Территория Куваев Олег

37

Кьяе опять остался один. Был лыжный след самолета, пещера в снегу. Кьяе потоптался на месте, вслушиваясь в исчезающий гул, и нерешительно пошел к тому месту, где остались олени. Требовалось забрать упряжь и шкуры. Но, не пройдя и километра, Кьяе изменил решение и повернул направо, по направлению к стаду. Идти туда пешком было трое суток. Чем дальше, тем большую усталость чувствовал Кьяе, и поэтому он изменил решение еще раз. Пошел к базе Баклакова. До базы он надеялся дойти часов за десять. Кьяе шел неторопливой перевалистой пастушьей походкой и на ходу грыз галеты, которые ему дали на метеостанции. Кьяе было тяжело. Он понимал, что совершил грех, нарушил главный обычай «настоящих людей» - никогда не бросать ничего, что может пойти в дело. Тем более оленей, с которых можно снять шкуры. Но он шел и шел, медленно, но безостановочно, зная, что упорная тихая ходьба лучше, чем быстрая с передышками. Он очень жалел оленей. Ездовых оленей тщательно выбирают и долго учат. Они дорого стоят. Конечно, за оленей колхозу заплатят геологи. Но деньги все же никак не олени.

Базу Баклакова Кьяе застал пустой. Палатка была застегнута и привалена снегом. Кьяе расстегнул застежки и увидел, что в центре палатки стоит ящик со спиртом, цинка винтовочных патронов, мешок сахара, коробка с пачками чая и еще несколько пачек галет. «Хороший человек. Держит слово», - подумал Кьяе о Баклакове. Как всегда, при виде хороших поступков других людей Кьяе стало легче, и он перестал думать об оленях.

Он набрал веточек полярной березки, разжег крохотный костерок и поставил на него консервную банку со снегом. Кьяе подряд выпил банок пять очень крепкого и очень сладкого чая и заснул в палатке прямо на полу. Проснувшись, он еще попил чая и тщательно застегнул палатку. Теперь он мог идти к стаду. За продуктами на оленях приедет Канту. Подумав о Канту, Кьяе выругал себя. Он опять вернулся к палатке, вытащил ящик со спиртом и отнес его в камни. Заложив ящик камнями, Кьяе придирчиво осмотрел место и остался доволен. Одну бутылку спирта он взял с собой. Теперь все было сделано окончательно правильно, и Кьяе шагал и легонько улыбался на ходу. Он думал о том, как перехитрил Канту или других, кто за выпивку отдаст все, даже ум.

38

- Мужики! - сказал Баклаков, как только нарта с Гуриным исчезла за поворотом. - Умоляю не валять дурака. Если все начнем калечить себя, кто сделает маршрут?

Вопрос Баклакова повис в воздухе. Седой вздохнул, как бы отвечая на собственную мысль: сколько можно в жизни валять дурака?

- Илья Николаевич сказал… - наставительно начал Куценко. Но так никто и не узнал, что именно сказал Илья Николаевич Чинков на данный жизненный случай.

- Чо делать, начальник? Лучше что-нибудь делать, чем без дела молчать, - громко спросил Валька Карзубин. - Насущно!

Но и ему никто не ответил. Валька Карзубин шумно расшуровал примус и стал набивать снегом чайник.

- Старик сказал, что три дня будет морозить, а потом снег и дождь, и все раскиснет, - сквозь рев примуса прокричал Валька. - Девальвация, а, начальник?

- Переходим в горы, - очнувшись, сказал Баклаков. - Отдыхаем до ночи, ночью переходим.

Ночью сильно подмерзло. На самодельную нарту, в которой перевозили Гурина, погрузили спальные мешки, меховую одежду. Седой впрягся в нарту и пошел на холмы Тачин. Они решили переправляться двумя этапами. Баклаков набил рюкзак консервами, сидя, влез в него, затем поднялся на четвереньки и встал. В рюкзаке было килограммов пятьдесят, но Баклаков мог идти всю ночь, потому что после перехода оставался на холмах Тачин, чтобы закончить работу Гурина.

Куценко и Валька Карзубин остались вдвоем. Куценко долго укладывал карзубинский рюкзак, чтобы груз был на спине и затылке, потом вдруг оставил его и вытащил резиновую лодку, взятую на всякий случай. Он заставил Карзубина накачать ее. Когда лодка была накачана, Куценко полил ее водой, заморозил, положил на дно распоротый мешок и снова полил водой. Мешок примерз, и Куценко бережно нарастил на нем тонкий слой льда. В эту импровизированную нарту они положили канистру с соляркой, ящики с консервами, лотки и палатки. Лодка легко скользила по снегу, и они на десятом километре догнали Баклакова. Проблема транспорта была решена. Обратным рейсом они забрали все образцы. Баклаков остался документировать расчистки. Был жаркий день, и, сидя в одной рубашке на вершине холма Тачин, Баклаков все пытался понять замысел Гурина, почему тот считал этот крохотный гранитный массивчик «готовой лабораторией». С вершины холма было видно сверкающую тундру, уже испещренную темными проталинами. Стена Кетунгского нагорья казалась совсем рядом. Баклаков описал зону контакта. Сбоку нахально тявкал и негодовал песец, уже потемневший, в грязной клочкастой шерсти. Баклаков кинул в песца камень, песец отскочил, по-кошачьи фыркнул. Баклаков рассмеялся. История повторяется. Прошлый год он швырял камни в зайцев и переправлялся через Ватап. Вспоминая о прошлом, он покосился на винчестер Монголова, гревшийся на солнце.

Сосредоточенное настроение рабочего лета снова вернулось к Баклакову, и он забыл о Гурине. Принудительная сила реальности в том, что теперь ему придется изменить план работы. Ему придется отказаться от кольцевых маршрутов и ходить в одиночку длинным пилообразным ходом. Седой и Карзубин будут в группе Куценко. Теперь главное - сбить границы с маршрутами Семена Копкова и Жоры Апрятина.

«Не суетись, не суетись, - внушал себе Баклаков. - Главное, работать методично и без рывков, тогда тебя хватит на целое лето. Главное, работать ежеминутно, не расслабляться, и тогда ты выдержишь это двойное лето».

Едва они успели выбраться в нагорье, как пришла пора теплых туманов. На тундру, на сопки, на речные долины лег пронизанный солнцем и влагой парной воздух. Снег исчезал на глазах. В тумане все казалось искаженным и невероятным: пуночка была величиной с барана, палатка выглядела скалой. Всюду журчала невидимая вода и мягко вздыхал оседающий снег.

От новой базы до ближайшей бочки с продуктами было шестьдесят километров. Отсюда Баклаков решил сходить на запад, в верховья Лосиной. Куценко готовился шлиховать верхнее течение Китама.

Собираясь в маршрут, Баклаков извлек свою трубочку с обломанным краем и пачку махорки.

- Начальник! - изумился Валька Карзубин. - Ты разве куришь?

- Летом курю.

- Правильно, начальник. Я так считаю, что, если мужик не пьет и не курит, лучше к нему не поворачиваться спиной. Такого лучше перед собой иметь, на глазах.

- Летом можешь спокойно иметь меня за спиной.

- Я не про наших.

Подул легкий ветер, и мимо них понеслись клочья тумана. Они были желтые и оранжевые от солнца. Из палатки вылез Куценко и протянул Баклакову рогульку с леской. На крючок были насажены разноцветные кусочки изоляции.

- Где водичку встретишь, кинь да подергай. Один-то харюз все равно не выдержит, схватит. Ты у него мясо вырежь и насади. После этого таскай харюзов сколько влезет. Будут хватать.

- А если не будут?

- Я об рыбе думаю много, - серьезно ответил Куценко. - Зачем консервы таскать, если еды под ногами полно?

- Проверим. Возьму чай, галеты и сахар. Вместо мешка - меховую одежду. С таким грузом бегом бегать можно.

- А то! - согласился Куценко.

- Инженер вот наш не курил, - разрабатывая неизвестную мысль, сказал Валька Карзубин. - Отрежут ему ноги или оставят? Эх, не жизнь, а кантата!

И вдруг сверху раздался посвист крыльев и тревожный гусиный гогот. Весь этот день и всю ночь гуси сваливались к ним с перевала. Шел «главный гусь». И всю ночь они слушали крик тревожный, как долг, и ясный, как жизненная задача.

Снова Баклаков засыпал под похлопывание палаточного брезента. Снова ему хватало нескольких часов, чтобы быть готовым к маршруту. Каждое утро Баклаков благословлял мех северного оленя и старика Кьяе. Он вспоминал о нем часто и с нежностью. «Может быть, легенды о просветленных мудрецах и святых кудесниках имеют в основе такого вот Кьяе. Чего проще?» - думал Баклаков.

Снова зрение и слух по-звериному обострились, и Баклаков издали слышал стук камня под копытом барана, слышал вздохи ветра и даже запах камней. Куценко оказался прав. Хариус дуриком шел на хлорвиниловую насадку, и на рыбалку Баклаков время почти не тратил. Останавливался у ручья, ловил, ел и шел дальше.

На пятые сутки он вышел в верховья Лосиной. Здесь его съемка должна была сомкнуться со съемкой Жоры Апрятина. На стыках всегда возникают споры. Баклаков оставил весь груз и налегке с одним винчестером и молотком решил как следует обходить окрестности.

Баклаков шел вниз по Лосиной. Целью его были скалы, последний раз сжимавшие реку перед выходом на равнину. Вода прыгала по черным камням, но шум ее был отличен от медлительного и грозного рокота реки Ватап, Серой Воды, которую ему еще предстоит в это лето увидеть. Неожиданно Баклаков услышал четкий стук металла о камень. «Может быть, Жора? Неужели так повезло?» Но стук исчез. Баклаков заспешил вниз по реке и метров через двести увидел Жору. Тот сидел на камне у самой воды и что-то доставал из полевой сумки. Молоток валялся рядом, отблескивал на солнце. Жора согнулся над книжкой или дневником. Баклаков решил было подкрасться незаметно, ошеломить. Но вспомнил, что Жора всегда таскает на поясе расстегнутую кобуру с пистолетом.

Баклаков пошел нарочито шумно, на самом виду. Но Жора не замечал его. Вблизи он очень напоминал удалившегося от мира отшельника. Баклакова он заметил, когда осталось шагов пять. Рука Жоры метнулась к поясу.

- Не дури! - крикнул Баклаков.

Жора встал, и Баклаков с удивлением заметил, что пистолета-то у Жоры как раз и нет.

- Какой ты к черту ковбой? - сказал Баклаков. - Тебя связать как сонного можно. Где пистолет?

- В рюкзаке, - смущенно ответил Жора.

- Разоружился в связи с отменой «Северстроя»?

Жора Апрятин ничего не ответил, лишь с неловкой торопливостью стал засовывать в полевую сумку книгу.

- В маршруте? Книга? - удивился Баклаков.

- Это так просто, - пробормотал Жора.

Баклаков бесцеремонно протянул руку. Но Жора книгу не дал. Положил на колени названием вниз.

- Дед прислал. Пишет: полезно.

- Вроде как витамины? - жизнерадостно улыбнулся Баклаков.

- Для совершенствования души. Я деду написал про главного инженера. Оказывается, он в буддины времена им курс геоморфологии читал. А дед прислал мне сборник поучений Гаутамы. Пишет, что студент Чинков, если он правильно его помнит, кличку Будда носить не может. Это противоречит истине. - Жора оживился, взял книгу и открыл ее наугад. - Ты только не смейся, Серега.

- «Никогда в этом мире ненависть не прекращается ненавистью, но отсутствием ненависти прекращается она», - утробным голосом прочел Жора.

- Иногда полезно и сдачи дать, - прокомментировал Баклаков.

- «Серьезные не умирают. Серьезность - путь к бессмертию. Легкомыслие - путь к смерти. Легкомысленные подобны мертвецам», - покраснев от натужной торжественности, читал Жора.

- Так, между прочим, и есть. Сильная мысль, - вздохнул Баклаков.

- «Хорошо сказанное слово человека, который ему не следует, столь же бесплодно, как и прекрасный цветок с приятной окраской, но лишенный аромата…»

- Не трепись про высокие цели, а действуй личным примером. Об этом каждый начальник партии должен знать…

- «Трудно стать человеком, - зазвенел голосом Жора. - Трудна жизнь смертных, трудно выслушивать истину…»

- Ты в бога, что ли, ударился? - спросил Баклаков.

- При чем тут бог?

- Ну-у! Я не Гурин, я парень простой. Но вроде религию ты мне излагаешь.

- Для всякого человека одна религия: не дешеви, не лукавь, не пижонь, работай, - ответствовал Жора.

- Знаешь: Гурин ноги сломал?

- Как?

- По-пижонски. Глупо и жаль очень. А?

- Все идет как положено быть, - печально сказал Жора.

- Давай съемку смыкать, - вздохнул Баклаков. - Мне на восток спешить надо. Река Ватап меня ждет.

- Давай, - согласился Жора. - Душа душой, события событиями, а работа остается работой.

С нагорья в долину Лосиной ползла полоса тумана. Через час она накрыла их, и листы карты, металл винчестера и камни сразу покрылись каплями влаги.

…Через неделю Баклаков вышел на базу своей партии. Все повторялось, и он чувствовал привычное состояние неутомимости. Баклаков был очень доволен маршрутом и тем, что повстречал Жору Апрятина. Конфликта на западной границе маршрута не будет. Может быть, ему повезет и он встретит Семена Копкова. «Но если в начале маршрута везуха, то невезуха будет в средине или в конце», - думал Баклаков.

Палатка их стояла в долине, один край которой был голубым от цвета составляющих его лав, второй зеленым. Сидя на склоне, Баклаков профессионально вглядывался в контуры этой смешной долины. Он увидел Куценко, Карзубина и Седого. Они шли с верховьев ручья. Судя по нагруженным рюкзакам, также ходили в многодневку. Они подошли к палатке, заглянули в нее, и все трое стали смотреть на горы. Видимо, ожидали, что Баклаков уже вернулся. Баклаков сидел неподвижно, и увидеть его на фоне камня было нельзя. Куценко разулся. Обостренным зрением Баклаков видел его квадратные ступни. Куценко всегда разувался после маршрута. Карзубин с чайником пошел к ручью, из палатки донесся шум примуса. Была предвечерняя тишина, и звуки доходили очень ясно и четко. Баклаков поднялся и бегом на легких ногах стал спускаться по склону.

«Мы все обреченные люди, - думал он на ходу. - Мы обречены на нашу работу. Отцы-пустынники и жены непорочны, красотки и миллионеры - все обречены на свою роль. Мы обречены на работу, и это, клизма без механизма, есть лучшая и высшая в мире обреченность».

- Эпиталама! Начальник идет, - громко сказал у палатки Валька Карзубин.

Им еще предстояло, матерясь, проклиная судьбу, разыскивать во время июльского снегопада третью продуктовую бочку. Вальке Карзубину еще предстояло стонать ночами от ломоты в непривычных к мокрой работе руках. Им еще предстояло выбраться в верховья Ватапа, Серой Воды, и месяц плыть по реке, пересекать в маршрутах тундровые урочища. Им предстоял выход в пустынное устье и переходы по штормовому осеннему морю. Им предстояли маршруты в глубь побережья, предстояло слушать свист ветра в песчаных дюнах и ждала работа в гиблой губе Науде, насквозь пропахшей сероводородом. Им предстояло запомнить багровые на полнеба закаты и колебание одинокой метлицы на галечных косах. Предстояло неделю сидеть у Туманного мыса, ежедневно пытаясь его обогнуть. Каждый раз шквальный ветер отшвыривал их обратно, они молча выбирались на берег, жгли костер из плавника, сушились и снова сталкивали вельбот на воду. И снова ветер заливал их и отбрасывал обратно за скалы.

Лишь ярость окончания сезона давала им в это время силы. Им предстояло запомнить это лето до конца дней, потому что оно напоминало о себе перебоями сердца, ночной испариной тела. Может быть, это было последнее лето по старой методике «Северстроя» - «делай или умри».

39

…С тех пор прошли годы. Предвидение Чинкова сбылось: они открыли узел золотоносных россыпей Территории с очень сложными условиями залегания и с богатым содержанием. Для этого понадобилась удача, кадры и еще раз удача. Для этого понадобилось упорство, безжалостный, рисковый расчет Чинкова. И нюх Куценко. И свойственный сердечникам страх смерти перед рассветом у тех, кто вынес на себе тяжесть первых работ. Для этого понадобились мозоли и пот работяг под кличками и без них. Что бы там ни было, но государство получило новый источник золота.

Поселок давно уже получил статус города. Он застроен блочными пятиэтажными домами. Но все так же зимой и летом его сотрясают пыльные «южаки» и еще стоит зажатый строительством круглый домик первооткрывателей олова. Но скоро этот домик снесут, как снесли дом Марка Путина, потому что трепетные легенды первых времен растворяются в приезжем многолюдстве, как растворяется в воде хорошее вино - без осадка.

…Если была бы в мире сила, которая вернула бы всех, связанных с золотом Территории, погибших в маршрутах, сгинувших в «сучьих кутках», затерявшихся на материке, ушедших в благополучный стандарт «жизни как все», - все они повторили бы эти годы. Не во имя денег, так как они знали, что такое деньги во время работы на Территории, даже не во имя долга, так как настоящий долг сидит в сущности человека, а не в словесных формулировках, не ради славы, а ради того непознанного, во имя чего зачинается и проходит индивидуальная жизнь человека. Может быть, суть в том, чтобы при встрече не демонстрировать сильное оживление, не утверждать, что «надо бы как-нибудь созвониться и…» Чтобы можно было просто сказать «помнишь?» и углубиться в сладкую тяжесть воспоминаний, где смешаны реки, холмы, пот, холод, кровь, усталость, мечты и святое чувство нужной работы. Чтобы в минуту сомнения тебя поддерживали прошедшие годы, когда ты не дешевил, не тек бездумной водичкой по подготовленным желобам, а знал грубость и красоту реального мира, жил как положено жить мужчине и человеку. Если ты научился искать человека не в гладком приспособленце, а в тех, кто пробует жизнь на своей неказистой шкуре, если ты устоял против гипноза приобретательства и безопасных уютных истин, если ты с усмешкой знаешь, что мир многолик и стопроцентная добродетель пока достигнута только в легендах, если ты веруешь в грубую ярость твоей работы - тебе всегда будет слышен из дальнего времени крик работяги по кличке Кефир: «А ведь могем, ребята! Ей-богу, могем!»

День сегодняшний есть следствие дня вчерашнего, и причина грядущего дня создается сегодня. Так почему же вас не было на тех тракторных санях и не ваше лицо обжигал морозный февральский ветер, читатель? Где были, чем занимались вы все эти годы? Довольны ли вы собой?..

К ВАМ И СРАЗУ ОБРАТНО

Все эти дни за стенкой стоял глухой стук. Он походил то на грохот шаманского бубна, то на неуловимые африканские ритмы. В зависимости от настроения пурги. Стучали поплавки сетей, повешенных за дверью.

Теперь стук прекратился. В окне посветлело, и выступили сопки на противоположном берегу озера. Сопки были иссиня-белыми от черного камня и свежего снега.

«Конец пурге, - подумал Андрей. - Сегодня двенадцатое, началась в субботу, девятого. Значит, сети не проверялись три дня. Рыба могла испортиться. Хотя вода холодная… Надо ехать».

В железной печке, вырубленной из бочки, еще мерцали угли. Чайник не остыл. Андрей разрезал вяленую красномясую рыбину, достал из пластмассового мешка буханку хлеба. Последнюю. Шесть буханок он выменял на копченых гольцов у вертолетчиков. Они сели у избушки. Месяц тому назад. И бутылку спирта дали в придачу. Бутылку он поставил под нары в угол. Там и стоит. Может… а? В честь окончания пурги? «Не надо», - вслух сказал он самому себе. Или не сказал, а просто подумал. Мысли побежали привычным кругом. Мотор барахлит. Катушки магнето отсырели, когда возвращался перед пургой. Был ветер. «Москва» - дрянной мотор. Менять его надо на «Вихрь». А «Вихрь» привезут, когда уже пробьют зимник в поселок. Директор урса обещал оставить. Лично ему. Недели через три озеро встанет. Дотянем, конечно, и на «Москве».

Он доел рыбу, стряхнул в кулак хлебные крошки и бросил их в рот. Достал мешочек с махоркой и свернул толстую - в палец - цигарку. Налил чай в почерневшую кружку. Запасной бачок для бензина но забыть… На северной стороне озера вертолетчики неизвестно для кого оставили две бочки бензина. Три года назад. Вообще, и избу надо было там ставить. Мелководье, вся рыба там. Мотаешься на проверку сетей через все озеро. Десять километров туда, столько же обратно. Но на северном берегу камень да ягель. А здесь низина, редкие увалы и широким языком выходит к берегу лиственничная тайга. Ягоды, птица по мелким озеркам, олени. Главное, конечно, тайга, за дровами ходить не надо далеко. Да и мясо. На одной рыбе долго не протянешь. На консервах - тем более. Обдувая пепел с самокрутки, Андрей посмотрел на свои руки: черные, с потрескавшейся кожей, обломанными ногтями. И усмехнулся рукам этим и мыслям. Это называется акклиматизация. Или перевоплощение. Экстренное, за полтора года.

Он докурил и швырнул окурок на угли. Стащил с веревки над печью портянки, обулся в резиновые сапоги. Кухлянка висела в крохотном коридорчике, на холоде. Андрей принес ее и натянул поверх свитера, подпоясался куском капронового шнура и подвязал к нему ножны с большим ножом.

Мотор стоял в углу у печки, и металл был теплым, «Хорошо прогрелся, - подумал Андрей. - Может, будет работать». Андрей похлопал по карману, пришитому на груди кухлянки. Загремели спички, и прощупалась пачка «Севера». Порядок. Пошли. Он взвалил мотор на плечо и, протиснувшись в сенях, толкнул дверь. Собрав в складку снег, дверь открылась. На улице было светло. Тундра и сопки побелели. Лиственницы настороженно торчали на белом полотне. Сугроб, надутый из-за угла избы почти вровень с крышей, тонким гребнем свисал к двери: его насквозь просвечивало появившееся в рваных клочьях серых облаков солнце. Ветер стих, и вода уже еле поплескивала в заледенелую кромку берега. И не подумаешь, что всего час назад она рушилась на этот берег двухметровыми штормовыми валами. Андрей покачал головой. Стремительно здесь все кончается. И начинается тоже.

- Валет! - позвал он, и, словно ожидая его призыва, из-за стены выскочил лохматый рыжий пес, крупная, с сильными лапами ездовой собаки чукотская лайка.

- Пора работать, Валя, - сказал Андрей, и пес понесся к берегу, где из-под снега торчали загнутые нос и корма трехместной резиновой лодки.

Андрей положил мотор на заледеневшую гальку, освободил лодку от снега, подкачал ее, спустил на воду и осторожно положил мотор на мягкое дно. Метрах в тридцати от берега на якоре покачивалась «Чукчанка», грубая и тяжелая лодка, сработанная еще в поселке и заброшенная сюда трактором полтора года назад. Полтора года назад он подписал с урсом договор на ловлю рыбы на этом удаленном от человечества озере. Предлагали дюралевую «Казанку», но здесь она не годилась из-за частых штормов. Лодку он делал сам. Оттого она и вышла нескладной, что тогда он еще ничего не умел. А назвал «Чукчанка» из-за экзотики, потому что два года назад он был еще младенцем в смысле знания Чукотки. Ставить сеть с нее хорошо, а проверять плохо. Поэтому приходится таскать за собой надувную лодку-«резинку».

Андрей подплыл к «Чукчанке», отцепил и стянул с нее брезент. Валет прыгнул через борт, и Андрей, перебравшись за ним, приладил мотор, закрепил резинку на корме на длинном шнуре. Андрей промучился минут пятнадцать, прежде чем, после очередного рывка, мотор, выбросив голубой дымок, ровно затарахтел. Надо было вскрыть магнето, вместо того чтобы слушать эти проклятые поплавки трое суток. Ну да ладно…

Андрей включил скорость, ветер ровно нажал в лицо, и, развернув «Чукчанку», он направил ее на глубокую седловину между двумя сопками, торчавшими над северным берегом. Под носом идущей на буксире «резинки» лопались синие пузыри.

- Ну что, Валя. Закурим? - спросил Андрей и достал пачку папирос и спички.

В коробке было всего пять спичек. Сознание моментально зафиксировало «пять». Вот тебе и покурили! Вернуться бы надо, ах, вернуться… Но потом все пойдет кувырком, это уж верная примета. Да и от берега уже с километр. Ладно, пойдем вперед, погода хорошая, ветра быть не должно. С куревом можно потерпеть, пару спичек оставить на всякий случай. По такой погоде проверка вместе с дорогой займет часов пять, не больше. Хотя после шторма… Странный характер у северной рыбы - гольца. При теплом южном ветре она вялая и спокойно дает выволакивать себя в лодку, а когда задует ледяной «северян», рыба становится упругой, стремительной и живучей. Доставать из сети ее трудно.

В конторе за эту работу каждый день откладывается на его имя фиолетовая бумажка - четвертак. За это лето их должно поднакопиться прилично - платят-то рупь шестьдесят за килограмм копченой. Хм, мысли промысловика. Весной, по последнему снегу, трактором отправлено чуть меньше тонны, да вот за лето увязано в мешки и стоит в леднике не меньше. Теперь уже до крепкого ледостава, когда придет трактор с запасами на зиму и заберет эту рыбу…

Сопки как-то внезапно полезли в небо, полоса воды между ними и лодкой сразу сократилась, вода позеленела и внизу заискрились разноцветные камни. Под недалеким берегом раздался шум и гам чаек-мартынов. Покружившись, они полетели навстречу Андрею. Медленно и тяжело летели. Сыты. После шторма они всегда сыты. Да, чайки… птицы поэзии. Стихов-то о них, стихов. И столько же матерщины от рыбаков. Не от океанских, конечно, а от таких, как он. Внутриконтинентальных. Никто так не портит сети и рыбу в них, как они. И нет более наглой и безжалостной птицы.

Андрей выключил мотор, и лодка, поскрипывая, ткнулась в каменистый берег. Валет огляделся, заметил торчавшую коротким бурым колышком евражку, колымского суслика, бросился к ней. Евражка подождала, взвизгнула, исчезла в норе. Не надоест ему за лето…

Андрей отвязал «резинку», подтянул ее, уселся прямо па дно и погреб от берега к дальнему краю сети. Поплавков почти не было видно: верный признак, что сеть полна. Крупные тела рыб просвечивали по всей семидесятиметровой длине сети. Хорошо, особой возни не будет - лишь редкие рыбы живы, большинство уснуло, и они торчали, как листья на стебле: шести- или восьмикилограммовая рыба не может запутаться в мелкой для нее пятидесятимиллиметровой дели, только намотает чуть на зубы и усы.

Андрей подцепил первую от дальнего края уснувшую рыбину, отогнул жаберную крышку. Жабры были темно-красными. Это хорошо, значит, косяк запоролся только вчера и еще сутки мог спокойно ждать выемки. Свежий косяк. Ну, давай…

…И вдруг в небе или еще где тонко и остро, обреченно пропел журавль. Андрей вскинулся. Откуда? Но все было тихо, плескала вода о борт. Почудилось. А крик так и стоял в ушах.

Рыбы одна за другой шлепались в лодку, покрывая дно, борта и одежду Андрея слизью и кровью. Спины тех, что еще были живы, отливали темно-коричневым перламутром, а на брюхе и боках ярко розовели пятна. Голец - хищник полярных рек и озер. Жрет в этом озере сам себя. Другой рыбы здесь нет. И хотя вытекает из этого озера большая река, в которой водятся и хариусы, и муксуны, и самая приятная для ухи и вялки рыба чир, в озеро они не заглядывают. Оно для них, наверное, вроде того света - непонятно и таинственно. А оттого страшно. За все время Андрей поймал лишь двух хариусов.

В середине сети Андрей увидел первого истерзанного гольца. Глаз нет, розовое брюхо вспорото, на боках дыры. Дель запутана в клубок с распущенными рыбьими внутренностями. Птицы поэзии, провались они пропадом! Их работенка. Андрей возился минут пятнадцать, пока распутал и очистил сеть, выложил рыбину под ноги. Такого красавца испортили, сволочи!

За первым истерзанным гольцом попался второй, потом еще и еще… Начинается… Спички забыл, теперь вот птицы поэзии.

После второй сети пришлось возвращаться к большой лодке и перегружать улов - в «резинке» рыба не умещалась. Во второй сети сидел свежий косяк, и Андрей возился с ним часа два. А были еще третья и четвертая сети, и только часам к пяти он разделался с ними, выправил и снова хорошенько закрепил на случай очередного шторма. Все. Теперь домой. Вот только закурить…

Мотор опять не заводился. Чуть схватывал и сразу глох. Андрей отлил из бака бензин в жестянку, вывернул свечи, протер, пополоскал в бензине и снова протер. Бесполезно. Тогда он зажег в жестянке бензин, сунул свечи туда и ввинтил их горячими. Рванул шнур. Мотор застучал, но как-то не так. Ясно: работает один цилиндр. Заглушить, но потом не заведешь. Темнеет уже. Андрей осторожно включил винт. Звук оборвался. Так. Пока он возился, легкий северный ветерок зарябил воду. Лодку потянуло от берега. Хорошо, хоть с севера тянет. Магнето проклятое… Андрей замкнул на корпус свечу и потянул шнур. Тонко треснуло, и проскочила слабая искра. Нижний цилиндр нормально. А верхний? Нету искры в верхнем. Все ясно. А разобрать магнето можно только дома. Лодку закачало - ветерок набирал силу. В борт зло застучала волна. Последнее средство - дать мотору «чифирнуть». Запрещенный прием, а что делать? Может, хоть один цилиндр заработает.

Андрей плеснул в цилиндры бензина, ввинтил свечи, надел на концы колпачки, рванул шнур. Мотор взревел, он ухватил рукоять и прибавил газ. Несколько секунд мотор работал, выплевывая синий густой дым. Андрей убавил газ и тронул скорость. Лодка рванулась, и снова обрушилась тишина. Вот теперь все. Теперь ничего не сделаешь до самого дома. Андрей закурил и выбросил за борт последнюю спичку. Остается пилить на веслах. Иначе мотор можно угробить совсем. Хорошо, ветер несильный и будет дуть в корму, помогать.

- А ты, Валет, что приуныл? Часам к двенадцати доберемся, не волнуйся. Соорудить бы нам парусок. Но не из чего. Видишь, насколько было легче Колумбу? Да, да, Колумб… такой далекий берег…

Валет посмотрел на хозяина и тихо повизжал. Андрей выбросил обугленный мундштук папиросы и достал весла. Грести будет тяжело, это он сразу понял: сильно тормозила привязанная сзади «резинка». Рядом бежали мелкие волны, они плескали в корму и обгоняли лодку. Весла были самодельные, вытесанные из стволов лиственниц. Тяжелые. Он ими почти никогда и не пользовался. Так, подойти на волне к берегу, выгрузить рыбу, и все.

…Берег отодвигался медленно. Через час сопки все еще нависали над лодкой. Ветер стих. Над сопками разгоралось лунное зарево. Андрей остановился на минуту передохнуть. Могучая северная тишина, казалось, придушила все вокруг. И ветер тоже. Отрываясь с весел, звонко шлепали по воде капли. Они тоже были частью тишины. Андрей снова взялся за весла, уключины громко завизжали. Сопки маячили перед глазами и отдалялись очень медленно. Лучше на них не смотреть. Закрыть глаза и считать до тысячи взмахов.

Снова подул ветер, теперь с запада. Сначала легкими порывами, потом ровной упругой струей. Опять застучали волны, теперь уже в левый борт. Только бы не шторм - иначе выкинет в самый дальний угол озера, километров за двадцать. Там большие глубины, выходы сланцевых плит к самой воде. Пропадут и лодка и рыба. Рыбы килограммов двести, не меньше. Вот идиот, ведь было три дня, не мог посмотреть магнето! А теперь героически ворочай этими бревнами. Надо идти наискосок к ветру и посильнее, иначе далеко снесет. Героически надо идти.

Выглянула огромная луна, и сразу вокруг четко обозначился зазубренный темный горизонт. Теперь можно сориентироваться. На фоне вон той низенькой гряды, где она переходит в пологий скат двуглавой вершины, - дом. Слишком сильно отвернул нос к западу. Ну ничего, теперь пойдет дело. Дорогу, главное, видно.

Ветер опять запрыгал, несколько раз рванул с севера, потом неожиданно ровно задул с юга. Чтоб все провалилось! Андрей бросил весла. Парусом вздувался за кормой высокий нос «резинки». Теперь потащит, теперь не помогут эти несчастные обрубки бревен. Ведь просил же ребят прислать лист авиационной фанеры и новые уключины! А им что! Они сейчас сидят по теплым квартирам. Девиц в гости позвали. Угощают гольцами. «Есть у нас друг на озере, чудак-человек, хороший парень. Не верите - журналист! Поругался с редактором, ну этот - солидные очки и зеленый галстук. Поругался и, верьте не верьте, поехал рыбаком от урса. Крутой парень. А рыбу делает - объедение! Вот, попробуйте».

Андрей рвал весла, но лодку все равно медленно тащило к середине. Тоже мне друзья! Прилетят на неделю. «А рыбка как? И семужного посола есть? Да? Так мы бочонок заберем. И копченых мешочек. А? Ты не волнуйся, как прилетим, с первым попутным вертолетом все отправим - и хлеб, и гвозди, и фанеру. Чепуха, достанем, в авиапорту все знакомые».

- Достали, сволочи! - выругался Андрей. - Олафы Свенсоны!

Валет прополз на брюхе по рыбе и ткнулся носом в колени.

- Уйди, Валет, сиди спокойно! Ничего, они еще приедут, еще не раз рыбки захотят.

Ветер менял направление еще несколько раз, и стало ясно, что шторма не будет. Андрей с трудом ворочал веслами, засыпал, но руки автоматически двигались. Луна зашла.

До берега он добрался уже под утро. Берег был все так же засыпан снегом. Выпрыгнув в воду, Андрей определил, что его отнесло к востоку с полкилометра, не больше. Подняв раструбы сапог и ухватив веревку, привязанную за нос «Чукчанки», он пошел вдоль берега к избе.

Валет молча слетал домой и вернулся, притащив оленью лопатку с обрывками мяса.

- Не стыдно? - укорил Андрей. - Работы еще полно, потерпел бы.

Валет заскулил и понес лопатку обратно.

Возле избы Андрей перебросал всю рыбу на брезент рядом со столом, врытым в берег у самой воды, поставил лодку на якорь, вытащил «резинку» и привязал ее к обрубку дерева подальше от воды.

- Пока все, - вздохнул он, выпрямляясь. - Пойдем, Валя, в избу.

Валет снова поднял кость и побежал к двери.

Андрей зажег лампу, растопил печь, поставил чайник и кастрюлю с оленьим мясом. Через десять минут в избе стало тепло и уютно.

Развалившись посреди избы, Валет тщательно обгладывал кость. Андрей разделся, выпил кружку чаю, закурил, потом съел большой кусок оленьей грудинки и снова пил чай.

В спальный мешок бы сейчас, замотаться с головой и спать, пока не проголодаешься. Нельзя в мешок. Надо потрошить и солить рыбу. Рукавицы-то резиновые прошлый раз на улице оставил, теперь под снегом. Придется голыми руками в соленой, холодной воде. Ну, что, Валя, пойдем работать? Пойдем, собака.

В сером рассвете неясно обрисовывались дальние углы озера и прозрачные контуры сопок над ними. Андрей ополоснул и поставил па стол эмалированный таз для икры, поправил на оселке лезвие ножа и, вздохнув, положил на стол первого гольца.

Окончил разделку рыбы он уже за полдень. Получилось две полные большие бочки и маленький фанерный бочонок. Андрей прикрыл их брезентом. Теперь дней пять, пока просолятся, потом можно чуть подвялить - ив коптильню. Все! Спать!

Доковыляв до избы, Андрей с трудом разделся, залез в олений мешок и, бросив на пол окурок, моментально уснул. Попрыгала в закрытых глазах какая-то птица, улетела, растворилась, и вместе с ней растаяли последние мысли: «Мотор… магнето… перебрать…»

Он проспал и вечер и ночь и проснулся только утром следующего дня. Тело ныло, суставы походили на рассохшуюся дверь. Андрей откинул меховой клапан мешка и глянул в окно. Стекло в окне было грязным и сплошь покрыто дохлыми комарами.

С лета остались. Грязища! В углу паутина откуда-то взялась. Вон какие лохмотья висят. Печь вроде не коптит, а потолок черный. Трактор придет где-нибудь в ноябре. После праздников, конечно. Кто захочет праздники в тундре торчать? Да и лед на реках будет жидковат, побоятся. Да-а… Ну, что ж, надо вставать.

В избе было холодно. Валет убежал куда-то, не прикрыв дверь, хотя и умел это делать. Андрей выгреб из угла сухие дрова, сунул поленья потоньше в печку и сбил дырчатую железку под поддувалом. Она давно уже на ладан дышит. Пока прилаживал ее на место, руки покрылись копотью. Андрей зажег спичку, сунул под дрова, вытер руки полотенцем, потом посмотрел на него и швырнул в угол. Край полотенца бахромой зацепился за ручку чайника, и тот загремел с печки.

- Провались все пропадом! Чокнешься тут! - Он обвел взглядом комнату и вспомнил про спирт. Вот чего надо - выпить! Смазать кости, прояснить взор, чтобы не цеплялся за всякие лохмотья. Помогает иногда эта штука, а однажды даже от самого краешка того света увела. Давно все это было.

Андрей горько ухмыльнулся, вспомнив, как расписались они тогда, четверо молодых парней, в полном пижонстве. Болота на Оби похлеще здешних, а они везли тогда груз из райцентра в поселок разведчиков. Зарядил дождь, пропала дорога. Куда ни глянь - вода. Километров сорок они чуть ни на себе волокли машину. И пришел момент - все! Вот так сели, кто где, прямо в безграничную лужу - пропадай все пропадом! Сыпет дождь, рукой шевельнуть невозможно, скажи слово - все заплачут. И сейчас бы, наверное, еще там сидели, но вдруг бригадир на карачках пополз по грязи к машине, ухватился за подножку, открыл дверь и осел назад с чемоданом в руках. Прямо в грязи раскрыл его и выволок на свет божий две картонные коробки и алюминиевую кружку. В одной коробке были флаконы с «Красной Москвой», в другой - с одеколоном «Сирень». Бригадир натряс из флаконов кружку до полноты и пустил ее по кругу. Ко второй кружке он уже и закуску разыскал в кабине - несколько кусочков почернелого сахара. А потом заставил всех раздеться и драить тела этой же самой жидкостью. «Лучше в нутро опять», - предложил кто-то. «Три! - свирепо сказал бригадир и повертел в воздухе большим кулаком. - Вкалывать еще сутки».

Тем и спаслись, даже гриппа никто не зацепил. Пахли потом изнутри и снаружи ровно месяц. До сих пор Андрей не переносит запаха одеколона. Но сейчас словно тот самый дождик растекается внутри.

- Выпью!

Андрей достал спирт, вылил в кружку, несильно разбавил водой, нарезал рыбы. Спирт резко осушил рот и горло. В желудке заполыхало, словно замерзший путник разложил там костер. Андрей понюхал кусок рыбы, медленно пожевал и глянул на паутину. Висит… Ладно… Он двинул посуду в сторону и достал мешочек с махоркой. Клочок газеты от грязных пальцев почернел. Андрей второй раз рассматривал их, словно они были чужие. Пальцы распухли. Такие руки в тундре у всех. Любая, самая маленькая царапина заживает не меньше месяца, долго гноится, и не помогает ни бинт, ни йод. Тем более каждый день в воде и в соли. Мишка прошлый раз обещал достать какую-то панацею: мазь с антибиотиками. Сидит сейчас небось в ванне и икает. И думает, что вспоминает его очень красивая девушка. Ошибаешься, милый, это я тебя вспоминаю. Квартиру ты получил в новом доме, с ваннами стали на Севере квартиры строить. А я когда последний раз в ванне сидел? Давно это было. На улице прогромыхивали трамваи, на табуретке лежали нейлоновая сорочка и белоснежное махровое полотенце. А мимо двери торопливо постукивали каблучки. Туда-обратно, туда-обратно. Звенела посуда… Давно это было… Туда-обратно… каблучки…

В ином мире, другом измерении, и он был тогда кем-то вторым. Или первым, сейчас вот… вторым.

Ладно, ни к чему все это. Интеллигентщина, так сказать. За мотор надо браться. Докурив цигарку, Андрей притащил с улицы мотор, снял кожух и поставил рядом со столом, уперев в нары. Ключ для маховика где-то затерялся, и он пользовался большим по размеру, подкладывая стальную пластинку. Когда он совсем уже приладился, пластинка выскочила, ключ под сильным нажимом резко повернулся вправо, и свободный конец его полоснул большой палец и тыльную сторону ладони левой руки, державшей мотор. Из побелевшей на несколько секунд раны хлынула кровь. Андрей несколько раз тряхнул рукой, и кровь полетела на пол.

- Опять начался денечек, - процедил Андрей.

Он зло посмотрел на мотор, потом перевел взгляд на стены. И опять полезла в глаза лохматая конопатка, паутина эта. Эх!…

…И вдруг сознание его раздвоилось, и тело тоже. Как-то внезапно стало два Андрея, и один из них рванулся из избы вверх. Он поднимался все выше и далеко внизу видел просторы тундры и языки тайги, хмуро ползущей к северу, снег, лед и лабиринт сопок.

Чем выше он поднимался, тем ослепительнее становился свет, в свете этом плескались в южных морях загорелые женщины, смеялись люди, детишки, огромные самолеты брали на борт сразу по восемьдесят пассажиров. Это же надо - восемьдесят! Теплел свет, манили огнями и силуэты огромных городов, океанские корабли тяжко и в то же время невесомо отваливали от причалов. И все сменялись смеющиеся лица.

А посреди этого пульсирующего мира притаилось замерзшее озеро с маленькой избушкой на берегу. В избушке той на грязных нарах сидел сгорбленный человек, и кровь стекала у него с руки на пол.

…Он вспомнил вдруг один момент своей жизни, давно и тщательно похороненный в памяти. Тогда он очень любил себя. Было такое забалдение. Он хотел стать человеком-символом. Тщеславие гнало его дальше. Он не хотел прославиться в какой-то узкой области. Он хотел быть вообще. Великий Человек Вообще. Обаяние, ум, красота и фейерверк сверкающих дел, за какое бы он ни схватился. Он даже знал, как он должен выглядеть внешне. Загорелый, белозубый, да-да, тонкий юмор. Ах, пошляк. Вылечила его от этой глупости армия, куда он попал вовремя. Вовремя взял его в оборот старшина Семененко и на простых жизненных примерах научил уважать тех, кто в казарме, заставил забыть свой сверкающий лик. Так что же в итоге? В итоге «гордое одиночество», как с неподражаемым хохлацким акцентом говорил старшина Семененко. Так чему научили тебя прошедшие после армии годы, кроме профессии журналиста и рыбака? Или слова «на ошибках учимся» не более как утешительное бормотание у постели смертельно больного? Досада, досада! Нет Великих Людей Вообще. «Мне плевать, что ты гордый, - говорил старшина Семененко. - Ты выскреби пол в казарме, чтобы в нем потолок отражался, ты вычисти с любовью, извиняюсь, сортир, и я буду тебя уважать. Без этого я тебя уважать не буду…»

Андрей стремительно встал со скамьи. Торопливо заходил по избе, но потом тундровая привычка серьезно и детально собираться в любую дорогу пересилила, и он достал рюкзак, положил в него последнюю буханку хлеба, несколько коробков спичек, пачку чая и соли, папиросы, кусок оленины, сходил в ледник и принес трех крупных, килограммов по пять, копченых гольцов. Сверху засунул кружку, котелок и оленьи торбаса. На лямки рюкзака привязал большую оленью шкуру. В тундре, как в море, собираешься на день, готовь запас на неделю. После последнего ненастья должна продержаться несколько дней хорошая погода, но кто его знает.

Почуяв сборы, прибежал Валет, подцепил лапой дверь и удивленно уставился на хозяина. Куда это ты собираешься, на улице уже темно?

- А тут почти всегда темно, - сказал Андрей. - Десять месяцев зима, остальное лето. Так и сидеть прикажешь, ждать, когда рассветет? Можешь оставаться, а я пойду.

Валет обиженно взвизгнул.

- Тогда тоже собирайся, да побыстрее.

Валет убежал и через пять минут принес заснеженную, наполовину обглоданную лопатку.

- В лодку тащи, - приказал Андрей, снял со стены ружье, проверил патроны в патронташе и пошел за Валетом к резиновой лодке, ухватив левой рукой рюкзак.

Спихнув лодку на воду, он вернулся в избу, погасил свет, привалил к двери толстый обрубок лиственницы.

- Прощай, немытые пенаты.

Резиновая лодка скользила вдоль берега. Андрей в двух местах срезал по диаметру глубокие полукруглые заливы и подплыл к вытекавшей из озера речушке как раз, когда на небо выкатилась луна. Лодка скользнула в речушку, течение крепко ухватило ее, и песчаные заснеженные берега быстро понеслись назад. Андрей спрятал одно весло, а второе приладил в кормовую петлю для управления. Вот и все, и теперь только смотри вперед и вовремя проскальзывай среди камней, благо в лунном свете они хорошо видны. Черные макушки и белые буруны.

…Он плыл на юг. Редкие вначале лиственницы мелькали по берегам все чаще, собирались в группы, а потом потянулись непрерывной полосой. Часа через три Андрей услышал впереди густой ровный гул. Шумела главная река, в которую и стремилась речушка.

Надвигались из серебряной темноты спящие сопки и уплывали назад. Северные склоны сопок были чисты, южные - заросли редкой лиственничной тайгой. Похожи они были на залысевшие черепа видавших виды мужчин. Воспитывали их там, воспитывали на крайних югах, потом собрали по указу, и сюда. А тут асфальта нет, тут болота. Болота торбаса держат, а разные там импортные мокасины тонут. Вот и остались одни макушки. Глазеют. Терпят. Ждут. Осушать, говорят, будут Крайний Север, тогда-то мы… Тьфу, какая чертовщина в голову лезет!

Вода гремела на перекатах. По длинным плесам река мчалась бесшумно, только иногда всплескивал под бортом ошалевший от сна ленок, да шарахались в береговом кустарнике задремавший заяц, куропатка или глухарь. Вот тоже - жизнь. Даже во сне держи ухо востро, иначе не заметишь, как слопают. Такая вот жизнь в зверином царстве, что притаилось по темным лесным берегам. Таись, исхитряйся, иначе сожрут.

Приблизительно так объяснил ему ситуацию Владимир Александрович Гранин, дорогой шеф. С глазу на глаз был разговор, и Андрея до сих пор берет оторопь, когда вспоминает, как неожиданно вызверился этот респектабельный человек. Черт с тобой, Владимир Александрович. Что было, то осталось в прошлом. И берега эти, и темный лес, и шум воды также останутся в прошлом. А люди… ребята. Такие, как Федя Валягин, что звал к себе. Он не останется в прошлом. И другие ребята. Где бы он ни был, его дом, его диван, его рубль - их дом, их диван, их рубль. Об этом не говорят. Это знают.

Не верю я, думал Андрей, не верю я во всеобщую пакостность мира. Только больные могут в это поверить. А здоровые не должны верить и во всеобщее выручательство, слюнявое побратимство. Пока можешь стоять на ногах - должен стоять сам, рассчитывать на себя. Опираясь на плечи друзей… Опираясь, не повисай… Он правильно сделал, что ушел на это озеро, в эту избу. Ладно, не ликуй. Сколько же времени? Морозит. Почти четыре. Надо остановиться, хлебнуть чайку. А сильно морозит…