Тысяча и одна ночь. Сказки Шахерезады. Самая полная версия Сборник

Рассказ христианина-маклера

– Знай, о царь веков, что я прибыл в твою страну с товарами, и судьба задержала меня среди твоего народа. Родился я в Каире от коптов и там вырос. Отец мой был маклером. Когда я возмужал, он умер, и я занялся его делом. Однажды ко мне явился молодой человек, очень красивый и одетый в высшей степени богато. Он приехал на осле и, увидав меня, поклонился.

Я встал, чтобы с должным уважением принять его, а он, вынув платок с завернутым в него кунжутом, сказал:

– Что стоит ардеб[119] того товара?

– Сто серебряных монет, – отвечал я ему.

– Возьми носильщиков и людей для промера, – сказал он, – и приходи в хан Эль-Джавали[120] округ Баб-Эн-Назр[121] и там ты меня найдешь.

Он ушел от меня, оставив мне платок с кунжутом. Я отправился к купцам, цена за каждый ардеб оказалась сто двадцать серебряных монет, и, взяв с собой четырех носильщиков, я отправился к нему. Он уже ждал меня и, увидав, встал и отпер кладовую, и мы вымеряли пятьдесят ардебов.

– За каждый ардеб, – сказал тогда молодой человек, – ты получишь за маклерство по десяти серебряных монет. Получи за меня деньги и жди моего приезда. Всей суммы будет пять тысяч, а твоей части пятьсот, таким образом, мне останется четыре тысячи пятьсот; и когда я кончу продажу всего имеющегося в моих складах товара, я приду к тебе и возьму деньги.

– Все будет сделано по твоему желанию, – отвечал я и поцеловал его руку.

Таким образом в этот же день я получил тысячу серебряных монет и плату за мое маклерство.

Он находился в отсутствии целый месяц, по прошествии которого пришел ко мне и спросил:

– А где деньги?

– Здесь, к твоим услугам, – отвечал я.

– Сохрани их до тех пор, пока я не приду за ними.

Деньги остались у меня в ожидании его. Целый месяц он не показывался, а затем снова явился и спросил:

– Где деньги?

Я встал, поклонился ему и сказал:

– Не откушаешь ли чего-нибудь с нами?

Но он отказался и сказал:

– Сохрани деньги, пока я не съезжу, а затем, когда я вернусь, то возьму их от тебя.

Он ушел, а я приготовил ему деньги, стал его ждать, но он не возвращался опять целый месяц и затем, придя ко мне, сказал:

– Ну, завтра я возьму от тебя деньги.

Он ушел, а я приготовил деньги и сел в ожидании его.

Он снова не являлся целый месяц, а я говорил в душе: «Поистине этот молодой человек чересчур щедр».

Через месяц он пришел в богатой одежде, красивый, как ясный месяц, точно он только что выкупался, с румяными щеками, чистым челом и с родинкой, напоминающей шарик серой амбры. Увидав его, я поцеловал его руку и призвал на него благословение Аллаха.

– О господин мой! – сказал я ему, – неужели не возьмешь ты свои деньги?

– Потерпи немного, – отвечал он, – пока я не окончу всех своих дел, после чего я и возьму их.

Сказав это, он ушел, а я подумал: «Клянусь Аллахом, когда он придет, я хорошенько угощу его за ту выгоду; которую он доставил мне своими деньгами, так как я получил на них крупные барыши».

В конце года он вернулся, одетый еще богаче прежнего, и я заклинал его, чтобы он пришел ко мне в гости.

– Приду только на том условии, – отвечал он, – чтобы ты ничего не тратил из моих денег, доставшихся тебе.

– Хорошо, – сказал я и, посадив его, подал дорогих яств и напитков, и другого угощения и, поставив все перед ним, сказал: – во имя Аллаха!

Он подвинулся к столу и, протянув левую руку, стал есть со мною, чему я немало был удивлен.

Окончив еду, он вымыл руку, и я подал ему полотенце, чтобы вытереться. Мы сели беседовать, и я сказал ему:

– О господин мой, разреши мое сомнение. Почему ты ешь левой рукой? Вероятно, у тебя болит правая рука?

Выслушав меня, он высвободил руки из рукава, и я увидал… что кисти руки у него нет. Это меня очень удивило.

– Не удивляйся, – сказал он, – и не думай, что я ел с тобой левой рукой из кичливости. Лучше подивись причине, из-за которой я лишился руки.

– А что это была за причина? – сказал я.

Он отвечал мне так:

– Знай, что я из Багдада; мой отец был одним из важнейших людей города; и когда я достигнул зрелых лет, я слышал, как путешественники и купцы разговаривали о Египте, и слова их глубоко запали мне в душу. Когда отец мой умер, я взял значительную сумму денег и приготовил товаров, состоявших из багдадских и эль-мазильских тканей и тому подобных дорогих вещей, и, уложив их, выехал из Багдада, и Господь сохранил меня до тех пор, пока я не прибыл сюда в город.

Сказав это, он заплакал и повторил следующие стихи:

– Я выехал в Каир, – продолжал молодой человек, – и сложил товары месрурского хана, и, распаковав свои ткани, я разложил их по кладовым, затем дал денег слуге, приказав ему купить нам что-нибудь поесть, после чего я немного вздремнул и вставь отправился в Бейн-Эль-Казрам[122]. Вернувшись домой, я лег спать, а на следующее утро развернул кусок ткани и подумал: «Я пойду по базарным улицам и посмотрю, что тут за торговля. Взяв несколько кусков материи, я приказал своим слугам нести их и шел до тех пор, пока не добрался до Кейзареех Джахаркоса, где ко мне подошли маклеры, уже слыхавшие о моем прибытии, и, взяв от меня материи, пустили ее в продажу, но за нее предлагали меньше, чем она стоила первоначально. После этого старший маклер сказал мне:

– Я знаю, о господин мой, каким образом ты можешь устроить выгодное дело. Тебе будет выгоднее, если ты сделаешь, как другие купцы, и отдашь товар свой в кредит на известный срок, заключив условие при денежном маклере, свидетеле-меняле, и будешь получать частями каждый четверг и понедельник. Таким образом ты наживешь на каждую серебряную монету по такой же монете и, кроме того, ты будешь иметь возможность насладиться удовольствиями Египта и Нила.

– Совет этот хорош, – отвечал я и, взяв с собой в хан маклеров, при их посредстве я отправил материю в Кейзареех, где и продал ее купцам, написав расписки и передав их меняле, который, в свою очередь, дал мне расписку. Вернувшись в хан, я пробыл там несколько дней и ежедневно выпивал за завтраком чарку вина и ел баранину и какое-нибудь сладкое блюдо, приготовленное для меня, пока не прошел месяц и, по условию, я не получил право брать деньги за свои товары. Каждый четверг и понедельник я садился в лавки купцов, а денежный маклер и меняла приносили мне деньги.

Однажды я отправился в баню и, вернувшись в хан, пошел к себе в комнату и, выпив чарку вина, заснул. Проснувшись, я съел курицу[123] и, надушившись духами, пошел в лавку купца по имени Бедр-Эд-Дин-Садовник[124], который, увидав меня, поклонился мне, и мы сели у него в лавке и стали беседовать. Во время нашей беседы явилась какая-то женщина и села подле меня. У нее был на голове платок, надетый немного набекрень, и запах тонких духов распространялся от нее.

Когда она приподняла свой изар и показала мне свои черные глаза, то красота ее и привлекательность свели меня с ума. Она поклонилась Бедр-Эд-Дину, и он, ответив на ее поклон, стал говорить с нею; услыхав ее голос, я окончательно влюбился в нее.

– Нет ли у тебя материи, – сказала она тогда Бедр-Эд-Дину, – вытканной чистыми золотыми нитками?

Он достал ей кусок, а она сказала:

– Могу я взять его и потом прислать тебе деньги?

– Нет, нельзя, о госпожа моя, – отвечал он, – потому что вот хозяин материи, и деньги за нее я должен отдать ему.

– Ах ты, несчастный! – вскричала она. – Точно я много раз не брала от тебя товаров и не присылала тебе потом денег, сколько ты за них требовал.

– Это верно, – отвечал он, – но сегодня мне деньги нужны.

Она схватила кусок материи и швырнула его ему прямо в грудь, сказав:

– Поистине подобные вам люди не умеют уважать порядочных людей.

Она встала и пошла из лавки, а я почувствовал, что вместе с нею отлетала моя душа, и, вскочив на ноги, сказал:

– О госпожа моя! Брось на меня милостивый взор и останови благородные стопы твои.

Она вернулась, улыбнулась и сказала:

– Возвращаюсь ради тебя.

Она села насупротив меня на скамью лавки.

– Какую цену, – сказал я Бедр-Эд-Дину, – полагаешь ты возможным дать за эту материю?

– Тысячу сто серебряных монет, – отвечал он.

– Следовательно, на твою долю, – сказал я ему, – придется сто серебряных монет. Ну так дай мне бумаги, и я напишу тебе записку на эти деньги.

Я взял от него материю и собственноручно написал ему расписку, а материю передали незнакомке, сказав ей:

– Возьми ее и уходи. Плату за нее, если хочешь, можешь принести мне сюда в лавку, или если хочешь, то прими ее от меня в подарок.

– Да наградит тебя Господь, – отвечала она, – и благословит тебя за твое добро и пошлет мне тебя в мужья, если услышит мою молитву!

– О госпожа моя, – сказал я, – прими этот кусок материи и еще другой, только позволь мне взглянуть на твое лицо.

Она подняла свое покрывало, и когда я увидал ее лицо, то в глазах у меня потемнело, и любовь до такой степени овладела моим сердцем, что я лишился рассудка.

Она еще раз приподняла покрывало и, взяв материю, сказала:

– О господин мой, не приводи меня в отчаяние.

Таким образом, она удалилась, а я продолжал сидеть на базарной улице, пока не миновал час после полуденной молитвы, и все никак не мог прийти в себя от любви. Не помня себя от страсти и прежде чем отправиться домой, я спросил у купца, кто эта женщина.

– Она очень богатая особа, дочь одного умершего эмира, оставившего ей крупное состояние.

Простившись с ним, я вернулся к себе в хан, где предо мною поставили ужин, но, думая о незнакомке, я ничего не мог есть! Когда я лег спать, сон бежал от меня, и я пролежал до самого утра. Утром я встал и надел одежду, но не ту, в которой ходил накануне. Выпив чашу вина и позавтракав немного, я пошел снова в лавку купца и, поздоровавшись, снова сел с ними. Незнакомка скоро появилась, одетая гораздо наряднее прежнего и в сопровождении девочки-рабыни; опустившись на скамью, она поклонилась мне, а не Бедр-Эд-Дину, и заговорила таким голосом, слаще которого я ничего в жизни не слыхивал.

– Пошли ко мне кого-нибудь, – сказала она, – чтобы получить тысячу двести серебряных монет, плату за материю.

– К чему так спешить? – сказали я.

– Я не хочу лишиться тебя, – отвечала она.

Она подала мне деньги, и мы продолжали сидеть и разговаривать. Я знаком выразил ей свое желание посетить ее. Она поняла меня и торопливо встала, выказывая этим, что недовольна моим намеком. Сердце мое заныло, и я пошел вслед за нею по базарной улице. Вдруг ко мне подошла какая-то девочка-рабыня и сказала:

– О, господин мой, не пойдешь ли ты по приглашению моей госпожи?

Я очень удивился и отвечал:

– Зачем мне идти? Здесь меня никто не знает.

– Как, однако же, скоро, – сказала она, – ты забыл ее. Моя госпожа и есть та особа, которая была сегодня в лавке Бедр-Эд-Дина.

Я пошел вслед за девочкой, пока мы не пришли к менялам, и там встретились с ее госпожой. Увидав меня, она подозвала к себе и сказала:

– О, возлюбленный мой, ты ранил мое сердце, и оно воспламенилось любовью к тебе. С тех пор, как я в первый раз увидала тебя, я не могу ни спать, ни есть, ни пить.

– Я чувствую и страдаю точно так же, как и ты, и стоит на меня взглянуть, чтобы убедиться в справедливости моих слов.

– Позволишь ли ты мне, возлюбленный мой, – спросила она, – посетить тебя, или ты придешь ко мне, так как брак наш должен быть тайным?

– Я – приезжий, и помещения своего у меня здесь нет, – отвечал я, – так как я остановился просто в хане. Если ты позволишь мне пойти к тебе, то я буду вполне счастлив.

– Хорошо, – отвечала она, – но ведь сегодня канун пятницы, и до завтра предпринимать мы ничего не будем. Завтра же, после молитвы, садись на своего осла и спроси, как тебе проехать в Габбанаех, а приехав туда, спроси дом, называемый Каахом[125] акарата Накиба[126], по прозвищу Абу-Шамех. В том доме я живу; и не медли, потому что я нетерпеливо буду ждать тебя.

Услыхав это, я страшно обрадовался, и мы расстались. Я вернулся в хан, где остановился. Всю ночь я глаз не мог сомкнуть и встал, лишь только стало смеркаться, переменил одежду, и, надушившись водами и тонкими духами, я завернул в платок пятьдесят червонцев и прошел из хана в Баб-Зувейлех[127], где я сел на осла и сказал погонщику:

– Пойдем со мною в Габбанаех.

Он в тот же миг пустился в путь и очень скоро остановился у переулка Дарб Эль-Мунакери.

– Войди в этот переулок, – сказал я ему, – и узнай, где тут Каах Накиба.

Его отсутствие продолжалось очень недолго, и, затем вернувшись, он сказал:

– Вставай!

– Ну, так веди меня в Каах, – сказал я.

И он повел меня к дому, где я сказал ему:

– Завтра приезжай за мной, чтобы отвезти меня обратно.

– Во имя Аллаха, – отвечал он и, получив от меня монету, ушел.

Я постучался в дверь, и ко мне вышли две молоденькие девочки-служанки.

– Входи, – сказал он мне, – так как наша госпожа ждет тебя, и от чрезмерной любви к тебе она не спала всю ночь.

Я вошел в приемную с семью дверями; кругом окна со ставнями выходили в сад, где росли всевозможные фрукты, пели птицы и журчали ручейки. Сад был выложен царским гипсом, гладким, как зеркало. Потолок приемной был расписан золотом, и кругом него шли надписи золотыми буквами по ультрамариновому фону. Все было так красиво, что бросалось в глаза. Посреди пола из разноцветного мрамора бил фонтан, с четырьмя змеями из червонного золота, выбрасывавшими по углам бассейна изо рта струи чистой воды. Часть гостиной была покрыта персидскими коврами и матрацами.

Только что я сел, как вошла хозяйка дома и подошла ко мне. На голове у нее была надета корона с жемчугом и бриллиантами, ноги и руки ее были выкрашены, а на груди красовались золотые украшения. Увидав меня, она улыбнулась, обняла меня и сказала:

– Так ты в самом деле пришел-таки ко мне. Так это не сон?

– Я – раб твой, – отвечал я.

– Милости просим, – сказала она. – Поистине с той минуты, как я увидала тебя впервые, я лишилась сна и аппетита.

– И я точно так же, – отвечал я.

– Мы сели беседовать, и я от застенчивости сидел, наклонив голову до земли, но вскоре перед нами поставили обед, состоявший из превосходных кушаний, из разных соусов, рубленого мяса и фаршированной птицы. Я ел с нею до тех пор, пока не насытился. После этого нам принесли таз и рукомойник, и я вымыл себе руки, и мы надушились розовой водой с мускусом, и снова сели беседовать и говорить друг с другом о любви, и любовь к ней так охватила меня, что все мое богатство казалось мне ничтожеством в сравнении с нею. Таким образом проводили мы время, пока не стало смеркаться, и рабыни не принесли нам ужин и вина, и мы пили до полуночи. Никогда в жизни не проводил я подобной ночи. С наступлением утра я встал и, бросив ей платок с пятьюдесятью червонцами, простился с ней и пошел, а она заплакала и сказала:

– О господин мой, когда же увижу я твое милое лицо?

– В начале сегодняшней ночи я буду с тобой, – отвечал я. Выйдя из дому, я увидал, что хозяин осла, который привез меня накануне, дожидался меня у дверей. Я сел на осла и вернулся в месрурский хан, где я сошел, и, дав ему получервонец, сказал:

– К солнечному закату будь здесь.

– Как прикажешь, – отвечал он.

Я вошел в хан и позавтракал, а затем пошел собирать деньги за свои товары, после чего вернулся. Для жены своей я приготовил жареного барана и купил сластей. Позвав носильщика, я описал ему, как найти дом, и заплатил за труды. После этого я вплоть до заката солнца занимался своими делами, и когда явился погонщик с ослом, я взял пятьдесят червонцев и завернул их в платок. Войдя в дом, я увидал, что мрамор вымыт, а вся посуда вычищена как железная, так и медная, лампы заправлены, свечи зажжены, ужин подан и вино налито. Жена, увидав меня, обняла меня, и сказала:

– Твоим отсутствием ты привел меня в отчаяние!

Столы были поставлены перед нами, и мы поели, пока не насытились, и маленькие рабыни унесли первый стол и поставили перед нами стол с вином, и мы стали пить вино и угощаться сухими фруктами и весело болтали до полуночи. Проспав до утра, я встал и, отдав ей, как прежде, пятьдесят червонцев, оставил ее.

Таким образом жил я долгое время, пока, проснувшись однажды, я не оказался не только без единой золотой монеты, но и без серебряной, и подумал в душе: «Это дело дьявола», – и повторил также стихи:

Размышляя таким образом, я прошел сначала в Бейн-Эль-Казреин, а потом в Баб-Зувайлех, где стояла целая толпа народа, так что в ворота не было прохода, и судьбе угодно было, чтобы я увидал кавалериста и, неумышленно столкнувшись с ним, ощупал его карман и увидал, что в нем лежал кошелек, который я и вынул. Но кавалерист тотчас же почувствовал, что кошелька у него не стало, и, сунув руку в карман, удостоверился в его исчезновении. Он тотчас же взглянул на меня, поднял руку с булавой и ударил меня ею по голове. Я тут же упал, а народ окружил нас и схватил лошадь кавалериста под уздцы.

– На основании чего ударил ты этого молодого человека? – спросили его.

– Он грабитель! – крикнул он им в ответ.

– Это очень приличный молодой человек, – возразили ему, – и не может быть грабителем.

Одни ему поверили, а другие не поверили, и все-таки после кое-каких переговоров меня потащили, чтобы выпустить, но судьбе угодно было, чтобы в это самое время появился вали, окруженный своими помощниками, и, увидав, что я окружен народом, он спросил:

– Это что такое?

– Клянусь Аллахом, о эмир, – отвечал кавалерист, – этот человек грабитель; у меня в кармане был кошелек с двадцатью червонцами, и он вытащил его у меня во время толкотни.

– С тобою был еще кто-нибудь? – спросил вали.

– Никого, – отвечали кавалерист.

Вали крикнул одному из своих служителей:

– Возьмите его и обыщите!

Меня схватили и лишили возможности оправдываться, а вали продолжал:

– Вынимай все, что у него найдешь в карманах.

После этого у меня тотчас же нашли кошелек, и вали, взяв его, сосчитал деньги и увидел, что в нем ровно двадцать червонцев, как показывал кавалерист. Взбешенный вали крикнул своим помощникам:

– Ведите его сюда!

Меня подвели к нему.

– О молодой человек, скажи мне правду, – сказал он мне, – ты украл этот кошелек?

Я же опустил голову до земли, думая в это время: «Если я скажу, что не украл, то это будет совершенно бесполезно, так как кошелек вынут у меня из кармана, а если я сознаюсь, то попаду в беду». Я поднял голову и проговорил:

– Да, я украл его.

Вали немало удивился, услыхав мое сознание, и тотчас же созвал свидетелей, удостоверивших, что я точно сознался. Все это случилось в Бабзуваиле. Вали приказал палачу отрубить мне правую руку, и тот отрубил мне ее.

Кавалерист же сжалился надо мною, и меня не казнили только по его просьбе. Вали оставил нас и проследовал дальше. Народ же продолжал тут толпиться и дал мне выпить вина, а кавалерист отдал мне кошелек, говоря:

– Ты такой приличный юноша, что тебе не подобает быть вором.

Я взял от него кошелек и сказал ему следующие стихи:

Отдав мне кошелек, кавалерист тоже уехал. Я же прежде всего завернул в тряпку отрубленную руку и положил ее себе за пазуху. Лицо у меня осунулось и щеки побледнели вследствие страданий. Придя в Каах и не помня себя, я бросился на постель. Жена, заметив, как я изменился в лице, сказала мне:

– Что с тобой? Отчего ты так переменился?

– У меня голова болит, и мне нездоровится, – отвечал я.

Услыхав это, она испугалась и, тревожась за меня, сказала:

– Ах, не терзай ты моего сердца, о мой господин! Сядь! Подними голову и скажи мне, что случилось сегодня с тобой. По твоему лицу я читаю, что что-то произошло.

– Лучше не говори со мной, – отвечал я.

Она заплакала.

– Кажется, что я надоела уже тебе, – сказала она, – так как я вижу, что сегодня ты стал совсем другим.

Она еще сильнее заплакала и продолжала расспрашивать меня, но я ничего не отвечал, пока не начало смеркаться, и она поставила передо мною ужин, но я не стал есть его из боязни, что она увидит, что я ем левой рукой, и отвечал ей, что я не хочу есть.

– Ну, скажи мне, – снова начала она просить меня, – что с тобою случилось сегодня, и почему ты такой бледный и расстроенный?

– Я когда-нибудь расскажу тебе, – отвечал я.

– Выпей, – сказала она, пододвигая ко мне вино. – Вино подкрепит тебя, и расскажи мне свою историю.

– Если уж этому суждено быть, – отвечал я, – то дай мне выпить твоими руками.

Она наполнила чашу и выпила, и затем снова наполнила и подала мне, а я, взяв чашу левой рукой, со слезами на глазах сказал следующие стихи:

Сказав это, я снова заплакал, а она, услыхав, громко вскрикнула и сказала:

– О чем ты плачешь? Ты сжигаешь мне сердце! И зачем взял ты чашу левой рукой?

– На правой руке у меня чирей, – отвечал я.

– Ну, покажи мне, – продолжала она, – я проколю его.

– Еще теперь рано прокалывать его, – отвечал я, – и не расспрашивай меня, потому что я его не покажу.

Я выпил чашу, а она снова наполнила ее и продолжала подливать вина до тех пор, пока я не опьянел и не заснул на том же месте, на котором сидел, вследствие чего она увидала, что у меня нет кисти правой руки, а обыскав меня, она нашла кошелек с двадцатью червонцами.

Трудно выразить, как она огорчилась, увидав все это; всю ночь провела она в страшной тревоге. Утром, проснувшись, я увидал, что она приготовила мне кушанье из четырех кур, которое и поставила передо мною. После этого она дала мне выпить вина. Я же, поев и выпив, положил кошелек и хотел уйти, но она сказала мне:

– Куда ты хочешь уходить?

– Туда, где я мог бы успокоить тревогу, гнетущую мое сердце, – отвечал я.

– Не уходи, а лучше сядь.

Я сел, а она сказала мне:

– Неужели любовь твоя ко мне была так сильна, что ты потратил на меня все свое состояние и потерял даже руку? Поэтому я беру тебя в свидетели против себя, и пусть Сам Аллах будет свидетелем, что я никогда не брошу тебя, и ты увидишь, как я сумею быть верна своему слову.

Вслед за этим она послала за свидетелями, которыми и сказала:

– Напишите контракт моего брака с этим молодым человеком и включите в него, что приданое мною получено.

Они исполнили ее желание, после чего она сказала:

– Будьте свидетелями, что все мое богатство, находящееся в этом сундуке, и все мои мамелюки и рабыни принадлежат этому молодому человеку.