Bella Германия Шпек Даниэль

– Ты останешься дома. Все будет по-старому. Нам с Энцо не нужна отдельная спальня, не сейчас.

– А когда?

– Не раньше, чем ты получишь диплом инженера. Ты же у меня ловкач, Джованни… У тебя не только руки на месте, но и голова… Посмотри на меня. Ты свободен, у тебя нет семьи. Перед тобой открыты все двери.

Джованни слушал сестру разинув рот. Меньше всего он хотел провести всю жизнь за конвейером. Но были ли инженеры такими ловкачами, какими их представляла себе Джульетта?

– Я видел вчера на заводе инженера Прети, – упавшим голосом ответил он.

Что было, то было. Прети обедал с коммендаторе Ривольтой. Потом они распрощались. Инженер сел в свою «изетту», а директор – в британский «ягуар». Так кто из них двоих больший ловкач, инженер или capo?[55]

– Ривольта аристократ, нам не чета, – возразила Джульетта. – Но кто сказал, что ловкачи непременно должны быть из знати? Аристократы часто бывают глупы как бараны. Они ведь женятся между собой, как в какой-нибудь сицилийской деревушке. Все мы знаем, что потом из этого получается… Но у них есть деньги!

– Предоставь мне решать проблему денег, – ответил Джованни. – Увидишь, я стану capo, каких мало.

С этими словами он поцеловал сестру и ушел из дома.

По правде говоря, Джованни понятия не имел, что делать дальше. Противостоять трудностям с улыбкой – чисто итальянское искусство, которым он владел в совершенстве. И оно давало Джованни немалые преимущества в жизни, но не делало всесильным. Что-то должно было произойти, и поскольку остальные не выказывали желания двигаться вперед, первый шаг должен был сделать он сам.

Вокруг него переливался рождественскими огнями праздничный Милан, и промозглый холод проникал сквозь тонкие подошвы ботинок.

Как сложилась бы жизнь Джованни, останься его семья на юге? Работал бы в поле, как отец. Быть может, купил бы даже в собственность небольшой участок земли. Какую-нибудь пару акров, с которых его уже никто и никогда не смог бы прогнать.

Джованни направился к Политехникуму, из дверей которого как раз выходила большая компания студентов. Все они были северяне, в добротных пальто и с модными прическами. Лишь изредка ухо Джованни улавливало римский или тосканский выговор. Ему, сицилийцу, никогда не стать среди них своим.

Джованни подошел к одному из киосков неподалеку, купил газету за пару лир и углубился в изучение объявлений об аренде жилья. Ну почему в этой стране деньги можно либо унаследовать, либо украсть? И почему беднейшие из бедных, вроде его матери, самые богобоязненные?

В самом деле, что есть пресловутая религиозность южан? Убежище от жалкой действительности? Или же самообман, морок, притупляющий волю, из-за которого люди не решаются взять судьбу в собственные руки, наплевав на традиции, мораль и прочие условности? Вот что мешает ему, Джованни, пойти и ограбить банк – честность или трусость?

Уже около полуночи Джованни подошел к дверям кинотеатра «Капитоль» на Виа-Гроче-Росса. С афиши за стеклом на него смотрел кумир заводской молодежи Рифифи[56]. Герой Жана Серве ограбил ювелирный магазин в Париже. Джованни всегда нравились такие парни – в тренче с глухим воротом, надвинутой на глаза шляпе и с сигаретой в зубах. Они мало говорили, зато отлично знали, что делать. Жаль только, что их почти всегда убивали в конце.

Джованни купил билет и пачку сигарет и вошел в зал под конец сеанса.

В те времена входной билет давал право войти в кинотеатр и выйти из него в любое время. Многие оставались смотреть один и тот же фильм по нескольку раз только ради того, чтобы быть в тепле, курить и без помех тискать девушек.

Джованни опустился на скрипучий стул, обтянутый красным бархатом, как раз в тот момент, когда неизвестный гангстер разрядил в Жана Серве целую обойму из револьвера. Сразу видно, на кону стояли большие деньги. Удивленный, Жан Серве запрыгнул в американский кабриолет, где уже сидел маленький мальчик, который тоже крутил в руках револьвер, хныкал и просился к маме.

Когда Джованни закурил первую сигарету, Серве, оставив ребенка в безопасном месте, погиб под градом полицейских пуль и с чемоданом денег на заднем сиденье. В этот момент зажегся свет, публика, болтая, потекла к выходу. Джованни закурил вторую сигарету. Он хотел знать, как Жан Серве дошел до такой жизни.

Но тут появилась уборщица-сицилийка, и Джованни отлучился в туалет.

Когда он вернулся, в зале снова было темно. На экране мелькали кадры кинохроники. Джованни нравилось быть в курсе мировых событий, в отличие от большинства рабочих, не интересовавшихся даже газетами. Прорвалась ли плотина в Южном Тироле, установила ли «Андреа Дориа»[57] новый рекорд по пути в Нью-Йорк – из всего можно было извлечь полезный урок.

На этот раз речь зашла о Джованни Гронки, новом президенте-католике, только что заключившем договор с Конрадом Аденауэром.

Джованни был наслышан о немецком канцлере. Итальянцы любили его за то, что он католик и проводит отпуск на Лаго-ди-Комо. Джованни никогда не бывал в тех местах, хотя многие миланцы предпочитали плавать и загорать именно там. Чтобы добраться туда, требовался автомобиль. А в Милане все жители делились на две группы: те, кто автомобили имеет, и те, кто их производит.

Тем не менее этот вечер 22 декабря 1955 года необратимо изменил жизнь Джованни Маркони, потому что именно тогда, в том кинозале, он впервые услышал о Wirtschaftswunder.

Это немецкое слово гремело из динамиков как заклинание. Il miracolo economico – так это звучало по-итальянски, экономическое чудо. Что стояло за этим? Дымящиеся заводские трубы, вращающиеся колеса подъемников в угольных шахтах и пылающие жерла доменных печей. И еще – Вольфсбург и Гельзенкирхен[58]. И народ, еще недавно державший в страхе всю Европу, потом поверженный, восстал, словно феникс из пепла, за какие-нибудь десять лет.

В понимании Джованни краути были кем угодно, только не веселыми парнями. Но их нельзя было не уважать за трудолюбие, честность и порядочность. Они не только восстановили собственную страну в рекордно короткие сроки, но и экспортировали продукцию по всему миру, заставив бывших врагов покупать немецкие холодильники, стиральные машины и автомобили. При этом немцам не хватало рабочих рук – на фермах, фабриках, в отелях и на угольных шахтах.

Новому соглашению между Аденауэром и Гронки было суждено навсегда изменить лицо Европы. В тот вечер ни Джованни, ни кто-либо другой в том зале об этом знать не мог. Название документа, Соглашение о посредничестве в вербовке итальянских рабочих и служащих в Федеративную Республику Германия, также мало о чем говорило Джованни. Но это был его шанс – вот единственное, что он понял.

Джованни покидал кинозал, утратив всякий интерес к Жану Серве и ограблению парижского ювелирного магазина.

Клерк из окошка приемной выдал Джованни голубую брошюру: «Новая жизнь в Западной Германии».

В душном коридоре толпились шумные, небритые южане – апулийцы, калабрийцы, неаполитанцы, сицилийцы. Широкие штаны, по-крестьянски подпоясанные бечевкой, запах табака и затхлых каморок, запах бедности… Джованни хорошо помнил его с детства. Первое, что он сделал, ступив на миланскую землю, – стянул в лавке бутылочку дешевого парфюма, которым не брезговала пользоваться и Джульетта.

Большинство собравшихся были если и старше Джованни, то ненамного и прибыли в «немецкую комиссию» в Вероне на поездах, с узлами и чемоданами, набитыми тряпьем и снедью, чтобы спустя год или два вернуться с Севера с кейсами, полными немецких марок.

Джованни явился без чемодана, разузнать, что и как. Не в его правилах было очертя голову бросаться в незнакомое дело.

На стене висела бумага с перечнем вакансий, и Джованни углубился в ее изучение.

Вакансия: сварщик, количество – 8 человек; работодатель: «Райнише Штальверке»; место расположения: Эссен.

Вакансия: горный рабочий; количество – 25 человек; работодатель: компания «Цехе-Лотринген»; место: Бохум, Герте.

Вакансия: посудомойщик; количество – 2 человека; место: отель «Хиршенбергер»; место: Гармиш-Партенкирхен.

Вакансия…

Небритые мужчины, распространяя запахи табака и несвежей одежды, громко спорили и сбивались в группы, чтобы не отправляться на чужбину в одиночку. Время от времени в коридор выходил человек, который снимал бумаги и заменял их новыми, при этом свободного места на стене оставалось все меньше. «Как на миланской бирже», – подумал Джованни. С той только разницей, что здесь торговали людьми.

При этом он не мог не восхититься слаженностью работы немецкого учреждения. Шаблоны трудовых контрактов на все вакансии лежали готовые, оставалось вписать персональные данные завербованного и поставить дату, как только находился подходящий кандидат.

Посреднические услуги предоставлялись бесплатно, что особенно должны были оценить итальянцы, которым без «подмазки» не обходилась ни одна чиновничья закорючка.

Один за другим претенденты входили в комнату, где двое немцев в костюмах и при галстуках ставили с их слов пометки в бумагах и пропускали дальше. Окончательный вердикт выносил доктор, который заглядывал каждому в рот и в штаны и, не обнаружив признаков заразных болезней, допускал к получению контракта. Завербованному полагался пакет с едой, десять немецких марок и билет на поезд – из тех, что были специально организованы для такого рода пассажиров.

Сама процедура показалась Джованни отвратительной – как на скотном рынке! Особенно неприятно поразило его то, с какой покорностью соотечественники позволяли себя унижать. В их глазах читалась обида, иногда затаенный гнев, но никто не протестовал, потому что выбора у них не было. Там, откуда приехали эти люди, было нечего есть. Джованни же имел и работу, и крышу над головой. Оставалось возблагодарить за это Господа и покинуть контору подобру-поздорову, но тут ему взбрело в голову поинтересоваться у мужчин с подписанными контрактами в руках размером оплаты.

– Сколько это в лирах? – спросил Джованни в окошке.

И остолбенел. На немецкой угольной шахте он бы зарабатывал почти вдвое больше, чем на сборочной линии «ИЗО». В качестве подсобного рабочего! Сколько же, в таком случае, они платят квалифицированному механику? И при этом предоставляют жилье и медицинскую страховку.

Перспектива долбить молотком в темной душной штольне не казалась Джованни особенно радужной. Из кинохроник он знал, что в шахтах случаются обвалы. И никак не мог поручиться, что не сойдет с ума за недели, месяцы, годы без солнца. Но ведь это не навсегда. За какие-нибудь пару лет он наверняка накопит нужную сумму и сможет учиться.

– Поедем в Германию, – сказал Джованни Энцо после ужина и выложил на стол брошюру. – Вместе мы разбогатеем и, когда вернемся домой, сможем построить дом на Салине, для всех.

Энцо пролистал брошюру с фотографиями уютных домиков на одну семью.

– И такой дом они дают каждому? – спросил он.

– Да, – ответил Джованни. – У них все отлажено и продумано до мелочей, porca Madonna!

– Сколько они платят?

– Механик с твоей квалификацией получает две сотни марок в месяц.

– Сколько это?

Когда Джованни назвал сумму в лирах, Энцо в задумчивости покачал головой:

– С этого не разбогатеешь.

Джульетта решительно вырвала брошюру из рук мужа:

– Нет! Никогда.

– Но почему? – удивился Джованни. – Швеи там тоже нужны, а если хочешь…

– Нет! – Джульетта закричала так пронзительно, что больше Джованни возражать не решился. – Кто будет заботиться о маме?

– Но я не такая старая, – подала голос Кончетта. – Думайте о своем будущем. Все, что мне надо, – чтобы вам было хорошо.

– Разумеется, мы будем и дальше оплачивать аренду квартиры, – сказал Джованни. – Это не подлежит обсуждению. Мы будем приезжать к тебе в отпуск, а года через два вернемся насовсем. Смотри, Джульетта, у них есть детский сад… – Он ткнул пальцем в брошюру.

– Я не поеду в Германию! Там холодно!

Джульетта выскочила из-за стола так резко, что ее тарелка упала на пол, паста с соусом вывалилась на плитку.

– Что с тобой, сестра? – недоумевал Джованни. – В Милане ненамного теплее.

– А о маленьком Винченцо ты подумал? – Джульетта задыхалась от возмущения. – Он ведь такой чувствительный…

Винченцо за стенкой проснулся и закричал. Кончетта принялась успокаивать Джульетту:

– Что с тобой, детка? Я присмотрю за Винченцо, пусть остается со мной.

Разъяренная Джульетта убежала в спальню. Хлопнула дверь. Энцо, Джованни и Кончетта озадаченно переглянулись.

Спустя некоторое время Энцо пошел к жене поговорить и, вернувшись, покачал головой:

– Мы не едем в Германию. – Он пожал плечами: – Она не хочет.

В ту ночь Джованни не сомкнул глаз. Пока все спали, он курил у окна на кухне. Канал лежал окутанный густым туманом. В голове Джованни пощелкивала счетная машинка. По временам подавал голос малыш Винченцо, и Джульетта принималась его успокаивать.

Потом она вышла из спальни, прижимая к себе малыша.

– Продай ее, – она кивнула на машинку, – а деньги возьми себе.

– Ты спятила? Это же твое будущее!

Джульетта покачала головой:

– Это мое прошлое. Мое будущее – Винченцо. Продай ее и купи билет в Германию. Там твое будущее.

Джованни смутился. Сестра поставила машинку у его ног и отнесла Винченцо обратно в спальню. Сквозь неплотно прикрытую дверь Джованни слышал сицилийскую колыбельную, которую когда-то пела над ним его мать.

Винченцо быстро уснул, Джованни же продолжал стоять. В глубине души он понимал, что это к лучшему. Пусть Джульетта остается здесь, он уедет один. Джованни любил сестру больше всех на свете, но он хотел свободы. Сын, брат, дядя, шурин – в конце концов, сколько можно? Желание начать собственную жизнь гнало его в дорогу больше, чем потребность в деньгах.

Джованни закончил учебу на сборочной линии и незадолго до первого дня рождения Винченцо в июне 1956 года сжег повестку в армию и купил на блошином рынке старый чемодан. На прощанье Джульетта связала брату теплый шарф. Закутанный в подарок сестры Джованни смотрелся странно на улицах июньского Милана, но шарф не снимал. На вокзал его провожали всей семьей.

При нем был заграничный паспорт, свидетельство о прохождении обучения на заводе, нотариально заверенный документ о семейном положении и бумага из полиции, удостоверяющая, что Джованни не преступник.

Дабы избежать унижений, Джованни отказался от услуг «немецкой комиссии» в Вероне, поэтому готового контракта у него при себе не было. В баварском Мюнхене, куда прибывали поезда с трудовыми мигрантами, представители немецких компаний высматривали желающих наняться прямо на вокзале. Так, по крайней мере, рассказывали. И еще – что небо в Германии всегда серое, еда скверная, а женщины все как одна – блондинки.

Прощание далось Джованни тяжелее, чем он думал. Было шесть часов утра, воздух еще не успел прогреться после ночи. Джульетта взяла с собой на вокзал заспанного Винченцо.

– Я вернусь, мой ангел, – обещал ей Джованни, – и привезу тебе подарок из Германии. Береги маму!

Винченцо смотрел на дядю и не понимал, что происходит. Кончетта сунула сыну в карман пальто медальон святого Варфоломея.

– Зачем? – удивился Джованни.

– Он защитит тебя в пути.

– Но ты всегда говорила, что путешественников оберегает святой Христофор. А Варфоломея призывала, когда не могла найти очки.

– Ты путаешь, дорогой, – отвечала Кончетта. – То был святой Антоний. А теперь успокойся и не позорь меня перед людьми, слышишь?

Варфоломей был ее фаворитом, поэтому шуток на эту тему Кончетта не понимала. Некогда любимый ученик Христа, он оставался бесспорным capo над всеми святыми и праведниками в райских кущах. Согласно легенде, в детстве наводившей ужас на Джованни и Джульетту, со святого Варфоломея содрали кожу и, еще живого, бросили в море где-то в Армении. Но Божиим провидением тело его прибило к берегу Липари, где его и нашли. И по сей день клочок его кожи хранился в тамошней церкви Святого Варфоломея. Легенда умалчивала о том, каким образом жители острова вообще узнали освежеванное тело святого. И эта нестыковка, когда-то не дававшая спать маленькому Джованни, окончательно отвратила его взрослого от садомазохистских католических бредней.

– Господь да хранит тебя, – напутствовала Кончетта, целуя Джованни в обе щеки.

Джульетта схватила его за руку уже в дверях вагона:

– Возвращайся скорей, иначе я буду плакать.

Она хотела, чтобы это прозвучало как шутка, но в глазах сестры Джованни увидел страх. Напрасно он смеялся, пытаясь развеселить ее. Джульетта обвила руками шею брата и зарыдала. Джованни гладил сестру по спине, утешал как мог, но она вздрагивала всем телом и отпустила его, только когда вагон тронулся с места. Когда же застекленное здание вокзала осталось позади, расплакался уже Джованни. Он оплакивал не свою участь. Джованни было жалко сестру, которую он оставляет в этом чужом ему городе. За грязными окнами мелькали убогие дома предместий. Покинув Салину, Джованни расстался с морем. Теперь же он лишился семьи. И больше у него ничего не осталось.