Радость жизни. Философия стоицизма для XXI века Ирвин Уильям

Глава 22. Стоическая практика

В завершение я хотел бы поделиться идеями, посетившими меня в ходе собственной практики стоицизма. Среди прочего они касаются того, как именно желающие испытать стоицизм в качестве философии жизни могут извлечь из этого испытания максимальную пользу с минимальными усилиями и фрустрацией. Помимо этого, я опишу некоторые сюрпризы и удовольствия, ожидающие будущих стоиков.

Первая моя подсказка начинающим стоикам – придерживаться того, что выше было названо скрытым стоицизмом: вам не следует раскрывать свою принадлежность к стоической философии. (Именно такой была бы моя позиция, если бы я не взял на себя смелость стать учителем стоицизма.) Незаметная практика стоицизма позволяет получить его преимущества, избегнув одной существенной издержки: подтрунивания и издевательства со стороны друзей, родственников, соседей и коллег.

Практиковать стоицизм украдкой легко: никто не заподозрит, что вы занимаетесь, скажем, негативной визуализацией. Если вы успешны в своей практике, окружающие могут подметить в вас перемену к лучшему, но испытают затруднения с тем, чтобы ее объяснить. Если они подойдут к вам и в недоумении спросят, что вы скрываете, можете открыть им грязную правду: вы подпольный стоик!

Следующий совет состоит в том, чтобы не пытаться освоить все стоические техники разом, а обучаться им последовательно. Неплохая техника на самом старте – негативная визуализация. Возьмите за правило в свободные минуты мысленно созерцать утрату всего, что вам дорого. Привычка к такому интеллектуальному упражнению может радикальным образом изменить ваши взгляды на жизнь. Оно заставит осознать (хотя бы на время), как вам повезло: как много у вас того, за что вы должны быть благодарны независимо от сложившихся обстоятельств.

По моему ощущению, негативная визуализация столько же важна в повседневной жизни, сколь значима соль в кулинарии. Хотя для того, чтобы добавить соль во время готовки, практически не требуется времени, сил и таланта, это улучшит вкус большинства блюд. Точно так же, хотя негативная визуализация требует минимума времени, сил и таланта, практикующие ее гораздо сильнее наслаждаются жизнью. Вы можете обнаружить, что после занятий негативной визуализацией охотно принимаете жизнь, на которую еще недавно жаловались, что она ничего не стоит.

Вместе с тем моя стоическая практика показала, что о визуализации легко забыть на несколько дней или даже недель. Мне кажется, я понял, почему так происходит. Занимаясь негативной визуализацией, мы ощущаем большую удовлетворенность обстоятельствами, что естественным образом позволяет просто наслаждаться жизнью. Тому, кто всем доволен, совершенно неестественно тратить время на размышления о неприятностях, которые могут произойти. Однако стоики напомнили бы, что негативная визуализация помогает не только ценить то, что мы имеем, но и не привязываться к тому, что ценим. Следовательно, заниматься ей, когда вы счастливы, так же важно, как и в сложный период жизни.

Я пытался практиковать визуализацию вечером в постели в рамках «предсонной медитации», описанной в главе 8, но эксперимент провалился. Я засыпал, едва голова касалась подушки, – для размышления просто не находилось времени. Тогда я стал заниматься негативной визуализацией (и, шире, оценкой своего стоического прогресса в целом) за рулем по пути на работу. Это позволило мне с пользой проводить время, которое в интеллектуальном плане обычно ничем не занято.

Освоив негативную визуализацию, начинающий стоик должен перейти к трихотомии контроля, описанной в главе 5. Все вещи в жизни следует разделить на неподконтрольные вам, полностью подконтрольные и подконтрольные частично, сосредоточив внимание на двух последних категориях. Мы тратим время впустую и тревожимся понапрасну, если печемся о вещах, находящихся вне нашей власти.

Я заметил, что трихотомия контроля помогает мне не только справляться с собственными тревогами, но и успокаивать нестоиков, чьи переживания могли бы нарушить мое спокойствие. Когда родственники и друзья делятся со мной тревогами, часто оказывается, что они вызваны вещами, находящимися вне их контроля. В таких случаях я указываю им на это: «Что ты можешь сделать в этой ситуации? Да ничего! Так почему же ты волнуешься? Это от тебя никак не зависит, так что нечего беспокоиться». (А если я в ударе, то заканчиваю цитатой из Марка Аврелия: «Зря ничего не следует делать».) И хотя некоторые мои собеседники, мягко говоря, тревожные по жизни, они практически всегда принимали логику трихотомии: их тревога рассеивалась, хотя бы на время.

Для овладения трихотомией контроля в совершенстве стоику-новичку предстоит научиться интернализации целей. Например, ставить целью не победу в теннисном матче, а отличную подготовку к нему и игру с максимальной отдачей. Последовательно интернализируя цели, можно уменьшить (но едва ли устранить полностью) мощный источник терзаний – разочарование от того, что вы не достигли очередной цели.

Наконец, еще одно следствие трихотомии контроля – фатализм по отношению к прошлому и настоящему (но не будущему). Стоику ничто не мешает размышлять о прошлом или настоящем, чтобы узнавать вещи, помогающие справиться с препятствиями на пути к безмятежности, однако он запрещает себе всякое сожаление о событиях текущих или прошедших. Прошлое и настоящее невозможно изменить, поэтому бессмысленно желать, чтобы они были другими. Сделайте все возможное, чтобы смириться с прошлым, каким бы оно ни было, и принять настоящее, каким бы ни был текущий момент.

Другие люди – враги в нашей битве за душевный мир. Именно по этой причине стоики уделяли столько времени стратегиям борьбы с этим врагом – в частности, с их оскорблениями. Одним из самых любопытных достижений моей практики было то, что я перестал бояться оскорблений и превратился в их тонкого ценителя и знатока. Во-первых, я стал коллекционером оскорблений: удостоившись очередной грубости, я ее анализирую и классифицирую. Во-вторых, я с нетерпением жду, когда меня оскорбят, чтобы отточить мастерство в «игре оскорблений». Знаю, звучит странно, но практика стоицизма заставляет человека постоянно искать возможность для применения стоических техник на деле. Дальше я еще вернусь к этому.

С оскорблениями так тяжело справиться не в последнюю очередь из-за их внезапности. Вы спокойно общаетесь с кем-то, как вдруг – бац! – собеседник бросает слова, которые, даже если не были задуманы как оскорбление, могут быть легко истолкованы в этом ключе. Например, недавно я обсуждал с коллегой книгу, которую он пишет. Он сказал, что собирается прокомментировать одну мою статью на политическую тему. Я обрадовался, что коллега в курсе моей публикации и намерен ее упомянуть, как вдруг он осадил меня: «Все не могу решить, должен ли в своем отклике охарактеризовать вашу позицию как злой умысел или просто досадное заблуждение».

Надо понимать, что такого рода реплики в академической среде не редкость. Научные сотрудники – невыносимо сварливый народец. Мы хотим, чтобы коллеги не только знали о нашей работе, но и восхищались ею, а еще лучше – признавали сделанные в ней выводы. Проблема в том, что коллеги ждут такого же восхищения и признания от нас. Остаться должен кто-то один, поэтому в кампусах то и дело вспыхивают словесные дуэли. Резким замечанием в таких случаях никого не удивишь – и вот оскорбления слетают с языка.

В прежние, достоические времена я почувствовал бы укол обиды и рассердился. Бросился бы защищать свою статью и извернулся, придумывая ответное оскорбление. Однако в тот день, поскольку я уже попал под влияние стоиков, у меня хватило присутствия духа, чтобы ответить подобающим образом – самоуничижительной шуткой. «Почему бы вам не изобразить меня погрязшим и во зле, и в заблуждениях?» – поинтересовался я.

Самоирония стала моей стандартной реакцией на оскорбления. Когда меня критикуют, я говорю, что все обстоит еще хуже, чем кажется критику. Обвиняют в лени? Чудо уже то, что я вообще хоть сколько-то работаю. Называют эгоистом? Обычно я лишь к обеду вспоминаю, что на этой планете обитает кто-то еще. Такие ответы могут показаться контрпродуктивными, коль скоро в некотором смысле подтверждают критику в мой адрес. Но они показывают обидчику, что я достаточно уверен в себе, чтобы не замечать его выпадов, которые могут разве что рассмешить меня. Отказываясь вступать в игру оскорблений, то есть воздерживаясь от ответной колкости, я даю понять, что считаю себя выше подобного поведения. Этот отказ наверняка рассердит его сильнее, чем контроскорбление.

Худшее, что можно сделать, когда вас кто-то злит, – выйти из себя, ведь гнев – серьезная помеха спокойствию. Стоики считали это чувство антирадостью, способной разрушить человеческую жизнь. Анализируя свои эмоции, я уделял гневу пристальное внимание, сделав несколько ценных наблюдений.

Во-первых, я в полной мере осознал, что гнев внутри меня живет собственной жизнью. Он может ждать своего часа в латентном состоянии, словно вирус, только чтобы ожить и испортить мне жизнь в самый неподходящий момент. Допустим, я пытаюсь очистить голову от мыслей на йоге и вдруг, как гром среди ясного неба, меня переполняет гнев из-за какой-то неприятности, случившейся много лет назад.

Во-вторых, я пришел к выводу, что Сенека заблуждался, утверждая, что в проявлении гнева нет ничего приятного[356]. В том-то и проблема: приятно выпустить пар – и неприятно копить в себе. Когда мы испытываем праведный гнев (то есть уверены в своей правоте и неправоте оппонента), так сладостно дать ему выход и выплеснуть на обидчика, чтобы тот почувствовал его на себе сполна. Иными словами, гнев похож на комариный укус: чесать приятно, сдерживаться нет. Расчесав укус комара, об этом обычно жалеют: зуд возвращается и усиливается, в ранку можно занести инфекцию. То же самое можно сказать и о гневе. Приятно отвести душу, но впоследствии наверняка придется пожалеть.

Вроде бы гнев (а лучше его симуляция), призванный изменить чье-то поведение, полезен: люди и правда реагируют на это. Однако я обнаружил, что мой гнев, как правило, не таков. Например, за рулем я периодически сержусь (оправданно, по-моему) на водителей, нарушающих правила дорожного движения, иногда даже кричу на них. Поскольку боковые стекла подняты, водители не слышат меня и не могут принять мои слова к сведению (и не начнут водить аккуратнее). Таким образом, даже если это и праведный гнев, он совершенно бессмысленный, ведь, выплескивая его, я лишаю себя покоя.

В других случаях я (праведно) злюсь на кого-то, но в силу обстоятельств не могу обрушить гнев непосредственно на этого человека, из-за чего у меня в голове начинают роиться темные мысли о нем. Опять же, эти переживания бессмысленны: они не дают мне покоя и никак не влияют на того, кто меня злит. Если уж на то пошло, они лишь усугубляют вред, который от него исходит. Разве оно того стоит?

Благодаря стоической практике я стал гораздо меньше сердиться на других водителей: теперь я кричу на них, наверное, раз в десять реже. Скверные мысли по поводу людей, которые когда-то задели меня, тоже приходят ко мне нечасто. А если и приходят, то не задерживаются в голове.

Поскольку гнев обладает упомянутыми свойствами (то есть может подолгу дремать в нас, а пробудившись, быть приятным), его трудно контролировать. Научиться этому – одна из сложнейших задач, стоящих перед практикующим стоиком. Однако вот что я подметил: чем больше вы размышляете об этом чувстве, тем легче им управлять. Однажды в очереди к врачу я читал трактат Сенеки о гневе. Доктор ужасно отставал от графика, я просидел в приемной почти час. У меня были все основания сердиться – и в прежние времена такая реакция не заставила бы себя ждать. Но поскольку я целый час читал о гневе, то понял, что просто не могу позволить себе рассердиться.

Еще я понял, что от гнева хорошо помогает юмор. Отличный способ не разозлиться – представлять себя персонажем абсурдистской пьесы: вещи в ней лишены смысла, люди не бывают компетентны, а справедливость если и имеет место быть, то по чистой случайности. Вместо того чтобы злиться на все это, я убеждаю себя посмеяться. А заодно представить, как воображаемый драматург мог бы сделать жизнь еще абсурднее.

Сенека был прав, называя смех адекватной реакцией на «то, из-за чего мы то и дело льем слезы»[357]. Как он подчеркивает, «не сдерживать смеха – это свойство более великой души, по сравнению с той, которая отвечает слезами даже на легчайшие переживания и не извлекает из такого устройства [человеческой жизни] ничего значительного, ничего серьезного и даже ничего достойного сожаления»[358],[359].

Стоики, как вы помните, советовали не только представлять неприятности, но и чинить самим себе неудобства в рамках программы добровольного дискомфорта. Сенека рекомендовал жить иногда как нищий, Музоний Руф – намеренно совершать дискомфортные поступки. Следование этим советам требует большей самодисциплины, чем другие стоические техники, поэтому лучше отложить их, пока вы не станете «продвинутым стоиком».

Мне доводилось экспериментировать с программой добровольного дискомфорта. Я не ходил босиком, как того требует Музоний, но прибегал к менее радикальным мерам: зимой легко одевался, не включал в машине обогреватель (а летом – кондиционер).

Я записался на йогу. Занятия улучшили равновесие и гибкость, напомнили о том, как важна физическая активность, и заставили острее осознать, сколь слабо я контролирую собственные мысли. Йога не только преподнесла мне эти и другие плюсы, но и оказалась прекрасным источником дискомфорта. Я скручиваю себя в позы, неудобство которых подчас граничит с болью. Например, сгибаю ноги до тех пор, пока их не начнет сводить судорогой. Тренер по йоге никогда не предупреждает о боли: вместо этого она говорит, что некоторые позы вызывают «слишком много ощущений». Она научила меня «вдыхать» тем местом, которое болит, что, конечно, физиологически невозможно, если речь идет о ноге. И все же эта техника удивительным образом работает.

Еще один источник дискомфорта (а также, конечно, развлечения и радости) – академическая гребля. Вскоре после того, как я начал практиковать стоицизм, я научился грести на гоночной восьмерке и стал принимать участие в соревнованиях. Мы, гребцы, летом окружены жарой и влагой, весной и осенью – холодом, ветром, иногда снегом. Порой нас окатывает водой с головы до ног. На руках возникают волдыри, потом мозоли (борьба с которыми – главное занятие профессиональных гребцов на суше).

Гребля приносит не только физический, но и эмоциональный дискомфорт. У меня появилось множество новых страхов, которые нужно побороть. Гоночные снаряды, в которых мы сидим, весьма неустойчивы: стоит дать им полшанса, они с радостью отправят гребца в воду. Мне потребовалось приложить немало усилий, чтобы перестать бояться переворачивания лодки (пережив три таких случая). После этого я начал работать над остальными страхами: грести в предрассветной мгле, стоя отталкиваться от причала или оказаться в нашей крошечной лодке (которая уже трижды предала меня) посреди озера в сотнях метров от берега.

Когда вы делаете что-то, что может обернуться публичным провалом, у вас по спине могут бегать мурашки. Как я уже сказал, стоическая практика сделала из меня коллекционера оскорблений. «Мурашки» я тоже начал коллекционировать. Мне нравятся такие занятия, как академическая гребля, за то, что учат противостоять мурашкам. Эти переживания – важный компонент боязни провала, поэтому, имея дело с ними, я работаю и над преодолением последней. Незадолго до старта я чувствую мурашки особенно остро. Я ставлю их себе на службу: они заставляют меня сосредоточиться на предстоящем соревновании. Когда гонка начинается, я с удовлетворением отмечаю, как мурашки разбегаются прочь.

В погоне за ними я обращался и к другим источникам. Занявшись стоицизмом, я решил научиться играть на каком-нибудь музыкальном инструменте, чего прежде никогда не делал. Мой выбор пал на банджо. Через несколько месяцев учитель предложил мне поучаствовать в творческом вечере его учеников, выступающих с сольными номерами. Сначала я отказался: чего ради подвергаться риску публичного унижения, пытаясь играть на банджо перед незнакомцами? Но вскоре до меня дошло, что это прекрасная возможность, столкнувшись с психологическим дискомфортом, одержать верх над своим страхом неудачи. Я согласился.

Это выступление было самым стрессовым, что со мной случалось за долгое время. Дело не в страхе перед зрителями: я могу спокойно войти в аудиторию и начать читать лекцию шестидесяти студентам, которых вижу впервые в жизни. Но тогда все было иначе. Перед выходом на сцену по моей спине бегали мурашки размером с теннисный мяч. Мало того, я впал в какое-то измененное состояние сознания: время исказилось и законы природы, казалось, перестали работать. Одному богу известно, как я пережил это мероприятие.

Мурашки во время регаты или концерта – это, конечно, симптомы тревоги, поэтому может показаться, что я противоречу стоическим постулатам, разыскивая на свою голову тревожные состояния. Если целью стоицизма является спокойствие, разве я не должен во что бы то ни стало избегать занятий, провоцирующих тревогу? Отгонять мурашки, а не собирать их?

Ничуть. Вызвав тревогу необходимостью играть на банджо перед публикой, я тем самым избавил себя от многих других тревог. Теперь, столкнувшись с новым вызовом, я буду иметь под рукой надежный довод: «Это полная ерунда по сравнению с тем выступлением. Выдержал тогда, выдержу и теперь». Иными словами, выступив тогда, я выработал иммунитет против схожих тревог в будущем. Однако со временем этот иммунитет ослабнет – и мне потребуется вакцинация новой дозой мурашек.

Причиняя себе физический или психологический дискомфорт, я рассматриваю себя (или, во всяком случае, часть себя) как противника в некой игре. Этот противник, если угодно, мое другое «я» на эволюционном автопилоте – оно не хочет ничего, кроме как чувствовать себя комфортно и наслаждаться чем попало. Ему недостает самодисциплины: если предоставить его самому себе, оно всю жизнь будет идти по пути наименьшего сопротивления и в результате окажется немногим больше туповатого искателя удовольствий. Да еще и трусом. Мое другое «я» мне не друг; напротив, правильнее всего поступает тот, кто, по выражению Эпиктета, «караулит себя как врага и злоумышленника»[360].

Чтобы набрать очки в этой игре, я должен взять верх над другим «я». Для этого необходимо заставить его испытывать дискомфорт, которого оно обычно избегает, и помешать получать привычные удовольствия. Если оно пугается чего-то – принудить его осознать и превозмочь эти страхи.

Зачем вести эту игру? Отчасти для самодисциплины. А зачем ее развивать? Потому что наделенные ею способны сами определять, что им делать со своей жизнью. Жизненный путь тех, кто лишен дисциплины, определяется кем-то или чем-то другим, поэтому они немало рискуют потратить жизнь зря.

Поединок против другого «я» также помогает закалять характер. В наши дни, насколько понимаю, люди ухмыляются разговорам о воспитании характера, но стоики только приветствовали это занятие и посоветовали бы его всякому, кто хочет жить хорошо.

Еще одна несколько неожиданная причина заключается в увлекательности этой игры. Приятно «выиграть очко», поборов какой-нибудь из страхов. Стоики прекрасно понимали это. Эпиктет, как мы видели в главе 7, говорил об удовольствии, которое приносит отказ от привычных удовольствий[361]. Сенека напоминает, что, даже если человеку неприятно что-то терпеть, в конечном итоге, успешно пройдя это испытание, он будет доволен собой[362].

Когда я участвую в соревнованиях, может показаться, будто я пытаюсь победить другие команды, но на самом деле речь идет о гораздо более важном состязании: я против моего другого «я». Оно не хотело учиться гребле. Оно не хотело ходить на тренировки, предпочитая проводить предрассветные часы в теплой постели. Не хотело подгребать к стартовой линии гонки (и без умолку жаловалось на усталость). А во время гонки хотело бросить весла и взвалить всё на плечи других гребцов. («Если бы ты просто перестал грести, наши мучения закончились бы. Так почему бы тебе не бросить? Только представь, как это приятно!» – искушало оно.)

Забавно, но мои соперники в гонке – это одновременно товарищи по команде в состязании против моего другого «я». Пытаясь обогнать друг друга, мы в то же время соперничаем сами с собой, хоть и не все сознаем это. Чтобы соревноваться друг с другом, каждый из нас должен преодолеть себя – свои страхи, лень, нехватку самодисциплины. И вполне возможно, кто-то проиграет соревнование другим гребцам – даже придет последним, – но в процессе этого одержит победу над самим собой.

Стоические философы также рекомендовали придерживаться простого образа жизни. Такого рода опрощение, как и программа добровольного дискомфорта, – задача для опытных стоиков. Как уже говорилось, новичкам лучше не афишировать свою философскую принадлежность. Если вы начнете одеваться не по погоде, окружающие сразу это заметят. И тем более заметят, если вы годами будете водить одну и ту же машину или – о ужас! – променяете ее на автобус или велосипед. Окружающие будут думать самое худшее: что вы на грани банкротства или даже психического расстройства. А если вы возьметесь объяснять, что больше не хотите производить впечатление на тех, кого впечатляют всевозможные внешние побрякушки, то лишь усугубите ситуацию.

Мне потребовалось некоторое время, чтобы привыкнуть к более простому образу жизни. Например, однажды меня спросили, где я купил футболку, которая была в тот момент на мне. Отвечая, что в благотворительном магазине, я почувствовал стыд. Этот случай заставил меня оценить то, как с подобными переживаниями справлялся Катон. В качестве своеобразной тренировки он одевался не так, как все, приучая себя «стыдиться только истинно позорного». Последовательно делая вещи, вызвавшие у него неуместное чувство стыда, он практиковался в подавлении этого чувства. Я стараюсь подражать Катону в этом отношении.

С тех пор как я стал стоиком, мои желания преобразились. Я перестал желать многих вещей, которые некогда казались мне необходимыми для нормальной жизни. Раньше я любил одеваться со вкусом – теперь мой гардероб сугубо утилитарный: у меня есть один галстук и один спортивный пиджак, которые я могу надеть в случае необходимости; к счастью, требуется это редко. Раньше я мечтал о новой машине, но, когда моя шестнадцатилетняя приказала долго жить, купил подержанную девяти лет, что в прежние времена мне даже в голову не пришло бы. (У нее, кстати, целых два новшества по сравнению с предыдущей: подстаканники и работающее радио. Чистое наслаждение!) Было время, я мог понять людей с часами «Ролекс» – теперь они меня озадачивают. Раньше денег у меня было меньше, чем идей, на что их потратить; сейчас это не проблема, но скорее потому, что мне не хочется практически ничего, что можно приобрести за деньги.

Я читал: мои соотечественники испытывают серьезные финансовые трудности. Американцы имеют прискорбную черту израсходовать все доступные кредиты и продолжать тратить деньги даже в том случае, если это не удовлетворяет их жажду потребительских товаров. Многие из них были бы гораздо богаче (не говоря уже о том, что счастливее), если бы только знали толк в простых радостях жизни.

Я стал дисфункциональным с потребительской точки зрения. Оказавшись в торговом центре, я не делаю покупок, а смотрю вокруг и дивлюсь всем тем вещам, которые не просто не хочу, но даже не могу себе представить, при каких обстоятельствах захотел бы. Мое единственное развлечение в молле – наблюдать за другими посетителями. Подозреваю, большинство из них оказываются в торговом центре вовсе не для того, чтобы купить что-то конкретное. Скорее, они приходят в надежде, что захотят купить что-то такое, о чем до посещения торгового центра даже не думали: кашемировый свитер, набор гаечных ключей, последнюю модель телефона.

Зачем лезть из кожи вон, чтобы пробудить в себе это желание? Потому что оно позволяет им испытать сиюминутное удовольствие, когда они купят желаемое. Стоит ли говорить, что это ощущение имеет столь же мало общего с состоянием долгосрочного счастья, сколь инъекция героина со счастьем героинового наркомана.

У меня мало потребительских желаний не потому, что я сознательно борюсь с ними. Просто в какой-то момент они перестали появляться или, во всяком случае, стали появляться гораздо реже. Иными словами, моя способность желать потребительские товары просто атрофировалась.

Как это произошло? Благодаря достигнутому в результате стоической практики осознанию, что приобретение вещей, которых обычно желают в моем социальном кругу, вообще никак не скажется на том, счастлив ли я, и не приблизит меня к хорошей жизни. Если у меня появится новая машина, целый гардероб изысканных костюмов, «Ролекс» и большой дом, я испытаю не больше радости, чем сейчас. А может, и меньше.

Судя по всему, как потребитель я пересек некую точку невозврата. Миновав ее, я едва ли когда-нибудь вернусь к бездумному консьюмеризму, который некогда казался мне таким увлекательным.

Позвольте мне теперь описать неожиданный побочный эффект стоической практики. Как стоик, вы будете беспрестанно готовить себя к неприятностям – например, посредством негативной визуализации или добровольного дискомфорта. Однако, если неприятностей так и не последует, вас может посетить любопытное чувство досады. Вы можете захотеть подвергнуть свою философию испытанию, чтобы проверить, действительно ли обладаете навыками менеджмента жизненных трудностей, над совершенствованием которых столько трудились. Словом, вы станете похожи на пожарного, который годами отрабатывал навыки пожаротушения, но ни разу не выезжал на настоящий пожар, или футболиста, который, несмотря на прилежные тренировки в течение всего сезона, не получил места в основном составе.

В этой связи историк Поль Вен замечает, что для практикующего стоицизм «тихая жизнь на самом деле беспокойна, так как мы не понимаем, сохраним ли самообладание в случае бури»[363]. Именно поэтому, согласно Сенеке, если кто-то попытается причинить вред мудрецу, тот будет только за, ибо это не повредит, а поможет ему: «Удары, наносимые ему людьми или обстоятельствами, настолько безвредны для него, что он обращает обиды себе же на пользу, испытывая себя и свою добродетель»[364]. Сенека также предполагает, что настоящий стоик будет приветствовать смерть, – это итоговое испытание его стоицизма[365].

Я тоже захотел испытать свой стоицизм, хоть и практиковал его недолго. Я уже упоминал о желании получить оскорбление и посмотреть, смогу ли отреагировать подобающим образом. Помимо этого, я искал ситуаций, которые испытали бы мою смелость и силу воли, чтобы увидеть, пройду ли я такую проверку. Пока я писал книгу, мне подвернулся подходящий случай, позволивший глубже понять желание стоиков испытать себя.

Все началось с того, что я начал видеть вспышки на периферии своего зрения, когда моргал в темном помещении. Я обратился к офтальмологу, который диагностировал разрыв сетчатки и посоветовал лазерную операцию, чтобы предотвратить ее отслоение. Медсестра перед операцией объяснила, что мою сетчатку подвергнут воздействию лазерного луча высокой мощности. Она спросила, видел ли я когда-нибудь световое шоу, заверив, что мне предстоит гораздо более яркое зрелище. Затем в операционную вошел врач и начал орудовать лазером. Первые вспышки действительно были интенсивными и красивыми, но вдруг произошло нечто неожиданное: они пропали. Я по-прежнему слышал, как щелкает лазер, но никаких вспышек не было. Когда аппарат наконец выключили, я видел прооперированным глазом одно размытое фиолетовое пятно. У меня закралась мысль, что во время операции что-то пошло не так (может, лазер дал осечку), из-за чего я ослеп на один глаз.

Эта мысль, конечно, была тревожной, но за ней последовала еще одна: я попытался понять, как мне реагировать на частичную слепоту. Смогу ли я справиться с ней, как подобает стоику? То есть моей первой реакцией на возможную потерю глаза была попытка оценить стоический тестовый потенциал такой потери! Эта мысль, наверное, покажется вам странной – мне тоже так показалось. Тем не менее, реагируя таким образом, я, очевидно, испытывал предсказуемый (некоторые сказали бы, что извращенный) побочный эффект стоической практики.

Я сообщил сестре, что ничего не вижу прооперированным глазом. Она ответила (наконец-то! почему нельзя было предупредить заранее?), что это нормально и в течение часа зрение вернется. Так оно и произошло, и я, к счастью, лишился уникальной возможности испытать свой стоицизм.

Если только безвременная смерть не помешает, лет через десять меня в любом случае ждет большое испытание. Мне перевалит за шестьдесят, и я окажусь на пороге старости.

На протяжении всей своей жизни я искал образцы для подражания – людей на следующем этапе жизни, которые, как мне казалось, успешно с ним справляются. Когда мне исполнилось пятьдесят, я начал присматриваться к знакомым 70–80 лет, пытаясь найти среди них такой образец. Оказалось, в этой возрастной группе легко найти людей, которые могут послужить отрицательным примером: моя цель состояла в том, чтобы избежать такой старости, как у них. Положительные примеры, увы, были в дефиците.

Большинство моих знакомых этого возраста, которых я спрашивал, как справиться с наступлением старости, имели раздражающую привычку предлагать одну и ту же премудрость: «Не старейте!» Если не брать в расчет открытие «фонтана молодости», их призыву можно последовать единственным способом – совершить самоубийство. (Впоследствии мне подумалось, что именно это они и советовали, пусть и в завуалированной форме. Еще я понял, что их позиция перекликается со словами Музония Руфа: «Блажен не тот, кто умирает поздно, а тот, кто хорошо и благостно».)

Возможно, когда мне самому будет за восемьдесят, я тоже решу, что небытие предпочтительнее старости. Но не менее вероятно, что многие из тех, кто считает старость столь обременительной, сами виноваты в этом, поскольку в молодости пренебрегли подготовкой к ней. Если бы они нашли время, чтобы подготовиться должным образом (например, начали бы практиковать стоицизм), старость не оказалась бы для них такой тяжелой. Напротив, они согласились бы с Сенекой, что это одна из самых приятных стадий жизни, которая «полна наслаждений, если знать, как ею пользоваться»[366].

Когда я писал книгу, моя 88-летняя мать перенесла инсульт и была сослана (так уж вышло, что мною) в дом престарелых. Удар так ослабил левую половину ее тела, что она не могла самостоятельно встать с постели. Также она с трудом глотала, что делало опасным прием самой обычной пищи и воды, которые могли попасть в трахею и привести к смертельно опасным осложнениям, поэтому еда для нее должна была быть протертой, а напитки, наоборот, загущенными. (Так я узнал, что существует целая линейка густых напитков для людей с проблемами глотания.)

Мама, как можно догадаться, была недовольна таким поворотом судьбы – и я делал все от меня зависящее, чтобы ободрить ее. Будь я верующим человеком, молился бы вместе с ней и за нее. Или сказал бы, что попросил помолиться за ее здоровье десятки или даже сотни людей. Однако оказалось, что лучшие слова поддержки, которые я мог предложить, имели явно стоический оттенок. Мама, например, могла жаловаться, как ей тяжело, а я цитировал Марка Аврелия: «Искусство жизни более напоминает искусство борьбы, нежели танцев».

«Это точно», – выдавливала она в ответ.

Она спрашивала, что ей делать, чтобы снова начать ходить. Я сомневался, что она встанет на ноги, но не говорил об этом. Вместо этого я побуждал ее (без формальных лекций о стоицизме) интернализировать свои цели: «Пока что сосредоточься на том, чтобы делать все, что нужно, на сеансах физиотерапии».

Она жаловалась, что не может пошевелить левой рукой, а я пытался помочь ей негативной визуализацией: «По крайней мере ты можешь говорить! В первые дни после инсульта ты еле бормотала. И правая рука тогда тебя тоже не слушалась, ты даже поесть самостоятельно не могла. Сама видишь, тебе есть за что быть благодарной».

Она выслушивала меня и после минутного молчания обычно соглашалась: «Да, есть». Опыт негативной визуализации, казалось, смягчал ее муки, хотя бы на время.

Раз за разом я поражался в эти дни, насколько помогают стоические принципы тому, кто страдает от старости и болезней.

Как я уже говорил, из-за инсульта маме было опасно пить обычную, незагущенную воду. Из-за этого, что вполне естественно, ей хотелось выпить именно ее. Она умоляла принести стакан воды – «не этой густой, а из-под крана». Я отказывал ей, объясняя, чем это чревато, но стоило мне закончить, как слышал опять: «Ну пожалуйста! Один стакан!» Я оказался в нелепом положении любящего сына, отказывающего своей престарелой матери в просьбе выпить самой обычной воды.

Некоторое время я терпел ее мольбы, а затем посоветовался с медсестрой. Она сказала: «Давайте ей кубики льда. Они тают медленно, можно не опасаться, что вода попадет не в то горло».

Так я стал для мамы личным ледовозом, во время каждого визита принося ей стакан льда. («Дорогу ледовозу!» – восклицал я, заходя к ней в комнату.) Я клал кубик ей в рот, и она, рассасывая его, говорила, какой же он вкусный. Моя мать, в расцвете сил ценившая изысканные блюда и напитки, теперь стала ценителем кубиков льда. Ей доставляло невероятное удовольствие то, что она считала само собой разумеющимся всю свою жизнь, на протяжении которой кубик льда был для нее разве что средством охлаждения какого-нибудь напитка. Я видел, что она наслаждается им больше, чем гурман винтажным шампанским.

Наблюдая, с какой признательностью она рассасывает кубики льда, я немного завидовал. Разве не здорово получать столько удовольствия от такой простой вещи? Очевидно, с помощью негативной визуализации я едва ли научусь ценить кубики льда так же сильно; увы, для этого мне потребовалось бы пережить такой же обширный инсульт. И все же наблюдать за мамой было весьма поучительно. Это заставило меня осознать очередную вещь, которую я без раздумий принимал за должное: способность выпить залпом стакан холодной воды жарким летним днем.

Во время одного из визитов к матери я встретил Дух Будущих Святок. Я шел по коридору дома престарелых к маминой комнате. Впереди санитарка везла пожилого господина в инвалидной коляске. Когда я поравнялся с ними, она махнула мне и сказала о своем подопечном: «Тоже профессор». (Оказалось, мама уже успела всем разболтать о моих регалиях.)

Я остановился и поздоровался с коллегой, который, как оказалось, недавно вышел на пенсию. Мы немного поболтали, и в ходе нашей беседы меня не отпускала мысль, что через несколько десятилетий она повторится, только на этот раз в коляске буду я, а передо мной будет какой-нибудь молодой профессор, уделивший несколько минут из своего напряженного графика, чтобы перекинуться парой слов с академическим экспонатом из прошлого.

«Мой черед близится, – сказал я себе, – и следует сделать все возможное, чтобы подготовиться к нему».

Итак, цель стоицизма – спокойствие. Читатели могут справедливо поинтересоваться, достиг ли я этой цели в ходе своей стоической практики. Увы, она не принесла мне абсолютного покоя, однако сделала на порядок более спокойным человеком.

Я преуспел в обуздании негативных эмоций. Стал менее подвержен гневу, а если все же сержусь на кого-нибудь, то гораздо охотнее извиняюсь. Не просто стал терпимее к оскорблениям, но выработал к ним практически полный иммунитет, особенно если они заурядные. Меня меньше тревожат несчастья, которые могут случиться, в том числе собственная смерть, хотя подлинная цена этому будет видна, как говорит Сенека, когда я буду испускать последний вздох.

Хотя у меня получилось в какой-то степени обуздать негативные эмоции, я не избавился от них полностью и вряд ли когда-либо избавлюсь. Тем не менее я рад, что лишил их той власти, которую они надо мной некогда имели.

Благодаря практике стоицизма я также гораздо реже испытываю неудовлетворенность. Техника негативной визуализации научила меня по достоинству ценить то, что я имею. Конечно, остается неясным, буду ли я по-прежнему так относиться к жизни, если обстоятельства резко изменятся. Возможно, сам того не осознавая, я слишком сильно привязался к тому, что ценю, поэтому утрата этого сделает меня несчастным. Само собой, я не узнаю ответа, пока мой стоицизм не испытает судьба.

Еще одно открытие, совершенное мною в ходе стоической практики, касается радости. Чувство радости, которого искали стоики, лучше всего можно описать как беспредметное наслаждение – не чем-то конкретным, а всем вообще. Это удовольствие просто от причастности к жизни. От осознания, что все эти вещи вокруг нас не обязаны существовать, но существуют самым непостижимым и великолепным образом.

Прошу заметить, стоицизм не принес мне чувства непрерывной радости, вовсе нет. Не испытал я и той высшей радости, которая доступна стоическому мудрецу и не может быть прервана внешними событиями. И все же из-за стоической практики периодически все вообще стало приводить меня в восторг.

Забавно, но поначалу я не вполне понимал, как реагировать на эти приливы восторга. Должен ли я принять радостные ощущения или держать на почтительном расстоянии? Или вообще, будучи трезвомыслящим гражданином, подавить их? (Позже я обнаружил, что не я один относился с подозрением к радости.) В конечном счете я понял, насколько глупа любая другая реакция, кроме полного принятия этих эмоций. Что я и сделал.

Понимаю, все это может звучать самодовольно и хвастливо. Но будьте уверены, практика стоицизма не требует рассказывать всем подряд, как вы рады жизни. Стоики осудили бы такое поведение. Зачем тогда я описываю свое душевное состояние? Потому что это может послужить ответом на справедливый вопрос читателя: приносит ли стоицизм те психологические блага, которые сулит? В моем случае так оно и есть, более чем. Закончив с этим аргументом, впредь постараюсь быть максимально сдержанным в любых публичных оценках своего душевного состояния.

Хоть я и практикующий стоик, в заключительных абзацах должен признаться, что у меня есть некоторые опасения в отношении стоицизма.

Согласно стоикам, если я ищу безмятежности, то должен отказаться от других целей, свойственных людям моего положения: скажем, дорогого модного автомобиля или дома за миллион долларов. Но что, если стоики ошибаются, а большинство право? Тогда нельзя исключать, что наступит день и я оглянусь на то, что назову «моим стоическим периодом», в крайнем недоумении и смятении: «О чем я только думал? Если бы можно было вернуть эти годы!»

Я не единственный стоик, которого тяготят подобные сомнения. В своем трактате о спокойствии Сенека ведет воображаемый диалог с колеблющимся стоиком Сереном. Когда Серен оказывается среди людей, разделяющих ценности большинства, например на пиршестве в доме, «изобилующем драгоценными вещами, рассыпанными по всем углам», к нему «подкрадываются молчаливая скорбь и недоумение» по поводу того, не лучше ли такая жизнь, чем стоическая[367]. Как видите, мне тоже знакома эта «молчаливая скорбь»[368].

От того, что людей, ценящих славу и достаток, гораздо больше, чем ищущих покоя, легче не становится. Разве могут все они ошибаться? Если тут кто-то ошибается, так это я!

С другой стороны, благодаря исследованию желаний я знаю, что практически все философы и религиозные мыслители, наблюдавшие за людской жизнью, приходили к выводу, что неправильно живет именно большинство. Эти мыслители также единодушно рассматривали спокойствие как нечто чрезвычайно ценное, даже если не разделяли стоических стратегий его обретения.

Когда я начинаю сомневаться в стоицизме, то напоминаю себе, что мы живем в мире, в котором точной бывает только математика. Что бы мы ни делали, всегда существует опасность ошибки. И хотя я могу ошибаться, практикуя стоицизм, точно так же я могу ошибиться, отвергнув его в пользу какой-либо другой жизненной философии. И крупнейшая ошибка подавляющего большинства людей в том, что у них вообще нет никакой философии. Они нащупывают путь в жизни, следуя сигналам своей эволюционной программы: старательно ищут приятное, избегая неприятного. У них может быть комфортная жизнь или даже полная удовольствий. Вопрос в том, не станет ли их жизнь еще лучше, если вместо следования эволюционной программе они посвятят время и силы поиску жизненной философии. Согласно стоикам, такая жизнь будет лучше: возможно, в ней меньше комфорта и удовольствия, но значительно больше радости.

Подозреваю, в ближайшие десятилетия (если я столько проживу) все мои сомнения в отношении стоицизма развеются, поскольку возраст возьмет свое. Стоические техники могут улучшить жизнь, даже когда у вас все хорошо, но в тяжелые времена их эффективность очевидна. Если на шестом десятке стоицизм мне полезен, то на восьмом или девятом, скорее всего, будет незаменим. Ведь самые большие испытания у меня впереди. Надеюсь, я в полной мере освою стоицизм до того, как они начнутся.

Было бы неплохо доказать «правильность» стоической (или любой другой) философии. К сожалению, предложенное стоиками доказательство неубедительно, а альтернативное едва ли возможно. В отсутствие такового остается действовать на основе вероятностей. У некоторых людей (в определенных обстоятельствах с определенным складом личности) немало причин стать стоиками. Стоическая практика не требует много усилий – на самом деле она требует значительно меньше, чем потратит впустую человек без философии жизни. Можно практиковать стоицизм незаметно, некоторое время следовать ему, а затем отказаться и ничего не потерять от этой попытки. Напротив, она может вам многое принести.

Ведь, как говорит Марк Аврелий[369], практика стоицизма может принести новую жизнь.