Одинаковые Мартова Ирина
– Я болею. Горло болит, нос не дышит, видишь, даже на работу не пошла. Отойди чуть подальше. Вдруг заразишься.
– Вот-вот, – Лидия свела брови к переносице. – Вы могли бы, Анна, хоть маску надеть! Сима еще ребенок, иммунитет слабый, а вы ее в объятиях тискаете.
– А я хочу маму обнимать, – Сима недовольно топнула ногой.
Из кухни вышла Валентина. Чувствуя, что назревает скандал, торопливо вступила в разговор.
– Симочка, не обижайся! Пойдем лучше я тебе чайку налью. Твой завтрак готов. Кашка воздушная с ягодами… – она обернулась к взрослым. – Идите, пожалуйста, завтракать. Все остывает.
Анна, чтобы не нервировать строгую Лидию, села за дальний конец стола, но ела мало, больше молчала и слушала щебетание дочери.
– Спасибо, Валя. Пойду я прилягу, слабость какая-то…
– Я к тебе, мамочка, еще приду, – озорно подмигнула ей Сима. – Близко подходить не буду. Просто постою возле двери, ладно?
Все засмеялись этой простодушной хитрости маленькой девочки.
– Это правильно, полежите, – кивнула няня. – У нас сейчас музыка, потом учитель по английскому приедет, будем вчерашний негатив убирать, и после прогулки к вам наведаемся.
Анна, поднявшись к себе в комнату, посмотрела в окно, полюбовалась своим отражением в большом зеркале, открыла шкаф, постояла в раздумье, потом закрыла его. Легла на кровать, прикрыла глаза, через минуту открыла их и, недовольно нахмурившись, села, привалившись спиной к высокой подушке. Она просто маялась от безделья.
Радость, возникшая утром, быстренько погасла, оставив привкус раздражения и недовольства собой. Анна не умела бездельничать. Леность казалась ей самым страшным грехом из всех возможных. Она и представить не могла, как можно вот так проваляться в кровати день, два, неделю… Даже сегодня, когда ей нездоровилось, Анна чувствовала себя не в своей тарелке – столько дел пришлось отложить, переговоры перенести.
Не в силах справиться со своей неуемной энергией, она взяла телефон, набрала номер секретарши.
– Света, что там у нас?
Вышколенную секретаршу не надо было спрашивать дважды, она понимала свою хозяйку с полуслова, поэтому тут же выдала полный отчет:
– Первый отдел работает с рекламой молочного комбината, как и договаривались, сегодня рассматривают съемку на местности и набрасывают возможные варианты. У них «мозговой штурм». Сидят с десяти утра.
– Хорошо, – Анна удовлетворенно кивнула, – а остальные?
– Второй отдел сегодня на выезде. У них презентация. Они сегодня у заказчика весь день.
– Отлично. А Мирон привез новый контракт?
Светлана, явно очень довольная собой, закивала, позабыв, что Анна ее не видит.
– Привез. На планерке сегодня так интересно рассказывал об этом проекте, о перспективах и возможностях, что мы даже заслушались. Но…
Анна нахмурилась, услышав ее голосе странную нерешительность.
– Что? Говори как есть…
– Да все хорошо. Ничего страшного, – замялась Светлана.
От этого «ничего страшного» у Анны екнуло сердце.
– Что ты мямлишь? – заорала она в трубку. – Завтра уволю тебя к чертовой матери, чтобы нервы мне не трепала. Говори! Ну?
– Ой, простите, – затараторила Светлана. – Дело в том, что я сегодня случайно услышала разговор Мирона с кем-то. Он обещал, что все будет нормально, и просил еще денег за услугу.
– За какую услугу?
– Этого я не знаю.
– Понятно, – Анна подала плечами. – Думаю, это не криминально – с кем-то обсуждать личные проблемы. Но ты молодец!
– Спасибо, – Светлана облегченно вздохнула.
– На здоровье, – Анна шмыгнула носом. – Проклятая простуда! Ну, ладно, работайте. Я сегодня удаленно поработаю, надеюсь, завтра будет лучше. Если нет, позвоню тебе с утра. Все, отбой.
– Выздоравливайте, – успела пискнуть секретарша, прежде чем в ухо ей ударили громкие отрывистые звуки прерванной связи.
Анна, бросив трубку, опять откинулась на подушку и задумалась: «Как летит время! Симочке уже пять исполнилось, мамы нет почти тридцать лет, папа уже десять лет в Ялте живет…»
У жизни свои программы, годовщины, сезоны, вехи. Что ни месяц, то какая-то дата! Приходы, уходы, встречи, потери… День расставания с мужем, год окончания школы, день рождения дочери, дата отъезда отца, день смерти матери… Годовщины, сороковые дни, юбилеи, похороны, встречи и прощания. Вся жизнь – сплошные цифры, личный календарь, свое летоисчисление. Вот так жизнь и проходит. Пролетает. Проносится.
Дни, словно листки отрывного календаря, срываются, ускользают, гаснут, меркнут. Мелькают, стирая память, растворяются в немыслимой дали, становятся призрачными, предаются забвению. Мы забываем порой то, что казалось незыблемым и нерушимым: имена учителей и одноклассников, лица однокурсников, названия улиц, номера домашних телефонов… Потом забываем дорогие черты любимых, не помним их голос, походку и привычки…
Память безжалостна и неумолима. Она сама решает, что забыть, а что помнить. Что сохранить, а что уничтожить. И, оглядываясь назад, мы порой с ужасом осознаем, что потеряли в этой жизненной суматохе что-то важное, упустили что-то главное, отказались от самого заветного…
Анна вздохнула и вдруг почувствовала, как горячая слезинка выкатилась из глаза и поползла по щеке. Так всегда бывает. Стоит ей подумать о матери, которой она не знала совсем, сразу становится так тяжко, будто кто-то душит, давит на грудь, сжимает сердце.
Чтобы не расстраиваться, Анна достала телефон и набрала знакомый номер. На другом конце никто долго не отвечал, но она упорно ждала, спокойно слушая равнодушные гудки в трубке.
Ее упорство вознаградилось сполна, когда она, наконец, услышала долгожданное:
– Да?
– Папа! – она всхлипнула. – Боже мой, как я соскучилась! Почему ты трубку не берешь так долго?
– Что такое? Ты плачешь, Анечка? – встревожился отец.
– Нет, просто очень соскучилась!
Отец, чуть успокоившись, заторопился, по привычке экономя ее время и деньги:
– Как Серафима? Что делает? Подросла, наверное? Когда приедете?
Вопросы так и сыпались…
Анна, улыбаясь, не спеша, обстоятельно, рассказывала отцу о своих новостях, об успехах Симы, о планах. Отец слушал внимательно, все уточнял, восторгался успехами внучки. О себе рассказывал скупо, напомнил об обещании погостить у него этим летом. Потом, спохватившись, опять заторопился, стал прощаться и, наконец, передав Симе тысячу приветов и поцелуев, повесил трубку.
Поговорив с отцом, Анна вдруг ощутила, что настроение заметно улучшилось. Конечно, отца ей не хватало, что и говорить. Хотелось, как в далеком детстве, подбежать к нему, уткнуться в плечо, ощутить запах знакомого одеколона, услышать его ровное спокойное дыхание…
Анна всегда знала, что отец – ее главный защитник и поддержка.
Конечно, в их семье верх держали не мужчины. Всегда и во всем безоговорочно главенствовала бабушка, властная и строгая, не позволяющая никаких вольностей и слабостей, не допускающая даже мысли о лени или разгильдяйстве. Ее власть никогда никем не оспаривалась, никто даже не пытался ей противоречить или противостоять.
Бабушка, уверенная в себе, неукротимая в порывах, неудержимая в желаниях, всегда определяла дальнейший путь развития и жизни семьи, сама решала, кто чем будет заниматься, что носить и как питаться. Ее авторитарность подавляла мужчин, иногда пугала и раздражала подросшую внучку.
По мере взросления Анна периодически пыталась взбрыкивать и настаивать на своем, но любимая бабушка, при всей своей необъятной любви к единственной внучке, деспотично указывала ей на ее место. Надменная и всесильная бабушка приучила и мужа, и сына к полному повиновению, и терпеть не могла своеволия и инициативы.
Отец, мягкий и добрый, но слабовольный человек, всегда шутил, узнав о плохих оценках или опрометчивых поступках дочери: «Ой, Анька, держись! Бабушка узнает – запилит…» А когда дочка стала старше, он, заметив ее упрямство, жесткость, и мужскую хватку, однажды так и сказал: «Господи! Еще она на мою голову. Это, дочка, у тебя от бабушки. Больше не от кого. Ты вся в нее – просто мужик в юбке».
Их семья вообще сильно отличалась от семей ее одноклассников. Как гласило семейное предание, мама умерла, когда Ане едва исполнилось полгода. О ее смерти отец не любил говорить, стазу краснел, опускал голову, начинал волноваться, заикаться, теряться, расстраиваться. Ане всегда казалось, что он чего-то очень боится, поэтому и не хочет говорить на эту тему.
Зато бабушка, услыхав только имя покойной невестки, сразу вставала в позу бойца, готового и к обороне, и к нападению, и безоговорочно прекращала любые воспоминания и расспросы: «Чего это вы завели похоронную песню? Хватит нюни распускать. Что было, то было. Нечего старое ворошить. Все давно быльем поросло».
Когда Анна, став подростком, однажды, накануне маминого дня рождения, попросила у отца вспомнить, что мама любила больше всего, бабка вдруг резко обернулась и к ней:
– А что тут вспоминать? Она только и умела, что рыдать да слезы лить. Настоящая клуша была!
И тут отец, пожалуй, впервые за все эти годы, не выдержав, вскочил со стула:
– Прекрати, мама! Как не стыдно! Как ты можешь? Аня ее дочь, что ты говоришь, подумай!
– А что тут думать, – мать бросила презрительный взгляд на сына и хлопнула ладонью по столу. – Ты сам вляпался. Спасибо, что мать рядом была, спасла тебя от этой деревенской обузы. Окрутила она тебя, дурака, женила на себе. А ты и рад был, распустил нюни. Хорошо, что я никогда голову не теряю. А то пропал бы и вовсе со своей идиотской любовью.
Анна, конечно, бабушку любила, но в такие минуты начинала отчаянно ее ненавидеть. Затыкала уши и убегала в свою комнату, падала лицом в подушку и рыдала горько и безутешно. Отец обычно потихоньку заходил в ее комнату, садился рядом, гладил по спине и плечам, перебирал ее светлые волосы.
– Анют, перестань, – шептал он чуть слышно. – Доченька, не плачь. Бабушка у нас хорошая, она же для нас старается. А то что характер у нее жесткий, что тут поделаешь… И тебя она обожает, ты у нее одна звездочка!
Девочка затихала, потом поднимала заплаканное лицо от подушки:
– Почему она такая? Почему маму так не любит? Она же все равно уже умерла. Почему бабушка так зло про нее говорит?
– Так уж получилось, – опускал голову отец. – Вырастешь – поймешь. Я и сам виноват. А мама у тебя хорошая была. Слышишь, доченька? Очень хорошая. Не верь никому!
Но говорил он это шепотом, озираясь и оглядываясь на дверь, словно опасался, что мать войдет в комнату и услышит.
Жили они всегда обеспеченно. Бабушка была референтом в министерстве связи и коммуникации, дед – известным адвокатом. Достаток превышал их потребности, поэтому они позволяли себе и некоторую роскошь, хотя не выставляли на всеобщее обозрение свое богатство. Бабушка обожала бриллианты, дорогую мебель из карельской березы, китайский фарфор, норковые манто и черную икру. Дед, в силу своего положения, не отставал от жены: носил английские костюмы-тройки, французские шляпы, туфли ручной работы и обожал часы швейцарской фирмы «Таг-Хойер».
Их единственный сын Василий, Анин отец, рос на удивление мягким, добрым и впечатлительным ребенком, обожающим литературу и искусство. Не оставалось в Москве ни единого музея, галереи или выставочного зала, где бы он ни побывал в школьные годы, поэтому никого не удивил его выбор. После очень успешных экзаменов в школе мальчик легко поступил на искусствоведческий факультет.
Мать выбору его не препятствовала, чему все знакомые несказанно удивлялись.
– А что ему оставалось, с его характером? – говорила она. – Лучше бы, конечно, в медицинский пошел, толку бы для семьи больше было, но какой из него врач? Он же всех бесплатно лечить станет. Пусть уж на картины смотрит, лекции читает, рецензии на спектакли пишет. Это он умеет, а значит, будет счастлив.
Несмотря на адвокатский авторитет деда, его компетенцию и повсеместную известность, в доме всем заправляла бабушка. Очень властная, она, обожая Анну, старалась не проявлять своей слабости, считая это большой глупостью. Однако жизненных благ и материальных ценностей для Анны не жалела: одевала девочку так, что сверстницы от зависти бледнели, возила ее по стране и за границу, когда стало возможно, брала учителей самых дорогих и модных, обучая внучку языкам и музыке.
Когда дед умер, бабушка поначалу приуныла. Накупила черных траурных платьев и блузок, решив для себя соблюдать траур полугода. Сказала – сделала. Ровно шесть месяцев носила черное, но выглядела в этих обновках так изысканно и утонченно, что люди стали говорить, что траур ей к лицу.
Однако через полгода она, с честью выдержав данное себе слово, достала из шкафа все черное и траурное, сложила эти вещи в чемодан и убрала его на антресоли, словно подвела черту и поставила точку.
Так, втроем, они жили еще долго, пока Анне не исполнилось двадцать. Бабушка по-прежнему держала дом в своих руках, строго следила за рационом и поведением домочадцев, требовала соответствия положению и фамилии. Годы словно и не брали ее, но всему свое время…
Бабушка умерла внезапно, во сне, в одночасье осиротив и сына, и внучку. Вместе с ее уходом из семьи ушли деспотичность, жесткость и властность.
Вдруг сразу все переменилось. Они ели не вовремя, а когда хотелось, на их столе появились непозволительные, до сегодняшнего дня, продукты, вещи из химчистки не забирались, терялись ключи. Они громко разговаривали, не выключали в прихожей свет, смотрели допоздна телевизор, ходили, не разуваясь, по паркету, покупали запрещенную одежду.
Отец, давно мечтавший о домике у моря, наконец, осуществил свою мечту, купил домик в Ялте и уехал туда.
– Работать можно везде, – сказал он дочери на прощание. – Я – искусствовед, к одному месту не привязан, а книги писать можно и на берегу моря. Хочу свободы, воздуха и одиночества. Столько лет дышал через раз, теперь хочу дышать так, как душе угодно.
Анна, вдруг тоже получившая эту самую пресловутую свободу, даже растерялась поначалу от ее количества. Благо, что она уже училась в университете на третьем курсе, поэтому полученная независимость, за которую она так долго боролась, не испортила ее, а просто сделала чуть раскованнее, непринужденнее и естественнее.
Глава 11
Лето набирало обороты. Июнь, ароматный, знойный, цветущий, плыл над землей, щедро одаривая сельчан теплом, первыми трелями соловьев и редкими, но обильными, ливнями.
В палисадниках возле домов уже буйствовали привычные сельскому глазу гвоздика, ирис, садовая ромашка, лиатрис, наперстянка, виола и флоксы. Аромат их будоражил, заставлял останавливаться прохожих и с удовольствием вдыхать невероятный запах, пропитанный природным благовонием и какой-то особой сладостью.
День теперь заметно удлинился, вечера стали долгими, прозрачными и очень теплыми. Огромное солнце, совершившее каждодневный круг, уже не спешило скатываться за горизонт, а все упорнее цеплялось за небосклон и любовалось вмиг похорошевшей землей. Закаты, яркие и медлительные, поражали полыхающими зарницами, багровыми сполохами и невероятной предзакатной тишиной…
Даже птицы переставали щебетать и петь в ожидании того таинственного мгновения, когда уставшее солнце, вздохнув, наконец, начнет неспешное погружение в недра горизонта. Природа замирала в предвкушении этого каждодневного таинства. Но едва только разморенное притомившееся светило легко касалось заветной черты, отделяющей сегодня от завтра, как тут же, словно по мановению волшебной палочки, начинал синеть воздух, сгущались сумерки, и легкий ветерок озорно пробегал по глади реки, стремительно улетая в уже темнеющую даль…
И вечер, наконец, дождавшийся своего законного часа, полноправным хозяином шел по затихающему селу.
Дмитрий, глянув на темнеющее небо, тяжело вздохнул. Вот и еще один день пролетел. Как десятки и сотни таких же одиноких равнодушных дней.
Он подошел к калитке Настиного подворья, медленно открыл ее и, сообразив, что хозяйки до сих пор нет дома, неспешно прошел по двору и присел на крыльцо. Задумавшись, просидел минут двадцать.
В соседнем дворе, отделенном от Настиного участка лишь невысоким плетнем, скрипнула дверь, и хозяйка Галина Митрофановна вышла во двор с тазом выстиранного белья. Она вразвалку подошла к натянутым веревкам и стала аккуратно, очень старательно развешивать мокрые вещи.
Митька, приподнявшись с крыльца, громко кашлянул… Митрофановна, ойкнув, испуганно оглянулась.
– Митька! Фу, идол, напугал. Ты чего на чужом дворе делаешь?
– Теть Галь, разве я чужой здесь? – Дмитрий подошел вплотную к плетню и улыбнулся.
– Да ну тебя, Митька. Конечно, не чужой, но ведь доведешь меня до инфаркта своими ночными похождениями. Ты зачем пришел-то? Настя наверняка еще в своей амбулатории сидит.
– Теть Галь, замучился я совсем, – Дмитрий взъерошил светлые волосы. – Разве это жизнь? Утром придешь – еще спит. Вечером приедешь – еще на работе. Припозднишься – уж опять спит. Ни поговорить, ни увидеться, ни новостями поделиться. Будто на разных планетах живем.
Митрофановна, отставив таз с бельем в сторону, деловито подбоченилась.
– Да ведь, она тебе, Митька, не обещала сидеть у окошка и ждать твоего появления! У нее работа вон какая: то одному плохо, то другому. То порежется кто-то, то обожжется… Сам знаешь, один медик на такую прорву людей – попробуй усиди на одном месте!
Дмитрий опустил голову, помолчал, а потом сверкнул повлажневшими глазами.
– Никому другому бы не сказал, а тебе, теть Галь, скажу. Не могу жить без нее, просто сил моих нет! Доведет она меня – задушу своими руками…
Митрофановна испуганно ахнула, свернула пополам мокрое полотенце и сердито замахнулась им на парня.
– Ах ты, ирод! Я тебя сейчас как тресну по башке твоей дурной, чтобы глупости не болтал!
– Да пошутил я, – Митька, хохоча, отскочил он налетевшей на него соседки. – Теть Галь, ты ж меня с рождения знаешь, разве я могу Настьку хоть пальцем тронуть?
– Вот только то, что с малолетства знаю, и спасает тебя от гнева моего кипучего. Паразит такой! Ишь что придумал! Да я за Настюшу любого сама придушу, понял?
– Все, все, все, – Дмитрий, громко смеясь, поднял вверх руки. – Сдаюсь! Каюсь, обещаю больше не пугать тебя. Мир?
– Ладно, – усмехнулась соседка, бросив мокрое полотенце в таз, – мир. Куда ж от тебя денешься?
Отворилась калитка, и Настя, вернувшаяся домой, удивленно сдвинула брови.
– Вот так явление! Что за сбор у вас тут? И почему у меня во дворе?
– Настюша, наконец-то, – всплеснула руками Митрофановна. – Что это за манера такая – до ночи работать? Не жалеешь себя!
– Да что случилось-то? Что у вас здесь? – Анастасия озадаченно пожала плечами.
– Вон Митька рыдает по тебе. Слезы льет горькие, стонет на всю улицу. Сказал, что помрет скоро без твоей ласки!
– Ну, ты, теть Галь, и выдумщица, – прыснул в кулак Дмитрий и повернулся к Насте. – Не слушай ты ее. Я поговорить с тобой хотел. Вот ждал тебя здесь, сидел на крыльце, а Митрофановна бучу подняла.
– Господи, – устало вздохнула Настя, – вот что вам неймется? Нет на вас угомону. – Она прошла по участку, подошла к соседке и протянула ей упаковку лекарств. – На, теть Галь, возьми, из города таблетки тебе привезли, я заказывала. Принимай по одной утром после еды, поняла?
– Поняла, милая моя, спасибо, – поспешно закивала Митрофановна.
Настя утомленно повела плечами, будто стараясь сбросить усталость.
– Митька, может, завтра поговорим? Ну, правда! Устала ужасно. Сегодня столько пациентов было… Одну бабушку с утра в район возила, потом несколько капельниц по расписанию, а тут еще женщина с Заречной улицы рожать вздумала, пришлось опять в город ехать. Круговерть!
Митрофановна сложила руки на груди и жалостливо поглядела на свою соседку.
– Ах, ты ж… Беда какая! Замучилась ты совсем. Ну, иди ужинай что ли. А то упадешь совсем от усталости.
– Успеешь еще поесть, давай поговорим, – стоял на своем Дмитрий. – Кто знает, когда я в следующий раз тебя поймаю в добром настроении. Вечер долгий, еще отдохнешь.
Настя, сообразив, что он все равно не отстанет, обреченно присела на верхнюю ступеньку крыльца.
– Ну, давай поговорим. Начинай.
Митрофановна, повесив белье, пожелала им доброй ночи и торопливо вошла в дом.
Уже почти стемнело. Гремели цикады, отчаянно стрекотали кузнечики, где-то сонно гавкнула собака. Большое село медленно отходило ко сну, погружалось в ночь, успокаивалось и затихало.
Настя, посидев в ожидании несколько минут, нетерпеливо подняла глаза на Дмитрия.
– Ну, что? Так и будем в молчанку играть? Ты же говорить хотел…
Дмитрий взъерошил белобрысые волосы, опустил голову, а потом, вдруг махнув рукой, резко встал с крыльца.
– Ладно, пойду я…
– Господи, семь пятниц на неделе, – Анастасия насмешливо поджала губы. – Ты чего такой хмурый? Какая муха тебя укусила? То хочу говорить, то не хочу… Митька, ну? Что с тобой? – Она тоже встала со ступеньки, подошла к нему и ласково тронула за плечо. – Ты чего как ежик?
И тут Дмитрия словно прорвало…
– А каким мне быть, скажи на милость? Нежным и ласковым? Я-то не против, да ведь ты сама не позволяешь! Настя! Сколько можно в прятки играть?
Анастасия удивленно отшатнулась и сердито заглянула ему в глаза.
– Ну-ка! Посмотри на меня! Ну, что видишь? Я уже давно не та девочка, которой ты носил портфель. Мне тридцать один год, я взрослая женщина. И я не могу по указке любить или ненавидеть, ласкать или угождать. Чего ты ждешь? Разве я обещала тебе любовь до гроба?
– Ты никогда не любила меня, – Митька от обиды сжал руки в кулаки, – никогда!
– Неправда, – Настена покачала головой. – Я всегда любила тебя и сейчас люблю, но как брата. Как лучшего друга. Как самого близкого и родного человека. Слышишь?
– Нет, не слышу, – он схватил ее за плечи. – Не хочу я этого слышать! Что мне от такой твоей любви?
– Митька, давай не усложнять, пожалуйста, – Настя медленно высвободилась из его рук. – Я тебе ничего не обещала и не обещаю. Приходи, когда хочешь, чувствуй себя здесь как дома. Но только на правах друга. Во всяком случае, пока. А там жизнь покажет.
Митька постоял, обернулся, видно, хотел что-то ответить, но, передумав, резко отвернулся и пошел к калитке. Анастасия удрученно глядела ему вслед, но тоже молчала…
Уже открыв калитку, Дмитрий обернулся.
– А крыльцо у тебя совсем покосилось, и дверь у сарая сорвалась с верхней петли. Я в субботу приду, сделаю. А то все развалится без хозяйских рук.
Настя облегченно выдохнула, поняла, что он не сердится, и легко улыбнулась ему вслед.
– Спасибо! Чтобы я без тебя делала? Митька, мир? – крикнула она, улыбаясь.
– Да мир, мир, – махнул он рукой и, расправив плечи, зашагал к своему дому.
Было далеко за полночь, когда Настена, наконец, добралась до кровати. Уже лежа на прохладной подушке, она, засыпая, прошептала: «День и ночь – сутки прочь… Все. Спать…»
Глава 12
Павел, поселившись на заимке, трудно привыкал к новому быту. Все непривычное казалось ему неправильным, неудобным, неприятным. Трудная крестьянская работа тяготила, отсутствие городских удобств поначалу ужасало, одиночество пугало. Но ведь не зря говорят, что человек ко всему привыкает: и к хорошему, и к плохому. Просто к хорошему привыкаешь быстрее, а к плохому – труднее, медленнее. Но потом перестаешь думать, страшиться и хмуриться, а только делаешь то, что нужно, и постепенно втягиваешься, обживаешься, смиряешься. Все, что доставляло неудобство и затруднение, незаметно становится естественным и обычным.
Первый день после своего приезда Павел плохо помнил. Как в немом кино мелькали черно-белые кадры хитрой памяти, осмыслить которые никак не удавалось. Он только помнил, что ужас – первое чувство, поселившееся в голове после приезда.
Выйдя утром во двор, огороженный высоким частоколом, мужчина с интересом огляделся: огромная территория, заросшая сорняками, дикой ромашкой, крапивой. Прямо возле крыльца расположился большой рубленный колодец с ведром, прикрученным к высокому валику с ручкой. Павел подошел ближе, открыл потемневшую деревянную крышку колодца и, отчего-то волнуясь, заглянул внутрь. Где-то далеко-далеко внизу плескалась вода, остро пахло сыростью и прелью. Павел, наклонившись, зачем-то крикнул: «Эй!»
Гулкое эхо, уставшее от вечного одиночества, радостно подхватило его окрик и ответило раскатистой россыпью: «Э-э-э-й-й-й-й-й-й!»
Поодаль, за домом, высился сарай. Довольно крепкий, сложенный, как и дом, из огромных бревен, потемневший от времени, но даже не покосившийся. У забора слева расположилось еще одно строение, похожее на загон для скота, а за ним – туалет. Обычный, деревенский, уличный…
– Да, удобства здесь, конечно, доисторические, – вслух произнес Павел.
Во дворе, давно не ухоженном, мужчина нашел старую телегу под навесом, большое корыто, в котором давным-давно стирали белье или мыли детей, истертую, чуть проржавевшую стиральную доску, большой дровяной самовар, топор, затупившийся без работы, и пилу с обломанными зубьями. Еще кое-какой мелкий инструмент валялся на полках сарая. А в большом шкафу в чулане Павел, к своему изумлению, нашел даже тулуп, отлично сохранившийся, но очень пахнущий табаком, и валенки, совершенно съеденные прожорливой молью.
На древнем сундуке, стоящем в углу, лежали, словно специально для него приготовленные, подушки. Пять штук, одна меньше другой, дожидались нового хозяина, накрытые большим одеялом, сшитым из разноцветных лоскутков.
За печкой на кухне тоже было много удивительного: ровными рядами на полке лежали несколько кусков абсолютно почерневшего от времени хозяйственного мыла, в алюминиевой миске, стоящей рядом, хранились пять столовых ложек, десять вилок и две маленькие чайные ложки. А дальше на полке ждали своего часа несколько тарелок, кружек и две кастрюли.
Павел, оглядев свое хозяйство, усмехнулся.
– Да… Вот и живи, как хочешь!
Холодильника, понятное дело, здесь не было, поэтому он отправился искать погреб, решив, что в любом крестьянском хозяйстве всегда есть такое традиционное место хранения продуктов. Однако, обойдя все вокруг, он так и не обнаружил погреба. Зато нашел большую поленницу за домом, где хранились хорошо высушенные дрова на растопку печи.
Побродив по огромному двору, соседствующему с лесом, Павел проголодался. Вздохнув, отрезал кусок привезенного с собой хлеба и так, всухомятку, сжевал его, сидя на крыльце. Глядя по сторонам, он долго молчал, все еще не веря, что решился на этот странный эксперимент. В какую-то минуту ему даже показалось, что все это снится, слишком уж нереальным представлялось то, что сейчас с ним происходит!
Павел не мог понять, как он, известный математик, поддался на уговоры друга и его жены. И сейчас, сидя на высоком крыльце старого дома, ругал себя последними словами:
– Придурок! Ввязался в авантюру! И как я мог им поддаться…
Однако когда время перевалило за полдень, мужчина сообразил, что, кроме него, здесь никто уборкой не займется, вздохнул, встал с крыльца и, засучив рукава, решительно принялся за дело. Перетащил в дом большое корыто, набрал в колодце воды, достал из-за печки большой кусок окаменевшего мыла, в чулане отыскал какую-то тряпку и приступил к уборке.
К вечеру первого дня Павел, впервые оказавшийся в таких экстремальных условиях, так устал и физически, и морально, что уснул прямо на широкой лавке, положив на нее тот самый тулуп, который отыскал в чулане.
И наступила новая жизнь. Другая. Совсем другая жизнь.
Продуктов, что Павел с собой привез, хватило на очень короткое время. Вскоре настал тот день, когда избежать поездки в село оказалось невозможно. Соль, сахар, хлеб и еще много крайне необходимых мелочей находилось там, в Васильевке, и выбора у Павла не оставалось: либо голодать, либо отправляться туда, в незнакомое село.
Идти не хотелось, заводить новые знакомства он не стремился, неизбежное внимание сельчан его раздражало. Павел смущался, нервничал, злился и проклинал и себя, и своего друга. Но в то же время понимал: чтобы нормально существовать здесь и дальше, надо сделать этот неприятный шаг.
Поэтому с утра пораньше в понедельник, следуя народному поверью, что в понедельник неделю легче начинать, Павел переоделся, приготовил сумку и, выйдя на крыльцо, задумался.
Заимка находилась в двенадцати километрах от села, пешком не скоро дойдешь. На полпути, километрах в шести-семи от села, раскинулся лесхоз, огромное хозяйство, ведающее всем, что касалось леса. Разведение, рубка, охрана, воспроизводство, учет и переработка – всего и не перечислишь, чем занимались работники и лесничие. Жизнь в таком хозяйстве круглосуточная, и даже зимой не прерывается, ведь лес – живой организм, ему и помощь, и поддержка нужны постоянно. На главной усадьбе лесхоза всегда было многолюдно, машины со всей области сновали туда-сюда, доставляя и забирая рабочих, поставщиков, заказчиков, учетчиков, лесничих.
Павел, после недолгих раздумий, решил дойти до лесхоза пешком, а там на попутной машине доехать до Васильевки. Но и эта задача оказалась для него слишком заковыристой: за высоким частоколом, окружающим территорию заимки, начинались сразу две дороги, которые расходились в разные стороны двумя неширокими просеками.
Прямо как в сказке: направо пойдешь – найдешь работу, налево пойдешь – найдешь любовь…
Павел озадаченно хмурился, пытаясь сообразить, откуда же они приехали в первый день. Старался сориентироваться на местности, долго осматривался, но, наконец, раздраженно вздохнув, достал телефон. Единственным человеком во всей округе, у кого он мог попросить помощи, оказался тот самый приветливый и дотошный Матвей.
Матвей узнал его не сразу, зато, когда сообразил, кто с ним говорит, отчего-то неподдельно обрадовался.
– Эй, отшельник, ты еще жив там? Надо же, целую неделю прожил в одиночестве! Я, грешным делом, думал, ты давно уже в городской квартире раны зализываешь. А ты молодец! Мужик!
Павел смущенно хмыкнул и, переждав пламенную речь своего нового приятеля, заговорил:
– Матвей, я в село собрался… а как выйти из леса, пока еще не понял. Подскажи, как выбраться с заимки? В какую сторону идти? Направо или налево?
– Эй, ты там не спеши! Не ходи, если сомневаешься. В наших лесах заблудиться – раз плюнуть!
– А что же делать? Помогай, приятель, я то я тут с голоду умру…
– Значит так, Пашка. Слушай внимательно. Выходи из калитки, поворачивай сразу направо и двигайся по протоптанной просеке, никуда не сворачивай. Там дорогу видно хорошо, даже машина проезжает. Километров через шесть увидишь перекресток, тоже поворачивай направо. Это путь прямо к лесхозу. Дойдешь, и жди меня там. Я в Васильевке сейчас разгружусь и в лесхоз приеду. Может, еще и раньше тебя поспею, ты ж ходок еще непривычный, быстро не дойдешь.
Павел двинулся в путь. Это было его первое путешествие в незнакомую страну. Первое прикосновение к тайнам леса. Первое настоящее погружение в мир природы, наполненный чистотой, любовью и гармонией.
Павел шел не торопясь, озираясь по сторонам, стараясь запомнить каждое дерево, звук, цветок. Вдруг осознал, что мир, в котором он очутился по воле случая, гораздо ярче и богаче, чем тот, где он жил до сих пор.
То там, то здесь что-то потрескивало, жужжали пчелы и шмели, упрямо щебетала какая-то птаха, шелестела листва. Звуки сливались в общую мелодию летнего леса, наполненную благодатью и согласием. Несмотря на удушающий зной, здесь дышалось легко. Величественные дубы, высокие стройные сосны, красавицы ели и белоствольные березы создавали удивительную прохладу, защищая обитателей леса от жары.
Настроение сразу улучшилось, отчего-то хотелось смеяться, петь во все горло, читать стихи. Появилась удивительная легкость. Это вдруг возникшее единение с природой казалось Павлу невероятным и необъяснимым. Он остановился, подошел к большой сосне, обнял ее за ствол и прижался к нему лицом. Притихнув, долго стоял, вслушиваясь и всматриваясь, словно пытался что-то понять или объяснить самому себе…
Расстояние в шесть километров, которое поначалу казалось непреодолимым, он прошел легко. И уже приближаясь к перекрестку недалеко от лесхоза, вдруг с изумлением подумал о том, что здесь все по-другому. Все другое. И расстояние короче, и люди приветливее, и природа чище…
Матвей уже ждал его.
– Где застрял, приятель? Уж я хотел отправляться на поиски.
Павел смущенно пожал плечами.
– Знаешь, я впервые самостоятельно по лесу ходил.
– И что? Заблудился?
– Нет. Но удовольствие получил, какого давно не испытывал. Лес, оказывается, тоже может улыбаться, разговаривать и шептать…
– А как же, – Матвей одобрительно кивнул, – лес ведь живой. Как мы с тобой. Не каждый это понимает, а ты почувствовал. Значит, земля наша тебя принимает, не отталкивает, делится с тобой своими секретами. Погоди, поживешь здесь с годок, много чего поймешь из того, что вы городские не чувствуете.
Остаток пути проехали быстро. Васильевка, раскинувшаяся по берегам полноводной реки, поразила Павла не столько своими размерами, сколько рукотворной красотой и природной гармонией. Дома, большие и добротные, смотрели на мир чистенькими окошками в резных ставенках, которые, словно белоснежные кружева, ласково обнимали оконные проемы. Возле каждого дома низеньким заборчиком огораживались палисадники, где буйно цвели любимые сельчанами цветы. А еще возле домов стояли уютные лавочки, на которых жители, в основном женщины, любили посудачить по вечерам, посплетничать, обсудить новости…
Большой храм, многокупольный, со звонницей, располагался за рынком, который занял огромную площадь и куда, особенно в базарные дни, съезжались люди со всей округи.
Матвей, который, очевидно, решил взять негласное шефство над приезжим, понимал его состояние. Заметив на лице мужчины беспокойство, он засмеялся.
– Ладно, не дергайся. Я с тобой по рынку похожу, покажу, где что продается, помогу закупить продуктов. А уж в следующий раз ты сам приедешь. Надо же осваиваться.
Незнакомый светловолосый человек с русой бородой и большими серыми глазами вызвал неподдельный интерес у сельчан. Они останавливались, оглядывали его, заговаривали с Матвеем, спрашивали. Местных жителей взволновало, что приезжий поселился на заимке, что живет один, носит бороду, смотрит серьезно, знакомиться не спешит, говорит мало.
В тот его приезд в Васильевку он впервые и столкнулся с Люськой.
После полудня Люська с Настей пришли в магазин за красками, альбомами и карандашами для изостудии. Нагрузились так, что еле подняли тяжеленные пакеты. Спустились с ними с крыльца, и тут, Люська, зацепившись ногой за последнюю ступеньку, покачнулась и выронила огромный пакет. Пока они с Настей собирали рассыпавшиеся художественные принадлежности, к ним подошел Матвей в сопровождении незнакомца.
– Здравствуйте, растеряши!
– Здравствуй, Матвей, – отозвалась Настя.
Люська, обнаружив возле Матвея незнакомца, так и застыла, позабыв о карандашах и красках.
– О, какие люди, – она откинула со лба длинную рыжую челку и, прищурившись, осмотрела Павла с ног до головы. – Что за гости у тебя?
– Не у меня, а у нас, – усмехнулся Матвей. – Это теперь тоже наш житель. С заимки. Знакомьтесь, бабоньки. Это Павел, отшельник наш.
Люська, сверкнув своей фирменной улыбкой, подошла ближе, протянула руку.
– А я – Людмила Борисовна, директор Дома культуры, слышали о таком?
Читать бесплатно другие книги:
