Агата и археолог. Мемуары мужа Агаты Кристи Маллован Макс

Глава 5. Арпачия

В 1932 году я был готов руководить своей собственной экспедицией. Мне нравилось работать на других, но перспектива проводить раскопки самостоятельно, ни от кого не зависеть доставляла огромную радость: я никогда не уклонялся от ответственности. Правда, мне предстояло найти спонсоров, а это поначалу непросто. Я вечно буду благодарен тем, кто в меня поверил: довольно рискованно доверять молодому человеку двадцати восьми лт новое дело, требующее денежных затрат.

Вначале я обратился в Британский музей, директором которого был тогда сэр Джордж Хилл. Помню свою радость, когда он сказал, что попечители готовы пойти на риск и спонсировать мои раскопки. Ничуть не меньше я благодарен сэру Эдгару Бонэм Картеру, в то время председателю Британской школы археологии в Ираке. Он рискнул шестью сотнями фунтов — солидной по тем временам суммой денег. Также я по гроб жизни обязан ещё одному хорошему другу, сэру Эдварду Килингу, энергичному и преданному секретарю школы. Невероятно, но всё мероприятие, включая публикацию материалов, обошлось нам в две тысячи фунтов и полностью оправдало вложения: не прошло и шести месяцев с момента завершения раскопок, как отчёт о них опубликовали во втором томе журнала «Ирак», а это своего рода подвиг.

В состав экспедиции входило всего три человека: начиная с Ниневии, моя жена Агата сопровождала меня во всех без исключения раскопках на Востоке; также к нам присоединился Джон Роуз, мой друг, служивший архитектором в Уре. Помню, уговаривая Джона поехать с нами, я обещал, что это будет прекрасный отдых. Он долго припоминал мне эти слова. Думаю, нигде, даже в Уре, нам не приходилось работать больше, а Джон почти не поднимал глаз от чертёжной доски, но мы получили удовольствие от нашей небольшой экспедиции.

В то время багдадским директором по древностям был немец, Юлиус Йордан[52]. Нам не составило труда получить у него разрешение на раскопки телля, но в политическом смысле он оказался нашим врагом: Йордан, наёмный нацистский агент, делал всё, что мог, для подрыва британского влияния в Ираке. Несмотря на это, как личность Йордан в высшей степени очаровывал: яростный антисемит, но при этом прекрасный музыкант и тонко чувствующая натура. Казалось невероятным, что такой интеллигентный человек с художественным вкусом мог поддаться новому гитлеровскому режиму.

В Багдаде мы остановились в отеле Мод, заведении простом и скромном, но очень гостеприимном благодаря доброму и неунывающему хозяину по имени Майкл Зиа, чьё неуёмное радушие снискало благодарность многих гостей. У него, помню, работал бармен по имени Иисус, и было очень странно в ожидании напитков слышать это обращение.

Мы отправились из Багдада в Мосул ранней весной и правильно сделали, потому что нам ещё предстояло проделать огромную работу прежде, чем первая лопата вонзится в землю. Для начала мы поселились в привокзальной гостинице в Мосуле, которой умело управлял сирийский христианин, откликавшийся на имя Сатана. Дождь не прекращался, и хозяин давал такие мрачные прогнозы, что мы боялись вообще никогда не приступить к работе. Впрочем, мы использовали это время с толком: нам предстояло разыскать владельца земли и получить от него согласие на раскопки. Мы наводили справки в самой Арпачии и с помощью бесценного представителя Оттоманского банка Маджида Шайи, ранее служившего у Кэмпбелла Томпсона и делавшего всё возможное, чтобы нам помочь.

Для получения разрешения на аренду земельного участка требовалось не только найти его владельца, но и выяснить, кому он был заложен, — непростая задача, потому что землю, как это часто случается на Востоке, закладывали и перезакладывали много раз, и казалось, количество закладных растёт с каждым днём. В конце концов, мы отследили не менее четырнадцати кредиторов и ценой нечеловеческих усилий собрали их вместе. Кредиторов усадили в два экипажа и доставили в банк, чтобы приложить их отпечатки пальцев к контракту. Думаю, всё равно мы нашли не всех, но мы уже отчаялись и решили, что с нас хватит. Так или иначе, после многочисленных возражений мы составили любопытнейший контракт, и, согласно ему, владелец земли был обязан заплатить две тысячи фунтов, если каким-либо образом воспрепятствует нашей работе. Дело благополучно завершилось, и это стоило нам сравнительно небольших денег.

Другой важной задачей было выселиться из гостиницы и найти подходящее жилище. Нам посчастливилось познакомиться с землевладельцем из Мосула, которому принадлежал большой пустующий дом неподалёку от старого, где мы жили с Кэмпбеллом Томпсоном. Оттуда в одну сторону открывался восхитительный вид на огромный холм Куюнджик и на горы, с другой стороны виднелись река Тигр и Мосул на противоположном берегу. Большой дом нас полностью устроил: там были просторные чуланы, удобные комнаты и широкая плоская крыша, где можно было разложить кучу керамики.

Хозяин по имени Дауд Саати — Давид Часовщик, пожилой человек хорошо за девяносто, рассказал мне, как впервые в жизни встретил англичанина. Англичанин был человеком невысокого роста, носил сюртук и остановился на постоялом дворе Хан Рассам в Мосуле. Каждое утро он шёл из Мосула на холм Ниневии, где вёл раскопки. Под его началом работало не меньше восьмисот человек. Как только можно руководить такой толпой? Я без труда догадался, что под невысокой фигурой в чёрном сюртуке хозяин имел в виду великого Джорджа Смита[53], в ходе своих грандиозных раскопок в 1873 году нашедшего знаменитую табличку с описанием потопа. Просто замечательно было поговорить со свидетелем, встречавшим этого человека во плоти. Не в последний раз мне пришлось вспомнить великого Джорджа Смита. Случилось так, что несколько лет спустя, когда я был в Алеппо, ко мне зашёл британский консул и рассказал, что могилу Джорджа Смита, расположенную на христианском кладбище, собираются разрушить и ее ждёт заброшенность и забвение. Он спросил, могу ли я посодействовать в перенесении праха и создании более долговечного захоронения. Я согласился, и мне было приятно видеть, что над могилой снова появился надгробный камень. Много лет спустя я был вознаграждён: внук Джорджа Смита, Роуланд Смит, живший в Девоншире с нами по соседству, позвонил мне и спросил, слышал ли я когда-нибудь о его дедушке, и я с удовольствием ответил: «Я не только слышал о нём. Я его хоронил».

Но вернёмся к Арпачии. Конечно, потребовалось время, чтобы обставить дом. С этой целью мы наняли в Мосуле бригаду плотников — бригадира и троих подчинённых. Они каждый день приходили к нам из Мосула, бригадир с высокой феской на голове и три его помощника, и работали весь день, от рассвета до заката. Новые доски и другие необходимые материалы привозились на нашем грузовике за смешную цену. За десять дней мы обставили удобной мебелью весь дом сверху донизу, дополнительно прикупив пару комодов.

В нашем хранилище, помню, существовал ряд полок, сделанных специально для того, чтобы по мере появления складывать туда рассортированную по слоям керамику. Я с удовлетворением заметил восторг покойного профессора Франкфорта: рассмотрев наши полки, он объявил, что не встречал лучшего решения для хранения рассортированной керамики на раскопках. Вскоре мы благополучно разместились в новом доме. Ещё нам очень понравился большой и красивый сад, полный розовых кустов, усеянных цветами. К сожалению, по утрам хозяева приходили и срезали распустившиеся розы, чтобы продать их на рынке в Мосуле. Нашим последним приобретением была небольшая свора собак, шесть дворняжек, стороживших дом и ставших хорошими товарищами для нас.

По завершении подготовки, где-то в мае, мы начали работу на небольшом холме, Тепе-Решва, возвышавшемся среди полей в полумиле к востоку от деревни Арпачия, стоявшей на дороге, ведущей в Башику. Мы без труда нашли рабочих, хотя и не платили такие высокие зарплаты, как американцы. Насколько я помню, мы могли себе позволить платить максимум по шиллингу в день, но недостатка в рабочей силе не испытывали. Люди стекались из окрестных деревень, некоторые приходили за несколько миль. У нас были прекрасные отношения с нашим землевладельцем, Абдулом Рахманом, и всех, кого смогли, мы наняли в самой Арпачии, ближайшей деревне. Очень приятно, что я мог наконец копать ровно там, где пожелаю, ни с кем не советуясь. Кроме того, на Арпачии не составляло труда решить, какой участок раскапывать следующим: это был совсем небольшой холм, общей площадью не более двух с половиной акров, хотя, несомненно, если бы мы продолжили работу, мы нашли бы руины и за пределами холма.

Очень скоро у меня случились первые разногласия с рабочими. Я решил, что один из столь любимых Кемпбеллом Томпсоном старых орудий труда, маджруфу — садовый инструмент вроде треугольной мотыги, — стоит иногда менять на лопату, чтобы отгребать землю в сторону. Лопату мои рабочие видели впервые в жизни. Землекопы почти сразу устроили забастовку и заявили — они не могут пользоваться таким ужасным инструментом. Я вышел из ситуации, ответив, что не хочу держать на раскопках тех, кто не годится для подобной работы, и если кому-то не хватает сил справиться с лопатой, им лучше сразу уйти. Остались почти все, и всё было в полном порядке, пока в один прекрасный день я не решил, что часть работы лучше делать старой маджруфой. Тогда снова начались проблемы: рабочие жаловались, дескать, они не могут пользоваться таким несовременным приспособлением.

Первые две недели раскопок принесли крайне неутешительные результаты: нам попадались только жалкие остатки построек из сырцового кирпича. Мы с Джоном Роузом начали сомневаться, не окажется ли наше городище пустышкой, совсем простенькой деревенькой, где нет ничего интересного. После такого богатого городища, как Ур, мы, пожалуй, слишком быстро впали в уныние и скоро поняли свою ошибку. Несколько недель спустя среди наших находок имелись крайне интересные объекты — как архитектурные сооружения, так и небольшие артефакты. В самом же начале, когда мы только приступили к раскопкам верхней части телля, мы нашли крайне скромное поселение со стенами из сырцового кирпича, где в крошечных комнатках сохранились черепки убейдского периода. Это была очень важная находка: она позволяла установить точное соответствие между исследуемым слоем и развитым этапом доисторической культуры в Южной Вавилонии, относящимся ко времени между 3500 и 4000 годами до н. э. Более того, эти дома убейдского периода и соответствующая им керамика находились выше халафского слоя, а значит, мы можем уверенно сопоставить эту позднюю версию убейдской культуры и гораздо более раннюю, отмеченную керамикой совершенно другого типа.

В восточной части поселения нам посчастливилось найти кладбище убейдского периода. В могилах мы нашли полным-полно керамики, причём очень красивой. Джон Роуз одобрил разреженное и лаконичное оформление убейдской посуды и решил, что эта керамика красивей, чем халафская, с её мелким и, наверное, чересчур перегруженным орнаментом. Возможно, он был в чём-то прав, но выделка и обжиг убейдской керамики отличались гораздо большей грубостью, и в этом смысле она совершенно не могла соперничать с более древней халафской. И всё же некоторые миниатюрные рисунки своей красивой выделкой радовали глаз. Некоторые чаши размером покрупнее лаконично украшала изнутри широкая кайма, крупный опоясывающий узор. Этот странный и привлекательный орнамент не встречался мне больше нигде.

Думаю, здесь не стоит описывать керамику: о ней подробно и с иллюстрациями рассказывается во многих справочниках, в том числе в моей исходной статье в журнале «Ирак», — но есть один сосуд, мне всегда казавшийся крайне интересным. Это чаша, по внешней стороне которой проходит рисунок, по всей вероятности, изображающий три сшитых ленты треугольной формы, чьи концы прикреплены к кольцу в основании чаши, почти наверняка имитирующему металлическое. Подобный орнамент наводил на мысль — и совершенно справедливую, как мы знаем теперь, благодаря более поздним находкам, — что в то время уже использовался металл.

Интересно, но из сорока пяти могил убейдского периода ни одна не перекрывала другую. Создавалось впечатление, что все захоронения сделали, пока ещё жила память о самом первом. Предполагаю, что изначально изголовье могилы отмечалось чем-то вроде надгробного камня из дерева, давно истлевшего.

Нам попалось не так много предметов небольшого размера, с уверенностью приписываемых к убейдскому периоду, но некоторые бусины и амулеты являлись очень важными находками, так как однозначно указывали на эту эпоху — в первую очередь очень необычные резные бусины и терракотовые печати, предназначавшиеся, по моему предположению, для нанесения рисунка на ткань. Я уже упоминал, что тогда начинал использоваться металл. Он был представлен отлитым из меди плоским топором того редкого типа, который также встречается в Сузах, в Иране.

Под четырьмя верхними слоями убейдских жилищ мы нашли не меньше одиннадцати более ранних поселений, по большей части принадлежащих так называемому халафскому периоду. Пятый слой сверху, ТТ5, являлся, скорее всего, переходным, но из остальных десяти самый молодой относился примерно к 5000 году до н. э. Здесь мы обнаружили замечательные архитектурные памятники, не имевшие подобия в данной части мира. Это были круглые в основании здания на каменном фундаменте — толосы[54], сводчатые постройки, общим количеством десять. Самые древние представляли собой круглые комнаты, построенные из pis, то есть прессованной глины, но со временем постройки становились больше и архитектура их усложнялась. Самое внушительное — большое северное здание в седьмом слое, ТТ7: его круглая комната имела тридцать один фут в диаметре и десять метров в высоту, а вход осуществлялся через длинный вестибюль, так называемый дромос, шестидесяти футов в длину. В семи зданиях прекрасно сохранились каменные фундаменты, сложенные из крупных речных валунов, гальки, конгломерата и песчаника. Ни разу строители более поздних зданий не решились сдвинуть или разрушить старые фундаменты, хотя камня в этих местах было не достать. Можно сделать вывод, что к фундаментам относились с почтением и сохраняли их сознательно, а сами здания считались священными.

Почтительное отношение к фундаментам, признаки которого мы заметили в слоях, относящихся к 5-му или 6-му тысячелетию до н. э., отражает обычай, всё ещё соблюдавшийся в Шумере более чем две тысячи лет спустя. Мы не сомневались, что эти мощные здания служили святилищами: вокруг главного из них были устроены захоронения, вплотную примыкающие к стенам. В могилах в изобилии встречалась керамика. Очевидно, это было самое престижное и священное место для захоронения. Несомненно, святилища хорошо защищались и в трудные времена могли использоваться как крепости. Все ценные вещи в поселении, скорее всего, заботливо хранились там же. Впрочем, все сделанные внутри находки указывают на то, что Халаф можно считать мирным периодом. Оружие встречалось редко, а то, что встречалось, отличалось крайней примитивностью: несколько булав, стрелы и пули для пращи были самыми угрожающими артефактами того времени. Реконструировать эти здания можно различными способами, и наш архитектор Джон Роуз начертил несколько вариантов. Весьма вероятно, что вестибюль покрывала крыша — возможно, даже сводчатая. Важная особенность этих построек заключается в том, что они, за единственным исключением, были отдельно стоящими и, в отличие от микенских толосов, возвышались над землёй. Должно быть, они являются доисторическими предшественниками сводчатых домов в деревнях Северной Сирии, сохранявшихся в этой первозданной земледельческой стране до недавних времён.

Если эти красивые постройки со сводчатыми крышами действительно являются святилищами, то кому они посвящались? Я думаю, мы знаем ответ на этот вопрос, потому что во многих из них мы нашли многочисленные статуэтки — в основном глиняные, но присутствовали и несколько каменных, называемых «богиня-мать». Речь шла о статуэтках женщин, часто с висящей грудью. Одни изображались обнажёнными, другие облачёнными в изысканные одежды, пояса, перевязи, при этом грудь была обнажена. Некоторые раскрашивали в духе халафской керамики. Хоть мы и называли такие статуэтки «богиня-мать», они, возможно, не изображали саму богиню-мать, а были сделаны в её честь женщинами, надеявшимися на поддержку богини в процессе родов. Некоторые фигурки изображали женщин в возрасте, другие — совсем юных девушек. Вместе они составляли интересное собрание. Также примечательно, что некоторые из них представляли собой очень простые изделия из глины, в которых едва можно было угадать женщину, но груди и другие половые признаки всегда ясно различались. Само выдающейся частью тела были массивные ягодицы, связанные в первобытном сознании с успешным родоразрешением. Несколько женщин изображались сидящими на корточках, в естественном в примитивных культурах положении для родов. Эти фигурки истолковывались по-разному, но самой правдоподобной мне кажется версия, что в большинстве своём они создавались для ускорения процесса родов с помощью поддерживающей магии, а также служили амулетами, излечивающими женщин от бесплодия. Половые органы фигурок были не всегда, но часто преувеличены, что вместе с выступающим пупком намекало на скорые роды.

Некоторые из самых детально раскрашенных статуэток изображали женщин в плотно облегающих, возможно, даже просвечивающих ярко-красных платьях. Груди иногда выделялись пунктиром. Голова всегда представляла собой невнятный пенёк. Её явно опасались делать реалистичной, в соответствии с каким-либо табу или из страха за изображаемого человека. Похожие статуэтки находили также при раскопках толосов, в поселении Ярым-тепе в районе Синджара, где русская экспедиция обнаружила большое количество халафских погребений и жилищ[55]. Интересно, что в Ярым-тепе внутри и вокруг толосов находили значительные следы огня, тогда как в Арпачии подобные следы были замечены только в одном отдельно стоящем толосе, в центральной части поселения их не было.

В противоположность богине, мужское начало в Арпачии символизировал бык. Его изображения мы тоже нашли в большом количестве. Также мы обнаружили фигурки в виде рогатых бычьих голов и два прекрасных маленьких амулета — бычью голову из известняка и изображение копыта. Другие находки свидетельствовали о том, что представители халафской культуры достигли высот в разных видах миниатюрной резки по камню. В числе прочего мы обнаружили некоторое количество искусно сделанных каменных чаш. На керамических изделиях часто встречались рисованные изображения бычьих голов, известных как «букраний». Среди них имелись как грубые натуралистичные и реалистичные изображения, так и стилизованные геометрические орнаменты с рогами, изогнутыми в замысловатом рисунке.

Обсидиан мы находили в Арпачии в изобилии. В основном это были ножи и скребки, и их явно производили на этом самом месте, потому что рядом с готовыми изделиями мы обнаружили крупные куски породы. Ножи отличались особой остротой, и их можно было использовать как бритвы. Уникальной находкой стала высокая обсидиановая ваза — должно быть, вытачивать такую было очень трудно и утомительно. Также мы нашли множество обсидиановых колец, возможно, использовавшихся в поясах, и ожерелье, в котором крупные ромбовидные бусы из того же материала чередовались с резными раковинами каури, что свидетельствовало о дальних торговых связях с севером, с одной стороны, и с Индийским океаном — с другой. Всё это вулканическое стекло происходит с берегов озера Ван в Восточной Анатолии, и чтобы доставить его в Арпачию, необходимо было преодолеть несколько сотен миль в том и другом направлении. Подобные находки свидетельствуют об активной торговле. Мы знаем, что обсидиан, найденный в Арпачии, ванский, так как существуют три разновидности этой породы, в том числе черепаховая, и все три находили как в Арпачии, так и в месте происхождения, Шамирам Альти.

Многочисленные глиняные фигурки коров, быков, овец и птиц, статуэтки уток из мыльного камня и раскрашенный ёж свидетельствуют не только о том, что жители поселения интересовались животным миром, но и о том, с какой готовностью они изображали свою живность. Также представляют интерес фигурки из мыльного камня в форме обоюдоострого топора. Нам неизвестно, что именно они символизировали, но они могли быть связаны с культом мёртвых. Часто в качестве центрального элемента оформления изделий из керамики выступают замысловатые крестообразные узоры.

В числе амулетов я должен упомянуть миниатюрные изделия, изображавшие, как мы решили, машущие веера. Нередко встречались фигурки серпов. Один небольшой кулон особенно интересен: он сделан в виде дома с остроконечной крышей с изогнутым коньковым брусом наверху и даёт нам некоторое представление об облике жилых домов, устроенных проще, чем сводчатые усыпальницы.

Часто встречались ножи и скребки из кремня, а в одном из домов мы обнаружили фаланги пальцев, выточенные из камня — любопытные объекты, подобные которым были найдены на раскопках доисторического альмерского городища Альмизарак в Испании. Также мы обнаружили наконечник булавы из известняка, возможно, имевший культовое значение, базальтовый топор и четыре куска пемзы, несомненно, предназначенной для чистки и, возможно, шлифовки обсидиана. Были в ходу обычные каменные топоры и резцы, а кроме того, мы нашли множество орудий из кости — шампуров для мяса.

Пожалуй, я ограничусь этим кратким описанием нашей богатейшей коллекции мелких артефактов и расскажу, хотя бы в общих чертах, о найденной в Арпачии прекраснейшей керамике халафского периода и о её значении. Различные типы этой керамики встречаются в многочисленных культурных слоях, охватывающих несколько столетий и расположенных над самаррскими и ранними ниневийскими слоями.

Классическая халафская керамика, в изобилии обнаруженная в недрах телля, больше других привлекала внимание. Она была очень живо раскрашена и частично, возможно, повторяла оформление повседневной одежды. Орнамент использовался исключительно геометрический, даже если подразумевались головы быков, букрании. Лучшие образцы этой керамики отличала красота отделки, качество глины и яркость красок. Среди блюд присутствовали разноцветные произведения искусства, украшенные пунктирным рисунком. Абрикосовый стоило признать самым красивым цветом. Краска, часто блестящая, проходила весь спектр цветов от чёрного до коричневого и красного. В период наивысшего развития халафской керамики, в слоях с восьмого по шестой, если считать сверху (ТТ6–8), попадались блюда огромных размеров, украшенные по центру розетками из множества элементов и замысловатыми крестообразными орнаментами.

Внимательно осмотрев лучшие образцы керамики, я пришёл к выводу — их сделали из тщательно очищенной железосодержащей глины. Я почувствовал глубокое удовлетворение, когда узнал, что совсем недавно молодой археолог по имени Томас Дэвидсон, специалист по нейтронно-активационному анализу, с помощью микроскопа и другого необходимого оборудования научными методами обнаружил то, к чему я пришёл в результате простого наблюдения. Проведя химический анализ, археолог выделил как минимум три основные стадии развития керамики, соответствующие результатам типологического анализа, изложенным в моей первой публикации. Гончары, как выяснилось, добывали глину в каком-то определённом месте, возможно, неподалёку от Арпачии, и не жалели сил на мытьё и очистку. Процесс обжига также проходил под тщательным контролем.

Подобные древние попытки контролировать процесс обжига посуды, несомненно, привели к развитию металлургии. Это случилось вскоре после окончания халафского периода, но я подозреваю, что уже представители халафской культуры ставили первые металлургические опыты. Самыми интересными с этой точки зрения были горшки, которые мы назвали арпачийскими сливочниками. У некоторых «сливочников» были тончайшие стенки, достойные лучшего китайского фарфора, и у всех — скошенные основания, имевшие внутри глубокую круговую выемку, помогавшую перемешивать молоко. В точности такая есть у металлических молочных бидонов, использующихся в современной Арпачии. Исходя из этого, я предположил, что даже в те далёкие времена глиняная посуда могла повторять какой-то металлический прототип. Самые искусные образцы халафской керамики редко находили в других местах. Даже в городище Ярим-тепе, где советская экспедиция раскопала халафский слой толщиной в семь или восемь метров, почти не нашлось этой изысканной посуды, по всей видимости, изготовлявшейся гончарами Арпачии для себя и для какой-то привилегированной группы людей — возможно, даже для Ниневии.

Наша работа в слоях халафского периода достигла кульминации, когда мы добрались до самой середины холма в шестом слое, если считать сверху (ТТ6). Здесь я процитирую исходное описание из отчёта, впервые опубликованного в журнале «Ирак»:

«Всего в мастерской содержалось более ста пятидесяти объектов, имущество гончаров и каменщиков. Многоцветная керамика, каменные вазы, ювелирные изделия, в том числе обсидиановое ожерелье, фигурки, имевшие культовое значение, амулеты, инструменты из кремня и обсидиана лежали вперемешку в одном помещении, там же мы нашли тысячи осколков породы, что характерно для руин мастерской резчика по камню. Существенная часть найденных объектов, в первую очередь керамика и ювелирные изделия, лежали вдоль стен комнаты на слое древесного угля, из чего можно было заключить, что изначально они располагались на полках или, скорее, предметах мебели — возможно, столах.

О том, что помещение занимал гончар, а не просто коллекционер, свидетельствуют обнаруженные на полу среди керамики большая куча красной охры и каменные палитры художника.

Эти замечательные объекты дошли до нас благодаря превратностям войны: дом разграбили и сожгли захватчики — предположительно представители убейдской культуры, представленной в последующих слоях. К счастью, враг удовольствовался тем, что разрушил дом и не стал уносить предметы, огромный запас которых и обнаружился под упавшей во время пожара крышей».

Мой российский коллега, работавший на раскопках городища Ярим-тепе, предположил, что, возможно, наше открытие в слое ТТ6 было примером целенаправленного уничтожения имущества хозяев, но я придерживаюсь другого мнения, опираясь на данные более поздних слоёв. Последующий слой, ТТ5, имел переходный характер и мог свидетельствовать разве что о временном захвате территории. Речь шла, если судить по большому размеру комнат, о преубедийском слое. Здесь, я думаю, мы видим следы намеренного уничтожения имущества руками врагов. Врагами, по всей вероятности, были представители убейдской культуры, пришедшие сюда в поисках места для жизни. Позже они уничтожат и поработят северных представителей халафской культуры. Действительно, по всей Арпачии, как и на Ярим-тепе, нашли следы целенаправленного уничтожения керамики, а рядом с ними — склады костей животных. По всей вероятности, для халафского периода это было обычное явление, но я не думаю, что в слое ТТ6 мы наблюдаем его же.

Так или иначе, керамика, найденная в мастерской в слое ТТ6, отличалась непревзойдённым качеством. Среди роскошно расписанных блюд и чаш было одно прекрасное чёрно-красное блюдо, в центре которого размещался узор поразительной красоты, представляющий собой так называемый мальтийский квадрат. Другое замечательное блюдо украшала центральная композиция в виде розетки с тридцатью двумя лепестками. Оно было трёхцветным — красным, чёрным и белым — и очень тонким, с острым краем, и сама его форма больше подходила бы изделию из металла, а не из керамики. Блюдо разлетелось на семьдесят шесть осколков, и нам удалось найти их все до единого. Как я уже объяснял, я считаю, что оно было разбито не хозяином специально, а врагом.

Оглядываясь назад, я думаю, что одним из самых впечатляющих зрелищ стала сеть вымощенных булыжником дорог, встречавшихся в центре холма. Они расходились лучами от толосов в слое ТТ6 и служили ярким свидетельством не только того, что в этих местах когда-то было сыро (их явно соорудили для облегчения пути вьючным животным, доставлявшим грузы к самым важным зданиям поселения), но и того, что здесь была сосредоточена центральная власть.

Представьте себе ряд очень высоких куполообразных построек, хорошо заметных среди ровных просторных полей. Такие дома были не только в Арпачии, но и в других поселениях, до самого Джебель-Синджара. Деревни, состоящие из похожих домов конической формы, сложенных из сырцового кирпича, и по сей день усеивают равнины Северной Сирии. Самая крупная из построек Арпачии, если судить по фундаменту, имеющему не менее двадцати футов в диаметре, могла возвышаться над равниной на двадцать пять — тридцать футов. Это огромное глинобитное сооружение стояло на каменной основе, но было целиком покрыто глиной.

Искусно сделанные куполообразные здания Арпачии заставляют задуматься, не тот же самый ли архитектурный стиль мы наблюдаем на Крите и на берегах Средиземного моря, в далёких Микенах, примерно три тысячи или более лет спустя. Неизвестно, какая существует связь между этими регионами, и в любом случае связь эта предельно отдалённая, и мы, вероятно, никогда не узнаем, в чём она заключалась. Нет, однако, никаких сомнений, что архитектурный стиль, бытовавший когда-то в сельских районах в этой части Западной Азии, не было полностью забыто. Кто знает, возможно, он послужил основой для нового стиля, появившегося, вероятно, уже в Греции и Микенах. Таким образом, огромные купола Арпачии, отбрасывающие длинные тени на окружающие поля, мистическим образом отбрасывают и другие тени — на гораздо более поздние страницы средиземноморской истории — и таким образом навсегда остаются в людской памяти. Также примечательно, что в Арпачии мы нашли свидетельства использования обоюдоострого топора и существования культа быка, в точности как в минойском Кносе, где именно эти два элемента религиозного символизма занимают важное место в критском пантеоне.

Однако вернёмся к раскопкам. Мне вспомнился ещё один забавный случай. Как-то мы обнаружили, что рабочие приправляют свой улов артефактов глиняными фигурками, высушенными на солнце, в основном людей, но иногда животных. Фигурки были сделаны искусно: многие крестьяне прекрасно лепили, — но, очевидно, их выполняли не в той технике. Очень быстро мы заподозрили неладное, потому что при изготовлении фигурок использовался нож, а ни одну из наших доисторических статуэток убейдского и халафского периодов не вырезали ножом. Я выдал вознаграждение за эти находки, и рабочие, решив, что меня удалось провести, стали приносить всё более смелые фигурки, несказанно нас веселя. Когда неделя подошла к концу, я отложил часть фигурок, сохранить на память, а остальные выстроил в ряд, устроив на раскопе выставку. Произнеся речь и объявив все эти предметы подделкой, я последовательно разбил их кайлом, надеясь произвести впечатление на нарушителей. Вынужден признаться, что, к сожалению, я заодно разбил маленькую ложечку из битума, которая была у нас в единственном экземпляре. Подобные ложечки никому до этого не попадались, но теперь я верю, что она была настоящей: в скором времени две или три таких же нашли в древних культурных слоях холма Тепе-Гавра. Что ж, такие ошибки иногда случаются.

Что бы отметить последне дни сезона в Арпачии, мы решили устроить гонки по пересечённой местности. Участвовать мог каждый, кто принимал участие в работе. Суматоха поднялась невероятная. Всем потенциальным участникам на раскопе объявили правила. Мы постановили, что гонки стартуют от ворот Нергала в Ниневии, на мосульском берегу Хосра, и дистанция, таким образом, будет включать переправу через реку, длина маршрута составит примерно три с половиной мили, а финиш будет в Арпачии, прямо под толосом. Участников ждали серьёзные призы. За первое место полагалась корова с телёнком, за второе — овца с ягнёнком, за третье — коза с козлёнком, а за четвёртое, насколько я помню, солидный мешок фиников. Пятый приз — сотня яиц, а за ним по убывающей следовало ещё девять состоящих из яиц призов. Это не всё: каждый участник скачек, добравшийся до финиша и не выбывший по дороге, получал столько халвы, (то есть, столько сладостей), сколько помещалось в его раскрытых ладонях — весьма щедрую порцию. Нашего повара обеспечили работой на много дней: он организовывал закупку призов на мосульском рынке. Повар был родом из Индии. «Слишком много работы, мэмсахиб», — пожаловался он Агате. Думаю, ему не очень понравилось подбирать призы. В день соревнований их привезли в Арпачию на нашем грузовике, и это зрелище доставило большую радость потенциальным участникам.

К сожалению, Тигр как раз вышел из берегов и понтонный мост закрыли, но мы пригласили Тридцатую эскадрилью Королевских ВВС Великобритании, базировавшуюся в Мосуле, посмотреть на действо с воздуха.

Гонки начинались на заре, и никто из приглашённых не появился. Тем не менее в назначенное время по всей длине дистанции стояли судьи, призванные следить, чтобы никто не жульничал. За исключением пары падений при пересечении реки, гонки прошли гладко. Мы с удовольствием наблюдали за огромной толпой зрителей, явившихся посмотреть на представление из окрестных деревень. Зрители наперебой делали ставки.

Ни одно из предсказаний не сбылось: победителем гонок стал совсем бедный селянин, не имевший гроша за душой, оказавшийся прирождённым и не лишённым стиля бегуном по пересечённой местности. Было очень весело наблюдать, как соревнующиеся один за другим приходят к финишу, все, до самого последнего задыхающегося участника, сотого по счёту. Ходили слухи, что кто-то умер от переутомления, но всё оказалось неправдой, потому как никто не потребовал компенсации. В целом представление получилось весёлым и приятным. Вечером закатили грандиозный пир, и я подозреваю, что все призы съели в два счёта. Приглашённых было множество.

По моим воспоминаниям, мы вернулись в Багдад где-то в начале мая и занялись разделом находок. Работа нас измотала, потому что стояла страшная жара, наверное, около ста шести градусов по Фаренгейту[56]. Думаю, мы вконец утомили директора, Юлиуса Йордана: делёж продолжался дня два или три, не меньше. К сожалению, местный национализм как раз набирал силу, и хотя мы действовали согласно чётко сформулированному закону, иракцы были полны решимости забрать себе более весомую часть находок, хотя мы уже отдали им вещи, признанные объектами государственной важности. Мы работали на щедрых и выгодных условиях, но скоро такой работе грозил прийти конец.

Когда мы попросили, чтобы нам выдали нашу утверждённую долю находок, произошла заминка, и нам пришлось мучиться ожиданием в течение совершенно неслыханного срока, не меньше пяти месяцев, пока наконец мы не получили разрешение. Дело решалось голосованием в правительстве Ирака и определилось в нашу пользу. Говорят, мы выиграли с преимуществом всего в один голос. Мы до сих пор благодарны тем, кто поступил с нами справедливо. Сразу после этого закон изменился, и я полагаю, что мы были последней экспедицией в Ираке, кому пришлось работать на старых, благоприятных условиях. Тем не менее, как я уже говорил, материалы опубликовали в рекордный срок. Думаю, никто ещё не работал с такой скоростью, но это были наши последние раскопки в Ираке перед многолетним перерывом: мы решили, что разумнее теперь перебраться в Сирию. В следующей главе я расскажу о трёх или четырёх весьма успешных сезонах, проведённых в Сирии до начала войны в 1939 году.

После Арпачии я руководил многими экспедициями на Восток и со многими был тесно связан за прошедшие пятьдесят лет, но первые самостоятельные раскопки, где моими единственными товарищами выступали Агата и Джон Роуз, я вспоминаю как самые счастливые и самые результативные. Они открыли новую увлекательную главу в моей жизни и навсегда останутся важной вехой на пути доисторических исследований.

Глава 6. Хабурская экспедиция

После Арпачии у меня имелись серьёзные причины выбрать для раскопок другую часть Месопотамии. Очень привлекательной в этом смысле казалась Сирия, находившаяся в то время под французским мандатом и предлагавшая выгодные условия для раскопок. Должностные лица, ответственные за работу Службы древностей, радушно принимали всех археологов, и разрешение на раскопки можно было получить без труда.

Пускаясь в новое предприятие, первым делом требовалось выбрать, где именно мы сосредоточим свои усилия. Это было несложно, так как я хотел работать в части Сирии, тесно связанной с Ираком, где я к тому моменту проработал десять лет. Это позволило бы мне более широко изучить уже знакомую область. В Восточной Сирии и Ливане уже велись многочисленные археологические работы, западную же часть страны изучили гораздо меньше. Поэтому я решил искать подходящее место в долине реки Хабур в Северо-Восточной Сирии, по большей части совершенно неизученной: за исключением нескольких непродолжительных исследований Телль-Хамиди Морисом Дюнаном[57], только барон Макс фон Оппенгейм проводил здесь масштабные раскопки — на крупном городище Телль-Халаф в верховьях Хабура.

В то время я в основном интересовался доисторическими временами и знал, что здесь смогу расширить область изучения, но мне в не меньшей степени хотелось обнаружить письменные, исторические источники: клинописные тексты, найденные в этой части Сирии, можно тогда было сосчитать по пальцам одной руки. Возможность заполнить пустые страницы истории являлась для меня мощным стимулом — как тогда, так и на протяжении всей моей профессиональной жизни. Определяя область новой деятельности, я следовал мудрому совету своего друга Сидни Смита, смотрителя раздела египетских и ассирийских древностей, как он тогда назывался, в Британском музее. Одно время он сам занимал пост директора Отдела древностей Ирака в Багдаде и теперь горячо поддерживал раскопки и хотел помочь мне, молодому археологу, своему бывшему ученику. Сидни Смит был хорошим другом, но и враг из него получался знатный. Всем, кто имел с ним дело, приходилось вести себя осторожно. К счастью, мне удалось избежать ловушек, в которые попали многие из моих коллег.

Итак, нам с Агатой предстояло отправиться на разведку в Сирию в ноябре и декабре 1934 года — самые благоприятные месяцы для подобной работы. Из-за практически полного отсутствия растительности черепки на холмах были прекрасно различимы. Ближе к концу срока, правда, нас начал выживать дождь. Перед поездкой требовалось многое сделать и многое спланировать — и тут я снова благодарен Британской школе археологии Ирака за финансовую помощь и за поддержку моих проектов.

При подготовке к экспедиции нам пришлось продолжительное время провести в Бейруте. Мы поселились в маленькой скромной гостинице под названием Бассул с очаровательной террасой, откуда открывался вид на побережье. Гостям предлагались восточная еда и примитивный сервис. В качестве приглашения к столу официант гостиничной столовой стучал в дверь нашей спальни и показывал рукой себе в рот. Этим красноречивым жестом он давал нам понять, что еда готова.

Испытания, поджидавшие нас при подготовке к раскопкам, компенсировались обществом наших бейрутских друзей, в первую очередь Анри Сейрига[58]. Будучи одновременно директором Института Франции и директором по охране памятников древности в Сирии, он, не жалея сил, помогал нам преодолевать всевозможные трудности, возникающие в процессе долгой и утомительной подготовки, неизменно предшествующей археологическим исследованиям и раскопкам. После этого первого сердечного сотрудничества Сейриг остался нашим другом на всю жизнь. Он и его жена радушно принимали нас в своей со вкусом обставленной квартире, где помимо прекрасной библиотеки имелась коллекция мобилей.

Сейриг обладал даром заводить друзей и пользовался большим уважением как высокообразованный человек. Он заслужил большой авторитет в области греческой нумизматики и превосходно разбирался в огромном разнообразии монет, имевших хождение при Александре Великом и в эллинистических государствах, на которые распалась потом его империя. Также Анри Сейриг по-настоящему глубоко разбирался в пальмирской религии и, работая над трудом, посвящённым мозаикам Пальмиры, познакомился с арамейским языком.

Во Франции Сейриг считался ведущим ориенталистом в своей области, но это не мешало ему не покладая рук помогать французским, сирийским и иностранным археологам. В какой бы отдалённой точке ни велись раскопки, он непременно их навещал, а по окончании сезона руководил разделом находок, проявляя крайнюю порядочность.

Его жена, Миетт, была человеком весёлым и жизнерадостным. Будучи ещё студенткой афинского филиала Института Франции, она ходила под парусом по Средиземному морю на небольшом судёнышке и завязала дружеские отношения с флагманским кораблём британского главнокомандующего, адмирала Роджера Кейеса. По приказанию адмирала Миетт и двух других девушек, составлявших её экипаж, подняли на борт флагмана и оказали им прекрасный приём, а команда моряков тем временем подкрасила и починила судёнышко. Не сомневаюсь, что этот случай остался любимой байкой как Миетт, так и самого адмирала.

Сейриг достоин наивысшей похвалы за организацию Службы древностей в Сирии между Первой и Второй мировыми войнами. Он смог осуществить этот проект благодаря влиянию Рене Дюссо, могущественного постоянного секретаря Академии надписей и изящной словесности, и убедил французское правительство выделить щедрые средства на сохранение и восстановление сирийских памятников и зданий.

Нашей самой первой и наиболее сложной задачей в Бейруте было раздобыть транспортное средство, пригодное для поездок по пересечённой местности, где нам предстояло проводить разведку. Ничего подходящего мы не видели, и нам пришлось приобрести четырёхцилиндровый «Форд» с мощным двигателем за сумму, насколько я помню, не превышающую ста пятидесяти фунтов. Потратив ещё немного денег в местной мастерской, мы поставили машину на очень высокую ходовую часть. Конструкция вышла крайне неустойчивая, но это было лучшее, что мы могли сделать в Бейруте. Машину сиреневато-голубого цвета за высоту и облик, исполненный достоинства, даже величавости, мы дерзко назвали «Королевой Мэри». Этот необычно компактный грузовичок, заметный издали, славно нам послужил, и нам удалось извлечь его из многих на первый взгляд безнадёжных вади (водяных потоков). Машина была лёгкой, и усилиями шести-восьми человек её можно было вытащить откуда угодно. Мы перевозили в машине четыре палатки: две предназначались для европейцев — членов экспедиции, третья служила кухней и домом для слуг, а в четвёртой маленькой палатке находилась уборная.

Покинув Бейрут, мы отправились в Хомс, а затем прямиком в Пальмиру, так изящно названную Гертрудой Белл «белым скелетом города, по колено занесённым песком». Так неплохо стартовало наше путешествие.

В Пальмире мы остановились в гостинице, носившей гордое имя «Зенобия» в честь знаменитой царицы, побеждённой в конечном итоге императором Аврелианом. Санитарные условия оставляли желать лучшего, а в спальнях стоял ужасающий запах сливных вод. Когда я пожаловался хозяину гостиницы на отвратительную и нездоровую вонь, тот ответил: «Плохой запах — да, вредный для здоровья — ни в коем случае».

Потом мы совершили длительный переезд до берегов Хабура, которым в течение следующих недель предстояло быть объектом наших изысканий, и поставили лагерь возле Хасеке, в месте, где Верхний Хабур переходит в Нижний и встречается с одним из вади — вади Вадж. На первых порах нам пришлось выбрать это место из административных соображений, и нам там крайне не понравилось. Ветер, казалось, дул непрерывно; весь город покрывала пыль. Засвидетельствовав в очередной раз своё почтение французским вооружённым силам и посетив почту, недостатки которой нам приходилось терпеть ради поддержания связи с миром, мы проехали несколько миль на юг и разбили наш первый постоянный лагерь в местечке Меядин, на территории большого постоялого двора.

Ключевой фигурой нашей экспедиции являлся молодой архитектор Робин Макартни, человек, наделённый железным желудком и немногословностью — то есть качествами, необходимыми, по моему мнению, для хорошего экспедиционера.

Перед тем как отправиться в очередную экспедицию на Восток, я взял за правило ходить в Архитектурную ассоциацию и уговаривать одного из молодых архитекторов, недавно закончивших обучение, поехать за наш счёт на несколько месяцев на Восток — ради удовольствия от поездки и ради бесподобного отпуска, что вряд ли повторится снова. Подобные аргументы прекрасно работали. В те времена не представляло особого труда убедить молодых людей отправиться в поездку на таких условиях. Отцом Макартни был сэр Джордж Макартни, известный человек: он провёл примерно тридцать или тридцать пять лет в Кашгаре и дослужился до должности генерального консула. В то время он являлся нашим единственным связующим звеном между правительствами Индии и Китая. Макартни унаследовал некоторые таланты своего отца: способность усердно трудиться, внимание к деталям, выносливость и настойчивость. Он был на редкость молчалив, превыше всего на свете ценил тишину и лошадей. Моя жена поначалу не могла добиться от него ни слова, но эти кажущиеся высокомерие и надменность объяснялись на самом деле обычной застенчивостью. Макартни и моя жена, как два застенчивых человека, с трудом преодолевали барьер в общении. И всё-таки в один прекрасный момент лёд растаял, потому что совместное преодоление грязи, воды и прочих неприятностей рано или поздно разрушает любые преграды.

Эпизод, давший начало новой дружбе, произошёл, когда мы вернулись в лагерь в Амуде после обследования прекрасного телля под названием Мозан. Дул сильнейший ветер, и среди ночи нам пришлось ценой неимоверных усилий удерживать палатки на месте. Мы все собрались вокруг одной из палаток, как вдруг центральный кол переломился с треском и Макартни шлёпнулся в грязь лицом. Подобное несчастье, постигшее нашего архитектора в предрассветные часы при попытке совладать с яростным ветром, стало последней каплей. Природная сдержанность изменила Макартни. Он разразился потоком ругательств — и отныне и навсегда приобрёл человеческие черты.

Макартни был отличным чертёжником, и созданные им планы придавали нашим рисункам черты профессиональной архитектурной работы. Также Макартни имел способности в области топографии, но так и не выучил местный язык и общался с рабочими, несущими за ним следом вешку и рулетку, с помощью свиста. Эта система изрядно веселила арабов и оказалась на удивление эффективной.

Устроив свой первый лагерь в Меядине, в нескольких милях к югу от Хасеке, мы заняли позицию, удобную для проведения первой части разведки — то есть для обследования холмов по обеим сторонам Нижнего Хабура, начиная от самого Хасеке и заканчивая Киркесием, возле которого эта река впадает в Евфрат. Киркесий, любопытное городище, густо населённое комарами, содержало римские и другие культурные слои, выходившие за рамки наших интересов. Вопреки ожиданиям, мы не нашли на этой южной широте следов более раннего поселения. Тем не менее, возможно, когда-нибудь такие следы найдут: вне всяких сомнений, Хабур часто менял свою извилистую траекторию. У нас же не было времени продолжать поиски.

На обоих берегах Хабура мы обследовали ряд внушительных холмов, пестревших ассирийскими черепками. На правом берегу — Аджаджа (Арбан), Шаддади, Шамсания и Маркада, на левом — Фадхгами и Телль Шейх Ахмад, расположенный в сорока милях к югу от Арбана. Всё это крупные телли, раскопки которых принесут когда-нибудь интересные результаты. Ассирийцы не хуже римлян умели выбирать стратегически выгодное место для поселений и гораздо раньше обосновались в этих местах, удобных с точки зрения защиты и управления, вдоль реки, служившей естественной границей. В IX веке до н. э. ассирийцы, несомненно, стремились укрепить торговые связи с богатыми зерном земледельческими районами в верховьях Хабура и отгородиться от причиняющих кучу хлопот арамейских племён, населявших степь у западных рубежей Ассирии.

Несомненно, наиболее выдающееся городище на этом участке реки и самое интересное для археолога — то, которое около 1850 года частично раскопал Лейард[59]. Называется оно Телль-Аджаджа. Это пыльный холм, среди арабских географов известный как Арбан, бывший в Средние века процветающим городом. Ещё раньше здесь была достаточно важная ассирийская столица локального значения, называвшаяся Шадиканни. Именно в туннеле, обращённом к реке, мы заметили крылатого быка с головой человека, называемого «ламассу», с нанесённой на него надписью. Это был один из пары таких быков. Их изображение публиковал Лейард в книге «Ниневия и Вавилон». Надпись помещалась в одну строчку и содержала имя независимого монарха, правившего в этих местах в начале IX века до н. э. Лейард, проводивший здесь раскопки в течение трёх недель, нашёл и вторую пару быков: когда-то они стояли по обе стороны дверей во дворце, обнаруженном ближе к центру холма. Вдобавок он нашёл барельеф того же периода, изображавший воина и каменного льва. Я уверен, что археолог будущего, взявшийся за раскопки этого величественного холма, дополнит чудесными находками историю Ассирии, а также более ранние и более поздние исторические периоды.

Сколь бы ни привлекало меня в 1934 году это место — сейчас оно могло послужить крайне интересным дополнением к Нимруду, — слишком многие обстоятельства говорили против того, чтобы начинать здесь раскопки. Во-первых, не было никаких свидетельств, что здесь найдутся доисторические слои и что мне удастся установить связь между этим местом и самым ранним периодом цивилизации Месопотамии. Во-вторых, скрывавшая недра холма огромная толща средневековых и арабских слоёв потребовала бы многих лет раскопок. Наконец, самым серьёзным препятствием являлось следующее обстоятельство — поверх холма располагалось множество мусульманских могил. Оставляю эту задачу герою помужественней.

Арбан, самый крупный телль, был также самым северным и самым близким к Хасеке — дальше мы почти не обнаружили следов ассирийских поселений. Как я уже упоминал, в первую очередь поселения, расположенные вдоль Нижнего Хабура, выстраивали с целью защиты и только во вторую — как центры земледелия, хотя одной из их задач стало укрепление торговых связей с севером. Вокруг простиралась сухая степь.

Мы решили не задерживаться на Нижнем Хабуре и, достигнув его границ, двинулись дальше: нам хотелось увидеть больше разнообразных поселений, и мы совершенно справедливо полагали, что встретим их в более северных районах. С сожалением простились мы с Арбаном, этим холмом, словно начинённым историей. Дополнительную ценность ему придавала память о наших предшественниках, так ценивших эту землю, скрывающую столько следов прошлого.

Мы правильно сделали, что поставили лагерь возле Хасеке. Он был одинаково удобно расположен для обследования как Нижнего Хабура, только что покинутого нами, так и верхней части реки. В течение всего путешествия мы не забывали поддерживать связь с французскими военными властями, предупреждёнными о нашем приезде Сейригом, и они неизменно оказывали нам поддержку. В Хасеке мы навестили командира, и он принял нас в своём пыльном, обдуваемом ветром офисе. Командир произвёл на меня яркое впечатление. Высохший седовласый человек небольшого роста, полковник Траколь сидел перед нами с чёрной шапочкой на голове, и у меня сложилось полное впечатление, что мы разговариваем с профессором. Полагаю, он закончил Высшую нормальную школу[60] и имел научные склонности.

Получив благословение полковника Траколя, мы проехали на север вдоль правого берега реки до величественного Телль-Халафа, а затем вернулись обратно в Хасеке по противоположному берегу. На нашем крепком грузовичке каждый из этих маршрутов можно было преодолеть за день пути, если ехать без остановок, но мы провели много дней, бродя по разным холмам и разглядывая черепки. Везде, кроме самого Телль-Халафа, результаты поисков нас разочаровали: в двадцати милях к югу от него уже отсутствовали следы доисторических поселений, и, насколько мы могли судить, холм Абу-Аджар, «каменистый», представлял собой крайнюю точку их распространения.

Позже мы заметили, что, если прочертить на карте линию от этого места примерно на восток, она упрётся в Телль-Брак, и пришли к выводу, что народы, использовавшие доисторическую керамику, очень неохотно селились как за пределами области обильных зимних осадков, так и ниже тех мест, где вади и долины небольших речушек могли пересохнуть. Таким образом, нижние две трети Верхнего Хабура выпадали из области наших интересов, но я с интересом отметил, что несколько холмов, в том числе Телль-Руман, содержат руины римско-византийского периода, под которыми, вероятно, скрывается ассирийский слой. Вполне возможно, что более глубокое исследование позволит обнаружить следы стоянок, пусть и небольших, устроенных в девятом веке ассирийцами в ходе набегов, доходивших до самой Гузаны, как они называли древнее поселение Телль-Халаф.

Я не буду в деталях описывать сам Телль-Халаф, так как он подробно освещён в публикациях фон Оппенгейма и Хьюберта Шмидта, — но этот громадный холм на западном берегу реки был маяком, зовущим нас вперёд, на поиски поселений того же периода в восточной части долины. Нужно было выяснить, встречается ли в этой части Сирии керамика того же типа, более изящная, что мы обнаружили в Арпачии. Более поздние периоды телль-халафской культуры также представляли для нас интерес, потому что они отмечены зданиями искусной архитектуры и грубыми скульптурами из базальта, относящимися ко времени правления местного царя Капары, свергнутого в результате вторжения могущественного ассирийского монарха Адада-нирари III незадолго до 800 года до н. э.

После беглого осмотра Верхнего и Нижнего Хабура мы решили, что можем со спокойной душой приступить к изучению чудесного района треугольной формы, с запада ограниченного отрезком Верхнего Хабура от Рас-эль-Айна до Хасеке, с востока — небольшой речкой с невероятным названием Джагджаг, а с севера — железнодорожной веткой, по которой проходит граница между Сирией и Турцией. Это место — рай для археолога. Здешние равнины усеяны сотнями древних холмов, и большая их часть хранит руины земледельческих поселений, процветавших в пятом тысячелетии до н. э. и питавшихся туком земли. Этот треугольный участок изрыт множеством вади. На берегу вади Вадж располагаются холмы Телль-Сайкар и Телль-Байндар, на вади Ханзир и Дара — Телль-Мозан и Телль-Шагар-Базар, а на Джагджаге — Телль-Хамиди и Телль-Брак.

Каждый из этих теллей принёс бы — а некоторые уже принесли — богатый урожай находок. Читателю, интересующемуся археологией этого региона, я рекомендую изучить мой отчёт о нём и о дальнейших раскопках в журнале «Ирак» (тома III, IV и IX), где шаг за шагом прослеживается ход нашей работы. Сейчас достаточно сказать, что мы провели быстрые пилотные раскопки на границе, на Телль-Айлуне и Телль-Хамдуне, позже успешно исследованные немецкой экспедицией. Там мы очень заинтересовались Мозаном, теллем, привлекательным благодаря великолепным каменным стенам, а затем нас озадачила круглая, вернее, овальная форма огромного холма Байндара.

Самой соблазнительной, многообещающей и притом осуществимой задачей показалась нам работа на Шагар-Базаре, где в результате пробных раскопок под слоем руин 2-го тысячелетия до н. э. обнаружились богатые залежи весёлой халафской керамики. Итак, в первую очередь мы решили копать здесь перед тем как приступить к раскопкам самого крупного из поселений, могучего холма Телль-Брака, который вместе с Шагар-Базаром будет рассмотрен в двух следующих главах.

Глава 7. Шагар-Базар

Вернувшись из разведывательной экспедиции, занявшей последние месяцы 1934 года, несколько следующих месяцев мы посвятили подготовке к раскопкам в Шагар-Базаре. Само городище располагалось очень удобно, потому что в сорока километрах к северу, в Камышлы, в нашем распоряжении был неплохой набор магазинов, банк — филиал Банка Сирии и Ливана — и почтовое отделение.

На первый сезон, пока шла постройка нашего собственного дома на раскопе, мы сняли просторный дом из сырцового кирпича в Амуде, недалеко от границы. Город заселяли в основном христиане. Поначалу наше временное пристанище было мало приспособлено для жизни. Нас осаждали полчища мышей, по ночам они бегали прямо по нашим телам, и первые три ночи прошли так беспокойно, что Агата грозилась уехать домой. К счастью, нас спасло приобретение смышлёного кота, быстро уничтожившего мышей, а поселив в доме нескольких овец и зацементировав полы, мы заодно практически избавились от блох и наконец-то зажили спокойно, купив предварительно кое-что из мебели. Потом эту мебель вместе с нами планировалось перевезти в основной экспедиционный дом в Шагар-Базаре.

Амуда оказалась не самым спокойным городом. То и дело происходили ночные набеги из-за турецкой границы, и на улицах начиналась беспорядочная стрельба. Случались попытки похищения женщин. Они редко заканчивались успехом, но иногда кто-нибудь подвергался ограблению или получал повреждения. В целом же мы не подвергались серьёзной опасности, ведь французская армия в то время успешно контролировала эту беспокойную часть Сирии и границу, и мы знали, что если набеги и случаются, то только очень быстрые и случайные.

В первом сезоне в нашу экспедиционную команду входили, кроме меня, Агата, Робин Макартни и Ричард Барнетт, а число нанятых рабочих достигало приблизительно ста сорока. В основном на нас работали арабы и курды, а также небольшая группа езидов, мирных почитателей дьявола[61] с Джебель-Синджара, и несколько случайных христиан. Вдобавок несколько наших лучших рабочих оказались турками, сумевшими тайно перебраться через границу. Их пребывание в стране было незаконным, но турки отличались физической силой, хотели работать, и мы наняли их без колебаний. Они пересекали границу в арабских головных уборах, а потом, благополучно добравшись до нас, тут же надевали турецкие шапочки. Мы ни разу не пожалели, что приняли их на работу. Здесь то и дело кто-нибудь нелегально переходил границу, как в одну, так и в другую сторону, но никого это особенно не волновало, хотя в отдельных случаях незадачливый нарушитель попадал под пулю. Что и говорить, порой было непросто управлять таким количеством людей разных национальностей, так как на раскопе царило настоящее вавилонское смешение языков, но всё же, несмотря на разнородность нашей команды, работа стопорилась на удивление редко.

Нашей задачей на первый сезон было постараться получить общую картину того, что скрывается в толще огромного холма. С этой целью я очертил участок земли размером приблизительно двадцать на двадцать пять метров, но не на самой верхней части холма, а где-то на семь или семь с половиной метров ниже вершины, в том месте, где произошло частичное обнажение и где мы могли копать с минимальным вредом для построек более позднего периода, лежавших ближе к поверхности. К концу сезона мы вырыли огромный шурф примерно пятнадцатиметровой глубины и добрались до нетронутого грунта, оставив позади огромное количество исторических и доисторических слоёв.

Верхний культурный слой принёс нам ряд архитектурных и прочих находок, принадлежавших, как мы доказали впоследствии, к периоду между 1900 и 1600 годами до н. э. На пятнадцать метров (почти пятьдесят футов) глубже на нетронутом грунте мы нашли самые ранние свидетельства поселений в Хабуре, относящиеся, как нам теперь известно, приблизительно к 6000 году до н. э. На самом дне этого огромного котлована находилось первое поселение, примерно соответствующее самым ранним слоям Ниневии в Ассирии. Оно представляло собой не более чем временную стоянку — подобную нашли при раскопках телля Хассуны к востоку от Ассура, где обнаружили древнейшие доассирийские руины.

В самом древнем слое Шагар-Базара, содержавшем следы глинобитных стен, на глубине пятнадцати метров мы обнаружили фрагменты так называемой самаррской керамики. Это совершенно изумительная расписная посуда, названная в честь типичной стоянки на реке Тигр, в девяноста милях к северу от Багдада, и в Шагар-Базаре мы нашли какое-то количество отличных образцов подобного типа. Среди встреченных нами вариантов росписи присутствовали не только характерные разновидности типичного для Самарры ступенчатого орнамента, но также примитивные изображения человеческих фигур, нанесённые прямо на посуду. Мы с интересом обнаружили, что эти расписные самаррские изделия предшествуют многочисленным слоям яркой и пёстрой халафской керамики, о которой я уже рассказывал в предыдущей главе.

В этом постсамаррском слое мы обнаружили не менее шести последовательных халафских поселений общей толщиной чуть более четырёх метров, покрывших, как доказали позднее при раскопках Ярым-Тепе в Джебель-Синджаре, большую часть долгого халафского периода. Среди наших находок было множество образцов керамики с орнаментом в виде бычьих голов (букраний). Некоторые относительно реалистично и натуралистично изображённые головы окружал пунктирный узор, и из них росли травы. Интересно, не приписывалась ли быку заодно способность вызывать дождь. В самых поздних слоях на смену букраниуму пришёл орнамент в виде голов барана, или муфлона, с рогами, смотрящими не вверх, а вниз. Также мы нашли множество разновидностей спиралевидного орнамента, характерного для поздних этапов халафской культуры. В девятом слое от поверхности нам встретились развалины стены, выстроенной эллипсом — не круглой, как стена толоса, но, безусловно, свидетельствующей о том, что где-то жители этого поселения строили и толосы — куполообразные здания возрастом более шести тысяч лет, часто встречающиеся при раскопках халафских слоёв.

Наверное, самой интересной находкой халафского периода стала группа статуэток. Некоторые из них были сделаны из раскрашенной терракоты, некоторые — из высушенной на солнце глины. Это были довольно примитивные изображения людей в тюрбанах, по большей части сидящих, с очень условно вылепленными головами, причём исключительно женщин. Две статуэтки располагались поверх небольших цилиндрических дисков. Несомненно, диски должны были изображать сиденье для родов — подобные сиденья используются в Судане при родовспоможении. Мы с трудом могли разобраться, что означают рисунки на статуэтках: одни из них напоминали платья, другие выглядели как татуировки. Часть рисунков, по-видимому, изображала платья, так как несколько фигурок имели пояса, а у одной или двух лицо было скрыто, как и подобает восточным женщинам. На сегодняшний день собрана замечательная коллекция подобных фигурок. Самые старшие из них относятся к 6000 году до н. э. Все они были найдены на раскопках самаррских поселений, в частности поселения Савван, тщательно исследованного иракскими археологами и давшего нам наиболее полное представление о развитии этой древней культуры. Фигурки, по всей видимости, служили амулетами культа плодородия. С их помощью женщины просили соответствующего бога или богиню защитить их во время опасного процесса родоразрешения. Несомненно, детская смертность в те времена была очень высока.

Статуэтки позднего убейдского периода, часто встречающиеся в Ираке, иногда изображают женщин, кормящих ребёнка. На данный момент собрана полная коллекция подобных фигурок, найденных на разных городищах в Ираке и Сирии. Несколько поразительных экземпляров происходят из Персии. Они прекрасно описаны Эдит Порадой, и на них, безусловно, стоит взглянуть. Татуировки, как правило, состояли из точечного пунктира и полосок, типичных для первобытных родовых обществ.

Возможно, халафский период продолжался в Шагар-Базаре дольше, чем в других местах, потому что мы не обнаружили там следов более поздней, убейдской культуры, но рано или поздно ему всё же наступил конец. Было бы крайне интересно узнать, почему закончился этот длительный период культуры Телль-Халафа и что послужило тому причиной. Другие поселения — в первую очередь Рас-Шамра на побережье Средиземного моря — хранят свидетельства того, что данную культуру уничтожил приход убейдских племён. Возможно, то же случилось и в Шагар-Базаре, но здесь представители убейдской культуры не остались, судя по отсутствию соответствующего культурного слоя. Ещё удивительнее кажется временной разрыв между окончанием халафского периода и началом следующего, пятого ниневийского. Думаю, между ними могло пройти около тысячи лет — все эти долгие годы некогда процветающее поселение пустовало.

Как бы то ни было, выше слоёв халафского периода расположен пустой слой, наполненный руинами сырцовых построек. На этом пустыре какие-нибудь новые поселенцы непременно должны были устроить кладбище — пустыри на Востоке часто становятся местом погребения. Так мы подходим к представителям знаменитого пятого ниневийского периода с их не лишённой привлекательности керамикой и искусными изделиями из металла. В Шагар-Базаре мы обнаружили два последовательных слоя пятого ниневийского периода и нашли раннюю разновидность их расписной керамики, за которой следовала типичная украшенная резьбой серая посуда, имитировавшая серебро. Среди наших находок выделялась замечательная серая чаша со скруглённым основанием, перевязанная тонкой серебряной проволокой, за которую чашу, очевидно, подвешивали, потому что чаша явно не могла стоять без поддержки.

Могилы этого периода прорывали прямо в развалинах построек предыдущего слоя. Несколько захоронений находились в прослойке чистого грунта и песка. Последовательность, судя по всему, была такой: сначала — расписная керамика, а позже, в четвёртом слое, — серая резная посуда под серебро, упомянутая выше.

Над четвёртым слоем, и следовательно, позже 2900 года до н. э. начинаются периоды, известные в Месопотамии как второй и третий раннединастические. В соответствующих им слоях обнаружилась керамика совершенно другого типа — довольно искусно сделанная серая посуда, иногда имитирующая серебро, но чаще — кожу: многие горшки имели скруглённые основания и не предназначались для того, чтобы стоять на поверхности. Видимо, их подвешивали, а хранили перевёрнутыми вверх дном. Впоследствии выяснилось, что посуда такого типа была распространена и в более восточных районах, вплоть до Северного Ирана, а кроме того, похожую керамику находили в городище Шах-Тепе на Эльбурсе.

Металл постепенно всё больше входил в употребление, но широкое распространение получил только в период, соответствующий первому, самому верхнему слою. Здесь мы нашли руины домов из сырцового кирпича и, как и в третьем слое, многочисленные захоронения, где обнаружились и детские могилы. Кажется, некоторые дома предназначались для младенцев.

В самой верхней части первого слоя мы обнаружили совершенно новый и разительно отличающийся от предыдущих тип керамики. Это была добротная посуда — крупные кувшины, расписанные исключительно геометрическими узорами: штрихами, треугольниками и так далее — и мы долго не могли установить происхождение этой керамики и ее название. Я окрестил керамику такого типа хабурской, и с тех пор она известна под этим названием. Сегодня археологи не исключают, что керамика была изобретена в самой долине Хабура — там, где её находят в наибольших количествах. В других местах она встречается реже. Образцы этой керамики встречались и в довольно удалённых районах: в Мари, в небольшом количестве в Атшане, в Хаме, что в долине реки Оронт (поздняя и несколько выродившаяся форма), а также в северной Сирии, на городищах в районе Каркемиша, в частности, в поселении под названием Хаммам. Несколько образцов встретились и в Ассирии, в Билле, неподалёку от Ниневии.

Мы долгое время ломали голову, откуда взялась эта керамика и что означает её внезапное появление. Теперь мы знаем ответ. Контраст между её частым появлением в долине Хабура и редким во всех других районах поразителен. Даже в Мари, расположенном совсем недалеко к югу от Хабура, находили единичные экземпляры. Все эти факты указывают на возрождение местного ремесла в верхней части долины Хабура, совпавшего с расцветом металлургии. Вероятно, основная масса кувшинов использовалась для пива, которое в больших количествах употребляли жители Шагар-Базара. На дне таких сосудов часто находили конические медные ситечки.

Мы также нашли свидетельства, что посуда такого типа широко использовалась у хурритских торговцев лошадьми в долине Хабура: были найдены многочисленные изображения лошадиных голов с нарисованными или приделанными уздечками. Из клинописного источника, найденного при раскопках городища Мари, нам известно, что царю Зимри-Лиму не подобало ездить на лошади. Этот варварский обычай принесли хурриты, о чьём присутствии в Шагар-Базаре свидетельствует хабурская керамика с изображением колеса со спицами, лёгкого и удобного нововведения.

Совпавшее с появлением расписной хабурской керамики в 1800 году до н. э. массовое появление объектов из металла свидетельствует о влиянии северных районов, где в то время уже работали искусные кузнецы, имевшие доступ к месторождениям руды. Ближайшие известные нам медные рудники находились в Эргани-Маден, чуть выше по течению Евфрата от Диярбакыра. Судя по всему, местные гончары сосуществовали с анатолийскими кузнецами.

В любом случае за долгую историю своего существования жители плодородной долины Хабура испытывали исключительно сильное влияние практически со всех сторон: с севера, юга, запада и востока, — но основным неизменно было влияние со стороны Тигра. Несмотря на это, появление хабурской керамики свидетельствует о периоде значительного расцвета, и мы установили, что не одно поселение этого периода было обнесено городской стеной.

Весь первый сезон мы с большим неудобством добирались до места работы из нашей базы в Амуде, расположенной в двадцати пяти километрах от раскопа. Иногда приходилось преодолевать это расстояние на нашей неустойчивой «Королеве Мэри» в таких отвратительных погодных условиях, что машину то и дело разворачивало на сто восемьдесят градусов на мокрой и скользкой дороге. С особым трудом мы перебирались через вади, или временные русла, пересекающие дорогу в Шагар-Базар. Другим приходилось не легче. Один автобус, например, застрял посреди вади и десять дней не мог оттуда выбраться. Всё это время пассажиры терпеливо сидели на берегах русла, ели хлеб с луком и, судя по всему, совершенно не переживали. Таково восточное смирение. Мы же ещё больше укрепились в намерении построить собственный дом и в своё время, ближе к концу сезона, приступили к постройке здания из сырцового кирпича.

План экспедиционного дома разработал наш архитектор Робин Макартни, и получилось превосходно. Дом состоял из кухни, тёмной комнаты и пяти жилых помещений: в центре находилась большая общая комната, и ещё по две комнаты располагались с каждой стороны. Вдоль одной стены мы решили построить галерею, а центральный холл венчал купол. Никто из нас не участвовал раньше в постройке купола и не знал толком, как это делается. Изначально мы планировали соорудить крупный купол сферической формы, но в конечном итоге сооружение напоминало скорее сахарную голову. Работа над ним обернулась настоящим мучением. В процессе постройки мы соорудили деревянное кружало — крайне тяжёлое и неуклюжее приспособление. Наши рабочие, не менее неуклюжие, умудрились эту конструкцию уронить. Усилиями нашего армянского плотника она рухнула на одного из рабочих-арабов и крепко его пришибла. В результате разразился нечеловеческий скандал между армянами и арабами. Армянский плотник чуть не удрал. Его пришлось ловить и возвращать силой, чтобы он закончил работу.

В процессе работы десять или двадцать тысяч сырцовых кирпичей, предназначенных для постройки, провалялись много дней под дождём. Что они успеют просохнуть, шансов почти не было, и мы сомневались, будет ли дом стоять в принципе. Несмотря ни на что, через десять дней после начала работ мы построили основную часть здания, а через четырнадцать — отделали. Кирпичи плотно склеились друг с другом, и получилась прочная монолитная конструкция, очень приятная на вид. Наш дом прекрасно смотрелся на фоне окружающего пейзажа, мы очень им гордились и страшно рассердились, когда шейх Ахмад окропил все четыре угла здания кровью свежезабитой овцы и испортил этим магическим ритуалом вид свежеотштукатуренной кирпичной кладки. Галерею мы доделывать не стали, она так и осталась открытым переходом, но её усиленные арки, опиравшиеся на центральную часть здания, смотрелись очень красиво. Думаю, что вся работа, включая установку мебели, обошлась нам не более чем в сто пятьдесят фунтов: сама мебель у нас уже имелась.

Нам приятно вспоминать этот дом. Он стоял прямо на зелёной траве, мы жили, словно в райском саду. От нас до самого Камышлы простиралась равнина, усыпанная дикими штокрозами. Растительности в тот год было много. К нашему столу из дома шейха каждый день доставляли вкусную овечью ряженку и лучшую простоквашу, которую мне доводилось пробовать в жизни.

Шейх, конечно, связывал с нашим жилищем множество надежд: мы обещали, что когда-нибудь дом перейдёт в его собственность. Так и случилось: когда через три или четыре года мы завершили работу в долине Хабура, это желанное здание создало ему репутацию, хотя я сомневаюсь, что он там жил. Мы предусмотрительно предупредили шейха, что долговечность дома напрямую зависит от того, штукатурят ли его регулярно и заботятся ли об исправности дренажной системы, и если за домом не следить и не ухаживать, купол может обрушиться и убить хозяина. Как я понял, этот предприимчивый человек решил выжать из ситуации максимум пользы и быстро продал дом и свою небольшую деревеньку какому-то другому землевладельцу. Таким образом, он получил за здание, не потратив на него в своё время ни копейки, солидную сумму и вдобавок, несомненно, сказал новому владельцу, что мы, возможно, ещё вернёмся и его тоже обогатим. Насколько мне известно, наш дом, некогда великолепное здание, очертаниями напоминающее храм, чудом продержался около двадцати лет, а потом умер естественной смертью.

Наш предприимчивый курдский шейх, как и армянские поселенцы в долине Хабура, являлся живым воплощением чрезвычайно древних связей с севером, и их лучшим примером, пожалуй, могут служить некоторые из найденных нами металлических артефактов. Во время нашего первого сезона мы совершили крайне любопытную находку в одной из могил в пятом слое, соответствующем пятому ниневийскому периоду. Мы нашли обломок эфеса железного кинжала, возможно, сделанного около 2900 года до н. э. Когда найденный фрагмент подвергли анализу, выяснилось, что он больше чем на 50 % состоит из оксида железа, что соответствует 35,95 % чистого железа. Образец не содержал никеля и поэтому вполне мог быть метеоритного происхождения.

Таким образом, наш образец стал самым важным аналогом находки, сделанной покойным доктором Франкфортом при раскопках Телль-Асмара в долине Диялы, притока Тигра. Доктор Франкфорт обнаружил обломок лезвия кинжала земного происхождения, сделанный не позже 2700 года до н. э. Железный фрагмент, найденный в Шагар-Базаре, свидетельствовал о древних связях с Арменией, и именно оттуда, возможно, происходили первые мастера, работавшие с железом. Фамилия «Демирджан», «сын железных дел мастера», и сейчас часто встречается в кузницах Алеппо, по крайней мере встречалась в то время, и я думаю, что армянские кузнецы занимались обработкой железа с незапамятных времён.

В захоронениях того же слоя, относящихся к пятому ниневийскому периоду, мы нашли красивую медную булавку небольшого размера, украшенную парой голубей, некоторое количество качественно сделанного оружия и продолговатую серебряную бусину со скошенными концами, очень похожую на бусины, найденные при раскопках царского кладбища в Уре.

Вспоминая находки нашего первого сезона, нельзя не упомянуть медную бусину исключительной чистоты, без малейшей примеси никеля, олова, цинка или серы, обнаруженную на большой глубине в слое, непосредственно следующем за самаррским периодом. Здесь, несомненно, мы стояли у самых истоков металлургии. Эта находка подтверждает значение обнаруженного в древних слоях Арпачии кусочка свинца и доказывает справедливость предположения, что некоторые изящные сосуды для хранения молока с заострёнными краями имитировали металл. В целом подобные находки неудивительны. Очевидно, халафские гончары понемногу начинали экспериментировать со своими печами для обжига, всё лучше могли управлять огнём и пробовали разные варианты пигментации. Они обнаружили, что если нанести на сосуд немного красного пигмента, то получится именно такой красный цвет, а если нанести большее количество пигмента и обжечь посильнее, сосуд станет чёрным. Кроме того, они заметили, что, если кремовую смесь глины с пигментом подвергнуть более длительному обжигу, она приобретёт абрикосовый оттенок, одну из самых привлекательных особенностей этой древней керамики. Поначалу сосуды отличались скорее многотональностью, чем многоцветностью, но постепенно мастера пришли к настоящей многоцветности. Всё это стало возможным благодаря древним экспериментам с обжигом керамики, что привело в конечном итоге к развитию металлургии. Скорее всего, это развитие приостановилось с приходом представителей последующей культуры, убейдских племён из Южной Вавилонии, которым пришлось заново осваивать основы мастерства, уже пройденные их предшественниками.

Наши представления о невероятном мастерстве халафских гончаров, предшественников убейдской эпохи, спустя более чем сорок лет после раскопок Шагар-Базара подтвердились в результате научного анализа керамики этого периода Хью Маккеррелом и Томасом Дэвидсоном. Эти учёные подвергли большое число керамических осколков нейтронной активации, а затем второй из них провёл исследования вади Дара, вблизи которого расположен Шагар-Базар, и проанализировал образцы глины, из которых была сделана посуда. Исследование показало, что состав глины и мелкого песка, содержащихся в виде взвеси в водах вади, за семь тысяч лет не изменился. В них до сих пор можно найти те же элементы, что и в старинных черепках — хром, железо, кобальт и так далее. Так удалось окончательно доказать, что тонкие глины, из которых сделана халафская посуда, происходили из русла местных вади. Предприимчивые шагар-базарские гончары добывали их именно здесь, а затем продавали свои товары в самые отдалённые районы. Глины вади Дара отличались высоким качеством. Эти выводы ещё раз подтвердились исследованиями других городищ, в частности городища Телль-Акаб на том же вади, где обнаружился десятиметровый слой халафского периода. Таким образом, последние научные эксперименты утвердили халафских гончаров в звании искусных ремесленников.

Самые ранние артефакты из металла были не менее любопытны, чем подобные объекты в первом, самом верхнем слое, где мы совершили крайне интересную находку. В одной из могил находился очень примечательный объект — небольшой тигель. Тигель представлял собой открытый ящик с закреплённой на весу чашей, находившейся в его верхней части, а в нижней располагалась топка. В той же могиле обнаружились прекрасные экземпляры больших винных кувшинов из расписной хабурской керамики и медная булавка превосходной работы, квадратная в сечении и украшенная гравировкой. У булавки была плоская круглая головка, а в верхней части острия была проделана дырочка для кольца. Возможно, булавка прикреплялась к одежде и служила петелькой. Я считаю, что в этой могиле захоронили зажиточного медника, и предполагаю, что он мог происходить откуда-нибудь с Кавказа или из Каспийского региона, где сто лет назад Морган обнаружил похожие булавки. На следующий год мы нашли не только другие тигли — действительно, весьма отличающиеся от первого, — но также крупные базальтовые формы для отливки оружия. Нет никаких сомений в том, что кузнецы Шагар-Базара занимались этим важным делом ещё до 1800–1600 годов до н. э. и неплохо на нём зарабатывали.

Первый сезон принёс нам и множество других мелких находок. Желающим на них посмотреть я рекомендую обратиться к третьему тому журнала «Ирак». Было бы неуместно останавливаться на них более подробно в рамках этой книги, но две из них я всё же должен упомянуть. Первая — красивый оттиск печати с изображением зайца, сделанный около 2900 года до н. э. и относящийся к пятому ниневийскому периоду. Любопытно, на отпечатках этого периода встречаются только зайцы, и никогда — кролики: судя по всему, кролики водились только в Европе. Почему на данном отпечатке изображён именно заяц, я затрудняюсь сказать. Вторую находку мы обрели не на раскопе, а на рынке в Амуде. Это был амулет в виде головы животного — возможно, лошади, но, вероятнее, онагра. Фигурку искусно вырезали из коричневатого камня, и относилась она, несомненно, к периоду Джемдет-Насра. Амулет стал одной из самых красивых вещей, обнаруженных нами за первый сезон, пусть и не непосредственно в процессе раскопок.

В заключение расскажу о находках архитектурного плана. Нам хватило времени на то, чтобы раскопать один большой дом из сырцового кирпича с очень маленькими комнатками. Вход в дом осуществлялся через просторный открытый внутренний двор. Планировкой здание скорее напоминало не вавилонские частные дома, а ассирийские. Его построили между 1800 и 1600 годами до н. э., и, судя по всему, оно имело два этажа — во всяком случае, на крышу вели ступени. По всей видимости, в этих местах тогда было не меньше грязи, чем сейчас: пол одного из внутренних дворов устилала галька. Интересно, что к дому были пристроены две печи для обжига. Ещё мы нашли следы ложносводчатых крыш из сырцового кирпича. На кухне обнаружился обычный набор домашней и кухонной утвари, ручные жернова и другие подобные предметы. Эти и другие находки говорили о том, что в Шагар-Базаре стоит провести более основательные раскопки, и мы решили приехать сюда ещё как минимум на один сезон в следующем году, перед тем как заняться каким-нибудь городищем покрупнее и позначительнее. Мы планировали раскопать больше архитектурных объектов и не опускаться до доисторического периода, а как можно шире исследовать верхние слои в поисках табличек. На эту работу, возможно, потребовался бы и третий сезон. Находки второго сезона показали, что мы приняли правильное решение.

Итак, мы с полным основанием были довольны находками, сделанным за первый сезон, и связывали со второй экспедицией большие ожидания. Не в последнюю очередь нам доставляла радость перспектива поселиться в собственном доме сырцового кирпича с прекрасным коническим куполом и недостроенной галереей. Галерею мы надеялись когда-нибудь доделать, но руки до этого так и не дошли.

Мы вернулись в Шагар-Базар проводить второй сезон раскопок весной 1936 года. Весна выдалась очень сырая, но мы получили огромное удовольствие от работы. Нам очень нравилось жить в нашем новом прекрасном доме, просторном и светлом, нравилась гостиная под куполом, который, слава богу, не собирался пока на нас падать. В этом году мне помогал, кроме Агаты, полковник индийской армии в отставке А. Х. Бёрнс, археолог-любитель, наделённый хорошим чувством юмора и обладавший большим опытом по организации людей. Полковнику были свойственны некоторые армейские замашки: он выстраивал рабочих в ровную шеренгу и заставлял подходить за зарплатой колоннами по четыре человека. Рабочие ничуть не возражали. Кажется, им даже нравились эти новые забавные порядки. Мы все очень подружились с полковником, особенно наш молодой коллега Луи Осман, теперь знаменитый архитектор. Помню, мы прозвали его Кочкой, потому что по дороге в Камышлы он, глядя из окна «Восточного экспресса», назвал холмы, покрывавшие равнины, то есть древние телли, кочками. Насколько же удивился молодой человек, когда ему сказали, что все эти «кочки» — не что иное, как поселения, которые нам и предстоит раскапывать. С тех пор нашего архитектора так и звали — Кочка. Осман любил компании и тоже имел хорошее чувство юмора, а это качество очень ценится в любой археологической экспедиции.

Наши добрые товарищи, Кочка и полковник, помогли нам довести раскопки в Шагар-Базаре до благополучного завершения. В третьем сезоне к экспедиции присоединился наш верный Робин Макартни. В конце концов в 1936 году, не более чем в двадцати футах от нашего первого шурфа, вырытого за два года до того, мы нашли то, что искали. В самом дальнем конце здания из сырцового кирпича находилась маленькая комнатка, и в ней мы обнаружили семьдесят клинописных табличек, в основном написанных в течение одного года: согласно отметке ассирийского чиновника — «лиму», — это случилось около 1810 года до н. э. В Ассирии тогда царствовал Шамши-Адад I, а его младший сын Ясмах-Адад управлял этим регионом. Благодаря данным табличкам мы получили хронологическую привязку, значение которой трудно переоценить, и заодно смогли датировать нашу расписную хабурскую керамику, так как таблички лежали на её черепках, служивших подставками.

С. Дж. Гэдд, опытный специалист, занимавшийся расшифровкой табличек в Британском музее, полагал, и, наверное, справедливо, что на основании содержащихся в них сведений мы можем считать Шагар-Базар современным названием древнего города Тил-ша-аннима, в переводе значившего «холм, отвечающий „да“». Город так назвали неспроста: здесь располагался «bit bari», или «дом прорицателей». Его традицию в наши дни продолжал курдский шейх Ахмад, имевший в округе репутацию серьёзного колдуна. Вполне возможно, что в здании, где мы обнаружили таблички, и располагался знаменитый «дом прорицателей», но похоже, что это был храм, посвящённый богу Солнца, упомянутому в табличках, или даже дворец.

Археологам, собиравшимся продолжать после нас раскопки Шагар-Базара, мы оставили лёгкую и привлекательную задачу — найти остальную часть архива, которая, несомненно, находится где-то в том же здании. Интересно, что в табличках упоминаются корм для скота, предназначенный для питания оленей, содержащихся в святилище, а также газелей, так часто изображавшихся на цилиндрических печатях в окружении деревьев, являющихся также частью изображения храмов.

Связь Шагар-Базара с династией ассирийских царей, чьи свидетельства существования нашли в табличках, представляет огромный интерес для археологии и лишний раз подтверждает правильность выбора места для раскопок. В табличках упомянут и другой город ассирийских царей, Икаллати — туда часто отправляли необходимые запасы. Несколько раз упомянут Шубат-Энлиль, бывший в то время столицей ассирийского царя, и некоторые учёные, подстрекаемые моим другом, покойным профессором Гётце, полагали, что это и был Шагар-Базар. Я с этой точкой зрения не согласен, так как в одной из табличек упомянуты товары, отправленные в Шубат-Энлиль, а вовсе не прибывшие туда, и более того, мне кажется, наше городище недостаточно велико и слишком неудобно расположено, чтобы быть ассирийской столицей. Впрочем, вполне вероятно, столица находилась неподалёку. В пользу этого свидетельствует тесная связь с Шагар-Базаром младшего царского сына. Его имя несколько раз встречается на табличках; также из текста следует, что здесь царский сын держал упряжку лошадей, ослов, быков и запряжённую колесницу. Животными занимались пять грумов и тренер. Таким образом, он на несколько столетий опередил индоарийскую династию царей Митанни, в связи с которой упомянут знаменитый тренер лошадей Кикулли. Царский сын Ясмах-Адад выделял значительные суммы на содержание лошадей, и отец, судя по всему, совершенно справедливо, в марийских письменных источниках называл его транжирой и упрекал, что тот спускает состояние на женщин. Отец называл сына неженкой за отсутствие растительности на подбородке и ставил ему в пример старшего брата, безмозглого вояку, быстро потерявшего трон. Младший же, Ясмах-Адад, после смерти отца ясно осознавший, в какой опасности находится Ассирия, очень мне симпатичен. Он очень напоминает мне Яхью, непутёвого старшего сына нашего бригадира Хамуди. Хамуди больше нравился спокойный характер его младшего отпрыска, менее способного и настроенного на военную службу.

Другие таблички нарисовали перед нами картину общества, занятого сельским хозяйством — разведением овец и выращиванием ячменя. Пшеница не упоминается ни разу. Почва, возможно, чрезмерно увлажнённая и засоленная, была для неё непригодна. Согласно древним источникам, ячмень, и в наши дни остающийся одной из основных культур, использовался не только для изготовления хлеба и не только как корм. Он также являлся основным ингредиентом для варки пива: в табличках упоминается добрый эль и аналог лёгкого пива.

Среди прочих населённых пунктов в источниках упомянут город Кахат. Сегодня мы можем с уверенностью утверждать, что это историческое название городища Телль-Барри, благодаря найденному там кирпичу с надписями. Телль-Барри находится в нескольких милях к северо-востоку от Шагар-Базара, неподалёку от Нусайбина. Согласно табличкам, туда отправляли какой-то особенный хлеб «магару». Очень интересным было описание щедрых даров, выраженных в мерах хлеба и пива, которые в день очищения послали в городской храм две тысячи семьсот семьдесят жителей Кир-Дахата, города, располагавшегося, как мне кажется, где-то на севере. Судя по всему, Шагар-Базар, как священный город, пользовался большим уважением. Примечательно, что хлеб и вино измерялись в мерах, обычных для Ассирии, «хомерах» и «суту», из чего можно сделать вывод о преобладающем влиянии ассирийской культуры.

Как следует из текстов, население города в основном состояло из фермеров всех мастей, пастухов, садовников, скотоводов, валяльщиков и ткачей, жрецов и писцов, мальчиков и девочек, в том числе слепых. Странно, но нам встретилось только одно упоминание металла в качестве платёжного средства, а о кузнецах и вовсе не упоминалось, но я не сомневаюсь, что этот пробел удастся заполнить, когда будет найдена оставшаяся часть этого крупного архива.

Мы нашли многочисленные свидетельства городской процветающей торговли, в том числе с отдалёнными территориями. На западе она охватывала район Ямхада вокруг Алеппо, на юго-востоке упоминается один из городов Элама. Среди прочих упомянутых мест есть ряд населённых пунктов на Тигре, Евфрате и в долине Диялы — Киш, Акшак и другие города, а также район Ханы в Пальмире.

Итак, Шагар-Базар был когда-то процветающим и энергичным городом. Половина его населения говорила на одном из семитских языков — либо аккадском (одном из языков Месопотамии), либо аморейском (использовавшемся в Западной Сирии). Примерно четверть населения составляли не относящиеся к семитам хурриты, прирождённые наездники и воины, позже составившие ядро индоарийской династии Митанни. Существовала ещё одна важная группа людей, чьи имена заканчивались на «ан». Мы не знаем, кто они были, но я неоднократно гадал, не связан ли как-нибудь с ними крупный и, несомненно, богатый артефактами холм Мозан, возвышающийся в нескольких милях к северо-востоку от Шагар-Базара.

Найдя архив табличек, мы почувствовали, что теперь наконец-то можно переместиться и сосредоточить свои силы на раскопках величественного Телль-Брака, важнейшего центра долины Хабура. Знакомство с Шагар-Базаром позволило нам сориентироваться и получить первое представление об основных культурных последовательностях региона. Теперь мы были готовы к сложной и трудновыполнимой работе, ожидавшей нас в Телль-Браке.

Хоть нам и не терпелось приступить к новому захватывающему мероприятию, мы с сожалением покидали Шагар-Базар. Мне нравится вспоминать, как однажды к нам приехал погостить Эрнест Алтоунян со своей супругой Дорой. Они провели у нас несколько дней и при этом ухаживали за больными, в частности за нашим бригадиром Абд эс-Салаамом: он, подобно многим другим жителям Каркемиша, страдал туберкулёзом. Дора написала маслом портрет Агаты. На нём Агата сидит в нашей столовой, склеивает черепки керамики и выглядит абсолютно счастливой. Я до сих пор храню этот холст в качестве памяти об экспедиции 1936 года.

Глава 8. Раскопки Телль-Брака

В первый раз мы увидели величественный Телль-Брак в ноябре 1934 года. Это был самый заметный холм в нижней части хабурского треугольника, подобно Телль-Халафу, занимавшему то же положение в верхней его части. Мне хватило одного взгляда на Телль-Брак, чтобы понять: когда-нибудь я его раскопаю. Желание моё исполнилось не сразу, так как довольно много времени ушло на подготовку. Как я уже объяснил, сначала требовалось получить представление об этом регионе, поэтому первым делом мы провели раскопки в меньшем по размеру, но тоже значительном телле Шагар-Базара.

Мы начали работы в Браке весной 1937 года, и первые результаты раскопок укрепили мою решимость. Весной и осенью 1938 года мы вели сразу два полномасштабных проекта, чтобы закончить работу в Шагар-Базаре. Как только мы нашли архив табличек, о котором я рассказывал в предыдущей главе, мы решили оставить Шагар и полностью сосредоточиться на Браке.

Этот могучий холм никого не оставит равнодушным, настолько внушителен его силуэт, возвышающийся, практически нависающий над равниной. Он расположен в трёхстах милях к востоку от Средиземного моря и в ста тридцати милях по прямой от берегов Тигра. Из населённых пунктов ближе всего расположены Нусайбин — до него чуть больше двадцати пяти миль к северу — и Хасеке, стоящий на таком же расстоянии к югу, там, где Джагджаг сливается с Нижним Хабуром. Брак находится недалеко от воды, всего в четырёх милях от западного берега Хабура и его притока, вади Радд, и на нём, кстати, расположен и Шагар-Базар. Телль-Брак — самый крупный телль в этом регионе. В основании он представляет собой овал и имеет около восьмисот метров в длину и около шестисот в ширину. Общая площадь городища чуть не дотягивает до пятидесяти гектаров, что составляет приблизительно сто двадцать акров.

Самая высшая точка холма возвышается над равниной на сорок метров — то есть, Телль-Брак более чем на десять метров выше Куюнджика, или Ниневии. Уже сам объём холма не оставлял сомнений, что внутри нас ждут очень важные находки, покрывающие все эпохи, от доисторического периода внизу и как минимум до середины 2-го тысячелетия до н. э. За много лет до нашего прибытия отец Пуадебард[62] определил эту местность как римский лагерь, расположившийся на равнине на некотором расстоянии, а Дэвид Отс[63] впоследствии отнес его к византийскому периоду, примерно к V в. н. э.

С топографической точки зрения городище можно разделить на две половины, между которыми расположен просторный низколежащий майдан, то есть площадь, через которую в период расцвета города шло всё сообщение. Северо-западная часть холма, самая высокая и крутая, отделяется от юго-восточной части сравнительно низким участком земли, широким оврагом. Разницу в высоте между двумя частями городища легко объяснить.

Северо-западная часть была отдана, в основном, под жилые кварталы. Здесь располагались частные дома, тогда как юго-восточную часть занимали храмы и общественные здания. Постройки здесь отличались большей прочностью и поддерживались в лучшем состоянии, поэтому холм нарастал с меньшей скоростью. Более того, судя по всему, юго-восточную часть города забросили в самом начале 2-го тысячелетия до н. э. В северо-западной же части жизнь продолжалась ещё как минимум шестьсот лет. Таким образом, после 2000 года до н. э. обитателям Телль-Брака приходилось преодолевать крутой подьём, чтобы попасть домой, и, видимо, им было непросто поднимать на такую высоту воду. Даже колодцы не могли полностью решить эту проблему, так как совсем без перевозки жители не могли обойтись. Впрочем, наверное, это неудобство компенсировалось тем, что так жители города были лучше защищены от внезапных набегов с севера.

Как я уже говорил, в долине Хабура мы сами подвергались небольшим вторжениям со стороны анатолийских холмов, и в большинстве деревень по ночам дежурили сторожа, чьей задачей было оповещать население в случае опасности. С вершины Телль-Брака открывался вид на далёкие багровые горы Джебель-Синджара, часть которых относится к Сирии, а часть — к Ираку, и, очевидно, когда-то город лежал на оживлённом международном тракте. Поблизости находилось озеро, которое римляне называли «Lacus Beberaci», и напрашивается предположение, что это значит «озеро Брак». Возможно, когда станет известно название древнего места, выяснится его происхождение от названия «Брак». Воды этого озера, довольно солёные, находились от нас не дальше, чем в дюжине миль, и по выходным мы часто ездили туда на пикник. Другим значительным элементом рельефа, хорошо просматривающимся с вершины холма, был потухший вулкан Джебель-Каукаб, прекративший извергаться задолго до того, как в этих местах появились первые жители.

Приехав в Брак, мы с Агатой поначалу поселились в высокой башне, выстроенной у входа в хан. Когда мы въехали, башня кишела летучими мышами, и нам приходилось тратить на битву с ними большую часть ночи. Сначала мы мучились одни, затем присоединились полковник Бёрн и Луис Осман. Они дежурили у нас через день, и им по очереди приходилось преодолевать нелёгкий путь длиной в двадцать миль из Шагара-Базара в Телль-Брак.

Нам очень повезло с новым жилищем: в Телль-Браке мы имели под рукой большой пустующий хан, или караван-сарай. Он прекрасно подходил для временного размещения экспедиции. Десять комнат, помещения для слуг, кухня — мы располагали всем необходимым для жизни, а вдобавок ещё и огромным внутренним двором, где могли разгружать грузовик и даже раскладывать свои черепки: места было вполне достаточно. Наверное, ещё нигде я не устраивался с таким размахом. С течением времени мы установили огромную деревянную дверь с двумя створками и ворота, и наша крепость была готова к обороне, закрытая решётками и запертая на засовы, как старинный замок. Уезжая с раскопа, мы составили всю свою мебель в две комнаты на одном конце караван-сарая, и я иногда гадаю, что стало с ней потом. В наши планы вмешалась война, поэтому мы так и не вернулись в Телль-Брак. Наверное, мебель всё ждёт нашего приезда где-нибудь в деревне и ещё может послужить какой-нибудь экспедиции, которой повезёт продолжать работу на этом величественном городище. Наше же прекрасное жилище, насколько я знаю, служит теперь полицейским участком.

Когда мы только начинали раскопки в Шагар-Базаре и Телль-Браке, мы с большим трудом могли добыть достаточно серебряных монет, чтобы хватило на зарплату рабочим в конце недели. Бумажные деньги здесь тогда ещё не ходили. Мне приходилось ездить за сорок километров в Камышлы и, так как в банке часто нельзя было получить серебро, отправляться с чеком на базар и обменивать его на требуемую сумму денег, обычно несколько сотен фунтов, у того, кто предложит лучший курс. Это мероприятие выглядело очень забавно: я шёл по улице, подняв чек высоко над головой, и выкрикивал сумму, необходимую мне в серебре. Через какое-то время я заканчивал торги, выбирая самое выгодное предложение. Творился какой-то кошмар. В тех краях пользовались меджиди, крупными серебряными монетами размером с колесо телеги — их реальная стоимость была больше номинальной, составлявшей около десятой части пенни, — а монетки меньшего достоинства назывались большими и маленькими «bargoudh», то есть большими и маленькими блошками. Всю эту массу денег требовалось пересчитать и ссыпать в два огромных чемодана, которые я затем доставлял домой на грузовике совершенно без охраны. По пути на меня ни разу никто не напал, хотя один раз выстрелили по машине. Я отвозил монеты в наш дом в Амуде и добрую часть ночи проводил в подсчётах, доставая их из чемодана и выкладывая прямо на постель жены. Помню, Агата однажды страшно возмутилась, когда я оставил её на двадцать минут, совершенно забыв про монеты. «Меня могли убить», — заявила она, когда я вернулся. К счастью, всё обошлось, и я нашёл жену живой.

Находки, которыми ознаменовались наши два с половиной сезона в Телль-Браке, представляли огромный интерес с точки зрения археологии, истории и искусства и полностью вознаградили нас за затраченные усилия. Помимо гор сокровищ, серебра и золота, вызывающих неизменный восторг археологов-любителей, мы обнаружили два больших здания. Одно построили не позднее 3000 года до н. э., другое — около 2300 года до н. э. Среди наших находок присутствовали архитектурные памятники, имевшие ключевое значение для археологии этого региона. Что касается исторических находок, нам посчастливилось найти несколько документов, хотя, к сожалению, название города до сих пор не обнаружено. Быть может, это случится в ближайшем будущем, потому что профессор Дэвид Отс собирается возобновить раскопки в 1976 году. Если говорить о конкретных памятниках, я бы в первую очередь отметил голову из известняка, относящуюся к периоду Джемдет-Наср и сделанную незадолго до 3000 года до н. э. Доктор Моортгат, один из ведущих немецких экспертов, назвал её образцовым произведением искусства. Он мог рассуждать об этой скульптуре бесконечно и превозносил её необыкновенную красоту. Некоторые из маленьких амулетов того же периода отличались изумительной красотой и тонкостью работы. Они тоже заняли достойное место среди исторических образцов мелких поделок из камня, подобно китайским изделиям из нефрита, хотя основными материалами для их изготовления стал мыльный камень и другие мягкие породы. Заслуживает внимания и другая удивительная находка — передняя часть алтаря, украшенная золотом, серебром, сланцем и известняком. Эта форма украшения типична для фасада храмов, но здесь её впервые нашли на своём месте. Две из панелей удалось полностью восстановить.

Рассказывая об архитектуре, нельзя обойти вниманием два очень важных здания. Одно из них — храм, который я назвал Храмом глаза. На нём я подробно остановлюсь ниже. Другой крупной находкой стал великолепный аккадский дворец, его мы назвали «Дворец Нарам-Сина». Нарам-Син был третьим по счёту царём после Саргона, основателя Аккада. Мы обнаружили этот величественный дворец на южной стороне западной половины Телль-Брака и удивились своему поразительному открытию: на то, чтобы восстановить планировку всего здания, у нас ушло чуть больше двух недель. Мы ориентировались на верхнюю часть оголённого фундамента — правда, кое в каких комнатах кладка ещё сохранилась, и стены поднимались на существенную высоту. Холм подвергся такой эрозии, что только в одной комнате сохранился пол.

План дома включал в себя четыре внутренних двора, причём площадь самого крупного составляла более сорока метров. По периметру дворов располагались складские помещения, предназначенные для хранения зерна. В здание вёл всего один вход, когда-то, по всей видимости, обрамлённый двумя башнями. Эта находка послужила подтверждением давно сложившемуся представлению, что влияние аккадских царей в Малой Азии охватывало огромные территории. Несомненно, наш дворец служил хорошо охраняемой крепостью, построенной, чтобы укрепить длинные линии связи между столицей Аккада, располагавшейся неподалёку от Вавилона, и дальними пределами империи, простиравшейся до самой Каппадокии в центре Малой Азии.

Последующие находки, сделанные итальянской экспедицией при раскопках крупного городища Эблы возле Алеппо, показали, что Нарам-Син стремился стать верховным владыкой Центральной Сирии. Судя по всему, во время своих военных походов он уничтожил этот город-государство, чьё влияние распространялось тогда на земли верхнего и среднего течения Евфрата.

Дворец Нарам-Сина, или Большой дом, как гласят надписи на кирпичах, отличался чисто функциональной архитектурой и как нельзя лучше соответствовал своему предназначению. Это огромное здание имело площадь более гектара — примерно два с половиной акра — и стало самым крупным из всех найденных построек своего периода, около 2300 года до н. э. Предполагалось использовать его как гигантское хранилище для зерна, собранного в окрестных районах в качестве налогов и податей, и снабжать им аккадские войска во время северных военных походов.

Судя по невиданной толщине стен, Нарам-Син осознавал, что его крепость находится на вражеской территории и такое важное зернохранилище должно быть неуязвимым для неприятеля. Толщина внешних стен достигала десяти метров, или тридцати двух футов, и внутренние перегородки между помещениями были им под стать. Наибольшая глубина ленточного фундамента составляла примерно пять метров, и, основываясь на принятом в древности соотношении глубины и высоты здания, мы можем предположить, что общая высота дворца составляла около пятнадцати метров, то есть почти пятьдесят футов. Если взглянуть на ассирийские дворцы позднего периода, этот расчёт кажется вполне правдоподобным.

В крепость вёл единственный вход, охраняемый двумя мощно укреплёнными башнями. Изначально башни имели по два этажа, и из их бойниц удобно было наблюдать за далёкими равнинами, а в случае атаки царские лучники могли занять здесь выгодную оборонительную позицию. Ко входу с двух сторон примыкали единственные жилые помещения дворца. Каждое жилое крыло состояло из внутреннего двора, окружённого комнатами. Вероятно, существовал и второй этаж. Часть плана реконструировали, и благодаря высокому гребню, ограничивающему здание, мы смогли установить его крайние пределы.

Найденный нами слепок человеческой ступни из битума, выполненный около 2300 года до н. э. и когда-то, очевидно, покрытый листовой медью, свидетельствует о том, что аккадцы достигли высокого мастерства в работе с медью и бронзой. В предыдущей главе мы восхищались великолепной бронзовой головой Саргона из Ниневии, а недавно, в 1975 году, была найдена часть некогда прекрасной медной статуи в натуральную или почти в натуральную величину, на которой значилось имя Нарам-Сина. Фрагмент обнаружили в районе Заху на севере Ирана, за Мосулом.

Я не буду подробно рассказывать о бракском дворце, так как его детальное описание приведено в моём первом отчёте об этой находке, опубликованном в девятом томе журнала «Ирак» в 1947 году. Просторный внутренний двор служил основным распределительным центром, здесь могли разместить многочисленную поклажу и вьючных животных вместе с погонщиками. Можно представить себе армию клерков, принимавших ценные грузы под чутким наблюдением администрации, занимавшей два крыла здания у входа.

От внутренней отделки здания не осталось и следа, но стены наверняка покрывали цемент и глина. В некоторых складских помещениях сохранились фрагменты деревянных опор крыши. Их исследовали в Научно-исследовательской лаборатории продуктов леса в Принцес Ризборо. Удалось идентифицировать ясень, вяз, красный дуб, платан и тополь. В более поздних зданиях недалеко от дворца нашли следы сосны. Неясно, какие из перечисленных деревьев произрастали тогда в этих местах. Возможно, только дубы и платаны, которые можно найти там и по сей день. В таком случае остальные древесные породы доставляли из Северной Сирии и Анатолии. Известно, что в древности древесину в больших объёмах спускали по течению Евфрата и продавали в Месопотамию. Среди остеологических находок имелись останки льва (Panthera leo), животных, относящихся к родам Canis, Sus, Capra (как крупные, так и небольших размеров), Bos (мелкие, средние и крупные), Equus (мелкие), а также мамберов, горных коз с винтообразными рогами.

Скорее всего, складские помещения защищались от дождя плоскими крышами. Внутри обнаружили многочисленные следы ячменя и редкие — пшеницы. Как и ожидалось, в главном внутреннем дворе мы нашли несколько расписок в получении зерна и — к своему удивлению — фрагменты искусной мозаики из кости, изображавшей бородатого и лохматого героя легенд о Гильгамеше, пятиконечную звезду и голову льва. Должно быть, мы видели перед собой обломки шкатулки, принадлежавшей одному из старших офицеров караула. Тонкая гравировка цилиндрической печати из змеевика изображает львов и рогатых зверей, поднявшихся на задние лапы в стиле, обычном для геральдики этого периода.

К нашему разочарованию, нам не удалось найти во дворце ни следа изделий из металла. Мы знали, что металлургия в Браке процветала, ведь среди наших находок присутствовало не только большое количество медных инструментов и оружия, но также большая базальтовая форма для отливки десяти различных приспособлений, и во всех остальных частях телля мы находили множество сокровищ — золотых и серебряных украшений. Брак служил блокпостом для аккадских войск во время их северных военных кампаний против Малой Азии, а основная цель подобных кампаний — несомненно, завладеть находившимися здесь ценными рудами и зерном из Западной Сирии. Возможно, где-нибудь в Браке есть здания, предназначенные для хранения металла, и их ещё предстоит обнаружить, но есть вероятность, что любой излишек отправлялся прямиком в столицу, Аккад, а то, что оставалось в Браке, быстро распределялось между местными кузнецами и шло в дело.

Этот огромный форт является вечным свидетельством того, как старалось государство Нарам-Сина укрепить свою власть на захваченных северных территориях. Увы, результат стольких трудов оказался недолговечен. Во внутреннем дворе и в комнатах мы обнаружили обильные следы чёрного пепла: враги сожгли дворец и сровняли его стены с землёй. Затем пустоту, образовавшуюся в результате поражения Брака, заполнила другая династия, а конкретно — Ур-Намму, первый царь могущественной Третьей династии Ура, чьё имя нашли как на табличке, так и на оттиске печати. Видно, что дворец перестроили, а уровень пола подняли как минимум на три метра. Новые стены значительно уступали старым по качеству. Кирпичи Нарам-Сина были хорошо сделаны и аккуратно подогнаны друг к другу. Новую кладку мы посчитали посредственной, а стены, выстроенные поверх старого фундамента, стали уже почти на метр. Судя по всему, новая власть существовала не дольше века с четвертью. Скорее всего, причиной её гибели стали амориты, потому что именно для защиты от них Ибби-Син, последний из царей династии, воздвиг мощную стену. Он тщетно пытался спасти государство, павшее в итоге под двойным напором — аморитов с запада и эламитов из Южного Ирана. Последние в конце концов взяли его в плен и увели в цепях.

Вопрос, кто разрушил дворец Нарам-Сина, гораздо сложнее: здание подвергалось двойному натиску, с запада и с востока. Мы знаем, что после смерти Нарам-Сина его последователю Шаркалишарри пришлось устроить поход против аморитов в Базаре или сирийцев, проживающих в районе нагорья Джебель-Бишри, располагавшемся между реками Хабур и Балих, в самом сердце Амурру, где прочно утвердилась аккадская династия, что мы выяснили, раскапывая окружённый стеной город, Телль-Джидль, в долине Балиха. Другой не менее вероятный кандидат — гутии, могущественное государство Заргоса, ответственное за распад империи саргонидов.

То, что так трудно определить, восток или запад послужил причиной гибели дворца, лишний раз показывает, насколько подвержено нападениям было любое государство в долине Хабура. Мы сможем определить, какой именно враг уничтожил город, только если нам удастся установить историческое название Телль-Брака и повезёт найти его упоминание в письменных источниках этой эпохи. Нам вполне может посчастливиться, ведь археологические исследования продолжаются.

Интересно, что в Ашшуре, религиозной столице Ассирии, есть здание, наверняка имеющее общее происхождение с дворцом Нарам-Сина. Его раскопал известный немецкий археолог Вальтер Андраи, который назвал здание старейшим дворцом Ашшура. Если планы обоих зданий положить рядом, на первый взгляд они покажутся совсем разными, но это кажущееся различие. Всё, что осталось от ашшурского дворца, — самая глубокая часть фундамента, и она вся изрешечена множеством пересекающихся стен, построенных, чтобы распределить вес здания. Выше фундамента дворцы уже не покажутся такими разными. Более того, измерения этих огромных строений практически равны: площадь ашшурского дворца — сто двенадцать на девяносто шесть метров, а площадь дворца в Браке — одиннадцать на девяносто три метра. Возможно, их строил один и тот же архитектор. Кроме того, кирпичи из Ашшура по всем измерениям совпадают с кирпичами, из которых сложены частные дома в Браке, относящиеся к аккадскому периоду. И последнее, что нужно подчеркнуть: здание в Ашшуре раскапывали с помощью туннелей и в одном туннеле нашли скруглённую на углах табличку с клинописью, типичную для периода Аккада.

Вальтер Андраи отнёс найденное здание к эпохе Шамши-Адада I, чьё правление в самом конце, незадолго до 1800 года до н. э., пересеклось с правлением Хаммурапи. В своём предположении он основывался на глубине, на которой обнаружили дворец, на его мнимом сходстве с ранними вавилонскими постройками и на форме и размерах кирпичей: сторона их основания равнялась тридцати четырём сантиметрам, а высота — десяти. Ни один из перечисленных доводов не позволяет с уверенностью приписать постройку дворца этому ассирийскому царю, Шамши-Ададу I. Как бы мне хотелось вызвать дух доктора Андраи и вступить с ним в полемику! Ведь эту вполне объяснимую, на мой взгляд, ошибку увековечили в учебниках. Я считаю, что древний ашшурский дворец могли построить в эпоху Аккада, и эта гипотеза подтверждается, как я уже говорил выше, тем, что неподалёку нашли табличку аккадского периода.

Сведения, полученные во дворце Нарам-Сина, дополняются за счёт находок в домах из сырцового кирпича, обнаруженных на других участках телля. Эти жилища содержат многочисленные свидетельства, что их обитатели жили богато, как в эпоху Аккада, так и в следующие сто лет или больше после разрушения дворца и его восстановления под властью Третьей династии Ура.

В одном из бракских домов, где мы нашли припрятанные сокровища (золотые и серебряные кольца), обнаружилась также глиняная табличка со списком, куда входил мелкий рогатый скот, овцы, козы и кувшин вина, и указанием, откуда доставлены соответствующие товары. Хозяин дома был человеком состоятельным. Среди его сокровищ нашли миниатюрный серебряный амулет в виде бусины с четырьмя концами, закрученными спиралью. Подобные предметы находили в Трое, в слое «Троя II», по мнению многих учёных, совпадавшем по времени с аккадским периодом. Наверное, тогда в этих местах производилось множество изделий из металла: формы для литья нашли и в Браке, и в Шагар-Базаре. Изготовение бусин также было поставлено на широкую ногу, и для этого производства придумали различные приспособления. Нам удалось обнаружить и несколько превосходных глиняных табличек со скруглёнными углами, характерных для той эпохи. Таблички покрывали аккуратные письмена, и во всех шла речь о продуктах сельского хозяйства.

После аккадского периода, когда власть в городе принадлежала Третьей династии Ура, около 2100 года до н. э., жилые дома продолжали использоваться. Теперь они отражали влияние Шумера. Алтарь, или жертвенник, отделанный спереди панелями, с зубчатой верхней частью, очень напоминал тумбы из сырцового кирпича, которые можно встретить в храмах той же эпохи в Уре, в восьмистах милях ниже по течению Евфрата. Вазы, украшенные змеями и скорпионами, вероятно, предназначенные для какого-то хтонического ритуала, напоминали вавилонскую керамику, так же как и посуда того же времени, найденная в сводчатых могилах, но относились к периоду, следующему за Третьей династией Ура, примерно к 1900 году до н. э., когда власть в этих краях принадлежала уже другому народу — людям, с чьим приходом появилась расписная хабурская керамика.

Дома в самой высокой части Брака, расположенные на возвышении, украшавшем его северо-западную область, относились к более позднему периоду и были построены между 2000 и 1450 годами до н. э. С точки зрения архитектуры они ничем не удивляли, но тщательные раскопки, несомненно, принесут более интересные результаты. Здесь мы подняли из земли несколько прекрасных фрагментов керамики, расписанной белым. Я полагаю, она служила аристократам из индоарийской династии Митанни: вполне вероятно, что митаннийские дворяне-коневоды, известные под названием «марианну», имели влияние в Браке.

Хрупкие керамические сосуды, расписанные симпатичными узорами, искусно восстановила во время раскопок моя падчерица Розалинда Кристи. Мы долго уговаривали её взяться за эту задачу. Она принялась за дело нехотя, но под конец начала получать от работы удовольствие. Привлекательный орнамент наносился белой краской на чёрный или красный фон. Он часто состоял из спиралей и завитков, вероятно, имитировавших резьбу по металлу, а также из пунктирных окружностей, спиралей, треугольников и летящих птиц. Вполне возможно, что царские покои этого периода украшали весёлые фрески с такими же узорами.

Заслуживает внимания ещё одна находка, сделанная выше уровня домов. Это расписная чаша того же периода, сделанная около 1450 года до н. э. Рисунок изображает подставного царя с короной на голове, его глаза и борода ярко раскрашены. Нет никаких сомнений, что сосуд использовался для весёлых возлияний. Из него пили вино или пиво, и, возможно, пил тот самый прославленный персонаж древних эпох, подставной царь. Счастливчику позволялось в течение короткого времени изображать царя, но после мнимого царствования его иногда казнили.

Пришло время вернуться к Храму глаза, возведённому приблизительно между 3900 и 3500 годами до н. э. над целым рядом руин, относившихся к предыдущим эпохам. Руины были заключены внутрь огромной платформы из сырцового кирпича, представлявшей собой не менее шести метров сплошной кладки.

Одно из этих ранних зданий, второе сверху, нам удалось раскопать полностью. Все эти последовательные постройки мы назвали Храмами глаза, потому что в одном из них обнаружили сотни маленьких изображений глаз из чёрного и белого алебастра. Их я подробно опишу ниже. Крошечные идолы оставили свой след во всех слоях, а стены главного храма, судя по всему, когда-то покрывали медные панели, украшенные барельефом в виде глаз. Судя по всему, мы выбрали правильное название для этого храма.

Мы почувствовали одновременно интерес и разочарование, найдя остатки алебастровой шкатулки с двумя отделениями, разбитой и выброшенной. Наверняка в ней когда-то хранились исходные закладные таблички царя, по чьему приказу построили храм. Мы многое отдали бы, чтобы узнать имя этого ответственного монарха! Сколько новых знаний мы могли получить, если бы удалось, подобно тому, как это сделано в Мари, соотнести его имя со списком царей Шумера! Возможно, ответ найдётся в результате дальнейших раскопок.

Последовательность Храмов глаза, если считать сверху вниз, была следующей: самым первым шёл храм из плоско-выпуклого кирпича, за ним следовал второй, самый главный Храм глаза, что мы отнесли к позднему джемдет-насрскому периоду или к концу урукского периода — скажем, примерно к 3300 году до н. э., хотя он, возможно, закончился немного позже. Ещё ниже, в третьем слое, на довольно большой глубине, мы обнаружили остатки белого гипсового фундамента и пола ещё одного здания, и нарекли его Белым храмом глаза. Под ним находились серые кирпичные стены Серого храма, четвёртого по счёту, построенного в ранний джемдет-насрский период, а в конце, на самой большой глубине, в шести метрах от поверхности земли, лежали красные кирпичные стены Красного храма глаза. Этот последний храм относился к собственно урукскому периоду и был построен предположительно около 3500 года до н. э. Наше предположение, что мы обнаружили последовательность из целых пяти храмов, может показаться читателю самонадеянным, но я думаю, их можно было насчитать и больше, если учитывать промежуточные фазы. Я очень надеюсь, что однажды кто-нибудь вернётся на это чудесное место и раскопает всю последовательность, и тогда мы сможем соотнести эти северные храмы с длинной последовательностью, найденной на юге, в самом Эрехе.

План главного Храма глаза представляет огромный интерес с точки зрения истории архитектуры ранних культовых сооружений. Здание сложили из сырцового кирпича и побелили, пол состоял из глины, покрытой битумом и тростником, а стены святилища, как я уже говорил, когда-то украшали медные панели с барельефными изображениями глаза.

Самым важным помещением храма являлось главное святилище, имевшее восемнадцать метров в длину и шесть в ширину. В северном конце комнаты по короткой стороне располагались два входа, а с противоположной стороны из стены выступал побеленный алтарь — подиум в три фута высотой. Здесь нас ожидала чудесная находка: большая часть драгоценного бордюра, когда-то украшавшего три наклонных стороны подиума, осталась на месте. Две панели сохранились почти целиком, и только в третьей не хватало одного участка. Ни до, ни после этого случая никому не удавалось найти украшенную переднюю часть храмового алтаря. Наша находка состояла из трёх одинаковых панелей, имевших три фута в длину и четыре с половиной дюйма в ширину. Орнамент составляли резные каймы из голубого известняка, белого мрамора и волнистого зелёного сланца, а оставшаяся площадь панели была облицована листовым золотом. Весь бордюр крепился к деревянной основе. Каменные детали держались на медных креплениях, а золотые полосы — на серебряных гвоздях с золотыми головками. Одна из панелей, полностью восстановленная и реконструированная с большой точностью, находится теперь в музее в Алеппо, другая — в Британском музее. Этот тип оформления можно назвать чисто архитектурным: он повторяет внешний вид храмовых фасадов соответствующего периода. Верхняя кайма, несомненно, копирует характерную коническую мозаику джемдет-насрского периода, когда-то украшавшую фасады шумерских зданий в низовьях Евфрата, а прототип волнистой ленты можно найти среди архитектурного наследия Эреха. На цилиндрической печати, найденной в Браке, изображён вход в храм похожего вида. На внешней стороне южной стены Храма глаза мы обнаружили сохранившийся участок ярко раскрашенной конической мозаики. Заштукатуренные фасады храма в то время украшали розетки с восемью лепестками из голубого, белого и розового известняка. Нам посчастливилось найти две такие розетки в прекрасном состоянии.

К главному святилищу храма примыкали два крыла. Восточное имело очень сложную архитектуру — ничего подобного мы раньше не находили. Сейчас я предполагаю, что оно включало в себя четыре святилища, посвящённых, вероятно, разным богам, и предваряющий их внутренний двор. Непосредственно к святилищу с восточной стороны примыкали складские помещения, а с западной — более просторные комнаты, похоже, служившие когда-то сокровищницами. Несколько комнат с восточной стороны, возможно, предназначались для жрецов.

Можно не сомневаться, что во времена, когда создавался проект Храма глаза, архитекторы уже имели за плечами многовековой опыт, давнюю традицию строительства культовых сооружений, вероятно, пришедшую с юга — хотя в самых глубоких слоях нас могут ожидать сюрпризы. Нам ещё предстоит установить, кто был автором первоначального проекта, но я полагаю, что этот интересный вид храмовой архитектуры очень быстро, примерно в одно и то же время, распространился по всей территории долин Тигра и Евфрата.

План здания неизбежно наводит на мысль о христианской церкви, более того — о христианском соборе. Мы даже находим в дальнем конце нефа крестообразно расположенный поперечный неф, и параллель уже совершенно напрашивается.

Мы с огромным интересом обнаружили, что глиняный алтарь, стоящий посреди южной стены, сложен из миниатюрных обожжённых кирпичиков — такие же кирпичи сами по себе нам уже неоднократно попадались на всей территории раскопа. Судя по всему, они служили обычным материалом для сооружения подобных алтарей. Наверное, в том, что алтари строились именно таким образом, заключался определённый магический, эзотерический смысл. Мы могли совершенно точно рассчитать пропорции святилища — его длина была в три раза больше, чем ширина. Эти пропорции отражали архитектурную традицию Южного Шумера; их же мы видим у целого ряда других шумерских зданий.

Храм глаза, подобно прочим постройкам, в своё время разграбил и разрушил неизвестный враг, и в конце концов, лишившись большей части своих сокровищ и внутреннего убранства, он уступил место более позднему сооружению. К счастью, в результате захвата храма крыша обвалилась и так удачно похоронила под собой алтарь, что враг не успел обнаружить золотые панели, и они сохранились до наших времён как свидетельство минувшей славы.

Итак, однажды на смену старому храму пришёл новый — здание из плоско-выпуклого кирпича, обнаруженное слоем выше. Перед тем как выстроить новый храм, старый утрамбовали и плотно заложили сырцовым кирпичом, потому что земля, однажды посвящённая богу, принадлежит ему навсегда, и горе тому, кто попробует найти ей другое применение. Это был священный участок земли, и опустел он только после того, как люди покинули город.

Раскапывали Храм глаза с трудом: кирпичная платформа стала твёрдой, как камень; руки рабочих покрывались мозолями, синяками и ссадинами. Потребовалось всё моё упорство, чтобы убедить их закончить работу, — но результат, безусловно, стоил потраченных усилий. Мы смогли составить некоторое представление об объектах, когда-то находившихся внутри этого удивительного здания, обследовав более глубокие слои.

В эпоху, когда построили главный Храм глаза, эта часть Брака уже превратилась в высокий холм, искусственно приподнятый над огромным основанием. Должно быть, его было видно издалека. Храмы один за другим разрушались, сменялись новыми, построенными поверх старых руин, и в итоге это привело к тому, что люди стали намеренно сооружать зиккураты, или храмовые башни. Подобные сооружения появились на относительно позднем этапе раннего исторического периода Месопотамии.

Исследование глубоких слоёв Храма глаза дало удивительные результаты. Мы решились на это мероприятие, найдя восемь туннелей, вырытых в разных местах расхитителями сокровищ в гораздо более позднюю эпоху, когда храмы давно находились в заброшенном состоянии. Не сомневаюсь, что мародёров ждал богатый улов. Мы углубились в холм, используя эти же древние шахты, и в итоге поразились количеству и качеству мелких находок, которые нам удалось извлечь на свет за короткое время. Многие объекты ещё предстоит найти, и они, безусловно, стоят того, чтобы потратить усилия на их поиски. Насколько мы могли судить, большая часть откопанных нами артефактов относилась к храму, который я считаю четвёртым по счёту, к Серому храму глаза: в основной своей массе их обнаружили в слое серого кирпича. Среди наших находок были дюжины замечательных амулетов, но о них я расскажу чуть ниже. В этих очаровательных вещицах, гладких и приятных на ощупь, как китайские поделки из нефрита, будто снова оживал животный мир, окружавший когда-то обитателей этих мест. Кроме того, как я уже говорил, мы обнаружили сотни «идолов с глазами» из чёрного и белого алебастра.

Перед тем, как распрощаться с Браком, необходимо рассказать о бусинах, которые находили здесь в невероятных количествах. В своём первом отчёте я написал о сотнях тысяч этих украшений, и нисколько не преувеличил. Земля была просто усеяна ими, бусины даже примешивались к глине, из которой формировали кирпичи для фундамента храма. В основной своей массе они были сделаны из глазурованного фаянса и мыльного камня, а более редкие сегментированные бусины стали самыми древними экземплярами бусин такого типа.

Столь обильное разбрасывание бусин, по всей видимости, являлось частью какого-то религиозного ритуала, практиковавшегося в то время, когда закладывались первые Храмы глаза. Судя по всему, ни одну из них не сделали позже 3200 года до н. э. Доктор Дж. Ф. С. Стоун, специалист по бусинам, изучил сегментированную бусину из фаянса и отметил, что «подобные экземпляры, крупные и искусно сделанные, находили в долине Инда», — теперь мы, я думаю, можем датировать эти находки 3000 годом до н. э. «Бусина из Телль-Брака, — заметил он, — напоминает экземпляр из Хараппы. Обе они сделаны из мягкого белого фаянса, и обе изначально покрывала голубая глазурь… Не исключено, что они имеют общее происхождение. В любом случае эта бусина из Брака очень интересна. Она не только самая древняя сегментированная бусина из фаянса из найденных на данный момент. Такая бусина обладает качествами, которые мы обычно встречаем у данного вида украшений гораздо более позднего производства — в частности, крайне искусной техникой изготовления».

Весьма вероятно, что эти изделия выполнили в одно и то же время и что технология их изготовления была распространена на территории Южного Ирана, а также, возможно, в районе Кермана, в каком-нибудь поселении наподобие Тепе-Яхьи, имевшем водные или сухопутные торговые связи с долиной Инда, с одной стороны, и с долиной Евфрата — с другой, как нам продемонстрировали Ламберг-Карловски и другие исследователи. Осталось упомянуть, что в Браке, как и в Индии, глазурованный мыльный камень встречался довольно часто, и большую часть фаянсовых бусин из Брака когда-то покрывала как чёрная, так и голубая глазурь.

Большинство шахт, позволивших нам добраться до подземных покоев, находились в южной части храма (одна или две были в другом месте, а ещё одна — аж во внутреннем дворе дворца Нарам-Сина), но стоило нам углубиться в грунт возле нижней части платформы, как мы оказались в целом лабиринте подземных покоев. Всего мы обследовали тридцать две комнаты. Копаться в них — дело нелёгкое и даже опасное: в этих древних подземельях нечем было дышать; через двадцать-тридцать минут такой работы силы заканчивались, и приходилось подниматься на воздух. Мы работали посменно при свете керосиновых ламп. Случалось, лампы гасли. Толща кирпичной кладки над головой — а над нами был Храм глаза — производила сильное впечатление, и тем, что подземная экспедиция завершилась благополучно, мы обязаны строителям урукского и джемдет-насрского периодов. Их кладка была такой плотной и крепкой, что мы, как и наши предшественники-мародёры, могли с минимальным риском работать под землёй и выбраться оттуда без потерь.

Здесь, в этом священном грунте, мы нашли сотни «идолов с глазами», а общее их количество, должно быть, исчислялось тысячами. Типичный идол состоял из плоского тела, шеи и двух глаз, изначально закрашенных малахитовой краской. Во множестве попадались четырёхглазые идолы, изображавшие, по-видимому, двух человек; нашлись также трехглазая фигурка и несколько шестиглазых. Среди маргинальных вариантов были идолы, у которых над глазами размещалось несколько комплектов бровей, и статуэтки, изображавшие две фигуры, причём одна из них стояла на другой. Вот основные разновидности «идолов с глазами», которые я называю натуралистическими.

У многих фигурок на передней части тела был заметен рисунок. Некоторые, кажется, изображали женщин: на них были длинные платья с V-образным вырезом, украшенные пунктиром, по всей видимости, символизирующим ювелирные изделия. На одной фигурке различались гравировки оленя и птицы. Я думаю, она имела отношение к шумерской богине Нин-Хурсаг, покровительствующей деторождению. Проще всего предположить, что многие идолы посвящались ей в надежде на её благосклонность. В пользу этого толкования говорит тот факт, что на передней стороне многих фигурок были вырезаны фигурки поменьше: подобные композиции явно изображали мать и ребёнка, а может, даже мать, вынашивающую ребёнка. Молить богов о ребёнке вполне естественно для представителей общества, которое нуждается в увеличении популяции для развития земледелия и животноводства. Головы многих фигурок украшали высокие шапки или тюрбаны. Очевидно, чем более замысловатый головной убор был на идоле, тем выше он стоял по иерархии.