Черневог Черри Кэролайн

17

Раздался ужасный треск, лодка врезалась во что-то, и поперечная перекладина, ограждавшая руль, подскочила вверх. Ивешка ухватилась за нее и со страхом уставилась в темноту, в окружавшие ее деревья, чьи ветки почти целиком накрыли нос лодки и трещали, ломаясь о борта и парус. Она хотела, чтобы лодка освободилась, хотела как можно скорее выйти из этого затруднительного положения, прежде чем лодка прочно осядет на мели, так, что никакое колдовство не поможет сдвинуть ее с места.

Но рядом был ее отец, который прошептал:

— Все хорошо, все хорошо, дочка. Как раз сюда лодка и должна была прийти.

— Куда? — Она не видела ничего, кроме очертаний деревьев, ивовых кустов, склонившихся над водой и запутанного переплетения густых веток, в которые лодка врезалась так основательно, что у нее не было надежд высвободить ее. Она очень хотела, чтобы Петр оказался сейчас рядом с ней, и еще, с отчаянной безнадежностью, она хотела, чтобы здесь оказался и Саша, потому что у нее было ужасное ощущение, что она может больше никогда не увидеть их вновь. В эту ночь, на этом странном берегу, ей казалось, что она все глубже и глубже погружалась во что-то бесконечно протяженное и не имевшее законченной формы, и если в первый момент она с готовностью пошла на этот риск ради спасения Петра, то сейчас она потеряла уверенность в том, что у нее вообще был хоть какой-то выбор. — Куда мы идем? — спросила она. — Папа?

Она вновь была маленьким ребенком, сердитым и обманутым.

— Не сомневайся, — прошептал отец-призрак. — Разве я не учил тебя, как поступают в подобных случаях?

Ночью он выглядел почти как в жизни, его тень, будто обретшая реальность, выделялась на темном фоне ивовых веток. Лодка почти не двигалась, ее нос оказался в ловушке.

В следующий момент ей показалось, что тень отца как-то изменилась, начала опускаться в воду и отдаляться от нее.

— Папа? — позвала она и в тот же момент обнаружила, что стоит совсем одна на палубе лодки, окутанной со всех сторон, будто саваном, ветками ивы.

— Я так никогда и не смог дать тебе совет, — прошептал призрак откуда-то издалека. — Очень опасно, дочка, становиться взрослой и вести себя таким образом: ты всегда предполагала, что можешь сама найти верный путь, и не слушала моих советов. Ты называла это свободой, хотя ты еще до сих пор следуешь чужим путем, сама не осознавая этого. А есть ли у тебя хотя бы представление о своем собственном пути?

— Ты никогда не давал мне возможности понять, чего же я хочу на самом деле!

— Но ты никогда не могла отличить моих желаний от своих. Поэтому ты отвергала все, даже собственный здравый смысл. Теперь-то ты понимаешь?

— Папа, то, что ты говоришь, не имеет вообще никакого смысла!

— Я не могу задерживаться здесь. Я не могу сказать тебе… самое главное… Что за чертовщина!

— Папа?

Она смогла услышать лишь треск и скрип лодки, шелест листьев, да плеск воды о борта.

И ничего больше.

— Папа, почему ты привел меня сюда? Ради Бога, скажи, что ты хотел, чтобы я сделала?… Черт побери, папа, вернись назад!

Только ивы вздыхали, склоняясь друг к другу. Наконец она почувствовала, что здесь было что-то еще, что указывало ей направление и являло собой некий зловещий смысл происходящего, скрытый в темной лесной глуши.

Это было волшебство. Она знала, как можно было почувствовать его: почти неуловимое, неслышное и опасное желание, заставляющее ее покинуть лодку и пойти вперед. Оно уверяло ее в полной безопасности, оно предлагало ей…

Господи, да ведь она покинула дом с чувством опасности, ей казалось, что она отправляется в лес, чтобы проверить леших, и вот с тех пор все пошло не так. Прежде всего, перед ней предстал отец, который завел ее именно сюда, он сказал ей, что у нее будет ребенок, о котором она до того и не подозревала. Она никогда не задумывалась о детях: ведь она всегда считала себя такой молодой, что даже не строила таких планов. Но теперь, кажется, это случилось, и ее жизнь изменилась, на этот раз по чьему-то принуждению, почти так же, как когда-то отец принуждал ее изменить свою жизнь, пытаясь заставить и ее, и Кави делать все только так, как нравилось ему. Этот незапланированный ребенок был чертовски глупой ошибкой. Ведь она не задумывалась над такой возможностью, и поэтому едва ли желала воспротивиться этому. А теперь это случилось.

Она оказалась в ужасной ситуации, вынужденная теперь задумываться о том, чего, по ее убеждению, не должно было никогда произойти… а папа…

Папа привел ее лодку в это страшное место, прочитал ей нотацию о том, что пора браться за ум, и куда-то исчез. Папа хотел этого, папа хотел того, и вся ее жизнь, казалось, состояла сплошь из одних его желаний, а затем… он предложил ей сделать выбор.

Но она не хотела иметь никаких дел и с Черневогом. Папа хотел этого ребенка. Папа всегда чего-то хотел, а было это хорошо или плохо, узнать у него было нельзя…

Но ребенок, рожденный от колдуньи, сущее бедствие для нее и ужасная опасность для Петра. Это был конец их намерениям устроить свою жизнь так, как они намеревались.

Нет же, черт побери, кто-то еще хотел этого ребенка. Этого не должно было случиться, это не должно было разбить всю ее жизнь именно таким образом, если только кто-то не захотел этого против ее желаний.

— Папа, — сказала она, а ивы, перешептывались над лодкой, и из ее глаз текли слезы. — Папа, будь ты проклят, что же ты делаешь со мной?

Достаточно часто за всю свою жизнь Петр просыпался пристыженный, и много раз при этом испытывал слабое удивление от того, что до сих пор был жив, глубоко осознавая, что не заслуживал этого. Обычно, оба этих чувства охватывали его перед самым рассветом. По мере того, как замешательство от внезапного пробуждения улетучилось, он обнаружил, что так и держит кувшин с водкой в руках, а бедный верный их страж, Саша, спит сидя, так и не выпустив из рук ни перо, ни книгу. И совсем рядом с ними, завернувшись в их парусину, спал Черневог.

Петр прикрыл чернильницу и чуть тронул Сашу за плечо, приговаривая:

— Это я, приятель, можешь продолжать спать. — Затем он убрал книгу в сторону и уложил Сашу на груду одеял, чтобы тот смог еще немного отдохнуть.

Он не спускал настороженных глаз с Черневога все то время, пока вздувал огонь, грел воду для бритья и готовил завтрак, с осторожностью притрагиваясь ко всему в сумраке надвигающегося рассвета. Ему не хотелось рано будить малого, несмотря на то, что он чувствовал жар, а живот сводило холодной судорогой, которую не мог заглушить даже горячий завтрак — во всяком случае, он действовал не больше, чем выпитая ночью водка. И не важно, что он беспокоился об Ивешке, попавшей в какую-то ужасную беду: ведь если они имели дело с Ууламетсом, то в этом случае Ивешка сама по себе была вне опасности, а если опасность и была, то она поджидала только их, как поджидала их все эти годы. Но если это было что-то гораздо большее, то отдых в такое утро был самым мудрым решением: было весьма безрассудно, да и бесполезно, вникать в происходящее с уставшей головой.

Торопиться следует тогда, когда все уже вычислено и обдумано. Но он при этом очень испугался, что может потерять свое преимущество, забыв об уроках зря растраченной юности…

Сейчас он привык в значительной мере полагаться на колдовство, а не на собственные мозги, что само по себе было опасно. Саша сам не раз говорил, что колдуны наиболее восприимчивы к колдовству и волшебству (которые, как оказалось, Бог знает почему, на взгляд Черневога, а позднее и Саши, являют собой две, прямо противоположные вещи). Они, разумеется, были склонны заблуждаться, и поэтому в их компании должен быть кто-то, пользующийся собственным умом.

Природа и волшебство. Саша сравнивал это с катящейся галькой. Но, ей-богу, этот камень не был так прост и легок.

Чай закипел, переливаясь через край, и тут же начали потрескивать и шипеть угли. Петр даже порезал подбородок, бросившись к нему.

— Проклятье!

Он обжег руку и выронил горшок. Саша привстал на одеялах и спросил:

— Петр?

— Это всего лишь проклятый чай закипел и пролился на угли. — Подбородок щипало, а палец дергался от ожога. Он взял прут и вытащил горшок из углей. — Жаль, чай пропал, остались лишь одни колбаски.

Саша встал на ноги и взглянул на кучу парусины, под которой спал Черневог.

Можно было лишь надеяться, что он спит. Петр взглянул в том же направлении, почувствовав внезапные опасения и не забывая про ошпаренный палец.

— Хорошо, если это его лучшая проделка, то и он кое-что потеряет, во всяком случае, останется без чая. — Он лизнул ожог и помахал рукой. — Черт возьми, малый, ведь может быть это просто случайностью?

— Случайности исключены, — сказал Саша.

Петр с интересом взглянул на него.

— Во всяком случае, что касается меня, — добавил тот.

Петр кивнул на Черневога.

— Думаешь, это он? И ты полагаешь, что мы должны вскипятить новую порцию чая?

— Честно говоря, я даже не знаю.

— Тогда получай свои колбаски. А он пусть потерпит. Мы погрузим его вместе с багажом.

— Это не имеет ко мне никакого отношения, — донесся до них через костер голос Черневога из-под парусины. — Я мог бы попросить, чтобы меня не будили, но при таком шуме уснуть видимо не удастся.

— Чай, — коротко бросил Петр.

— Отравите меня, и дело с концом.

— Похоже, что у него болит голова, — весело заметил Петр, и неожиданно поймал себя на мысли, что с удовольствием швырнул бы голову Черневога под копыта лошадей. Затем он выудил из горшка колбаску и сказал: — Твой завтрак, Змей.

— Будь ты проклят.

А Петр заметил, обращаясь к Саше:

— Мне кажется, что он стал искреннее.

Они могли сколько угодно шутить по поводу боли, когда его самое простое желание, облегчавшее ее, стирало ту самую границу, где прекращалось колдовство и вступали в дело волшебные силы. С тех пор, как он узнал это, прошло много лет, и поэтому, стараясь вылечить себя от такой пустячной головной боли, Черневог должен был вернуться в свое прошлое, чтобы там отыскать самое раннее, самое простое из своих желаний, которое он когда либо посылал. Он должен был вернуться в те далекие времена, когда еще не было Совы.

В те времена рядом с ним был какой-то мелкий колдун, возможно это была его бабка, как знать? А может быть и нет. Он жил вместе с ней, и они ненавидели друг друга. С годами он становился все хитрее, а она желала только одного: чтобы он пропал навсегда. Он желал только ее смерти. В конце концов, он сбежал…

Вот как ощущались желания в те давние времена, когда не было ни Совы, ни Драги: нужно было только искренне поверить, что события произойдут в положенное для них время, в соответствии с тем, как они должны произойти. При этом не должно быть никаких дополнительных раздумий, никакого возврата желаний. Должны быть лишь страх, гнев и чертовски непредсказуемые последствия.

Его волшебство могло обрушить молнии и заставить задрожать землю, а для того, чтобы вылечить какую-то самую незначительную боль, он должен уменьшить свои возможности до уровня слабых детских желаний: он должен был просто попытаться поверить в определенность, в то время как волшебство отрицало ее, а этот проклятый невежественный малый делал это без всякого труда.

Они смеялись, показывая, сколь беспомощным он представлялся им, но Саша на самом деле знал, какие карты держал на руках. Поэтому его надеждой по-прежнему оставался Петр, но даже и он порой приводил его в смущение. Можно очень легко посчитать человека за дурака, но это как правило служит лишь простой уверткой. Он мог принять его скорее за вспыльчивого и опрометчивого в поступках человека, и тем не менее, когда все было упаковано, Петр подошел к нему и сказал, что он поедет некоторое время верхом, хотя, добавил Петр с кислой миной, он и не заслуживает этого.

Возможно, это сработало его, Черневога, собственное желание. Это могло быть, по каким-то причинам, желание Саши, и в конце концов это могло быть просто собственным решением Петра, чьи представления могли оказаться гораздо тоньше, чем мог представить себе Черневог: нужно признаться, дураком Петр не был. А это не сулило ничего хорошего при попытках провести либо одного, либо другого.

Тем не менее он сказал, когда уже ехал рядом с сашиной кобылой, а Петр вел в поводу его лошадь:

— Я думаю, что вам обоим не дает покоя мысль, как отделаться от меня.

Саша очень подозрительно взглянул на него.

— Я не могу понять, чего ты хочешь? — продолжал Черневог. — Но я могу согласиться с чем угодно. — И добавил, не без приступа тошноты в желудке: — В моих словах нет никакого подвоха, уверяю тебя.

— И свинья может летать, — коротко бросил Петр. Черневог пропустил это мимо ушей и продолжал расспрашивать Сашу:

— Так что же ты собираешься делать? Все, что ни пожелает Ууламетс? Всю жизнь? Тебе пора освободиться от него. Ведь ты можешь получить все, что только захочешь.

— Как ты? — усмехнулся Петр. Но Черневог был терпелив и на этот раз приготовился к нападкам Петра. Он специально повернулся к Саше:

— Вы, наверное, думаете, что должны будете меня обменять, но это будет самым худшим из всего, что вы сделаете. Вы одержали победу: вам удалось поставить меня в ужасное положение, но вы сможете победить все и всех только если будете слушать меня.

— И сейчас нам делают серьезное предложение? — спросил Саша.

— Послушай меня! Волшебство, как таковое, заключает в себе очень немногое. Оно ни живое, ни мертвое, оно просто есть, и все те существа, что могут дать тебе волшебную силу, не понимают, что именно им нужно в окружающем нас мире, пока мы сами не укажем им на это. Если бы у тебя была хоть доля рассудка, ты никогда бы не уступил меня им…

— Я обменяю тебя, — мрачно пошутил Петр, — на мешок репы.

— Ты не понимаешь меня! Они используют нас тем же способом, каким мы используем их. Уверяю тебя, что у леших больше нет сил, чтобы выдержать это, и вы поступаете глупо, если надеетесь выиграть. Все, что происходит вокруг нас, направлено непосредственно против моей слабости и твоей невежественности.

— Я не хочу пользоваться твоим способом волшебства, — сказал Саша. — Я не хочу его, и оно не может коснуться меня.

— Оно может добраться до Ууламетса, оно может добраться и до Ивешки. Ведь само существование русалки — это уже по сути волшебство. И волшебство же вернуло ее назад. Это то же самое волшебство. Разве ты можешь сказать мне, что тебе нечего терять?

— Нам не нужна твоя помощь, — сказал Петр.

— Но ты потеряешь ее. Прежде всего ты потеряешь ее, затем — Петра. И, что совершенно неизбежно, пропадешь сам…

Петр повернулся и остановил лошадь.

— Ты убил мою жену, ты, проклятая собака, на твоей совести опустошение здешних мест, ты пытался убить меня, и ты еще хочешь, чтобы мы прислушивались к твоим словам?

— Петр, — предостерег его Саша.

— Он прав, — сказал Черневог. — Разумеется, он прав. Все это сделал я, и кое-что еще, о чем ты не знаешь. Но теперь вы нужны мне. И в этом-то и состоит вся разница.

Петр от неожиданности открыл рот. Затем, обретя дар речи, он сказал:

— Я не думаю, что мне доводилось слышать более ясные речи. Господи, Саша, да перед нами честнейший человек!

— Саша, Саша Васильевич… ты ведь понимаешь, о чем я говорю. Здесь нет никакой случайности. Слабость, охватившая леших, не случайна, и я знаю, с чем мы имеем дело. Это хитросплетения лжи и обмана, которые даже не почувствуют твоих желаний. Но в то же время это огромная сила, и она у тебя в руках. Твое дело только лишь использовать ее.

Некоторое время Саша молчал. Лошади беспокойно разошлись.

Петр нарушил тишину.

— Саша, это змей. Он был и всегда останется ей.

Но Саша тем временем слушал и обдумывал услышанное. Черневог заговорил снова, очень осторожно, чуть вздрагивая от напряжения: он хотел удержать себя в рамках учтивости и опасался отказа от разговора.

— Спроси меня, Петр Ильич, спроси меня, о чем хочешь. Я ни в чем не могу отказать тебе.

— Слезь с лошади!

Черневог спрыгнул с коня и стоял, стараясь заглянуть Петру в глаза и чувствуя сашино сопротивление…

Возможно, что Петр тоже почувствовал опасность. Он сжал губы, нырнул сзади него и с завидным проворством вскочил на лошадь.

Обладая теперь преимуществом, Петр со злостью посмотрел вниз.

Черневог же сказал, стараясь быть как можно более искренним:

— Ты мог бы спасти свою собственную жизнь, Петр Ильич, ты мог бы остановить все это безумие, ты мог бы остановить это в одно мгновенье, но вся беда в том, что ты не хочешь верить мне.

Разумеется, Черневог хотел, чтобы Петр спросил Сашу, каким это образом он может спасти их, и чего, по вполне веским причинам, Петр делать не собирался. Во-первых потому, что Черневог несомненно посылал к нему свои желания, и теперь было самое время, как считал Петр, побеспокоиться о них, а во-вторых потому, что было очевидно его намерение поссорить их с Сашей.

Поэтому он и заставил его идти пешком, а они вместе с Сашей могли ехать рядом и не спускать с него глаз. Тут он опять подумал о том, что как колдуны ни пытаются опутать друг друга своими желаниями, хороший кусок веревки никогда не бывает лишним.

Он сказал об этом Саше, но тот ответил отрицательно. По его мнению, Черневог не собирался сбегать от них.

Все это засело в глубине его сознания, и время от времени Петр чувствовал беспокойство от этих мыслей. Пожалуй, это было самым трудным на свете, по крайней мере для него, иметь готовый вопрос и не иметь возможности задать его. И прежде всего его беспокоило лишь одно: он очень хотел знать, почему все-таки, если во всем, что говорил Черневог не было ни слова правды, Саша даже не побеспокоился о том, чтобы разоблачить эту ложь. Петр очень хорошо знал сашины дурные привычки, одна из которых состояла в том, чтобы обвинять себя самого во всех грехах, а другая, которую он наверняка перенял от Ууламетса, скрывать свое беспокойство от других. Может быть он делал это, чтобы спасти своих друзей от беспокойства, или просто потому, что иногда забывал, что просто отвык разговаривать вслух.

Так Петр и ехал рядом с Сашей, не произнося ни слова, но это, черт возьми, очень беспокоило его.

— Ты так и не смог ничего услышать? — спросил его Петр на коротком привале, когда они остановились около воды. Саша побрызгал водой на лицо и даже на шею, вытер лицо руками и тяжело вздохнул, как бы подтверждая всю тщетность попыток.

Его охватывало леденящее душу чувство по мере того, как они углублялись в этот молодой лес, что он так и не услышал ответа от Ивешки, и было глупо не сказать Петру об этом прямо. Но глядя на его лицо, которое выражало и надежду, и прощение всех его ошибок, он не мог заставить себя сделать это. Как он мог сказать ему: «Послушай, Петр, мне очень жаль, но я боюсь, что она пропала, она исчезла, и я не хочу больше стучаться в эту дверь».

Петр понял бы весь этот риск. Саша не сомневался в этом.

"… Голова должна управлять твоим сердцем, молодой болван…» Почему-то именно сейчас ему на ум пришли эти слова старого Ууламетса.

А что, если это Ууламетс, Боже мой, что если это действительно Ууламетс преследует их? Ведь Ивешка часто говорила Саше, что он повторяет его мысли и поступки…

Что, если, следуя рассуждениям Петра, он хочет всех нас вернуть? Что если этим и закончатся наши поиски?

— Я ничего не смог услышать, — сказал он, глядя, как тяжело вздохнул Петр, как он закачал головой. — Возможно, — он запнулся, и в этот момент Петр взглянул на него. Теперь он должен был продолжать, просто было глупо тянуть время. — Возможно, что это было ее собственное решение. Она могла решить… — Неожиданная мысль словно ударила его, и он ухватился за нее без лишних рассуждений. — Она могла просто-напросто решить, что у леших были веские причины для молчания, и поэтому она намеревалась последовать их примеру. Возможно, что она просто не поверила тому, что услышала от нас. Честно говоря, я не уверен… — он хотел было сказать: «… что поверил бы в то, что услышал от нее». Это было бы чистой правдой, но он оставил это недосказанным. Но, Господи, ведь Петр прислушивался к тому, что он только предполагал. И он со всей горячность пожелал, чтобы он держал свой рот на замке.

Тем временем Черневог умывался чуть выше их по течению ручья. Возможно, что он слышал так или иначе часть из сказанного между ними, а об остальном мог догадаться. Может быть и был прав Петр, когда предлагал налить ему еще одну чашку чая, а потом положить на лошадь и таким образом прекратить выслушивать его советы и возражения, по крайней мере до тех пор, пока они не отыщут Ууламетса.

— Время ехать, — сказал Петр, вытирая руки о колени, поднимаясь и глядя на Черневога.

Но вдруг он неожиданно остановился, глубоко вздохнул и, все еще глядя вперед, сунул руки за пояс.

— Змей хочет, чтобы я спросил тебя, — начал он, обращаясь к Саше, — о том, о чем он с тобой говорил. Я не хочу, чтобы ты отвечал, если ты не хочешь отвечать мне. Но если в этом заключается безопасность Ивешки и если есть что-то, что я могу сделать, то ты должен понять меня Саша мне это действительно хотелось бы знать и самому.

Петр никогда не спросил бы его подобным образом. Ни в связи с Ивешкой, ни в связи с какой-то бедой.

— Он сказал, — Саша начал говорить почти шепотом, — что все происходящее вокруг нас вызвано волшебством. Оно явно настроено враждебно к нему, но насколько это правдиво, я не знаю. В связи с этим он говорит, что если у него будет возможность использовать свое волшебство, то нечто отыщет его. Что собой являет это нечто, он не говорит, и об этом ничего не сказано в его книге. Но он утверждает, что это может использовать Ууламетс, и это может как-то повредить Ивешке…

— Господи, — только и смог произнести Петр, едва шевеля губами.

— Петр, я не знаю. Он говорит, что если волшебство наложит руки на колдуна, подчинив его себе тем или иным образом, то тогда оно будет способно делать в нашем привычном мире все, чего оно не может делать без такого условия. Он утверждает, что когда оно доберется до него, то следующими окажемся мы.

— И каково же мое место во всем этом?

— Он хочет поместить в тебя свое сердце, чтобы заняться своим колдовством с минимальным риском для себя.