Мама, я стану… Бронников Виктор
Дом казался маленьким даже для меня, у него было всего два окна, посередине печка, крохотные сени и такая же входная дверь. У главного окна стоял стол, рядом у стены кровать, застеленная белыми вышитыми пододеяльниками, на стене у кровати матерчатый коврик с потрескавшимися и полинялыми оленями, и ещё выше в траурной рамке портрет молодого моряка в летней форме и бескозырке с ленточками. Между кроватью и столом в красном углу на полочке иконостас: икона Христа, а внизу искусно вырезанная из дерева фигура улыбающегося ангела с луком и стрелами, который ещё был расписан цветными красками.
Помню, что на этого ангелочка я не мог насмотреться, гладил его и просил бабку Дусю, чтобы она подарила его мне. Но она молча отказывалась и всегда переводила разговор на другую тему.
Бабушка Мария, узнав про мои вымогательства, рассказала, что Федосья очень одинокая и этот ангелок с фотографией сына, который погиб на фронте, самое дорогое, что у неё есть, и что нехорошо выпрашивать это в подарок. Через много лет, после смерти бабки Дуси, говорили, что она завещала портрет сына положить в гроб, а ангелочка отдать Марииному внуку, но в хлопотах похорон все об этом забыли.
Наймушина Геннадия Дмитриевича – маминого отца, а моего деда – видел только на двух фотографиях.
Первая висела на главной стене напротив входа в избу. Среднего роста, в самошитой рубахе-косоворотке, прищуренные строгие глаза под чёрным чубом, борода и курительная трубка в зубах. (Бабушка всегда говорила «изба», а не «дом» или «горница».)
Вообще, та изба заслуживает отдельного описания. Строителей к тому времени уже никто не помнил. Но многие дома в Шмагах были построены по этому шаблону.
При входе двое ворот, одни большие двустворчатые, запирающиеся длинной оглоблей-поперечиной, продеваемой в забитые скобы, – для въезда на рабочий двор лошади с телегой и коровы на сносях; вторые обычные, для людей, с защёлкой-качалкой.
Затем был большой крытый двор и высокое крыльцо с лестницами в обе стороны для входа в дом и выхода на задний двор и на хоздвор, где конюшня, хлев, ледник и в дальнем углу туалет.
С крыльца попадаешь в подклеть, что-то типа крытой холодной веранды, по левую руку из которой одна дверь вела в дедову мастерскую с широким окном для света, в которой главным образом хранился тонкий инструмент: пилы по дереву и по железу, рубанки и фуганки, долота и пассатижи, куча кривых использованных гвоздей, шурупов, шайбочек и винтиков – в хозяйстве всё пригодится, даже остатки разных проволочек были аккуратно свёрнуты и повешены на гвоздиках на открытой стене мастерской.
Сколько часов, будучи маленьким, я провёл в этой мастерской, трогал и гладил самодельные, выточенные из берёзы и отполированные дедовыми руками ручки этих инструментов и представлял, как мой бородатый дед с чёрным чубом и трубкой в зубах работает этими инструментами.
Вторая дверь слева вела в холодную чуланку, где на полочках в деревянных ящиках или глиняных крынках хранились продукты: в основном крупы и мука, сахарного песку тогда не было, редким гостем была сахарная голова – кусок целого сахара, который надо колоть, – и в туесках из бересты хранились каменная соль и мёд.
И только дверь, которая из подклети направо, вела в основную жилую избу. С высоким порогом, чтобы зимой тепло не выходило, дверь была аккуратно обшита старым одеялом с планками на перекрест и по краям.
Все дверные петли в избе, и в амбаре, и в сарае, и на входных воротах были выкованы на деревенской кузне, крупные, с непривычно угловатыми загнутыми изломами, но настоящие помощники, чётко выполняющие свою роль.
Так вот, войдя в избу, видишь главное в ней – большую русскую печь, занимающую практически всю центральную часть, немного сдвинутую в сторону кухни.
Если обходить печь слева, попадаешь на небольшую кухню, где вдоль стены стол, небольшое оконце, выходящее на соседский огород, а напротив окна как раз и располагался собственно свод печи. Его постоянно подбеливали, и всё равно с каждым растопом чёрный нагар (бабушка говорила «сажа») появлялся по верху белых кирпичей: дрова закладывали прямо в свод, причём для жара дрова выкладывали колодцем, для готовки еды – костром, если я не путаю.
Разжигали печь всегда лучинками и кусочками бересты – коры берёзы. Как же обворожительно было смотреть на горящие и шкворчащие, стреляющие маленькими искорками дрова – бабушка подмечала: «это еловые», – сидя на лавке, положив голову на стол, болтать ногами и наблюдать, как бабушка стряпает шанежки с картошкой и брусникой.
Сбоку у печи стояли кочерга, чтобы шерудить горящие дрова, и несколько видов ухватов для разного размера глиняных горшков – крынок.
Проход из кухни отгораживал бабушкину кровать в самом углу дома сатиновой занавеской, и её комната, или, как бы сейчас сказали, «её личное пространство», составляла четырёхугольник размером два на полтора метра.
Опять же через занавесочку из бабушкиного угла был выход в основную комнату, где слева у занавески стояла ещё одна кровать, на которой спали Рая и Света – младшая дочь и внучка бабушки.
В красном углу дома на высоте человеческого роста висел иконостас, украшенный самоткаными вышитыми белыми рушниками, то есть полотенцами, и стояла стеклянная стопочка для свечей. Вдоль обеих стен красного угла были установлены скамьи и между скамьями деревянный сколоченный стол.
Со скамьи, над которой и висел портрет бабушки и дедушки в свадебной одежде, сделанный после венчания, чёрно-белый и раскрашенный цветной обрамляющей рамкой, были полностью видны полати, располагавшиеся над входом и над печью до середины дома.
На полати вела узенькая, покрашенная в зелёный цвет деревянная без пробелов лесенка в несколько высоких ступенек. Взрослые на полатях в полный рост ходить не могли, только ползком, – это был мир маленьких.
Уже будучи большим, в один из последних приездов в деревню пробовал выспаться на полатях, но того детского очарованья не получил, лазить надо на карачках, да и живность покусывала: избавиться от клопов на полатях очень тяжело.
Да, с полатей виден большой крюк, вкрученный в матицу – центральную потолочную балку, – на который подвешивалась детская люлька на длинной жерди из сухой, как правило еловой, ветки. Люльку ещё маленьким видел в сарае среди ненужного, но «жалко выкидывать» хлама. Она выдолблена из цельного куска дерева и напоминает корыто, но побольше; только теперь понимаешь, что мама, её сёстры и дядя Коля качались в этой люльке.
А сейчас нет того дома, и из этих домочадцев живы только Рая и Света в Тагиле.
Собственно, вторая фотография деда, где он чубатый и с трубкой в зубах, больше мне по душе, потому что на первой, при венчании, он какой-то очень незнакомый: молодой, с треугольной чёлкой, в свадебном пиджаке с заколкой – и совсем не похож на старого деда. Да, про бабушкину избу и про деда, наверное, всё.
Только хочу добавить: читая описание дома, можно подумать, что жили они зажиточно, но тогда говорили, что не бедно, нет, но зажиточно – тоже нет, потому что не было у них собственной бани.
Когда-то давно, когда ещё живы были мужики, на задах огорода, недалеко от Ручейка, у них стояла баня по-чёрному, но после войны она совсем разрушилась. Дед пришёл только в начале пятидесятых: был на каторге, как попавший в плен в сорок четвёртом году. Два года немецких лагерей и около семи лет в наших. Бабушка как-то вспоминала его слова: «В наших лагерях выживать было тяжелее». Проболев после возвращения из лагеря около года, дедушка умер.
Воспоминания о последней поездке грустные. По прибытии московского поезда на станцию Зуевка не могли уехать в районный центр, посёлок Богородский, пришлось ночевать на станции и спать на жёстких сиденьях маленького вокзала.
На следующий день автобус всё-таки организовали, и мы добрались в район, а оттуда на тракторе с дядей Мишей в тележке с пустыми бидонами из-под молока до деревни.
Проезжая непаханые зарастающие поля, деревенская тётка, которая вместе с нами ехала домой, комментировала: здесь была такая-то деревня, а здесь вот такая. Бидоны отчаянно чертыхались, поставленные в начале кузова тракторной тележки, стукались друг о друга, звенели и норовили заскочить на нас в задний отсек, где мы сидели кто на чемодане, а кто на корточках.
И среди привычного перезвона вдруг сначала еле слышно, а потом всё отчётливее послышался какой-то вой или даже рёв. Мы переглянулись напуганные, а соседняя тётка-комментатор спокойно сказала: то ревут недоеные коровы, накануне в сельпо привезли коньяк, и доярки третий день пьют.
Уже позднее, вспоминая этот эпизод, я часто думал, когда же было страшнее: сначала, когда рёв неизвестно кого, или когда известно, что это коровы, вымя которых так распирает накопившееся молоко, что они воют смертным рёвом. Наверное, всё-таки второе, когда известно, что любое живое существо тяжело переносит ужасную физическую боль.
В этот приезд бабушка была ещё жива. Когда через несколько лет её не стало, на похороны я приехать не смог: находился в командировке от работы на покосе, а связаться с нами можно было только по рации по понедельникам, и родители уехали на похороны одни.
В моей памяти бабушка Мария осталась сгорбленной старушкой: опирается обеими руками на батожок, повязанная в платок и с тепло улыбающимися глазами. Свою любимую единственную дочь я назвал Марией.
ГЛАВА 4. ОТРОЧЕСТВО
Отрочество! Что это такое?
Это жизнь, когда живёшь мечтой,
Полною надежд и без тревоги,
Что произойдёт ещё с тобой.
…
Жаль, отрочество долго не продлится,
Наступит юность – зрелости пора.
И чистый взгляд немного замутнится,
И станет недоверчивой душа.
Анатолий Николаев
Итак, наша семья: папа, мама, бабушка Люба, сестра Люда и я – переехала из одной комнаты в бараке на посёлке Медянкино в огромную, многокомнатную квартиру с балконом в городе.
Балкон выходил в те времена на пустырь, затем там построили фундамент дворца культуры ферросплавщиков, наверное, потому что в городе уже были дворцы культуры металлургов – около металлургического завода, железнодорожников – на посёлке Сортировка и энергетиков – на посёлке ГРЭС.
Но со стройкой не пошло, этот заброшенный фундамент простоял более двадцати лет – по весне в котловане мы катались на самодельных плотах, – а уже в новом столетии там построили храм во имя Преображения Господня, а потом и площадь с фонтаном, которая, естественно, получила название «Преображенская».
В первые месяцы после переезда особой мебели не было, только родителям в спальню купили две кровати с новенькими металлическими сетками, на которых мы пробовали прыгать, но бабушка сразу запретила.
В бабушкиной комнате, которая была расположена ближе к кухне, напротив входа в квартиру, поместились её кровать с полуржавыми шариками на спинках с прежней квартиры, плательный шкаф ручной работы из фанеры и дерева, крашеный йодом и когда-то покрытый лаком. С торца шкафа на верхней деревянной перекладине, обрамляющей фанерную стенку, были приколочены несколько гвоздиков, на которые вешались вещи, чаще используемой бабушкой.
Вообще-то, если быть честным, бабушку домочадцы чаще называли старухой из-за её командного характера и желания, как говорил отец, быть в каждой бочке затычкой.
Бабка была строгих правил. Сначала после переезда на новую квартиру она взяла на себя слежение за чистотой в квартире.
Это произошло из-за того, что все четыре комнаты устлали домоткаными половиками, которые ткала бабушка, ещё когда жили в бараке. У бабки было уже слабое зрение, и даже делали операцию против катаракты, а она всё равно приговаривала, когда я чистил новым пылесосом «Буран», который ревел как ракета перед отлётом в космос: «Чище подметай, лешачонок, чище».
Как ткали половики – целая история. Помню стан, который сделал отец вместе со знакомым плотником.
Точное название основных частей этого самодельного механизма, наверное, никто сейчас и не скажет. Он был сделан полностью из дерева, очень скрипел и состоял из двух основных частей.
Главная – собственно стан с двумя крутящимися, как у колодца, барабанами: с одного разматывались нитки, разделённые на полосы свисающими между ними, а на второй барабан, который был раза в три тоньше, наматывался готовый половик.
Вторая часть, по технологии являющаяся начальной, – большая юла, диаметром около трёх метров: на ней разматывались нитки из катушек для подготовки основы половика и перемотки на большой барабан стана.
У стана было две деревянные педали, похожие на стремена у верховых лошадей, которые чередовали полосы ниток для продёргивания между ними челнока с тряпками. На челнок тряпки наматывали с больших мотков из нарезанных старых платьев, рубашек, простынь.
Я постигал ткачество с завязывания тряпочек и сворачивания их в большие мотки, причём бабка учила узелки делать прочные и небольшие, чтобы они не выделялись горбиками на половике.
Очень хорошо запомнил, как ездили в гости к папиному старшему двоюродному брату дяде Коле, который с семьёй – дедой Андреем, бабкой Дуней и двумя дочками, Ниной и Таней, – жил на посёлке Зеленцовском.
Этот рабочий посёлок из деревянных домов был назван в честь одного из директоров Надеждинского металлургического комбината, Зеленцова Сергея Матвеевича.
Именно он являлся инициатором строительства жилого посёлка для рабочих в западной части города из деревянных домов на двух хозяев.
Дяди-Колину жену звали тётя Лида, она работала на хлебозаводе и всегда угощала нас, детвору, свежими мятными и особенно вкусными шоколадными пряниками.
На самом деле они были вовсе не шоколадные, а просто в тесто был добавлен порошок какао. У них во дворе стояла большая черёмуха, которую мы собирали, ели и плевались через трубочки косточками, и хохотали, открывая чёрные от ягод рты.
В центре дома стояла печь, наверное голландка, с большой чугунной плитой и кружками по краям. По периметру печи были перегорожены комнаты.
Из входной двери попадали на кухню, налево была небольшая проходная комната с кроватью девочек, и затем большая комната – спальня хозяев, здесь стояли круглый стол, комод с телевизором, плательный шкаф и сервант с хрустальной посудой.
Жили они очень зажиточно, и людская молва сочинила, что половину богатства дядя Коля привёз из Германии после войны.
Из кухни через всегда занавешенную красивой синей велюровой шторой дверь можно было попасть в секретную комнату, где за самодельной перегородкой лежал связанный деда Андрей и рядом – кровать бабки Дуни. Деда Андрей в старости заболел какой-то болезнью и стал буйнопомешанный, поэтому в основном лежал привязанный к кровати.
Также очень интересна легенда про историю знакомства дяди Коли и тёти Лиды, которые оба были на фронте. Она была санинструктором и вытащила его с поля боя, и потом они поженились.
Ещё очень хорошо помнятся покрашенные коричневой масляной краской крыльцо и часть пешеходного трапа, которая была под крышей веранды, – на них очень классно было кататься на ногах без обуви в носках, хорошо скользило.
Давно уже нет ни деды Андрея, ни бабки Дуни. Дядя Коля и тётя Лида тоже ушли, Нина живёт в Украине, а младшая Таня – сейчас баба Таня – на Камчатке, у неё тоже две дочки и трое внуков.
Хочется обязательно к ним слетать, но как только начинаешь заниматься умножением: три билета туда и обратно по сорок тысяч рублей каждый, итого двести сорок «тыщщщ» на дорогу, – и мечта откладывается до лучших времён.
После переезда в город кто-нибудь из взрослых провожал меня до автовокзала и усаживал на автобус до посёлка Медянкино в школу.
Для взрослых это было очень хлопотно, все работали на разных графиках: папа по четыре смены с утра, с трёх и в ночь, а между ними выходной. Мама на станции Серов-Заводской по двенадцать часов: смену с утра, следующую в ночь, потом из ночи и выходной. Бабушка работала на пятидневке на мясокомбинате – чистила чеснок.
На обратной дороге из школы до остановки провожала наша «классная» Анна Алексеевна, и на автовокзале опять кто-нибудь встречал. Каждый вечер решение проблемы по отправке мальца в школу и встрече вечером вызывало бурные семейные сцены, со временем у взрослых всегда цейтнот.
Как всегда, окончательное решение вынес отец. В один из вечеров он опоздал, встречая меня на автовокзале. Уже лежал снег, а я сидел на лавочке у остановки в одном валенке. Второй защемило в автоматических дверях автобуса, и водитель, не заметив, уехал.
Высохшие слёзы были размазаны по лицу, и отец сказал: «Нечего хныкать, больше не будешь ездить, завтра идём устраиваться в новую городскую школу».
Снял с себя шарф, намотал на мою ногу, которая была в одном носке, и взгромоздил к себе на руки.
Позднее, вспоминая этот эпизод, бабушка говорила: «Пришли, как немцы под Москвой – один зарёванный, с замотанной ногой, а другой красный и вспотевший».
В новую школу в городе я перешёл в середине второго класса. Класс именовался вторым «А», а школа – номер четырнадцать имени Героя Советского Союза Владимира Филипповича Фуфачева, погибшего в конце Великой Отечественной войны, в мае 1945 года.
Ребята в классе отнеслись ко мне без особого «энтузизизма» – индифферентно.
В школе близко подружился с мальчиками, которые жили недалеко от нашего дома, – Юрой и Мишей.
Уже потом вместе гуляли по вечерам, зимой и осенью в ненастные дни сидели у Миши и лепили из пластилина старинные крепости с башенками, открывающимися воротами и подвесными мостами – приятно вспомнить.
Купить солдатиков в те времена было почти невозможно.
Когда подросли, ходили играть в теннис в детский клуб «Мечта», а с классом начали ходить в походы выходного дня, пекли на костре картошку, играли в подвижные игры. Сохранились чёрно-белые фотографии, когда два охотника с копьями из ивовых веток – Миша и Юра – загоняют мамонта, то есть меня.
Также пробовал заниматься авиамоделизмом. Записался в кружок, там делали модели самолётов и кораблей с закручивающейся резиной, которые двигались, когда резина раскручивалась. Там подружился с Игорем и «заразился» разведением аквариумных рыбок.
В те времена самыми распространёнными породами аквариумных рыб были гуппи, вуалехвосты и меченосцы. Затем появились золотые рыбки, скалярии, неоновые и ещё много разных пород, названий которых и не вспомнить.
Сначала я выклянчил у родителей деньги на маленький аквариум – чуть больше трёхлитровой банки, затем на большой – объёмом около двух вёдер воды, мечтал приобрести прибор для закачивания в воду кислорода, в те времена очень дефицитный. Купил водоросли, водяной термометр, который плавал на кружке из пенопласта; камушки и диковинные ракушки собирались у знакомых, которые уже путешествовали на моря. Сачки для отлова рыбок делали из алюминиевой проволоки и марли. Сверху аквариум освещался лампой, говорили, для выработки естественных рефлексов: зажигали лампу и крошили корм. Но мне нравилась эта подсветка вместо ночника – красиво.
Сколько бессонных и волнительных часов проведено, когда шёл процесс рождения новых рыбок – я их отсаживал от прожорливых родителей, – затем новыми рыбками обменивались, в общем, целая эпоха, как в знаменитой когда-то песне, «это увлекательный был аттракцион».
Школа особых хлопот не доставляла, может быть потому, что материал давался легко и в основном запоминался в школе.
Так как в новой городской квартире нам с сестрой выделили отдельную комнату с двумя кроватями, а стол для занятий был один, то в начальных классах дома я занимался мало.
Но хорошо запомнил, как однажды мама попросила старшую сестру проверить у меня готовые задания и Люда обнаружила, что часть из них не выполнены, устроила мне взбучку и заставила делать до позднего вечера. Больше такого не повторялось.
Мои любимые предметы в школе – математика и физика.
В восьмом классе мы с другом Мишей начали посещать факультатив по углублённому изучению физики, организованный нашей физичкой и по совместительству «классной мамой» Ириной Прокопьевной.
Высокая поджарая женщина с волосами, зачёсанными в породистый пучок, и манерами древних русских аристократок.
Девиз нашего клуба был «Пер аспера ад астра», что в переводе с латинского означало «Через тернии к звёздам».
Увлеклись решением дополнительных заданий, которые получали из заочной физико-математической школы при Московском физико-техническом институте в городе Долгопрудном. Позднее узнал, что это был знаменитый МФТИ – колыбель ракетчиков и физиков-ядерщиков.
Задания были необычные, интересные, в основном заставляли размышлять и затем принимать решение по ответу. Знакомили с научными парадоксами, задачами, которые в те времена ещё были не решены. Например, самый эффективный в мире летательный аппарат – комар – по соотношению своего веса и площади крыльев (по тогдашним научным знаниям) летать не может.
Очень занимала сознание новая мечта: работать конструктором летательных аппаратов, именно аппаратов, а не просто самолётов.
В школе же познакомился с Серёжкой: хохотун, прикольщик, которому интереснее было играть во дворе с закадычными друзьями, чем заниматься в школе.
Уже значительно позже мы подружились на всю жизнь.
Ещё запомнился недолго работавший в нашей школе историк, по национальности немец. Кажется, его звали Рудольф Генрихович Либерман: худой, высокий, с копной слегка вьющихся светлых, ближе к рыжим, волос и выпячивающимся кадыком на горле, вроде он даже немного «кагтавил», то есть вместо звука «р» у него получалось «г».
Но запомнился он не этим, а своей новой методикой преподавания.
Он никогда не задавал домашнего задания. Суть той методики – и сейчас я понимаю, что она работает, – заключалась в следующем.
Урок из сорока пяти минут он разделял на три части: пятнадцать минут – повторение предыдущего материала с ответами самих учеников, пятнадцать минут – новый материал, и последние пятнадцать минут он читал юмористические рассказы разных сатириков, я запомнил Михаила Зощенко.
Конечно, когда начинался новый урок и Генрихович начинал спрашивать, какой мы читали рассказ на предыдущем уроке, все сразу вспоминали и пройденную новую тему и отвечали очень хорошо, двоек и троек у класса по истории в тот год не было.
Уже позднее, в десятом классе, мне повезло познакомиться с книгой сатирических рассказов Зощенко. Теперь всегда со мной его знаменитые фразы: «Ничего я на это не сказал, только говорю», «А чай-то ваш шваброй пахнет!» и так далее в том же духе.
В старших классах увлекался резьбой по дереву. Запах свежей стружки, которую строгал папка рубанком с хорошо высушенных деревянных досок, впитался с детства.
Очень любил уроки труда, которые у нас вёл бывший фронтовик Иван Николаевич. У него было осколочное ранение, и его правый глаз, как и у меня, смотрел в сторону.
Он научил нас делать табуретки, на станке точили шахматные фигурки. А коней я позднее вырезал из сухого куска осины – самой мягкой и податливой для резьбы древесины.
Главное, нужны инструменты для работы с деревом. Первые мои инструменты были сделаны отцом в кузьмехе. Деревянный молоток – киянка, стамески – широкая и узкая, и два острейших косых ножа – маленькая и большая заячьи лапки.
Этим богатством я был доволен почти год, пока в новом хозяйственном магазине не увидел набор для резьбы по дереву.
В синей коробке из жёсткого картона были плотно уложены разные стамески и небольшой точильный брусочек из мелкого абразива для правки инструмента перед работой.
В открытой коробке на витрине они поразительно блестели, а ручки отливали матовой белизной прочной пластмассы. Набор стоил безумных денег, дороже бутылки водки, как пошутил папка, когда я выпрашивал у него купить этот набор.
В этом наборе были стамески с волшебными названиями: прямая стамеска – нужна для обработки деревянных заготовок и вырезания простых углублений; косая стамеска – имеет лезвие, которое скошено под углом сорок пять градусов; угловая стамеска – похожа на английскую букву V; стамеска полукруглая – это, пожалуй, самая главная разновидность данного инструмента; клюкарза – очень похожа на полукруглую стамеску, но на конце у неё загогулина в виде полукруглой клюки; цезарики – тоже можно назвать разновидностью полукруглой стамески, однако они имеют более узкую рабочую часть; штихели – имеют грибовидную рукоятку и косой резец, их применяют главным образом для вырезания канавок; клёпик – это мини-стамеска по дереву, которая имеет тонкую заточку узкого лезвия, похожую на острый листочек. Этот инструмент применяют тогда, когда обычные стамески не могут создать рисунок нужной точности. Уф-ф…
Когда я всё это, или почти всё, точно уже не помню, рассказал вечером на семейном совете, бабушка первая заняла мою позицию и сказала папке: «Купи уже ему этот набор, хоть по дворам шляться не будет».
Набор был куплен, шахматы с красивыми конями выточены, были сделаны резные заготовки для шкатулки из сухой досочки благородного кедра, но ещё этой породы дерева найти не удалось.
В планах было вырезать орла с распахнутыми крыльями, Мадонну с младенцем, распятого Иисуса Христа, но не случилось.
Потом увлёкся техникой маркетри, когда в тоненьком кусочке деревянного шпона вырезаются и заполняются мозаичными кусочками других пород шпона различные картинки. Очень красивая техника.
Но добыть шпон в те времена не представилась возможность, а в магазине он не продавался. Да и десятый класс налагал особенные обязанности: надо было учить билеты к выпускным экзаменам в школе.
Времени на увлечения практически не оставалось, но это не относилось к чтению.
Окончание школы запомнилось ещё и безумной, просто запойной тягой к чтению. Старшая сестра к этому времени вышла замуж и переехала. Навещая её в квартире матери мужа, где обосновались молодые, я открыл настоящую сокровищницу в серванте: полные собрания сочинений Пушкина, Лермонтова, Блока, Алексея Толстого, Теодора Драйзера, Джека Лондона и кучу книг из серии «Большая всемирная литература».
Недоступное богатство для нашей семьи! Родители были простыми рабочими, и покупка книг не входила в необходимые нужды.
Я выпрашивал по одной книге и ночи напролёт проглатывал содержание.
У Блока наслаждался стихами о прекрасной даме. С интересом прочитал «Петра Первого» Алексея Толстого, «Финансиста» Теодора Драйзера. А рассказы Джека Лондона про золотую лихорадку, про Малыша и Смока стали для меня открытием.
Много было прочитано. Отец, уходя утром на работу, выключал свет в моей комнате и укрывал одеялом.
А вечером была нравоучительная беседа: испортишь глаза, нельзя так много читать, что там такого необычного в этих книгах?
Толкового ответа я дать не мог, только мямлил, что больше не буду. Это повторялось с завидным постоянством.
И всё-таки выпускные экзамены – важнее. Надо садиться за учёбу.
ГЛАВА 5. АЛЬМА-МАТЕР
Помнишь, друг, в ночи перед экзаменом
Нечитанных учебников – гора?
Ах, какими светлыми надеждами
Нас встречала каждая весна.
Нас сплотила дружба безграничная,
Дружба молодых и светлых лет.
Все мы с вами будто одержимые
Носим имя гордое «студент».
Уходят вдаль вечерних улиц ленты,
С Свердловском мы расстанемся, друзья.
Сегодня мы пока ещё студенты,
А завтра – инженеры, ты и я.
Гимн студентов УПИ
Успешно сданы все экзамены в школе, получен аттестат со средним баллом пять, а точнее, четыре целых восемьдесят пять сотых – потому что были освобождение от физкультуры и четвёрка по экономической географии.
Полные надежд и молодого энтузиазма, мы с друзьями поехали поступать в МФТИ.
В те времена говорили: перед вами все дороги открыты. Только сейчас понятно, что нельзя изменять своей мечте и пускать всё на самотёк.
В Долгопрудном первым делом проверили справки по здоровью, и полному молодому человеку (а точнее сказать, толстяку), постоянно вытирающему пот со лба – середина июня выдалась жаркой, – объяснили, что этот институт готовит в будущем офицеров, и люди, не проходящие по здоровью, к собеседованию не допускаются.
Это был первый удар по мечте придумывать и чертить за кульманом модели новых летательных аппаратов.
Из трёх серовских парней нашего года выпуска в МФТИ поступил только Толя, закончил, защитил кандидатскую диссертацию и в возрасте чуть более сорока лет ушёл из жизни: инфаркт.
Подумав ночь, выпив две бутылки портвейна, мы с другом Мишей купили билеты на поезд до Казани и поехали поступать в Казанский авиационный институт.
«Расти и крепни, родной Татарстан», – такой лозунг огромными буквами на соседних, опоясывающих железнодорожный вокзал, пятиэтажках встретил нас в Казани.
В те времена этот город ещё не достиг того величия, которого добился в современное время. Серенькие пяти- и четырёхэтажные каменные здания нового города, деревянная застройка старой исторической части города, какой-то игрушечный Казанский кремль, который в настоящее время, после капитальной реставрации, заблистал новыми яркими красками, а окраины сплошь, как и сегодня, состояли из добротных одноэтажных домов.
Но и этот город не стал моей альма-матер. В приёмной комиссии татарского института, взглянув на «уральского богатыря» и посмотрев справку по здоровью, отказали в приёме документов и порекомендовали УПИ, физтех.
Друг мой Миша остался сдавать экзамены в КАИ, недобрал один балл и ушёл в армию. Я же поехал в Свердловск, в УПИ.
Большой коричневый портфель из кожзама, набитый до отказа в основном книжками за девятый-десятый классы и тетрадками, а также небольшой фибровый чемодан с вещами я оставил в камере хранения свердловского большущего шумного железнодорожного вокзала и пошёл искать Уральский политехнический институт.
Доехав на трамвае до остановки «Восточная», увидел величественное здание с колоннами, как у Большого театра в Москве (и как потом узнал, это здание являлось шедевром эпохи конструктивизма двадцатых годов двадцатого века), и с замиранием духа вступил внутрь.
В 1979 году в фойе института ещё стоял памятник С. М. Кирову, чьё имя он тогда носил. Сергей Миронович был изваян из какого-то металла в костюме и сапогах, а место это называлось среди студентов «у сапога».
В октябре 2020 года наш институт отметил столетний юбилей. Сегодня это Уральский государственный университет имени первого Президента Российской Федерации Бориса Николаевича Ельцина – именно такая надпись огромными буквами украшала фасад главного здания около пяти лет назад, когда довелось поучиться на двухнедельных курсах повышения квалификации. Но всё равно из космоса не видно.
Тёплая и возвышенная атмосфера дома науки навсегда останется в сердце каждого выпускника УПИ, и для школьника из небольшого провинциального городка первые шаги по просторному, гулкому фойе института запомнились необычно шумным гомоном счастливых, улыбающихся молодых людей.
Тогда думал именно о том, что они улыбаются потому, что уже учатся, уже поступили и прошли эти страшные вступительные экзамены, а мне надо ещё во всём этом разобраться.
Институт в начале нашего знакомства очень удивил своими расстояниями, коридорами, лестницами, аудиториями.
Под впечатлением от огромного нового пространства я, наконец, увидел отдельное здание физико-технического факультета, запросто его звали физтехом, инженерно-экономический – инжэком, металлургический – соответственно, метфаком, и так далее: теплофак, мехфак, радиофак.
Тогда ещё не знал, что практически у каждого солидного факультета было своё отдельное здание.
На физтехе после собеседования в приёмной комиссии сказали то же, что и везде: «У нас готовят кроме инженеров ещё и офицеров – командиров танковых взводов, а выпускники школ с проблемами здоровья не принимаются даже к сдаче экзаменов. Вам, может быть, стоит попробовать обратиться в приёмную комиссию инженерно-экономического факультета».
Но быть бухгалтером (а я в то время и не знал, что экономисты – это «правая рука руководителя», так позднее говорил будущий руководитель моего дипломного проекта Бочкарёв Борис Николаевич) в тот момент не входило в мои планы.
«Ну и пусть, – с отчаянием думал я, – пойду к отцу на завод и буду токарем. Ведь нас учили, что люди разные нужны, люди разные важны!»
Потерпев фиаско своей мечты стать конструктором летательных аппаратов, даже не заходя в приёмную комиссию инжэка, я отправился на вокзал, где в камере хранения остались вещи, и купил билет на первый поезд домой.
Дома рассказал всю эпопею с поездкой по «университетам», но удержался и не заревел, хотя слёзы подступали, как говорится, комом к самому горлу.
Мама, конечно, пожалела меня, смахнув навернувшуюся слезу, бабушка проворчала что-то вроде «ну вот, учился, учился – и зря», а отец сказал: «Ну что ж, хочешь на завод – пожалуйста, просто в нашей семье ещё никого с высшим образованием не было, все думали, ты будешь первым».
Как раз в этот период папа и несколько мужиков-соседей решили организовать коллективный сад и занимались получением разрешения на выделение земельного участка для огородничества.
Та неделя оказалась запоминающейся. Наш участок находился на первой дорожке: небольшая низина с водяной лужей была огорожена четырьмя кольями по периметру прямоугольника.
«Вот наши пять соток радости», – сказал отец и сразу начал планировать, что где будет располагаться. Половину жизни я жалею, что мне не передалась та уверенность в принятии решений, которая была у отца.
Ведь как он нарисовал кургузым карандашом план на тетрадном листе в клеточку – вот здесь будет дом, вот здесь теплицы, вот здесь грядки с картошкой, а здесь мелочь и клубника, – так впоследствии и было сделано.
Конечно, наверное, эти решения у него были продуманы на основании виденного по опыту, хотя в те времена садоводство у нас в городе только зарождалось, просто, видимо, я этого не видел и не знал.
Как в чистом поле появляются усадьбы, дома и бани – я узнал именно на примере строительства нашего коллективного сада, впоследствии он славился красивыми затейливыми домиками с башенками и чудесной деревянной резьбой.
А сосед через три дома в низине вырыл пруд, запустил туда карасей и, как в песне, «свою лосось ловил в своём пруду».
Сад был очень хороший, жаль, что его смыло начисто в момент наводнения 1993 года, когда разрушилась дамба Киселёвского водохранилища. Сад обосновался на острове, его окружал канал, возведённый для нереста рыбы в обход каквинской плотины, – основной поток прорвавшей дамбу воды хлынул по этому каналу.
Так вот, колышки и бечёвку, окружавшие при нарезке участок, использовали для окантовки будущего фундамента нашего садового дома – стандартного, по обычному размеру брёвен шесть на шесть метров.
Мы всеми членами семьи, то есть буквально все – и мама, и бабушка, и сестра, и я во главе с отцом, – выкопали ленточный фундамент на два штыка лопаты вглубь, напоминавший восьмёрку: основной дом шесть на четыре и веранда два на шесть.
Затем мы с отцом перетаскали выданные соседом сколоченные из досок и уже побывавшие в деле щиты для опалубки, которые затем были переданы строителям следующего дома.
Щиты были укреплены укосинами и поперечинами, чтобы фундамент не распёрло бетоном.
На следующий день отец пригласил с работы рабочих из своей бригады и мы, человек шесть, если мне не изменяет память, за пару часов лопатами и вёдрами раскидали две машины бетона, которые привезли знакомые водилы с местного ЖБИ за огненную воду – модную форму оплаты, действующую в те времена сухого закона.
За два дня, пока застывал фундамент, съездили с отцом на посёлок Новая Кола в район Лесобазы и договорились на две машины бруса хвойных пород по пять кубов, система оплаты была та же самая.
И вот в конце недели, кажется это была пятница, мы с отцом приехали на участок, фундамент уже затвердел, брус привезли, положив на бетон для гидроизоляции нарезанную из рулона толь, начали строительство дома.
Между брусьями на усадку укладывали пучками паклю, которая осталась у другого соседа. По углам брус выпиливали в замок половину на половину, между собой брус проколачивали гвоздями на двести миллиметров.
Вообще-то рекомендуется связывать между собой брусья деревянными шкантами, но тогда мы этого не знали.
Привезённого бруса хватило на пять рядов, отец говорил, что подняли дом до окон.
Затем случился инцидент, который повлиял или, точнее сказать, послужил окончательным штрихом для принятия решения о поступлении на учёбу.
Соседом по садовому участку оказался городской военком, который впоследствии подружился с отцом на предмет «ста грамм по-соседски».
Он, как и рабочие из отцовской бригады, спросил: «Собираешься пойти работать на завод и не хочешь учиться?»
С присущими военным людям лихачеством и бесшабашностью он рассказал следующий анекдот.
У одного генерала сын не хотел учиться после окончания школы.
Он пригласил его к себе, угостил рюмкой коньяка из сейфа, познакомил с хорошо умеющей расслаблять мужчин молоденькой секретаршей и отправил на чёрной «волге» с водителем покататься.
А вечером спрашивает, понравилась ли ему экскурсия, тот ответил: да.
Ну так вот, говорит он, чтобы так жить, нужно учиться, учиться и ещё раз учиться.
Конечно, не только этот наглядный анекдот и не только чумазые рабочие из отцовской бригады, с которыми я разговаривал в бане кузнечно-механического цеха, повлияли на моё решение: нужно попробовать ещё раз.
В понедельник отец уже взял отгул, и мы вдвоём поехали покорять Свердловск.
В поезде пошли в вагон-ресторан, отец заказал болгарское столовое вино и позвал официанта, мол, не могу сам наливать и спаивать сына, налейте по бокалу.
Конечно, разные там портвейны и вермуты пробовал с пацанами и раньше, но это было всё игрой, а так чтобы «в открытую», вместе с отцом, – тогда было в первый раз.
Именно тогда – а всего два раза, в этот и ещё когда после скандала я ушёл от первой жены и мы с ним выпили по рюмке водки, а я говорил, что неудобно их беспокоить и вернуться домой, – он мне сказал: что бы ни случилось, что бы ты ни натворил, только дома у родителей ты всегда получишь защиту. Этому буду учить всех своих детей.
Вообще всегда буду помнить находчивость отца; образование, как он говорил, у него было всего четыре класса церковно-приходской школы, а остальное – жизненные университеты.
Читать бесплатно другие книги:
