Тысяча и одна ночь. Сказки Шахерезады. Самая полная версия Сборник

– О сын мой. Не спрашивай меня, что она сделала, когда я ей сказала о твоей любви. Она отвечала мне: «Если ты не замолчишь, вздорная старуха, и не перестанешь говорить пустяков, то я поступлю с тобой, как ты того заслуживаешь». Но все-таки я схожу к ней еще раз.

Услыхав это, я опять страшно расстроился, но через несколько дней старуха опять пришла и сказала;

– О сын мой. На этот раз я желаю получить вознаграждение за добрые вести.

При этих словах душа моя успокоилась, я отвечал:

– Ты получишь от меня все, что тебе угодно.

– Вчера я отправилась к девице, – сказала она мне, – и она, увидав меня огорченной и с заплаканными глазами, сказала мне: «Ах, тетушка, отчего ты такая расстроенная?» В ответ на это я заплакала и отвечала: «О, дочь моя и госпожа, вчера я приходила к тебе, посетив одного юношу, который любит тебя и умирает от любви к тебе». Сердце ее тронулось сожалением, и она спросила: «А кто этот юноша, о котором ты говоришь? – «Это мой сын, – отвечала я, – дорогое дитя моего сердца. Несколько дней тому назад он видел тебя в окне, когда ты поливала цветы; и, увидав твое лицо, он разгорелся любовью к тебе. Я передала ему о том разговоре, что мы с тобой имели в первый раз; и это так расстроило его, что он слег: теперь он умирает, и судьба его решена». Она побледнела и сказала: «И это из-за меня?» – «Клянусь Аллахом, из-за тебя, – отвечала я, – и что же прикажешь ты мне теперь делать?» – «Иди к нему», – сказала она, – поклонись ему от меня и скажи ему, что моя любовь сильнее его любви; в следующую пятницу, перед общей молитвой, пусть он придет сюда: я прикажу открыть для него дверь, поговорю с ним немного, и он успеет уйти до прихода отца с молитвы».

Услыхав эти слова старухи, я перестал томиться: сердце мое успокоилось, и я отдал ей одежду, которая была тогда на ней; она пошла от меня, говоря:

– Успокой сердце свое.

– Да я не беспокоюсь более, – отвечал я.

Все мои домашние и мои знакомые рассказывали друг другу о моем благополучном выздоровлении; и я дожил, наконец, до пятницы, когда старуха пришла ко мне и спросила меня, как я поживаю, на что я отвечал ей, что я счастлив и здоров. Я оделся, надушился и стал ждать, когда народ пойдет на молитву, чтобы мне идти к девице, но старуха сказала мне:

– Времени у тебя еще довольно, и было бы лучше, если бы ты отправился в баню и выбрился, для того чтобы уничтожить следы твоей бывшей болезни.

– Это добрый совет, – отвечал я, – но я сначала выбреюсь, а потом пойду в баню.

Таким образом, я послал за цирюльником, чтобы выбрить себе голову, сказав мальчику:

– Иди на рынок и приведи мне цирюльника, человека порядочного, не дерзкого, чтобы от болтовни его у меня не заболела голова.

Мальчик мой пошел и привел вот этого шейха, который, войдя, раскланялся и, когда я ответил ему на его поклон, сказал мне:

– Да развеет Господь твое горе и твою заботу, и несчастья, и страдание.

– Да услышит Господь молитвы твои, – отвечал я.

– Развеселись, господин мой, – сказал он, – так как здоровье возвратилось к тебе. Желаешь ты, чтобы я выбрил тебя или пустил тебе кровь? Так как, по уверению Ибн- Аббаса[135] пророк сказал: кто стрижется по пятницам, того Господь избавит от семидесяти болезней. И тот же самый Ибн-Аббас говорит, будто пророк сказал: кто ставит себе по пятницам рожки, тот не обеспечен от слепоты и от частых болезней.

– Воздержись, – сказал я, – от бесполезных разговоров и выбрей мне скорее голову, так как я еще слаб.

Он встал, протянул руку, достал платок и развернул его. В платке оказалась астролябия[136] с семью пластинками. Взяв ее, он вышел с нею на середину двора, где, подняв голову к солнцу, довольно долго смотрел и затем сказал мне:

– Знай, что сегодня, в пятницу, в десятый день Сафара[137] в 263 году после бегства Магомета – да будет над ними мир и благословение – и звездой Марсом, оказывающей влияние, прошло семь градусов и шесть минут, и случилось так, что Меркурий встретился с этой планетой, и все это доказывает, что теперь самое удобное время для бритья волос. Кроме того, мне указано, что ты желаешь оказать кому-то благодеяние, – счастливый тот человек. Кроме того, мне указано, что тут идет дело о предмете, о котором я не хочу говорить с тобой.

– Клянусь Аллахом, – вскричал я, – ты утомил меня своими предсказаниями так, что у меня заболела голова, в то время как я позвал тебя только для того, чтобы выбрить мне ее. Ну, встань и начни брить, и не рассуждай больше.

– Клянусь Аллахом, – отвечал он, – если бы ты знал сущность этого дела, то ты просил бы меня объяснить его тебе, и я советую тебе поступать сегодня по моему указанию, извлеченному мною из астрономических выводов. Тебе следует прославить Господа и не возражать мне, потому что я даю тебе добрый совет и смотрю на тебя с состраданием. Желал бы я находиться в твоем услужении целый год, для того чтобы ты мог воздать мне справедливость, и за это я не потребую от тебя никакой платы.

Выслушав это, я сказал ему:

– Право, ты убиваешь меня сегодня, и я не знаю, как избавиться от тебя.

– О господин мой, – отвечал он, – народ зовет меня Эль-Самитом[138] за то, что я так мало говорю, и этим я отличаюсь от своих братьев: старшего брата моего зовут Эль-Бакбуком, второго – Эль-Геддаром, третьего – Бакбаком, четвертого – Эль-Куз-Эль-Асвани, пятого – Эль-Фещшаром, шестого – Щакаликом, а седьмого, т. е. меня, Эль-Самитом[139].

Слушая, как цирюльник этот осыпал меня своей болтовней, я почувствовал, что желчный пузырь мой лопается, и сказал мальчику:

– Дай ему четверть червонца и, ради самого Аллаха, выпроводи его, так как брить голову я более не желаю.

Цирюльник же, услыхав то, что я сказал мальчику, вскричал:

– Что это такое сказал ты, о господин мой! Клянусь Аллахом, я не хочу брать от тебя платы до тех пор, пока не услужу тебе, а услужить тебе я должен: моя обязанность – исполнить твое желание, и мне все равно, получу ли я плату. Если ты не знаешь мне цены, то зато я знаю цену тебе; и отец твой – да помилует его Аллах – милостиво обращался с нами, потому что он был человек великодушный. Клянусь Аллахом, однажды отец твой послал за мной, вот как ты в сегодняшний благословенный день, и когда я пошел к нему, то у него было несколько человек гостей, он сказал мне: «Пусти мне кровь». Я взял астролябию, сделал для него наблюдение и нашел, что время для кровопускания неблагоприятно и что оно будет сопровождаться неудачей. Вследствие этого я тотчас же сообщил ему об этом, и он исполнил мое желание и выждал благоприятного времени, и тогда я пустил ему кровь. Он не возражали, а, напротив того, поблагодарил меня, как поблагодарили и все присутствующие гости. Отец твой дал мне сто червонцев за услуги по кровопусканию.

– Лиши, Господи, – сказал я, – Своей милости моего отца за то, что он знался с таким человеком, как ты.

– Нет Бога, кроме Аллаха, – смеясь, вскричал цирюльник, – а Магомет – пророк его. Да прославится совершенство того, кто меняет других, но сам не может быть изменяем. Я считал тебя человеком разумным, но вследствие своей болезни ты говорил пустяки. В своей чудной книге Господь упоминал о людях, умеющих сдерживать гнев свой и прощать людям, но ты не принадлежишь к их разряду. Мне неизвестна причина твоей поспешности, а ты знаешь, что отец твой ничего не предпринимал, не посоветовавшись со мной; известно, что можно доверять человеку, который пользуется чьим-либо доверием; ты не найдешь никого на свете, ближе меня знакомого с житейскими делами, и я стою здесь, готовый к твоим услугам. Я не недоволен тобой, и как же ты можешь быть недоволен мной? Но я все перетерплю от тебя ради тех милостей, которыми я пользовался от твоего отца.

– Клянусь Аллахом, – вскричал я, – ты надоел мне своей болтовней и отуманил меня своими разговорами. Я желаю только, чтобы ты выбрил мне голову и убирался от меня.

Я совершенно вышел из себя и хотел вскочить, хотя он уже смочил мне голову.

– Я знаю, – сказал он, – что ты сердишься на меня, но я на тебя не сержусь, потому что ты слабоумен и молод.

Давно ли я носил тебя на плечах своих и водил тебя в школу.

– О брат мой, – возразил я ему на это, – Аллахом умоляю тебя, уходи от меня, для того чтобы я мог заняться своим делом.

Я разорвал свою одежду, и он, увидав это, взял бритву и стал ее точить, и точил до тех пор, пока душа моя чуть не простилась с телом, затем, пододвинувшись к моей голове, он выбрил незначительную часть ее, после чего поднял голову и сказал:

– О господин мой, торопливость исходит от дьявола. После этого он прочел следующую строфу:

– О господин мой, – продолжал он, – я не думаю, чтобы тебе известно было мое положение в обществе, так как рука моя ходит по головам царей и эмиров, и визирей, и мудрецов, и ученых; а о таком человеке, как я, поэт сказал:

– Не говори о том, что до тебя не касается, – сказал я. – Ты истомил мою душу и расстроил меня.

– Мне кажется, что ты торопишься, – отвечал он.

– Тороплюсь! Да! Да! – отвечал я.

– Делай все медленно, – сказал он, – потому что поспешность исходит от дьявола и служит причиной раскаяния и неудовольствия, и Магомет, да будет над ними благословение и мир, сказал: «Самое лучшее дело есть то, которое начато по размышлению». Я готов поклясться Аллахом, что твое дело начато не так, и вот поэтому-то мне хочется, чтобы ты сообщил мне, куда ты так спешишь. Я желаю, чтобы ты спешил на что-нибудь хорошее, хотя боюсь, что это не так.

До назначенного времени оставалось еще три часа, и он в сердцах отбросил бритву и, взяв астролябию, снова пошел смотреть на солнце. Пробыв на дворе довольно долго, вернулся и сказал:

– До общей молитвы остается не более не менее, как три часа.

– Ради самого Аллаха, – сказал я, – замолчи, так как ты истомил всю мою душу.

После этого он взял бритву и так же долго, как и в первый раз, точил ее и затем выбрил мне еще кусочек головы. Выбрив, они остановился и сказал:

– Очень меня беспокоит твоя поспешность. Если бы ты сказал мне причину ее, то это было бы лучше для тебя, так как ты знаешь, что отец твой ничего не делал, не посоветовавшись со мной.

Теперь я увидел, что не мог от него избавиться, и подумал: «Время общей молитвы наступило, и мне следует выйти, прежде чем народ пойдет из мечети; если я промешкаю еще немного, то мне к ней не попасть».

Вследствие этого я громко сказал ему:

– Поспеши прекратить эту болтовню и назойливость, так как мне надо идти в гости.

Услыхав о том, что я иду в гости, он вскричал:

– Сегодняшний день, счастливый для меня день. Вчера я пригласил к себе знакомых и забыл приготовить им угощение, и вспомнил только теперь. Я боюсь подумать о том, как они будут мною недовольны.

– Не беспокойся об этом, – сказал я ему, – ты знаешь, что сегодня я отправляюсь в гости, и потому все, что у меня имеется из еды и питья, я могу отдать тебе, если только ты услужишь мне и поспешишь кончить.

– Да ниспошлет Господь на тебя Свое благословение, – вскричал он. – Скажи мне, что можешь ты дать для моих гостей, для того чтобы мне узнать в точности.

– У меня есть, – отвечал я, – пять мясных кушаний, десять вареных кур и жареный барашек.

– Прикажи принести все это, для того чтобы я мог видеть.

Я велел все это показать ему, и он вскричал:

– Ты одарен божественными качествами. И как ты великодушен! Но только жаль, что нет курительного порошка и духов.

Я тотчас же принес ему ящичек с неддом[140] и деревом алоэ, и амбры, и мускуса, ценой в пятьдесят червонцев. Время было позднее, и сердце у меня ныло.

– Ну, бери все это, – сказал я ему, – и жизнью Магомета, да благословит и спасет его Господь, умоляю тебя, добрей мне поскорее голову!

– Клянусь Аллахом, – отвечал он, – я не возьму ничего, пока не посмотрю всего.

Вследствие этого я приказал мальчику открыть ему ящик. Цирюльник бросил астролябию и, усевшись на землю, стал перебирать и духи, и курительный порошок до тех нор, пока душа моя чуть было не рассталась с телом.

После этого он подошел ко мне, взял бритву и выбрил еще небольшой кусочек головы.

– Клянусь Аллахом, о сын мой, – сказал он, – право, я не знаю, кого мне благодарить, тебя или твоего отца, так как я обязан своим сегодняшним угощением чисто твоей доброй милости, и у меня нет далее знакомых, стоящих такого угощенья, так как я пригласил Зейтона, содержателя бань, Селеа, продавца пшеницы, Аукаля, продавца бобов, Аркешеха, лавочника, Гомейда, мусорщика, и Акариша, молочника. Каждый из этих приглашенных умеет танцевать какой-нибудь особенный танец и читать какие-нибудь особенные стихи; лучшими их достоинствами можно назвать то, что они похожи на того мамелюка, что стоит перед тобою, а я, твой раб, не обладаю ни болтливостью, ни дерзостью. Что же касается до содержателя бань, то он говорит, что если я не явлюсь на празднество, то он придет ко мне в дом. Что же касается до мусорщика, то он остряк и шалун и, часто подплясывая, говорит: «С моей женой новости не сохранишь и в сундуке», и у каждого из моих приятелей есть что-нибудь, чего нет у других. Но описания ничего не значат, надо самому посмотреть. Если бы ты согласился прийти к нам, это было бы приятнее как для тебя, так и для нас. Откажись поэтому от посещения тех знакомых, о которых ты мне говорил, тем более что на лице твоем остались еще следы твоей болезни, и ты, вероятно, собираешься пойти к людям болтливым, которые будут говорить с тобой о том, что до них не касается, или можешь встретить у них кого-нибудь дерзкого на язык, а ты еще не совсем поправился.

– Если угодно будет Богу, – отвечал я, – то я приду к тебе когда-нибудь в другой раз.

– Было бы гораздо лучше, – сказал он, – чтобы ты сейчас же присоединился к нашему обществу и насладился бы его беседою и остроумием. Поступи согласно со словами поэта: «Не отлагай ты развлечений, если иметь их можешь: ведь судьба нередко все планы нашей жизни разрушает».

Я засмеялся, хотя в душе негодовал, и сказал ему:

– Делай то, что я требую, для того чтобы я мог отправиться с Богом, да прославится имя Его, и иди к своим друзьям, которые давно ждут тебя.

– Я ничего так не желаю, – отвечал он, – как познакомить тебя с ними, потому что эти люди принадлежат к тому сословию, среди которого нет дерзких; и если ты раз познакомишься с ними, то бросишь все другие знакомства.

– Дай Бог, – сказал я, – чтобы ты весело провел с ними время. Когда-нибудь я приглашу их всех сюда,

– Если ты действительно этого желаешь, – отвечал он, – и непременно хочешь отправиться к своим знакомым, то подожди, я снесу все, что ты дал мне сегодня, к себе домой и поставлю все перед своими друзьями, для того чтобы они, не дожидаясь меня, могли есть и пить, и затем я вернусь к тебе и отправлюсь с тобой к твоим знакомым, так как между мною и моими друзьями не может быть ложных церемоний, из-за которых я не мог бы оставить их одних. Итак, я скоро вернусь к тебе и отправлюсь к твоим знакомым.

– Сила и власть только в руках Аллаха, великого и всемогущего, – вскричал я. – Иди к своим знакомым и услади сердце своей беседой с ними, а мне предоставь идти, куда я хочу, и остаться с ними сегодняшней день, теми более что они ждут меня.

– Нет, – сказал он, – я не пущу тебя одного.

– Туда, куда я иду, – отвечал я, – никто, кроме меня, войти не может.

– Ну, так я предполагаю, – продолжал он, – что у тебя назначено свидание с какой-нибудь женщиной, а иначе ты взял бы меня с собой. Я самый для тебя подходящий человек и помогу тебе достигнуть твоих желаний. Я боюсь, чтобы ты не пошел на свидание к какой-нибудь неизвестной женщине, за что ты можешь поплатиться жизнью, так как здесь, в Багдаде, нельзя делать что-либо подобное, в особенности в настоящее время, когда багдадский вали – такой серьезный и страшный человек.

– Убирайся ты от меня, противный старик, – вскричали я. – О чем это ты вздумал говорить со мной?

Он слова не сказал в ответ на это. Между тем время для молитвы наступило, и Кутбех уже были близок к тому времени, как он кончил брить мою голову.

– Ну, иди, – сказал я ему, – с этой едой и питьем к твоим друзьям, а я подожду, пока ты не вернешься, чтобы идти со мной.

Я продолжал обманывать его, для того чтобы они поскорее ушел, но он сказал мне:

– Я ведь вижу, что ты обманываешь меня и хочешь уйти один и кинуться в какую-нибудь беду, из которой не выберешься. Аллахом умоляю тебя, не уходи из дома, пока я не вернусь к тебе, чтобы сопровождать тебя и знать, чем кончится твое дело.

– Хорошо, – отвечал я. – Только не задерживай меня.

Он взяли еду и питье и все остальное, что я дал ему, но отдал их носильщику, приказав нести к нему в дом, а сам спрятался в переулок. Я тотчас же встал. Муэдзины на минаретах уже пропели пятничный лем[141], я оделся и пошел поскорее. Придя к переулку, остановился у того дома, где видел прелестную девицу. Цирюльник же стоял за мною, и я этого не знал. Увидав, что дверь не заперта, я вошел; но вслед затем с молитвы вернулся хозяин дома и запер за собою дверь, и я подумал в душе:

«Каким образом дьявол этот открыл меня?!»

В это самое время Господу угодно было разорвать передо мною покрывало его покровительства. Одна из рабынь, принадлежавших хозяину дома, провинилась в чем-то; он стал ее бить и кричать. На этот крик прибежал раб, который стал отнимать ее, а хозяин стал бить и его; раб начал тоже кричать. Цирюльник же, вообразив, что бьют меня, стал кричать, рвать на себе одежду, землей посыпать себе голову и звать на помощь. Его тотчас же окружил народ, и он сказал ему:

– Моего хозяина убил в доме кадий.

После этого он побежал в сопровождении всей толпы к моему дому, крича все время, и принес это известие моему семейству. Не знаю уже, что он делал, когда все они прибежали, крича:

– О горе, что сталось с нашим хозяином!

Цирюльник бежал впереди, разрывая свою одежду, с ними бежал и народ. Они кричали точно так же, как кричали цирюльник.

– Увы! Он убит!

Вся эта толпа приблизилась к дому, где я был спрятан. Кади, услыхав это, очень смутился. Он встал, отворил дверь и, увидав народ, с удивлением сказал:

– Что это значит, господа?

– Ты убил нашего господина, – отвечали ему слуги.

– Что же сделал мне ваш господин, чтобы я стал убивать его, и зачем с вами этот цирюльник?

– Ты только что бил его палкой, – отвечал цирюльник, – и я слышал, как он кричал.

– Что ж он сделал, чтобы я убил его? – повторил кади, – и зачем он мог прийти и куда мог пройти?

– Не будь таким злокозненным стариком! – вскричал цирюльник, – так как я хорошо знаю всю историю. Дочь твоя влюблена в него, и он влюблен в нее. Ты узнал, что он вошел к тебе в дом, и приказал своим слугам бить его. Клянусь Аллахом, между нами и тобой судьей может быть только халиф, но прежде всего ты должен выдать нам нашего хозяина, для того чтобы домашние могли его взять. Не заставляй меня войти и взять его от тебя; поскорее нам выпусти его.

Кади онемел от изумления и совершенно растерялся при виде такой толпы; но, наконец, обратился к цирюльнику с такими словами:

– Если ты говоришь правду, то входи сам и уведи его.

Цырюльник тотчас же вошел в дом, а я, увидав это, только и думал о том, как бы мне убежать от него; но, осмотревшись кругом, я не увидал нигде выхода и сел в большой сундук, почему-то стоявший тут в комнате. Засев в сундук, я закрыл его и сидел, притаив дыхание. Вслед за тем в эту самую комнату вбежал цирюльник; не глядя никуда, он прямо направился к сундуку, в котором я сидел. Затем он осмотрелся и, видя, что в комнате никого нет, поднял сундук себе на голову, причем я совершенно обезумел. Цирюльник быстро сбежал с сундуком: тут я убедился, что он ни за что не отстанет от меня и, отворив сундук, выскочил из него на землю. От этого прыжка у меня переломилась нога. Приблизившись кое-как к дверям, я нагнал там целую толпу народа. Никогда в жизни не видывал я такой толпы, какая собралась в этот день. Чтобы развлечь ее, я бросил в нее горсть золота, и пока народ подбирал червонцы, я проскользнул в другие улицы Багдада, преследуемый цирюльником, и куда бы я ни заходил, он заходил вслед за мною и кричал:

– Как огорчен я за своего господина! Да прославится Аллах, оказавший мне помощь при освобождении его. О хозяин мой, зачем ты непременно хотел исполнить свое желание, и вот поэтому-то ты и накликал на себя беду, и если бы Господь не послал меня к тебе на помощь, то ты не избавился бы от несчастья, на которое сам напросился, и с тобой не случилась бы беда, из которой нет выхода. Поэтому моли Аллаха, чтоб Он сохранил меня для того, чтоб и впредь я мог заботиться о тебе. Клянусь Аллахом, ты страшно расстраивал меня своими дурными наклонностями и своим желанием пойти непременно одному. Но я не стану сердиться на тебя за твое неведение, так как разума у тебя мало, а торопливости много.

– Неужели тебе еще мало, – отвечал я, – того, что ты наделал, и ты хочешь еще преследовать меня по всем улицам?

Мне до смерти хотелось избавиться от него, но я не мог найти средств и в порыве ярости бросился бежать от него. Войдя посреди рынка в лавку, я просил покровительства у хозяина ее, и он отогнал от меня цирюльника.

Сидя в магазине, принадлежавшем этому хозяину, я думал, что теперь мне не избавиться от этого цирюльника; он будет мне надоедать и днем, и ночью, а между тем я видеть его не могу. Вследствие этого я тотчас же созвал свидетелей и написал документ, в силу которого разделял свое имущество между своими домашними, назначив опекуна. Опекуну я поручил продать дом и все свое движимое имущество и взять под свою опеку и старых, и молодых, а сам тотчас же отправился путешествовать, чтобы только избавиться от этого несчастного. Прибыв в вашу страну, я нанял дом и прожил тут довольно долго. Вы пригласили меня к себе, я пришел и увидал между вами этого противного негодяя, сидевшего в конце комнаты. Как заныло мое сердце при виде его, и мог ли я спокойно и весело провести с вами время вместе с человеком, который был причиной моих несчастий и того, что я сломал ногу?

Молодой человек упорно отказывался остаться с нами, а мы, выслушав его историю, сказал цирюльнику:

– Правда ли то, что молодой человек рассказывал о тебе?

– Клянусь Аллахом, – отвечал он, – благоразумие заставляло меня так поступать с ним; не сделай я этого, он непременно бы погиб: только я и избавил его от беды, и Аллах, по милосердию своему, через меня наказал его только тем, что он сломал ногу, вместо того чтобы лишить его жизни. Будь я человеком болтливым, я не сделал бы ему этого одолжения; а теперь я расскажу вам событие, приключившееся со мною, для того чтобы вы убедились, что я не разговорчив и не такой нахал, как мои братья. Слушайте.

История цирюльника

– В царствование даря правоверных Эль-Мунта-Зира-би-Аллаха, любившего бедных и убогих и дружившего с людьми учеными и добродетельными, я жил в Багдаде.

Случилось так, что царь прогневался однажды на десять человек, которых он приказал главному начальнику города Багдада привезти к нему в лодке. Увидав их, я подумал: «Эти люди собрались, конечно, для того, чтобы весело провести время, и, вероятно, катаясь, будут есть и пить, и мне в их обществе, конечно, будет хорошо».

Таким образом я тоже сел в лодку и смешался с ними. Когда же лодка причалила на другую сторону, к нам подошли служители вали с цепями и надели их всем на шеи, и мне тоже.

Всех нас, закованных в цепи, повели и поставили перед Эль-Мунта-Зир-би-Аллахом, царем правоверных, после чего он отдал приказ отрубить головы десяти человекам. Палач отрубил головы десятерым, а я остался. Халиф же, повернув голову и увидав меня, сказал палачу:

– Почему не срубил ты головы всем десяти человекам? – Я срубил уже десять голов, – отвечал палач.

– А я думаю, что ты срубил только девять голов, а голова этого человека, что стоит передо мною, – десятая.

– Клянусь твоею милостью, их десять, – отвечал палач.

– Сосчитай, – сказал халиф.

Головы сосчитали, и их оказалось десять. Халиф, взглянув на меня, сказал:

– Что же заставило тебя молчать в таком случае, и почему ты попал в число убийц?

Услыхав такой вопрос царя правоверных, я сказал ему:

– Знай, царь правоверных, что я шейх Эс-Самит (молчаливый). Я человек ученый, а сила моего соображения – быстрота, понимание и воздержанность в речах безграничны. Я цирюльник по ремеслу; вчера рано утром я видел, как эти десять человек сели в лодку. И я присоединился к ним, думал, что все они отправляются в гости; но вскоре оказалось, что они преступники, и солдаты пришли к ним и заковали их в цепи, и мне надели на шею тоже цепь. Я же молчал и ничего не говорил из великодушия; я молчал в настоящем случае только из великодушия. Нас повели и поставили перед тобою, и ты приказал отрубить головы десяти человекам, а я остался перед палачом и ни слова не говорил о себе. Разве не великодушно было с моей стороны идти вместе с ними на казнь? И вот всю свою жизнь я поступал таким образом.

Когда халиф выслушал меня и узнал, какой я великодушный человек и как не люблю многословить, и вовсе не наглец, как уверяет этот спасенный мною от несчастья молодой человек, он спросил:

– А есть у тебя братья?

– Есть шесть братьев, – отвечал я.

– Отличаются ли эти шесть братьев, подобно тебе, познаниями в науках и умеренностью в речах?

– Они воспитывались не так, чтобы походить на меня, – отвечал я. – Ты обидел меня твоим предположением, о царь правоверных, и тебе не следовало бы сравнивать меня с моими братьями, так как вследствие их болтливости и недостатка великодушных чувств каждый из них понес какой-нибудь ущерб; первый был хромой, второй лишился нескольких зубов, третий ослеп, четвертый окривел на один глаз, пятому были отрезаны уши, а шестому отрезаны обе губы, и не думай, царь правоверных, что я болтливый человек. Нет, я должен доказать тебе, что я великодушнее их и что каждый из них вследствие какой-нибудь особенной случайности потерпел ущерб. Если угодно, то я расскажу тебе их истории.