Последний мятеж Щепетов Сергей

— Рек да речек скока?

— Все помню, отче: пять да две малых речки, да большая с протоками. А с тех мест уж недалече — как вдали горы-бугры видать станет, так и место искать будем. Боязно тока, отче… Дойдем ли? Одежа на холода не погнила бы в схронах. И соли мало совсем — гонец-то последний сгинул, видать.

— Ничо — может, и прибредет еще. А то и переможетесь: в тех горах, бают, ключи соленые есть. Туда по теплу и пошлешь кого. Тока баб брюхатых да детишек малых не бери: все одно помрут. А глaза пуще береги коваля со мальчонкой его. Мальчонка-то ушлый — подрастет, и с железом будете…

— То ведомо мне, а все — боязно.

— Ничо, сыне… Туда они не скоро дойдут… Иначе нам никак… Ступай… крышу…

Старик угасал на глазах, и сын — крупный лохматый мужик, сам имеющий внуков, — хлюпнул носом и полез наружу: надо было сделать дыру в крыше, чтобы легче отлететь отцовой душе.

Как ни поспешал Свен со дружиною, но ввечеру третьего дня почуяли они погоню. И пошел гон вдогон — совсем не молодецкая забава. Любо воям рубиться с ворогом в чистом поле да под солнышком, а тут гонят их, аки татей лесных, по болотaм да буреломам…

Невелика и была добыча — на еду только, а и ту пришлось кинуть. И кобылу серую, что под сумaми шла, порешили вои — охромела кобыла. А беда, коль придет, просто так не отвяжется: днем позже пугнули медведя в кустах. Косолапый-то деру дал, да не удержал коня своего Тардишь. Молодой, мало ученый, встал на дыбы конь да на залом и кинулся: ноги передние себе поломал и всадника на сук насадил. Хоть и не в бою Тардишь упокоился, а все же в чаще не бросишь — не смерд какой, а вой дружинный. Вьючный-то конь уж один остался, к нему и приторочили тело: не до костра ныне, вороги на хвосте.

Знал воевода и вои знали, что, коли не догонит враг, скоро падут их боевые кони — не прокормиться им в осенней чаще. Только не случилось того. На пятый день встал Свенов Бурка в жиже болотной и ни шагу — ни слово, ни плеть не слушает. Понял воевода и спешился, прощенья у коня попросил: нет пути далее, впереди лишь трясина одна. Не сбылась, видать, примета добрая — отвернулся от них Святовит, махнул безнадежно десницей.

Сказал тогда Свен воям:

— Край тута, друже. Некуда далее. Не помог нам Авось, не вывела нас Кривая, не вывезла Нелегкая. Тута — край. Остается нам…

— Брань принять! — облегченно-радостно выдохнул Лютя и поднял сжатый кулак.

— Брань принять, друже, — согласно кивнул Свен и повторил его жест.

Остальные молча подняли кулаки.

Десять всадников встречали их на поляне. Под хмурым небом и дождем мелким холодным стояли — не прятались. На головах шлемы стальные, на плечах плащи-накидки бурые, а под ними металл доспехов светится. Щитов не видать, но у седел луки в чехлах, мечи, топоры двуострые. А кони-то гладкие да сытые, будто и не гнали ворога много дней по лесам, по долaм. А вон тот, на коне белом с пятнами серыми, — то ли дружинник старшoй, то ли князь. Уж не сам ли Рутич встречает?

Вздохнул Стрибог, и ветер метнул в лицо крупу водяную, с дымком перемешанную. Оно и понятно: вон в стороне и кони стоят расседланные, и полог натянут, и костерок горит. Ждут княжьи вои на месте ворога: верно знают, что не уйти ему сквозь болота.

Смотрит на чужих воев дружина Свенова: делать-то что?

Поднял меч воевода и клинок ко лбу приложил. Но не приняли приветствия вороги, а засмеялись только: не признаем-де за рoвню, за татей считаем!

Сказал тогда Свен, как клеймо приложил:

— Пешими биться будем!

Встала дружина строем привычным, щитами прикрылась, копьями ощетинилась — коль верхами налетят, не одного поколоть успеем, а мечи заголить недолго.

Усмехнулся чужой князь и шепнул что-то. Четверо дружинников его спешились, луки подняли, стрелы поставили.

Вжих! — схватился Итул за древко оперенное, что из горла торчит, да разжалась рука…

Сомкнула строй дружина и вперед двинулась.

Вжих-х! — споткнулся Милан: две стрелы из ноги торчат — бедро и колено пробиты.

Хорошо учены стрелки вражьи: все разом в одного целят, поди-ка прикройся! Еще и сдвинуть щиты не успели, а уж Адунь на землю валится: и его достали!

— Как курей бьют, Свен! Пробежаться бы — недалече тут!

— Се — дело. Может, и достанем кого. Разом давай!

Метнули копья вои, взревели и на врага кинулись…

— Назовись-ка и ты, враже!

— А Рутичем кличут! Слыхал ли? — Снял шлем князь, волосы рыжие по плечам рассыпал. — Ну проси живота, воевода: может, и смилуюсь!

Стоят спина к спине Свен и Лютя, тяжко дышат: щитами прикрылись, мечи выставили.

Живота просить?!

Выругался воевода длинно и страшно: чуть ли не всех богов помянул! И щит свой швырнул княжьей лошади под ноги.

— Ну-у-у, — растопырил усы, улыбается враг. — Язык-то попридержи, старый! А то его те и укоротить можно. Пойдешь ли в дружину… меньшим? И мордатый твой? Иль биться желаете?

Словно каменья ворочая — раздельно и внятно — выговорил Свен и мечом погрозил:

— Меньшим — не пойду. И он не пойдет.

Кивнул Лютя согласно и тоже щит сбросил — бейте, мол, гады!

Объехал князь Рутич вокруг них раз, объехал два… Соплю из ноздри выбил, бороду рыжую почесал:

— Се — любо мне. На своих-то дотянете, иль посвежей лошадок дать?

— Ух, ты-ы! — Николай опустился на полусгнивший ствол поваленного дерева.

— Ты чего, Коля?

— Погоди, Вар… Давай посидим, помолчим.

Перед ними простиралась слабо всхолмленная равнина: лес, лес, лес. Кое-где проплешины полян, а вон там, наверное, речка. Голубое небо, какой-то ненормально прозрачный воздух. Осень: лесное море жлтое, красное, местами почти оранжевое с темно-зелеными пятнами зарослей хвойных пород — и так до самого горизонта.

Николай сидел, смотрел и дышал минут пятнадцать. Потом заговорил:

— Тебе, наверное, все равно, ты-то всякого насмотрелся. А меня вот проняло.

— Шибко красиво?

— Наверное, но дело не в этом. Примерно так со мной было много лет назад, когда я с какого-то склона смотрел на долину реки Юдомы. Правда, тогда я сознавал, что это лишь подобие, имитация, похожесть. А здесь, кажется, прямо «в яблочко»!

— А что такое?

— Расскажу. Есть очень сильное чувство или ощущение, которое возникает у меня при виде определенного пейзажа. Красота тут ни при чем — мне, собственно, нравятся любые ландшафты, кроме антропогенных. В чем же дело? Объяснение нашлось в писаниях Льва Гумилева, хотя, допускаю, что может быть и другое.

— Читал, читал, как же!

— Значит, ты помнишь, что, по его версии, субъектом истории является этнос — некая совокупность людей, объединенных сознанием «МЫ» и тесно связанная с кормящим ее ландшафтом. Родные пейзажи впечатываются чуть ли не в генетическую память и передаются из поколения в поколение даже после того, как от них останутся «рожки да ножки».

— Хочешь сказать, что вот эта картинка чего-то там у тебя замкнула?

— Ну… Я же фантазирую, придумываю объяснения, сочиняю гипотезы. С моим родным русским этносом дело темное, но мне кажется, что вот это оно и есть — изначально родное. Аж дух захватывает!

— Значит, я не ошибся, Коля: и ландшафт для тебя почти родной, и артефакт молчит, как в твоем мире, — чувствуешь себя глухим, слепым и к тому же лишенным осязания и обоняния.

— Что ж, ситуация дает шанс разобраться, и его упускать нельзя. Только… Тебе, наверное, тяжело и неприятно опять быть просто… Быть простым человеком? Может быть, я один, а?

— Не говори глупостей, пойдем вместе. И, Коля, я тебя умоляю: только не расслабляйся, не раскисай! Этот пейзаж может быть похож на что угодно, но это — чужой мир. Если твое подсознание опознало ландшафт как родной, это совсем не значит, что мы в Киевской Руси.

— Ты это брось, Вар! Во-первых, я считаю, что родиной моего этноса является центральная часть Восточно-Европейской равнины, а в Поднепровье жил другой, хоть и родственный, этнос, который давно рассосался. Во-вторых, я помню, что в прошлое собственного мира никоим образом попасть нельзя — так не бывает! И наконец, в-третьих: неужели ты думаешь, что я, даже в пьяном бреду, могу предположить существование рая на земле? Хоть в прошлом, хоть в будущем? Ад — это пожалуйста, это — сколько угодно, но рай…

— …От мучительств тех обров проклятых подались люди с гор-бугров ко восходу: и домы, и огнища свои побросали. Сели оне по реке большой, что Диром зовется, да по притокам малым. И жить стали, добра наживать. Потому хороша да привольна земля та была: леса просторные, реки рыбные, а зверь-птица сам в руки идет. И зимы-то, считай, там и вовсе нету: не успел Руевита спровадить, а уж Яровита встречай. И умножились люди несказанно: селища великие построили — иные по сто дымов даже! И в селищах тех домы каки из дерев, а каки из каменьев.

— Ты чо, деда?! Домы из каменьев?! Нешто таки стоять будут? Враз упадут — как жить тама?

— Того не ведаю, а сказывают — из каменьев. И люди в них жили, и хлеба не сеяли. Чудо великое, но, сказывают, верно то.

— Да как же оне?!

— Так и не сеяли. Оне по домам тем сидели: одне холсты ткали, други одежу с них шили, третьи обувку точали, а каки и железо ковали. За то и давали им хлебушка вволю да мясца на праздник.

— Это как мы с мерей меняемся, да? Откель же хлеба стока, чтоб кормить всех?

— Оттого-то и спортилось все — не по-божески зажили люди. На огнищах, считай, и вовсе сеять перестали: новины не поднимали, а с одного поля по многу годов кормились.

— Но так же не вырастет ничего!

— То-то — не вырастет! Мы-то после пала семя бросаем да землицу елкой причесываем, а оне… И говорить такое срамно! А оне ее, Матушку, взялись сохами резать, а то и плугами железными — дай, дескать, хлебушка!

— Да как же так, деда?!

— А вот так, паря! Малой ты еще про такое к ночи слу…

Дернулся спертый, задымленный воздух в землянке, зашипело в очаге разлитое варево. Рванул Лютя дверь так, что чуть петли ременные не порвал. Стоит на входе, пополам согнувшись, и внутрь, в темноту вонючую всматривается:

— Чо, псы, вечеряете?! Ага, дед Пеха — колдун старый, да примаки приблудные. А тама ктой-та, а? А ну подь сюды!

Заметался Ганька, да куда тут денешься? Под лежак бы забиться, да уж поздно — скрал его княжий вой.

Немалая у деда землянка, да только меж лежаками в ширину полшага будет, а в длину — все три. Протиснулся Лютя внутрь, разогнулся — головой под крышу закопченную. Руку протянул и ухватил Ганьку за ухо:

— Поправь-ка лучину, дед: погляжу, не знакомый ли?

Склонился, всмотрелся в лицо конопатое, болью перекошенное, и оскалился радостно, крутанул хрусткое ухо мальчишки:

— А-а, гаденыш, сыскался-таки! Долгoнько я тебя…

И вдруг как толкнуло что Лютю, страхом-жутью как водой окатило — аж пот прошиб! Выпустил мальцово ухо воин и за черен меча ухватился: «Что такое?! Не чары ли?!»

Скрестил пальцы Лютя, махнул левой рукой: отвали, мол, нечистая сила, храни мя Перун со Святовитом! Только не помогло это: два глаза в упор на него смотрят, как буравом сверлят:

— Отпусти мальчишку, воин. И не трожь более. Отпусти и не трожь! Отпусти и не трожь! Внял ли? Отпусти…

Не поймешь: то ли человек говорит, то ли змей шипит, то ли мнится все это Люте. Может, и мнится, только ни слова сказать, ни рукой двинуть, а колени-то сами гнутся…

Сел на лежак Лютя, вдохнул-выдохнул, пот со лба вытер — кажись, миновало! Уф-ф-ф! Не пристало княжьему вою колдунов бояться — за ним Перунова сила великая. Все то же вокруг: очаг дымит, дед Пеха в углу сидит, да у той стены два примака притулились. Сих примаков Лютя за работой много видел: дерева валили и колья из них тесали. Он их и не бил еще даже — споро работали, старались. Один, сказывают, Варук, а другой, кажись, Коляной зовется, только не упомнить, который. Неужто, они на него морок навели?!

— Вы чо, погань вонючая, волхвовать вздумали?! С нечистью балуетесь? Да я вас…

— Достал этот парень окончательно! — прорычал примак слова непонятные и с лежака дернулся, но другим был удержан:

— Тихо, Коля! Сиди и не рыпайся!

— Не рыпайся?! Да это же палач, садист какой-то! Ты видел, как он баб плетью дерет?

— Ну дерет… А то их собственные мужики не бьют? Я тебе в сотый раз повторяю: пришел в чужой мир — принимай его таким, какой есть, а не пытайся под себя переделать!

— Блин, Вар! Должна же быть элементарная (самая элементарная!) справедливость! Четыре зачуханных воина издеваются над целой деревней и хоть бы хны!

— Ты опять за свое! Давай потом, а? Молчи и не мешай: я и так его еле усадил!

Странны примаковы речи: только и понял Лютя, что седой востроносый — Варук, а второй — Коляна. И, кажись, не боятся они?!

— Тебя, воин, не Лютей ли кличут?

— Ну.

— Почто ж приперся без зову? Али чуров не боишься? — Варук кивнул в угол за очагом, где темнели деревянные лики.

— Да е… я ваших чуров смердячьих! А вас, червей наземных, тута и закопаю всех — с деревяхами вместе!

Осекся Лютя под взглядом чужим да на лежак опять плюхнулся: «Ну точно — волхв!»

— Тихо, паря!

— Да я!!..

— Остынь, говорю! Не смерды мы, понял? И не волхвы!

— Ща, сказывай! Сказывай, что ты княжий вой!

— И не воины мы. Верю, невнятно тебе се: здесь у вас никого и нет больше. Знать, не слыхал ты, что в краях дальних люди разно живут. Там не тока смерды да вои, а и всякие люди бывают.

— Брешешь все! От веку так было: князи, вои да смерды. А промеж них волхвы-колдуны поганы ходют.

Вновь второй примак голос подал:

— Ошибаешься, парень. Когда-то давно никаких князей и воев не было и в помине. Все хлеб сеяли, зверя-рыбу ловили. Я думаю, что князья ваши пошли от деревенских старейшин: кто поумней да пошустрей других под себя подмял, а потом и вовсе перестал сам работать. А воины, наверное, сначала были сыновья и зятья этих старейшин, а потом стали в дружину и других мужиков брать, кто покрепче. Так что вы со смердами одной крови, и нечего над ними издеваться!

От безумной той речи у Люти аж дыханье сперло, слова сказать не может, только ртом, как рыба, хлопает:

— Ах ты!..

— Что, языком подавился? А еще, я думаю, когда народу на земле становилось много, начинались ссоры и распри. Селище с селищем начинали делить угодья. Или появлялись какие-нибудь внешние враги — степняки, например. Тогда народ — те же смерды — выбирали мужиков покрепче, давали им еду послаще и коней получше, чтобы они с соседями разбирались или от чужаков обороняли. А те, кто такими ватагами командовал, стали со временем князьями. Много воды, наверное, с тех пор утекло: князья с дружинами давно позабыли, что должны на самом деле о смердах заботиться и охранять их!

Зашелся криком Лютя, заорал, слюной брызгая:

— Врешь!!! Врешь все, клятый волхв!!! Сколь есть Перун да Сварог, не бывало такого!! Князи от конинга великого род свой ведут, а вои — от дружины его!!

— Откуда ж тот конинг взялся? С неба упал, что ли?

Не силен Лютя в мудреных сказках, потому и смутился чуть, и кричать перестал:

— Ну… Про то любой отрок в дружине ведает: конинг сей от полночи пришел — от воды, где земля кончается! Как звали, тока, запамятовал…

Задумался воин, затылок поскреб и вдруг… откинулся к стене и захохотал, топая ногами и хлопая себя по ляжкам! Отсмеялся, слезу утер рукавом:

— Ой, не могу! Ой, уморил! Ну распотешил, бродяжка!..

— Чего ржешь-то? Дурак, что ли? Что я смешного сказал?! — насупился примак.

Лютя даже обидеться забыл:

— Тока представил я, како смерды на конях скачут да мечами рубятся! Ой, не могу!

— Да что ж такого? Или смерды не люди? Вы же на одном языке говорите, одних богов знаете, одни и те же бабы вас рожают!

— Ну и дурной же ты, бродяжка! Совсем, видать, умом повредился! Это смерды-то люди?! Это мразь-то ползучая?! И бабы… Чо бабы-то? Ну дурак! Их дело — рoдить! Иль не ведаешь? От князя князь рoдится, от воя дружинного — вой, вестимо!

— Так ты же здесь всех девок и молодух, каких Рутич с собой не угнал, перетрахал. То-то воев в Верхней Онже народится!

Вздохнул воин, в ум приходя, о достоинстве своем вспоминая:

— И почто ж я болтаю тут с вами, убогими? Ты, кажись, старый уже, а без понятия: как же баба воя родить сможет, коли она со мной пред Дажбогом не кручена?

Дрогнули стены, столбы опорные пошатнулись, труха с крыши посыпалась. То ли рык звериный, то ли крик человечий снаружи:

— А ну вылазь, кто там есть!! Завалю ща всю хибару!!

— Уймись ты, Свен! Почто кипеж поднял? — откликнулся Лютя со смехом.

— Ты тута? Живой ли?

— Что ж мне содеется-то?

— А голос почто подавал? Отрок по нужде вышел да враз и прибег: Лютя, грит, с бугра голосит!

— То примаки дедовы уморить меня хотели. Насилу отдышался — таки смешны сказки сказывают! Залазь сюда, Свен, послушаем — все одно ведь не спишь!

— Та-а-к, — обреченно вздохнул Вар-ка. — Сцена вторая: те же и Свен. Я же просил тебя, Коля!

— Что я такого сказал, Вар?!

— А вот то и сказал… Молчи уж, а?

— Ладно, Вар. Только…

Места в землянке совсем не осталось: втиснулся воевода, на лежак рядом с Лютей уселся, меч заголенный на колени положил. Хозяин-то, дед Пеха, совсем в угол забился, со страху всех чуров с Велесом да Мокошью вспомнил: пустил вот примаков на свою голову, так теперь хоть в лес беги от гостей незваных! И сбег бы, хоть и ночь-полночь на дворе, да уж не вылезти. Благо, хоть не трогают, не замечают пока…

— Слышь, чо бродяжка сей сказывает: князи да вои от смердов пошли!

Растопырил усы Свен, зубы темные показал:

— Да ну?! Это как же?

— А так и сказывает: в стародавнии времена, грит, одне смерды по лесам сидели, ни князей, ни воев не было вовсе. После такo им скучно стало, и выбрали они старшинку над собой князем, а сынов и зятьев его — воями! От них-то и пошли мы да князи. Во дурак-то, а?

— Чо, так и сказывал?

— Ну. Вот тот, курносый. Говорит-то странно, но разуметь можно.

Покачал головой Свен, подбородок на кулак опер и задумался. Молчат все: ждут, когда старшoй слово скажет. В землянке уж холодно стало — в очаг и подложить-то некому: Ганька под лежак заполз, а дед Пеха и пальцем шевельнуть боится. Дивно Люте: не смеется Свен! Он уж и сам заговорить собрался, но воевода молвил:

— Негоже те, Лютя, над словом дурным потешаться. Не под Перуновой ли клятвой ходишь? Иль не учили тя в отроках-то? Все б те на коне скакать да мечом махать! Аль с младых ногтей не ведаешь, как мир сей стоит?

— То ведаю… Перун-то — наш батюшка — да со Велесом мир сей устроили: землю поклали, воду пустили, леса насадили…

— Перун се содеял, а Велес под рукой его был! И Святовит, и Сварог с сынами, и Стрибог — все под рукой его ходят. Земля ж, дабы впyсте не быть, породила зверей и птиц вольных, что от дерев да травы кормятся. И колос хлебный родила, и смердов. Оттого и зовут ее смерды «Мать-Сыра-Земля». С тех пор давних и стоит лад средь богов: кто за небом да солнцем смотрит, кто дождь да ветер блюдет, а Триглав, тот, вестимо, годом вертит. А како умножились земные-то чада, сотворил Перун князей с воями, чтоб блюсти их под рукой его. Оттого и зовем мы его «Перун-батюшка». Лад тот любому ведом — и младому, и старцу. А бродяжка сей — примак Пехов — коли сказывает супротив, либо умом повредился, либо по злобe честь батюшки рушит. Се мы поправить должны: как тын вкруг селища закончим, да кумир Перунов на бугре утвердим, по обычаю содеем мы праздник немалый. Дары-жертвы приносить надо будет, и бродяжка сей весьма к месту придется.

— Э, Свен! Почто ждать-то? Или даров без того не соберем? Давай ща примаков упокоим: один лад Перунов хулит, другой чары творит! И мальчонку паскудного с ними до кучи!

— Дался те мальчонка! Сыскался, что ль?

— Сыскался-таки! Томно мне, Свен: не естся, не пьется, не спится, не е… мне, покуда жив гаденыш. Запнул он меня, в набеге запнул!

— Да, се — примета дурная. То-то зрю я: извелся ты, с лица даже спал.

— О чем и речь веду, Свен!

— Речь сию слыхал я не раз. Про другое думаю, паря…

— Про чо другое-то?!

— А и то… Зрю я: шибко гордый ты стал, о себе много мнишь. Оттого, может, и порча на тя нашла? Не по Перуновой ли воле томят тя бесы, а?

— Да ты чо, Свен?! Да я!.. Да как же?!

— Не вякай, а слушай лучше: коли вой ты княжий, под Перуновой клятвой живущий, не дoлжно ль те волю княжью пред всего блюсти?

— Ну дoлжно…

— То-то. А ты чо творишь? Не ты ли, пока Рутич со дружиной тут были, свару затеял? Баб те мало?!

— Так ведь я первый на нее глаз положил! Чо они полезли-то? Ну и дал: тому в глаз, тому в дых!

— Дал он… Кабы я не поспел ко времени, кабы девку ту не прирезал, вы бы уж посеклись до смерти. Или нет?

— Посеклись бы. А чо они?!

— Чо, чо… А чо Рутич-князь нам повелел? Иль запамятовал?

— Ну тын-огорожу строить велено.

— Тын строить и избу дружинную ладить. Вот и твори, что велено! Тя послали мужиков с Нижней Онжи пригнать, так ты, пока вел, кого до смерти забил, а кого калекой оставил. Кто работать-то будет? Твои ли се смерды? Или ты князь?

— Ну… эта… А чо они?! Чо они бредут нога за ногу? Все одно зимой передохнут: припаса-то и нам еле хватит.

— Вот и грю: много мнишь о себе, паря! Твово ль се ума? Сладят мужики тын, потом хоть секи их, хоть в горшке вари. Да и то с оглядкой: было б кому по весне пожоги творить.

— Небось, отсеются, коли будет чем!

— А ныне? Того гляди, снег упадет, а изба дружинная не чинена, а тына и половина не стоит! Как зимовать будем?

— А чо они?!

— А и то: за смердом глаз да глаз нужен. Нешто он без кнута работать будет?

— Знамо, не будет. Так и стараюсь я: вторую плеть уж измочалил!

— То-то, что измочалил! Не ты ль ныне двух мужиков так упорол, что бабы их на руках до лежанок несли? Завтра, поди, они и не встанут вовсе!

— Я им не встану! На своих же кишках на тын подвешу, чтоб другим неповадно было! Они ж за день, считай, три кола врыли!

— Подвесит он… Тогда они и двух-то кольев за день не вроют. Нешто можно смердов без догляда пускать? Ты их на работу выгнал, а сам в избу и дрыхнуть до вечера!

— Так что ж мне, весь день возле них торчать?!

— А как ты хотел? Сполняй волю княжью! Мужиков-то калечить и дурак может, а ты работать заставь. Я-то в лесу их блюду — не скучаю. А теперь ты что затеял?! Примак-бродяжка, ясно дело, и не смерд даже, однако ж работает! Се примаки, считай, за пятерых топорами машут, а ты им кровь пускать? Потерпишь покеда! Перечить стал больно много!

— Да я ничо, Свен! Тока… Тока томно мне! Может, скажешь бабам, чтоб бражку поставили?

— Я те поставлю! Потому и томно те, что по ночам бродишь да сказки богохульные слушаешь. Спать ступай и не вякай!

— Ну… я…

— Хоть «ну», хоть «гну» — в избу ступай! Зoря уж скоро. И молодых, смотри, до утра не трогай — замордовал совсем отроков. А я тута побуду — с примаками-волхвами без тебя разберусь!

— Ну эта… Мальчонку бы, а?

— Ступай с глаз долой!!

— Иду, Свен, иду! А скажи тока… Давно маюсь: что ж ты с Домлатом-князем не поделил? Почто увел дружину свою? На смерть-погибель повел нас — почто?

— Твоего ль ума дело? Сказано: ступай!

Вздохнул Лютя, с лежака встал и, как был согнувшись, к двери пробираться начал. У входа сaмого разогнулся малость, повернулся, на Свена глянул. Странно, нехорошо как-то глянул, да и вышел в промозглую ночь.

Передернул воевода плечами — зябко что-то:

— Эй, хозяин! Как тя там?.. Не помер еще со страху-то? Подтопи очаг — гость у тебя! Али нечем?

Зашебуршился дед Пеха: к очагу подполз, горшок опрокинутый вынул, в угли дуть начал — вся землянка в дыму!

— Ну, старый! Верно слово: заставь дурака богу молиться! А вы чо молчите, бродяжки? Который волхв-то? Один был колдун тута — дед Пеха; теперь два, значит, стало. Не много ль?

Николаю очень хотелось сказать что-нибудь «приятное» воеводе, но он крепился, рассчитывая на Вар-ка. Тот же молчал, потому что понимал ситуацию гораздо лучше напарника и, может быть, именно поэтому не мог ни на что решиться: «Свен — предводитель вольной дружины — ушел вместе со своими людьми от князя, которому служил много лет. Что за приключения они пережили раньше, неизвестно, но закончилось все разграблением соседней деревни, погоней и „боестолкновением“ с воинами местного владыки. В результате из дружины Свена в живых остался только Лютя. Наверное, они продемонстрировали такие чудеса доблести и героизма, что князь Рутич принял их к себе на службу. Почему-то он так доверился новичкам, что оставил их охранять сразу две свои деревни, в том числе ту, которую они же недавно и грабили. Можно, правда, предположить, что для дружинников эта работа настолько непрестижна, что других желающих просто не нашлось. При всем том совершенно непонятно, что и от кого может охранять такой гарнизон, даже усиленный двумя молодыми воинами.

То, что они творят над крестьянами, вполне можно обозначить словом „беспредел“. Обозначить-то можно, но это не будет верно, потому что смерды, похоже, не видят тут никакого отклонения от нормы — многовековой, наверное, нормы! Что можно сделать в такой ситуации? Да, пожалуй, и ничего! Нужно попытаться только спасти себя… и Николая, конечно. А мальчишку — Ганьку конопатого? Пацан, похоже, обречен: даже свои не хотят его прятать. Наверное, они считают его как бы живым мертвецом.

Тут, в Верхней Онже, похоже, живут то ли три, то ли пять больших неразделенных семейств. Во всяком случае, местных дедов-старшинок человек пять, но авторитет у всех разный, и кто главнее, пока не ясно. С Нижней Онжи пригнали еще смердов для ускоренного строительства забора вокруг деревни. Они пришли со своим старейшиной, хотя мужик этот не очень и старый. Местные его авторитет признают и, похоже, ставят довольно высоко. Все эти старшинки как-то подозрительно переглядываются и шушукаются, таясь от дружинников. Может быть, у них так принято?

По первым впечатлениям устройство этого общества вполне архаично: демократией и не пахнет, младший во власти старшего, и все во власти деда; женщина здесь не человек, но, кажется, какую-то ценность все-таки представляет. К чужакам относятся с брезгливой опаской: и принимать неохота (ни к чему нам!), и прогнать боязно (не навели б порчу). Вот и пристроили жить к одинокому деду, который пережил почему-то свое семейство. Авторитет у деда Пеха невелик, но он есть и держится, похоже, на том, что старик совершает какие-то обряды или хранит тайны, за что другие не берутся. Все это, конечно, интересно, но сейчас — не главное.

Старый воевода Свен… Впрочем, если его подкормить, помыть и постричь, то может оказаться, что он не старше нас с Колей. Волевой дядя — умеет держать „каменное лицо“ и не выпускать эмоции наружу. Понимать его трудно, но можно. Кажется, Колину байку об эволюционном происхождении военной аристократии он слушал с интересом. И с трудом удержался от уточняющих вопросов — прикусил, так сказать, язык. А вот собственную — единственно верную — сказку о сотворении мира Свен рассказывал как-то вяло. Сделал-то он все правильно: и голосом сыграл, и глазом сверкнул, и брови нахмурил, только… Только сам он, похоже, о чем-то другом думал.

Потом Свен устроил разборку с Лютей. Стал ему пенять и жизни учить. По правилам „хорошего тона“ этого делать при посторонних не стоило, но, может быть, здесь другие правила? Или… Или они считают себя на недосягаемой высоте, или (увы!) полагают присутствующих уже почти мертвыми?

Зачем же воевода остался в землянке? Что он хочет услышать? Кажется, без Люти Свен слегка расслабился, стал более доступен. Попробовать поколдовать? А под какой текст? Только бы Коля не влез!»

— Ну! Чо ж молчите, бродяжки? Али сказок жалко?

«Все, надо говорить. Если начнет злиться, его будет не пробить», — принял решение Вар-ка и начал:

— Давно мы бредем по земле, и видали мы всяко. Велик мир под рукою Божьей, и много в нем дивного всякого. Страны есть, где зимы не бывает, а есть края, где длится она от века. Видел я землю, где сколько ден ни иди — ни дерева, ни куста не видать, лишь песок да каменья. А бывал и в краях, где леса такие, что и шагу не ступить, а дерева там растут — впятером не охватные…

Вар-ка говорил и всматривался в слушателя: «Никакой мимики на лице воеводы в полутьме не разглядеть, да и нет ее, наверное. Ну разве что усами шевельнет. Для нормального воздействия нужен диалог, а географическая экзотика Свена не особо забирает, хотя слушает явно с интересом. Едем дальше».

— А есть страна немалая, что нaполдень далече лежит. И живет в той стране народ праведный. Того сам не зрил я, да верно сказывают: пришел к народу тому бог как есть — сам. Много дивились они, в страхе будучи…

— Хорс, поди? Иль Дажбог?

— Ты слушай, воевода, да на ус мотай, коль охота. Се — сказка верная: пришел бог в столпе огненном да в громе небесном.

— Неужто Перун сам?!