Страшно убил, горло перерезал. Вот с тех пор и пошла, значит, история…

Двадцать лет назад, в 1873 году, сыскной полиции в Москве не было, приставы участков сами расследовали преступления. Дела свозились в полицейский архив на Солянке, где и лежали неразобранными горами. Чтобы найти нужное, пришлось бы неделю копаться в пыли. Куда быстрее действовал другой справочник – устные полицейские предания. Вот только Пушкин не мог вспомнить, чтобы Лелюхин или кто-то из пожилых полицейских рассказывал о таком кровавом деле. Двадцать лет назад оно бы гремело по всей Москве. Осталось в памяти навсегда. И – ничего. Во всяком случае, про такой кошмар ему ничего не известно. Неужели никто не помнит?

– Что же дальше? – спросил он.

– А то, что года тут не проходит без происшествия, – сказал Екимов.

– То ногу сломают, то из окна выпадут, то поскользнутся, то после банкета чуть живого откачают, – добавил Лаптев. – Такое уж место гиблое.

Цепочка страшных событий при ближайшем рассмотрении оказалась не такой уж и страшной. К тому же Пушкин решительно не верил в потусторонние силы, а верил в силы математики.

– Прискорбно, – сказал он. – Так вчера что видели?

Екимов дал знак Лаптеву, чтоб теперь тот отдувался.

– Привидение, – тихо выговорил Лаптев.

– Привидение, – повторил Пушкин, пробуя глупейшее слово на вкус. – Как оно выглядело?

– Известное дело: бестелесная.

– Нечто вроде дамы-привидения?

– Уж дама или не дама, а привидение! – проговорил Лаптев и перекрестился. Екимов последовал за ним.

– Описать подробно сможете?

Половой снова осенил себя крестным знамением:

– Что вы, господин хороший, такой страх…

– Где же его видели?

– На лестнице, что в ресторан ведет из номера.

– Почему решили, что привидение, а не живой человек?

Лаптеву деваться было некуда.

– Пятно белое, бесформенное… Вошло через стену, – еле выдавил он.

На Пушкина народные страхи не произвели впечатления.

– В котором часу его видели? – спросил он.

Половой не знал, что и сказать, Екимов пришел ему на выручку.

– Ванька около девятого часа прибежал, от страха трясется. Ну, выпили по маленькой, чтобы сердце успокоить…

– Господа, а почему дверь, которая ведет на лестницу в ресторан, не имеет замка? Когда его сняли?

– Никогда замка не имелось, – ответил Екимов. – Такие лестницы только трем номерам полагаются. По ним никто не ходит. Разве мы заказ принесем да горничная когда белье поменять и номер прибрать, чтоб в общем коридоре глаза не мозолить. Но с этим строго: дозволяется, только когда господ проживающих не имеется. Чтобы не обеспокоить. На то и номер высшего разряда!

– Привидение в других номерах являлось? – спросил Пушкин.

Екимов тяжко вздохнул.

– Пока не жаловались.

– А в четвертый оно регулярно заглядывает?

– Только этого не хватало! Ванька, – Екимов кивнул на Лаптева, здорового детину, – и тот со страху чуть живой прибежал. Только, господин полицейский, Сандалову об этом не говорите, со свету сживет.

Пушкин обещал держать рот на замке.

Он подумал, что своему раздражайшему начальнику сообщит о привидении в «Славянском базаре» только в крайнем случае. Мало ли что взбредет в голову Михаилу Аркадьевичу, еще, чего доброго, захочет его поймать. А ловить сразу два привидения, считая Королеву брильянтов, московскому сыску не под силу. Особенно перед праздником. К нему подкралось искушение: не признать ли, в самом деле, эту смерть смертью по естественной причине, и дело с концом? Пристав будет рад, и себе никакой мороки. Заманчивое искушение.

Баронесса злилась. Злилась на мороз, который жег в муфте ручку без варежки, злилась на себя, что не помнила, где и как обронила ее, злилась на блестящий снег, на солнце и праздничную суету, которая расходилась по улицам. Но более всего злилась на вторую неудачу подряд. К поражениям она не привыкла. И к слишком мелкому улову. Перстень не стоил тысячи, которую она запросила на Сухаревке. Куня воровским нюхом угадал и дал хорошую цену, что разозлило баронессу до невозможности. Обычно она сама видела людей насквозь и крутила ими как вздумается.

Она хорошо разбиралась не только в людях, но и в камнях. Перстень был так себе. Все четыре камешка – горный хрусталь. Это не брильянты. В магазине за перстень просили бы рублей пятьсот. Перстень ей не нужен, скорей бы отделаться от него.

Выйдя целой и невредимой из пасти Сухаревки, баронесса почти наугад пошла по Сретенке, перешла Рождественский бульвар и оказалась на Большой Лубянке. Московские улицы еще путали своим бестолковым и неправильным положением, словно их нарочно ставили как придется. Она дошла до угла Варсонофьевского переулка. На правой стороне улицы виднелась вывеска «Ювелирные изделия», на другой – ломбард «Немировский и сыновья». Баронессе осталось решить, куда пойти.

Когда предстоял такой сложный выбор, она предпочитала отдать решение судьбе. Для этого надо было загадать и посмотреть, что получится. Она выбрала, кто будет ее жребием. На дальнем углу Варсонофьевского и Рождественской улицы маячила черная шинель городового. Баронесса загадала: если городовой повернется на четном счете, она пойдет к ювелиру. А на нечетном – значит, судьба хочет в ломбард.

«Раз», – мысленно произнесла она.

Городовой потоптался на месте.

«Два»…

Городовой посмотрел вслед проезжающей пролетке.

«Три»…

Не зная, что в его руках, городовой, как нарочно, стал бить каблуком по наледи.

«Четыре»…

Нетерпение мучило. Баронесса уже хотела бросить игру и пойти в ближнее заведение. Но все-таки сказала про себя: «Пять»…

За окнами встали ранние зимние сумерки. В приемном отделении сыскной полиции, тесном от пяти столов, шкафа с делами, стульев для чиновников и посетителей и еще никому не нужной мебели, наступил час умиротворения. Присутственный день стремительно бежал к концу. Чиновники наслаждались спокойствием. Актаев дремал, восполняя силы молодого организма, Кирьяков читал газету, закинув ноги на американский манер на стол, дымя папироской, а Лелюхин потягивал остывший чай. Появление Пушкина было встречено дружеским равнодушием. Скинув шапку и шарф, он присел к ближнему столу.

– Что, Лёшенька, поймал свою птичку? – спросил Лелюхин, подмигнув. – Самовар еще горячий.

– Василий Яковлевич, двадцать лет назад где служили?

Вопрос показался старому чиновнику занятным.

– Здесь и служил, где ж мне служить, как не в полиции. Все ей, родимой, отдал. Ничего другого не имею.

– В участке?

– Само собой, в нашей горячо любимой Тверской части, – и Лелюхин салютовал чашкой в сторону окна, в направлении полицейского дома, где началась его служба в качестве титулярного советника.

– В те годы убийств было мало?

Лелюхин издал звук закипевшего чайника.

– Что ты, Лёшенька, на пальцах сосчитать. Не то что нынче. Зачем тебе быль седую вспоминать?

– Василий Яковлевич, в декабре 1873 года в «Славянском базаре» некий купец зарезал цыганку. Можете припомнить подробности?

Кирьяков опустил газету и стал прислушиваться. Лелюхин не то что удивился такому интересу. Он удивился глубочайшим образом. Оставил чашку и стал потирать лоб, как будто под наслоением памяти найдется нужный осколок. Сколько ни тер, из колодца воспоминаний не вилось ни одной призрачной тени.

– Вот странность, – наконец сказал он. – Да было ли такое? Все крупные истории наперечет помню, а тут ничего на ум не приходит. Да было ли, в самом деле?

– Было, – твердо сказал Пушкин, но добавил: – С большой долей вероятности.

– Раз такая нужда, тогда в архив лезть надо. Только там копать не перекопать. Меня не проси, потом насморк замучает. Не уговаривай, даже не пытайся.

Как раз это Пушкин и собирался проделать. Наверняка уломал бы Василия Яковлевича посулами роскошного обеда у Тестова[4], но коварству помешали. В приемную в морозном паре и распахнутой шубе ввалился господин Эфенбах, красный и довольный. Цветущие щеки можно было списать на мороз, если бы не тонкий аромат отличного коньяка, который ни с чем не спутаешь. Михаил Аркадьевич чудесно отобедал и щедро расточал волны благодушия.

– Ага! – вскрикнул он, завидев Пушкина. – Вот и ты, явился не провалился! А мы уж тебя ждем-переждем, с ног сбились. Прямо не знаем, что и думать.

Эфенбах плюхнулся на стул и небрежно скинул шубу.

– Ну что, уже поймал разбойницу из твоих сновидений? – Михаил Аркадьевич орлом глянул на подчиненных, дескать: «Как я его уязвил!» Кирьяков выразил восторг.

– Завтра поймаю, – ответил Пушкин.

Михаил Аркадьевич скроил разочарованную мину.

– Ай, завтра, завтра, не сегодня – так все бездельники говорят.

– Завтра доставлю ее сюда. Обещаю.