Клинки императора Стейвли Брайан
– Патер, что забыл лич в Костистых горах, да еще посреди зимы?
– А может, он скрывается! Может, соседи узнали, что он лич, и ему пришлось бежать среди ночи. Или нет, – вдохновенно фантазировал мальчишка. – Он, наверное, наложил на кого-нибудь кеннинг! Что-то жуткое, и…
– …И потом пришел к нам резать коз? – хохотнул Акйил.
– Ну а что? Они ведь так и делают, – возразил Патер. – Едят мозги и пьют кровь, и все такое.
– Ничего подобного, Патер, – покачал головой Каден. – Они такие же люди, как и мы, просто… извращенные.
– Они плохие! – убежденно воскликнул мальчик. – Поэтому их всех надо повесить или обезглавить!
– Они действительно плохие, – согласился Каден. – И мы действительно должны их казнить. Но не потому, что они пьют кровь.
– Вообще-то, они могут пить кровь, – некстати заметил Акйил, тыча Патера под ребра, чтобы подзадорить его.
Каден снова покачал головой:
– Мы должны казнить личей, потому что они слишком могущественны. Нельзя допускать, чтобы кто-то искажал ткань реальности по своей прихоти. Это должно быть подвластно лишь богам.
Сотни лет назад атмани, правители-личи, потеряли рассудок и едва не уничтожили весь мир. Каждый раз, когда Каденом овладевало сомнение в том, что личи заслуживают ненависти и поношения, которые их окружают, ему достаточно было вспомнить их историю.
– Слишком властны! – воскликнул Акйил. – Слишком могущественны! И это я слышу от человека, который, поцелуй его Кент, однажды станет аннурским императором!
– Если верить Тану, в моей голове не хватит мозгов, даже чтобы стать хорошим монахом, – фыркнул Каден.
– Тебе и необязательно становиться монахом. Ты ведь собираешься править половиной мира!
– Может, и так, – с сомнением протянул Каден.
Сейчас Рассветный дворец и Нетесаный трон казались невероятно далекими, словно смутное воспоминание о детском сне. Как знать, может, отец будет править еще тридцать лет – время, которое Каден проведет в Ашк-лане, таская воду, перекрывая крыши и терпя побои своего умиала, а как же еще?
– Я не против работы или взбучки, если чувствую, что все это часть какого-то большого замысла. Но вот Тан… Ему вообще нет до меня дела, я для него словно какое-то насекомое.
– Порадовался бы, – заметил Акйил, перекатываясь на спину и устремляя взгляд в несущиеся по небу облака. – Я всю жизнь из кожи вон лез именно для того, чтобы от меня никто ничего не ожидал. Разочарование окружающих – ключ к успеху!
Он повернулся было к Патеру, но Каден опередил его.
– И это тоже не воровская мудрость, – заверил он мальчика, потом снова повернулся к Акйилу. – Знаешь, что Тан заставил меня делать на прошлой неделе? Считать. Он заставил меня пересчитать все камни во всех зданиях Ашк-лана.
– И тебя это огорчает? – спросил Акйил, тыча в него пальцем. – Да мне давали задания потруднее, когда мне не было и десяти!
Каден приподнял брови:
– Ты всегда был семи пядей во лбу, я знаю.
– И не нужно бросаться непонятными словами. Не все мы выросли под руководством учителя-манджари.
– Не ты ли заявлял, что все необходимые знания человек может получить от мясника, моряка и шлюхи?
– Без мясника с моряком можно обойтись, – пожал плечами Акйил.
Патер изо всех сил пытался поспеть за их диалогом, поворачивая голову то к одному, то к другому.
– Что такое шлюха? – заинтересовался он, но тут же, вспомнив прежнюю беседу, перешел к другому вопросу: – Если козу убил не лич, то кто?
Сцена снова встала перед мысленным взором Кадена: разбитый череп, выскобленный дочиста.
– Говорю тебе, я не знаю.
Он снова посмотрел во двор. Его взгляд скользнул мимо каменных строений и гранитных утесов туда, где солнце опускалось к бесконечным травянистым равнинам.
– Скоро стемнеет, – сказал он. – Если не вымоюсь и не найду Тана до ужина, мне придется похуже, чем той козе.
Умберский пруд представлял собой не столько пруд, сколько выемку в скалах в полумиле от монастыря. Белая река здесь приостанавливала свой бег, собирая силы в гулкой неподвижной тишине, прежде чем перелиться через край уступа головокружительным водопадом, низвергаясь на сотни футов в глубокое ущелье, откуда затем ленивой змеей выползала на равнину далеко внизу. Для Кадена, привыкшего в детстве мыться в медных бассейнах, которые дворцовые слуги наполняли горячей водой, было настоящим потрясением узнать, что в Ашк-лане единственное место, где можно помыться, – это пруд за пределами монастыря. Однако за годы он привык. Вода здесь была обжигающе холодной даже летом, а зимой тем, кто отваживался искупаться, приходилось пробивать во льду прорубь; делали это ржавым топором с длинной рукояткой, который монахи специально оставляли между камней. Тем не менее после долгого дня, проведенного за тасканием черепицы под яростным горным солнцем, окунуться в холодную воду было, пожалуй, приятно.
Прежде чем войти в воду, Каден помедлил. Было здорово на несколько минут оказаться наедине с собой, вдалеке от Тана с его заданиями, от Патера с его вопросами и Акйила с его вечными подначками. Он наклонился, зачерпнул пригоршню прозрачной воды и глотнул, потом выпрямился, чувствуя, как ледяная струя стекает вниз по пищеводу, и глядя на головокружительную тропу, спускавшуюся к подножиям гор и равнине.
В последний раз его ноги ступали по этой тропе восемь лет назад. Он шел тогда, вытягивая тощую шею, чтобы взглянуть на свой новый дом – дом, который словно прилепился к горам, таким высоким, что верхушками они протыкали облака. Каден был испуган: он боялся этого холодного каменного дома и боялся показать свой страх.
«Но почему? – умоляюще вопрошал он отца перед отъездом из Аннура. – Почему ты сам не научишь меня управлять империей?»
Суровое лицо Санлитуна разгладилось, и он ответил: «Когда-нибудь так и будет, Каден. Настанет день, и я буду тебя учить, как мой отец учил меня, – отличать правосудие от жестокости, храбрость от глупости, настоящих друзей от льстецов-прихлебателей. Когда ты вернешься, я научу тебя принимать взвешенные, суровые решения, которые из мальчика делают мужчину. Но есть кое-что, очень важное, первостепенное, чему я не в силах тебя обучить. Что это, ты узнаешь у хин».
«Но почему? – умоляюще спросил Каден. – Они ведь не правят империей! Они не правят даже царством, они вообще ничем не правят!»
Отец загадочно улыбнулся, словно услышал какую-то очень тонкую шутку. Потом улыбка исчезла; он взял запястье сына и сильно сжал его особым образом – это называлось «солдатским захватом». Каден изо всех сил постарался ответить тем же, хотя его пальчики были слишком малы, чтобы как следует обхватить мускулистое предплечье отца.
«Десять лет, – сказал тот, сменяя обличье родителя на императорский лик. – Не так уж долго по меркам человеческой жизни».
Восемь лет прошло, думал Каден, опираясь спиной о покатый валун. Восемь лет, а научился он совсем немногому, и все это не имело никакой ценности. Он мог мастерить горшки, чашки, кружки, кувшины и вазы из глины с речных отмелей. Он мог часами сидеть неподвижно словно камень или часами бежать в гору. Он мог ухаживать за козами. Он мог по памяти подробно нарисовать любое растение, животное или птицу (по крайней мере, если при этом его не избивают до крови, поправил он себя с кривой улыбкой). Он полюбил Ашк-лан, но не мог остаться здесь навсегда, а его достижения казались ничтожными после восьми лет обучения – ничего такого, что помогло бы в управлении империей. Теперь вот Тан заставляет его считать камни…
«Надеюсь, Валин лучше использует свое время, – подумал Каден. – Готов ручаться, он-то, по крайней мере, не проваливает свои задания».
Мысль о заданиях возродила боль в спине там, где ивовый прут рассек кожу.
«Лучше поскорее промыть раны, – подумал Каден, поглядывая на холодную воду. – Не будет ничего хорошего, если они загноятся».
Он через голову стянул балахон, вздрагивая от прикосновений грубой ткани к кровавым рубцам, и швырнул его на землю. Пруд был недостаточно глубок и широк, чтобы по-настоящему нырнуть, но в верхнем конце имелась узкая ступенька, с которой можно было погрузиться в воду сразу по грудь. Это было проще, чем входить постепенно – словно рывком отдирать засохшую болячку. Каден сделал три вдоха и выдоха, успокаивая сердцебиение и готовя себя к предстоящему погружению, и прыгнул.
Как обычно, ледяная вода полоснула его словно ножом. Однако Каден купался в этом пруду с десяти лет и давно научился справляться с температурой своего тела. Он принудил себя сделать долгий, глубокий вдох, задержал воздух, затем разогнал образовавшуюся толику тепла по своим дрожащим конечностям. Этому трюку его научили монахи. Шьял Нин, настоятель, мог целыми часами спокойно сидеть зимой под снегом, подставив голые плечи стихиям; хлопья снега касались его кожи и исчезали в маленьких облачках пара. Так Каден пока что не мог, но по крайней мере сумел не прикусить себе язык, когда потянулся через плечо, чтобы смыть засохшую кровь с израненной спины. С минуту он яростно тер кожу, затем повернулся к берегу. Но прежде чем он успел вскарабкаться обратно на скалу, тишину нарушил спокойный голос:
– Оставайся в воде.
Каден замер, судорожно втянув в себя воздух. Рампури Тан! Он повернулся, ища взглядом своего умиала, и обнаружил, что тот сидит в тени нависающей гранитной глыбы всего в нескольких шагах от него – ноги скрещены, спина выпрямлена. Тан больше походил на статую, вырубленную в скале, чем на фигуру из плоти и крови. Очевидно, он сидел там все это время, наблюдая и оценивая.
– Ничего удивительного, что ты не можешь рисовать, – заметил Тан. – Ты же слеп.
Каден мрачно стиснул зубы, отогнал подползающий холод и промолчал.
Тан не двигался. Вообще, судя по его виду, он мог сидеть без движения целую вечность; однако он разглядывал Кадена с таким вниманием, словно тот был головоломной задачкой, выставленной на доске для игры в камни.
– Почему ты не увидел меня? – наконец спросил он.
– Вы смешались со скалой.
– Смешался. – Тан хохотнул, но в этом звуке, в отличие от смеха Хенга, не было ни капли веселья. – Я смешался со скалой! Что бы это значило?
Он перевел взгляд на темнеющее небо, словно надеялся прочитать ответ в полете соколов, круживших наверху.
– Можно смешать заварку и горячую воду, чтобы получить чай. Пекарь смешивает муку с яйцами. Но как можно смешать плоть с камнем?
Тан покачал головой, словно показывая, что это для него непостижимо.
Кадена, стоявшего в ледяной воде, начинало трясти. Тепло, накопившееся в его теле за целый вечер таскания черепицы, теперь было не больше чем воспоминанием – холодное течение давно унесло его за край уступа.
– Ты знаешь, зачем ты здесь? – спросил монах после бесконечной паузы.
– Я должен научиться дисциплине, – ответил Каден, следя, чтобы язык не попал между клацающих зубов. – Послушанию.
Тан пожал плечами:
– Все это важные вещи, но ты бы научился дисциплине и послушанию у крестьянина или каменщика. Хин могут научить тебя большему.
– Концентрации! – догадался Каден.
– Концентрации? Какое дело Пустому Богу до твоей концентрации? Почему его должно заботить, что какой-то ученик в тусклом каменном здании способен воссоздать форму листа? – Тан развел руками, словно ожидая ответа Кадена, и затем продолжил: – Твоя концентрация оскорбляет твоего бога! Твое присутствие, само твое «я» оскорбляют твоего бога!
– Но наше обучение…
– Просто инструмент. Молоток – это не дом. Нож – это не смерть. Ты путаешь средство с целью.
– Ваниате, – выговорил Каден, отчаянно стараясь справиться с колотившей его дрожью.
– Ваниате, – подтвердил Тан, медленно произнося странные слоги, словно пробовал их на вкус. – Ты знаешь, что это?
– Пустота, – стуча зубами, проговорил Каден. – Ничто.
Все, что изучали монахи, все упражнения, которые умиалы давали своим ученикам, бесконечные часы рисования, бега, постов и рытья земли были направлены на достижение одной неизменной цели: пустоты ваниате. Два года назад, в момент раздражения и замешательства, Каден имел глупость поставить под вопрос ценность этой пустоты. Услышав его вызывающую реплику, Хенг громко расхохотался, после чего, добродушно улыбаясь, заменил миску и кружку ученика двумя камнями. Каждый день Каден стоял в очереди в трапезной лишь для того, чтобы увидеть, как монах, раскладывавший еду, поливает супом из черпака бесформенный кусок гранита. Порой на нем чудом удерживался кусочек баранины или моркови; но чаще мучимый голодом Каден был вынужден смотреть, как густой бульон стекает с камня обратно в общую кастрюлю. Когда другие монахи доверху наполняли свои кружки холодной водой, Каден мог лишь плеснуть воды на свой камень и затем облизывать его, царапая язык о шершавый кварц.
Спустя две недели Хенг, все так же улыбаясь, вернул Кадену миску с кружкой. Однако прежде чем дать их ему, он взял в руку камень, с которого Каден пытался пить.
«Твой ум подобен этому камню: он твердый и цельный. Больше в него ничего не влезет. Ты доверху набил его мыслями и эмоциями и еще считаешь, что этой полнотой стоит гордиться! – Он посмеялся нелепости такого представления. – Как тебе, должно быть, не хватало твоей старой пустой миски!»
На протяжении последующих лет Каден прилежно развивал в себе это умение, учился обустраивать пустое место внутри себя, в собственном уме. Естественно, он не овладел им полностью – большинство монахов достигали ваниате лишь через тридцать-сорок лет практики, – но что-то у него все же получалось. Сама-ан – искусство запоминания и вызова воспоминаний – играло в практике центральную роль, это было то кайло, тот рычаг, при помощи которого хин выколупывали собственное «я». Хенг рассказал, что забитый до отказа ум сопротивляется новым впечатлениям, он предпочитает сам выплескиваться в окружающий мир, а не вливать этот мир в себя. Неспособность воспроизвести форму крыла дрозда, к примеру, указывала на ум, скованный бесполезными, эфемерными идеями.
И ум был не единственным препятствием. Тело тоже болело, зудело, раздражалось, требовало мелких удовольствий. И когда монах освобождал свой мозг от мыслей и эмоций, голос тела с готовностью заполнял пустое пространство. Чтобы заставить его замолчать, хин подолгу стояли голыми на палящем солнце, бегали босиком по снегу, целыми днями сидели в одной позе со скрещенными ногами, невзирая на сведенные судорогой мышцы и стянутый узлом желудок. До тех пор, пока тело посягает на ум, достичь ваниате невозможно, поэтому хин один за другим вызывали на бой желания своего тела, повергали их наземь и отбрасывали прочь.
Практика была нелегкой. Не далее как в этом же году Каден помогал монахам вытаскивать со дна ущелья тело одного из учеников. Мальчик, которому было всего одиннадцать лет, упал и разбился насмерть, когда ночью пытался сбежать из монастыря. Впрочем, такие трагедии случались нечасто. Умиалам полагалось знать пределы возможностей своих учеников, и тот монах, под чьим началом состоял разбившийся мальчик, подвергся суровому наказанию. И тем не менее рассеченные ноги, отмороженные пальцы и сломанные кости считались неизбежной частью обучения новичка в монастыре в первые пять лет.
Поиск ваниате, разумеется, не имел завершения, и даже старейшие монахи признавали, что встречаются с трудностями. Ум подобен глиняному горшку, выставленному под дождь. Монах может опустошать его каждый день, и тем не менее все те же надежды и тревоги, скудные телесные силы и неувядающие недуги постоянно барабанят в дно и стекают по стенкам, наполняя сосуд заново. Жизнь хин проходила в вечном бдении.
Монахи не были особенно жестоки, однако они не прощали капризы человеческих эмоций. Любовь и ненависть, печаль и радость – все это в их глазах были путы, привязывающие человека к иллюзии «я», а «я» в словаре хин было равносильно проклятию. Оно затмевает собой все, затемняя ум, замутняя ясность мира. В то время как монахи стремились достичь пустотности, «я» постоянно просачивалось внутрь, словно холодная вода на дно глубокого колодца.
Конечности Кадена налились свинцом. В талой воде с гор, заполнявшей Умберский пруд, пальцы на руках и ногах онемели, а все внутри застыло настолько, что каждый вдох приходилось с усилием проталкивать в отяжелевшие легкие. Он еще ни разу не оставался в пруду так долго ранней весной, и тем не менее Тан, по-видимому, не собирался его жалеть.
– Пустота, – задумчиво произнес монах. – Это слово можно перевести и так, однако наш язык не очень хорошо подходит для столь чуждого нам понятия. Ты знаешь, откуда произошло слово «ваниате»?
Каден в отчаянии покачал головой. В настоящий момент ничто не заботило его меньше, чем происхождение какого-то странного понятия, которым были одержимы хин. Две зимы назад один из младших монахов, Фаллон Йоргун, замерз насмерть после того, как сломал ногу, обегая Вороний Круг, а ведь вода охлаждает тело гораздо быстрее, чем воздух.
– Кшештрим, – наконец проговорил Тан. – Это слово из языка кшештрим.
В любых других обстоятельствах Каден навострил бы уши. Кшештрим были сказочными персонажами – злобная, давно исчезнувшая раса, которая населяла мир, когда тот был еще молод, правила этим миром до появления людей, а затем вела безжалостную войну за их уничтожение. Каден никогда не слышал, чтобы о кшештрим упоминали в какой-либо связи с ваниате. Почему хин взбрело в голову овладеть искусством, изобретенным какими-то давно вымершими недружелюбными существами, Каден представить себе не мог, а учитывая, что тепло понемногу утекало из его тела, не мог также заставить себя заинтересоваться этим вопросом. Кшештрим исчезли уже несколько тысяч лет назад, если вообще когда-то жили, и, если Тан не выпустит его из воды, он очень скоро последует за ними.
– Для кшештрим, – вещал монах, – ваниате не было таинственным искусством, которым необходимо овладеть. Они постоянно пребывали в ваниате! Эмоции были так же чужды их уму, как пустота – нашему.
– Почему вы хотите, чтобы я этому научился? – слабым голосом спросил Каден.
Дышать было трудно, говорить – почти невозможно.
– Обучение, – презрительно отозвался Тан. – Ты слишком много внимания уделяешь обучению. Практика. Развитие. Рост. Твое «я»… Может быть, если прекратишь думать о своем обучении, ты наконец узришь мир вокруг! И заметишь меня среди теней.
Каден промолчал. В любом случае он не был уверен, что смог бы выговорить хоть слово, не откусив себе кончик языка.
«Что же, он сказал что хотел, – подумал Каден про себя. – Теперь я смогу вылезти из этого Шаэлем проклятого пруда!»
Правда, он не знал, осталось ли в его руках достаточно силы, чтобы выбраться на берег, но Тан ему, конечно, поможет. Старший монах, однако, не делал попыток встать.
– Тебе холодно? – спросил он внезапно, словно эта мысль только сейчас пришла ему в голову.
Каден яростно закивал.
Тан разглядывал его с отстраненным любопытством, с каким любой другой монах мог бы изучать раненое животное.
– Что у тебя замерзло?
– Н-ноги, – с трудом вымолвил Каден. – Ру-руки…
Тан нахмурил брови:
– А тебе – холодно?
Его интонация звучала как-то по-другому, но Каден не мог понять, что она означает. Кажется, вокруг стало темнее… Не может же быть, чтобы солнце уже село. Он попытался вспомнить, поздно ли было, когда он начал спускаться к пруду, но не мог думать ни о чем, кроме тяжелой неподвижности своих членов. Он заставил себя сделать вдох. Был какой-то вопрос… Тан задал ему вопрос.
– Тебе холодно? – снова спросил монах.
Каден беспомощно смотрел на него. Он больше не чувствовал ног. Он вообще почти ничего не чувствовал. Холод куда-то пропал. Холод пропал, и Каден перестал трястись. Вода ощущалась как… Как ничто. Как воздух. Как пространство. Может быть, если он закроет глаза, только на минуточку…
– Тебе холодно? – повторил Тан.
Каден устало качнул головой. Холода больше не было. Он позволил своим векам сомкнуться, и его окружило ничто, приняв в свои мягкие объятия.
Потом за его спиной появился кто-то и начал тащить из воды, ухватив за подмышки. Он пытался возразить, что слишком устал, чтобы двигаться, что он просто хочет немного поспать, но неведомый тянул до тех пор, пока Каден не распростерся на земле. Сильные руки закутали его в какую-то одежду или, может быть, одеяло – онемевшая кожа не ощущала плотности ткани. Резкий удар по лицу вывел Кадена из оцепенения. Он открыл глаза, чтобы протестовать, и Тан отвесил ему еще одну жестокую пощечину.
– Больно, – невнятно пожаловался Каден.
Тан остановился.
– Что болит?
– Щека…
– А тебе – больно?
Каден попытался сосредоточиться на вопросе, но тот казался бессмысленным. Весь мир превратился в туман. Боль была красной линией, нацарапанной на небытии.
– Щеке больно…
– А тебе? – настаивал Тан.
Каден открыл рот, но долго не мог найти слова.
– Мне нет… – наконец вымолвил он.
Чего монах от него добивается? Боль, темнота. Больше ничего нет.
– Я не… – заговорил он и не смог закончить.
Умиал молча ждал. Его темные внимательные глаза блестели.
– Хорошо, – произнес он в конце концов. – Будем считать это началом.
9
Святилище Хала, Владыки Тьмы, покровителя всех, кто обитает в тени, не было храмом. Это был огромный гробовой дуб, распростерший на добрую четверть акра свои корявые черные ветви, похожие на узловатые скрюченные артритом пальцы, вцепившиеся в небеса. С каждой ветви, с каждого сучка свисали летучие мыши, настолько тесно прижавшись друг к другу, что сперва Валин принял их за тяжелую черную листву – десятки тысяч летучих мышей, плотно завернувшихся в свои крылья в молчаливом ожидании ночи. Когда опустится тьма, они взмоют в небо мельтешащим безмолвным роем, оставив после себя голые, словно кости, ветви. Даже летом на гробовике не было листьев – летучие мыши буквально заменяли ему листву. Когда они перед рассветом возвращались на свои насесты, кровь капала с их клыков и просачивалась в плотную землю между корнями, питая дерево. В отличие от своих собратьев, этот гробовик не нуждался в солнечном свете.
Валину доводилось видеть и другие гробовые дубы в ходе обучения – они встречались редко, но росли по всему Эридройскому континенту, – однако это дерево, взгромоздившееся на склон невысокого холма над Гнездом, намного превосходило размерами все, которые ему попадались. Внизу, среди складских построек, спальных корпусов и тренировочных площадок, кеттрал возвели также несколько небольших храмов, посвященных некоторым молодым богам – богу храбрости Хекету, богу боли Мешкенту. Они устроили даже маленькое каменное святилище Кавераа в надежде, что Повелительница Страха не станет трогать тех, кто ей поклоняется. Однако именно здесь, у подножия древнего гробовика, кеттрал возносили свои самые преданные молитвы. Храбрость и боль – это все, конечно, хорошо, но лишь темнота хранила солдат, когда они летели на задание, пристегнутые к своим птицам, темнота окутывала их, когда они убивали врагов, и темнота плащом прикрывала их отступление, когда они растворялись в ночи.
До каждого задания и по возвращении с него солдаты оставляли под дубом свою жертву. Здесь не было монет и драгоценностей, наваленных между корнями, не было свечей и дорогого шелка. Кеттрал знали, что нужно дереву для выживания. Год за годом Валин смотрел, как они цепочкой поднимаются по узкой извилистой тропке, вытоптанной в склоне холма; смотрел, как они становятся на колени и обнажают свои клинки; смотрел, как сталь впивается в теплую плоть, как брызжет кровь, окропляя жадные корни. Знал ли об этом Хал и было ли ему до этого дело, оставалось только гадать. Старые боги всегда были непостижимы.
Когда Валин впервые прибыл на Острова, мрачное дерево и пропитанная кровью земля под ним, мягко говоря, не вызвали у него приятных эмоций. Династия Малкенианов – род Валина – вела свое происхождение от Интарры, и Рассветный дворец, в котором он провел детство, всегда был полон светом и воздухом. Сейчас, однако, вид гробовика более чем соответствовал его настроению. Хотя прошла почти неделя с тех пор, как заведение Менкера рухнуло в воды залива, он по-прежнему не мог отогнать от себя образ Салии с лицом, залитым кровью. Засыпая, он вновь и вновь оказывался в горящем трактире, слышал голос Салии, умоляющий его о помощи, а просыпаясь, искал ее кровь на своей коже.
Он был в ярости на Ха Лин и одновременно чувствовал всю глупость своего гнева. Она сделала верный выбор в трудной ситуации. Как писал Гендран: «Либо умирают твои идеалы, либо ты». Если бы Валин прыгнул с телом Салии на плече, он наверняка окончил бы свои дни, нанизанный на расщепленную сваю.
«Но это я должен был решать!» – гневно возражал он себе, стискивая кулаки.
В дополнение к основному обучению каждый из кеттрал овладевал какой-либо специальностью: кто-то готовился стать снайпером, кто-то подрывником, кто-то пилотом, кто-то личем. Командование с самого начала решило, что Валин вполне способен стать предводителем собственного крыла. Если он пройдет Пробу, в его власти окажутся жизни других солдат, но власть подразумевает готовность принимать решения.
Кровь летела вниз мелкими каплями. Валин не обращал на нее внимания. Он не общался с Лин со времени происшествия у Менкера; он просто не знал, что ей сказать. По крайней мере, здесь, в мрачной тени гробовика, у него было время подумать, время определиться со своими чувствами, не говоря и не делая ничего, о чем он мог бы потом пожалеть… Вот только, взглянув с вершины холма в сторону лагеря, он обнаружил гибкую фигурку, поднимавшуюся по тропе вверх к нему.
Ха Лин остановилась, чуть-чуть не дойдя до первых нависающих ветвей, и подняла голову. С отвращением на лице она разглядывала дремлющих летучих мышей. Валин не сомневался: в свое время она, как и все остальные, придет сюда, чтобы принести жертву богу, но ей так и не удалось побороть неприязнь к этому месту. В том числе поэтому Валин его и выбрал: он надеялся, что мрачные ветви и тихий шорох шевелящихся во сне мышей отпугнут девушку. Как бы не так.
Лин поглядела на него, поджав губы; ее глаза, обычно столь теплые и открытые, были сощурены. Она, должно быть, пришла сюда прямо с тренировки – черная униформа вся в глине, а на левой щеке сочится кровью небольшой порез. Но и сейчас, измочаленная и грязная, она полностью владела собой и даже выглядела красивой.
«И это, Шаэль побери, еще больше усугубляет проблему», – мрачно подумал Валин.
Ведь он не испытывал бы и десятой доли тех мучений, придумывая, что сказать в подобных обстоятельствах Лейту, или Генту, или даже Талалу.
– И долго еще ты собираешься дуться? – наконец спросила Лин, поднимая бровь.
Валин скрипнул зубами:
– Было неправильно ее убивать!
– Валин, – произнесла Лин, – понятия «правильно» и «неправильно» – это роскошь.
– Это необходимость!
– Может быть, для других людей. Но не для нас.
– Для нас в первую очередь! Если у нас нет представления о том, что правильно, а что неправильно, то чем мы лучше Присягнувших Черепу, которые убивают ради убийства, отнимают у людей жизни, чтобы порадовать Ананшаэля?
– Мы не Присягнувшие Черепу, – согласилась Лин. – Но мы и не рыцари Хекета. Мы не разъезжаем на белых жеребцах, по-идиотски махая тяжелыми мечами и бросая благородный вызов врагам. Может, ты не заметил? Мы кеттрал, Валин. Мы убиваем людей. Причем чаще всего ядом или ножом в спину. Иногда стреляем из-за угла – предпочтительно ночью. Не очень благородно, зато эффективно. Именно к этому нас и готовят.
– Но не служанок же, – упрямо возразил Валин. – Не гражданских.
– Да, служанок! Да, гражданских! Если так нужно. Если они мешают выполнить задание.
– Это было не задание, Кент подери! Мы пытались спасти людям жизнь!
– Может, ты этим и занимался, а я пыталась спасти жизнь тебе! – отрезала Лин, яростно сверкая глазами. – Девушка была непосильным бременем. Из-за нее ты мог умереть. Я сделала то, что должна была сделать.
– Вероятно, был другой способ.
Он думал об этом уже сотни раз. Мог он выскочить через окно? Или перепрыгнуть к одному из соседних зданий? Сейчас вопрос был чисто теоретический. Трактир Менкера пошел ко дну, и Салия вместе с ним.
– Другой способ, вероятно, был! А ты, вероятно, сейчас был бы мертв. Все решают шансы, Валин, ты не хуже меня знаешь.
Девушка глубоко вздохнула и обмякла. Весь гнев внезапно словно вытек из Лин, оставив ее слабой и беспомощной.
– Я всегда думала, что это произойдет в бою, – произнесла она после долгого молчания. – Хотя бы в какой-нибудь стычке.
Валин замялся, сбитый с толку новым поворотом разговора.
– Ты о чем? Что произойдет?
Лин взглянула ему прямо в глаза:
– Салия у меня первая. Моя первая жертва.
На Островах праздновали первое убийство, так же как гражданские празднуют помолвку или день рождения. Подобно Халовой пробе или первому самостоятельному заданию, убийство было ритуалом перехода к новому статусу, неизбежным шагом. Сколько бы тебя ни обучали, сколько бы ты ни тренировался, до тех пор, пока ты не убил человека, ты не мог считаться кеттрал. И Лин, конечно, была права: никто не ждет, что его первой жертвой будет трактирная служанка в обмороке. Такое никому не нужно.
Валин длинно, медленно выдохнул. Охваченный гневом и чувством вины, он даже не подумал, что значила смерть Салии для его подруги. Да, он держал девушку в момент ее смерти, но нож в нее бросила Лин. Она взвалила на себя это бремя, причем не ради себя, но чтобы спасти его! Из какого-то позабытого уголка сознания выплыли слова отца, жесткие и неуклонные: «Придет время, и вы с Каденом оба станете руководителями, и когда это произойдет, помните одно. Руководитель – не тот, кто отдает распоряжения. Распоряжаться может каждый дурак. Настоящий руководитель слушает. Он готов изменить свое мнение, готов признать свои ошибки».
Валин скрипнул зубами.
– Спасибо тебе, – проговорил он.
Получилось жестче, чем он рассчитывал, но все же он это сказал. Лин подняла к нему настороженный взгляд, словно ожидала уловки.
– Ты была права, – добавил Валин, выжимая из себя каждый слог. – Я ошибался.
– Ох, Ананшаэля ради, Валин! – простонала Лин. – Какой же ты все-таки гордец! Понятия не имею, почему я…
Она оборвала себя.
– Я пришла сюда не за тем, чтобы ты сообщил мне, что я была права, – объявила она. – Я пришла, потому что меня кое-что беспокоит.
– Беспокоит?
– Трактир Менкера, – пояснила Лин, махнув в направлении Крючка по ту сторону пролива. – Он не сам по себе рухнул.
Валин сдвинул брови. Его мучила та же мысль, но он не был уверен, что подозрения обоснованны, а не являются признаком паранойи.
– Дома рано или поздно разваливаются, – сказал он. – Тем более старые. Тем более на Крючке.
– Эдолиец предупреждает тебя о заговоре, а неделю спустя здание, спокойно стоявшее десятилетиями, вдруг случайно рушится через каких-то пару минут после того, как ты оттуда вышел?
Валин дернул плечом, пытаясь унять растущее внутри беспокойство:
– Если вглядываться, что угодно покажется подозрительным.
– Подозрения спасают людям жизнь, – возразила Лин.
– Подозрения сводят людей с ума, – парировал Валин. – Если кто-то хочет моей смерти, убить меня можно куда изящнее, чем обрушив мне на голову целое здание.
– Правда? – подняла брови Лин. – По мне, так вполне изящно. Обычный несчастный случай: еще один притон на Крючке развалился, придавив десяток человек. Ничего слишком уж странного. Кто заподозрил бы покушение на члена императорской семьи? Хал свидетель, это гораздо изящнее, чем просто перерезать тебе глотку!
Валин поморщился. И тут она права. Он знал, что она права, и тем не менее на Островах всегда хватало несчастных случаев. Всего неделю назад Лему Геллену раздавило ногу огромным валуном во время учебного задания на Карне. Если начнешь оглядываться через плечо на каждом повороте, чего доброго докатишься до того, что перестанешь спать и не будешь доверять ни единому человеку.
– Мы никогда не узнаем наверняка, – сказал он, глядя через пролив.
Крючок лежал разноцветной мешаниной домов и лачуг, ясно видимый по ту сторону узкой полоски воды.
– Я мог бы всю неделю рыться в развалинах и все равно бы ничего не нашел.
– А что, если, – осторожно заговорила Лин, – ты не тот человек, кому стоит рыться в развалинах. Последние восемь лет тебя обучали командовать крылом; я овладеваю благородным искусством стрельбы из лука. Однако у нас есть с пяток братьев и сестер, которых учат взрывать мосты и рушить здания.
– Подрывники, – кивнул Валин.
– И я подумала, а вдруг кто-нибудь из них более компетентно скажет, подготовили ли трактир к случившемуся?
Валин задумался:
– Мне пришлось бы раскрыть свои карты. Признаться, что я чего-то опасаюсь.
– Разве это так уж плохо? Может быть, тот, кто пытается тебя убить, в следующий раз хорошенько подумает.
– Мне не надо, чтобы они хорошенько думали, – возразил Валин, подняв брови. – Мне надо, чтобы они вообще не думали или хотя бы как следует выпили перед этим.
– Я только хочу сказать, хуже не будет.
Кажется, она опять права. Валин окинул взором лежащий внизу лагерь. Строения были словно аккуратно нарисованы на плане – складские помещения, столовая, спальные корпуса, командный центр… Которое из них обрушится ему на голову в следующий раз? В котором из них засел предатель или предатели? Можно ждать, на каждом шагу оглядываясь и предчувствуя новое нападение, или начинать действовать самому.
– Похоже, выбор у меня невелик, – признал Валин. – Кого ты посоветуешь?
– Даю тебе две попытки, – ухмыльнулась Лин, – но думаю, ты угадаешь и с одной.
– Гвенна. – Валин тяжело вздохнул. – Помоги нам Хал!
По всей видимости, Лин тоже была не в восторге от открывающейся перспективы, но прежде чем она успела ответить, в небе над ними скользнула темная тень, беззвучная и стремительная. Подняв голову, Валин увидел кеттрала – широко распластав крылья, тот заходил на сброс на поле внизу.
– Птица на посадке, – произнесла Лин, прикидывая траекторию полета кеттрала над островом, начинавшуюся где-то над низкими утесами на северо-западе. – Похоже, они прилетели…
– Из Аннура, – закончил за нее Валин. – Фейн вернулся.
Столовая кеттрал, низкое одноэтажное здание, заставленное скамьями и длинными деревянными столами, мало походила на заведение Менкера, да и на любой другой трактир на Крючке. Начать с того, что здесь не подавали эль. Всем, кому хотелось чего-нибудь покрепче черного чая, приходилось переправляться на ту сторону пролива. Далее, здесь не было шлюх и вообще гражданских – одни кеттрал, как и повсюду на Карше. За столами постоянно кто-то сидел: те, кому предстояло лететь на задание, заправлялись сухарями и сухофруктами, те, кто вернулся, налегали на тушеное мясо. Кухонные рабы трудились дни и ночи напролет – еда требовалась солдатам в любое время суток. Как правило, люди здесь сосредотачивались на своей трапезе, любые разговоры были тихи и немногословны. Сейчас, однако, влетев в дверь, Валин и Лин обнаружили, что столовую вполне можно было принять за трактир, и притом весьма преуспевающий.
Казалось, в зал втиснулась половина Карша; вокруг столов было не протолкнуться, и Валин подумал, что он, должно быть, едва ли не последним заметил летящую с севера птицу. Люди сидели тесными кучками – здесь члены одного крыла, там горстка кадетов, – но все говорили одновременно.
Где-то в этой толкучке потерялась Лин, но сейчас Валина интересовал лишь один человек в дальнем конце помещения. Адаман Фейн сидел рядом с дверью, ведущей в кухню. Казалось, он был больше занят своим куском говядины, чем разговором, однако Валин заметил, что между глотками Фейн успевал отвечать на вопросы окруживших его ветеранов. Компания подобралась суровая – Гирд-Топор, Пленчен Зее, Веррен из Раалте, – и Валин, несмотря на все свое нетерпение, медлил, прежде чем протиснуться в их кружок.
– Погоди-ка, Вал. – Кто-то придержал его за рукав. – Я бы на твоем месте не стал влезать в эту милую беседу, если не хочешь, чтоб тебе проломили голову.
Повернувшись, Валин увидел Лейта: с насмешливой улыбкой пилот показывал туда, откуда только что пришел. Лейт был на ладонь ниже Валина и к тому же довольно худощав, но обладал непринужденной манерой держаться, которая в совокупности с острым языком обеспечивала ему место в любом разговоре и делала его словно бы выше ростом. Большинство кадетов на Островах подавали себя несколько нахально – высокое самомнение просто необходимо, если считаешь себя достойным занять место среди горстки самых смертоносных людей в империи. Самоуверенность Лейта, однако, такого же кадета, как и Валин, была совсем другого толка. Он заставлял свою птицу летать быстрее, чем многие из ветеранов, выполнял маневры, от которых у Валина, наблюдавшего с земли, скручивало живот, и никогда не упускал случая похвастаться своими подвигами. Он доводил до белого каления половину инструкторов; другая половина забавлялась от души, но предсказывала ему скорый конец, еще до Пробы. Впрочем, несмотря на браваду, товарищ он был веселый и легкий в общении, не в пример многим другим кадетам. Они с Валином были в хороших отношениях.
– Пошли, – сказал он, обнимая Валина за плечи, чтобы увести подальше от толкучки. – Наш столик вон там, в углу.
– Фейн привез вести о моем отце.
– Умеешь ты подметить очевидное, – похвалил Лейт. – Как и сотня других, кто здесь находится. Брось! Фейн летел всю ночь и больше половины дня; едва ли ему хочется сейчас говорить с тобой.
– Мне нет дела до того, что ему хочется…
В этот момент Валин заметил, что Лин делает ему знаки с дальнего конца столовой. Она сидела за тем самым столиком, на который кивал Лейт, вместе с другими кадетами.
– Пошли, – повторил Лейт не без сочувствия в голосе. – Мы здесь уже больше часа, мы все тебе расскажем.
Они протиснулись к низкой скамье, где уже сидело четверо – Ха Лин, Гент, Талал и тихий парень по имени Феррон, у которого, по общему мнению, не было шансов пройти Пробу. Непредвиденное прибытие Фейна встряхнуло Валина, и тот нетерпеливо присоединился к общему разговору.
Читать бесплатно другие книги:
