Черневог Черри Кэролайн

21

Ивешка проснулась, внутренне сжавшись от испуга, и увидела себя в уютном окружении подушек и одеял, чем-то напоминавших милое гнездышко, но охватившее ее ощущение холодного страха так и не проходило: она не помнила ни того, как уснула, ни того, как оказалась в этой кровати, которая, это было ясно, находилась в доме ее матери. Каким-то образом на ней оказалась белая ночная рубашка, непонятно как она была вымыта и разута, а в ее косы были вплетены голубые ленты. За занавеской раздавалось какое-то движенье и звон посуды. В доме пахло приготовлениями к завтраку.

— Мама? — с нескрываемым раздражением воскликнула она, спустила ноги с кровати и тщетно пыталась отыскать свои вещи, сапожки и одежду, все, в чем она явилась в этот дом. Но на деревянном колышке висел лишь легкий халат. Она накинула его и ринулась на кухню.

Мать взглянула на нее, размешивая что-то ложкой в котле, и сказала:

— Садись за стол, радость моя.

— Мама, а где же мои вещи?

— Сначала мы позавтракаем.

Тем не менее, Ивешка обошла комнату, заглядывая под лавки и за занавески.

— Тарелки находятся в буфете, — сказала Драга.

— Где моя одежда, черт побери? Где все мои вещи?

— Ты разговариваешь, как твой отец. — Драга кивнула в сторону соседней занавески. — Все твои вещи там, твои сапожки уже вычищены и стоят за дверью, а одежда сохнет. Ты большая лежебока, дорогая моя.

Ивешка подошла к занавешенному шкафу, вытащила оттуда свою поклажу и разложила все это на лавке против огня, а мать здесь же, рядом, возилась со сковородой, укладывала на нее лепешки. Затем Ивешка подошла к двери, открыла ее, взяла свои сапожки и стоя около открытой двери начала одевать их.

— Ивешка, дорогая, ты устраиваешь сквозняк и задуваешь огонь.

— Мне нужна моя одежда, — сказала она, закрыла дверь и прямо в сапожках и халате пошла через поляну от солнечных лучей чтобы собрать одежду развешанную на ветках дуба у самой опушки леса.

Слава Богу, подумала она, что ее книга оставалась на лодке. Она не могла вспомнить ровным счетом ничего о том, как она оказалась в постели, просто уснула как мертвая прошлой ночью, и поэтому естественно предположила, что после этого все остальное сделала ее мать: она умыла ее, причесала ее волосы и убрала ее косы лентами, как у разряженной куклы.

Только она дотянулась до развешанной на дереве одежды, как услышала громкое ворчанье, оглянулась, все еще стоя на цыпочках, и увидела, как из-за дерева появился медведь и уставился на нее.

— Какая ты прелесть, Бродячий, — сказала она, даже не пытаясь ровным счетом ничего пожелать в его сторону, зная как осторожно следует вести себя в колдовской компании. — Ты просто славный малый.

Она собрала одежду и отправилась назад, одним глазом посматривая на медведя. А тот шел все быстрее и быстрее, угрюмо наклонив голову, и угрожающе рычал.

— Мама! — закричала она.

А затем бросилась к двери и распахнула ее, когда медведь был уже рядом. Вбежав в дом, она навалилась на дверь плечом и опустила задвижку в тот самый момент, когда он хлопнул по ней лапой.

Мать в этот момент все еще занималась лепешками.

— Бродячий, — окликнула медведя Драга, выпрямляясь. И Ивешка услышала, как вздохнул медведь, и как затрещали доски, когда он усаживался около двери. — После завтрака, — сказала мать, — отнесешь ему пару лепешек, это слегка задобрит его. Достань тарелки, радость моя, а то мне некуда сложить лепешки.

Они сложили вещи и скатали свои постели, чтобы водрузить все это на лошадей. Черневог подхватил мешок с книгами и с горшками, в которых хранились сушеные травы, что означало, что он собирался руководить всем сам и держать эти вещи подальше от Саши, так во всяком случае с горечью подумал Петр.

Точно так же, безошибочно, он сообразил, какой именно лошадью воспользуется Черневог, и поэтому когда тот захотел наконец направиться к лошадям, то Петр старался держать рот на замке и не собирался открывать его и впредь, в глубине души желая, чтобы Волк проявил соответствующую моменту разборчивость и, сбросив Черневога, сломал бы ему шею. Но сама мысль о том, что Черневог может причинить лошади какой-нибудь вред или опутать ее колдовством, убедили его в том, что не следует провоцировать его на такие поступки. Волк с любопытством подошел к ним, и Петр привязал поводья, стараясь вообще ни о чем не думать.

— Петр, — сказал Саша, и тот подумал, видимо не по собственной воле, что Саша хочет ехать с ним вдвоем на Хозяюшке. — Нет, — поспешно ответил Петр и затряс головой, продолжая завязывать узлы. Он очень хорошо знал хулиганов и задир разного рода, в избытке встречал их в Воджводе, и если уж так случилось, что сегодняшним утром Черневог наметил его своей жертвой, то так тому и быть: уж лучше пусть пострадает один из них, чем они оба, да и гораздо умнее будет чуть пригнуть голову перед мерзавцем, чем, бросая ему бесполезный вызов, позволить отыскать одну за другой следующие болевые точки для удара, пока он не обнаружит их все.

Итак, он закончил возиться с поводьями и забросил их свободные концы на шею Волка, а затем повернулся к Черневогу, молча предлагая ему помочь забраться на лошадь. Он стоял и смотрел в его глаза, не понимая, чего же хочет этот человек.

— Ну же, — сказал Черневог.

Петр, все еще сомневаясь, качнул пару раз головой, повернулся и ухватил Волка рукой за гриву.

На какой-то миг его остановил холодный страх от одной мысли о присутствии Черневога за его спиной. Но что-то очень сильное заставляло его продолжить движение, прямо сейчас, пока стоящий рядом с ним человек не потерял терпения.

Он повернулся еще раз и взглянул Черневогу в лицо, уверенный, что один из этих побуждающих к действию толчков принадлежал Саше, а другой Черневогу, а все, что мог сделать в такой ситуации он, так это продолжать стоять, наблюдая за происходящим вокруг и не скрывая своих опасений.

— Так можешь ты просто сказать, в конце концов, чего же ты хочешь? — спросил его Петр точно в такой же манере, как он спросил бы Сашу, и тут же испугался, что этим вопросом может нарушить какое-то невидимое равновесие, образовавшееся в повисшей над ними тишине, и вызвать мгновенную войну… или может сделать что-то очень глупое и очень опасное для Саши, и поэтому он хотел, чтобы Черневог думал только о нем одном и на время оставил Сашу в покое. И тогда он неожиданно толкнул Черневога. Тот повернулся и взглянул ему прямо в лицо, и после этого Петр уже не смог сделать очередной вдох, так же как и не смог выдохнуть предыдущий.

— Прекрати это! — закричал Саша.

Дыхание восстановилось, а Черневог сказал:

— Никогда не делай этого впредь. — И Петр волей-неволей повернулся на подгибающихся коленях, но все-таки нашел в себе силы, чтобы запрыгнуть на спину Волка.

Черневог подал ему поклажу, которую и до этого тащил на себе Волк, протянул мешок с книгами, а затем потребовал, чтобы Петр протянул ему руку и помог забраться на коня.

Петр сделал, все о чем его просили, а Волк лишь переступил с ноги на ногу, когда Черневог, ухватившись за руку и за рубашку Петра устроился наверху. И почти сразу же Петр почувствовал все ту же тошноту в желудке, которая означала, что два колдуна хотят от него самых что ни на есть противоположных вещей.

Он не попросил Сашу остановиться, а лишь прикусил губу, понимая, что малый знал, что он делает, если даже это и убьет его…

Черневог обхватил его сзади руками, а Волк развернул голову и начал двигаться в направлении, которого хотел скорее всего Черневог. Все это почти не воспринималось им, словно подернутое туманом. Ему не нравилось, что Черневог сидел так близко от его спины, и он не хотел ощущать у себя ту темную холодную пустоту, которая поселилась внутри него с прошлой ночи.

«Ведь это его сердце», — подумал Петр, — «как бы это не ощущалось. Это его проклятое, съежившееся сердце…"

— Отпусти его! — продолжал говорить Саша, придерживая Хозяюшку рядом с Волком, но она неожиданно встала и шарахнулась в сторону. — Петр! — закричал Саша. Когда тот обернулся к нему, то увидел, что Саша из всех сил натягивает поводья, стараясь справиться лошадью. — Черт побери, не смей этого делать с ним!

… Но темное пятно лишь чуть отклонилось в сторону, скорее всего, будто что разыскивало, а затем улеглось, найдя себе подходящее место для отдыха. Вслед за этим исчезло чувство сильного страха, прояснилась голова, и Петр только лишь подсознательно помнил о том, что внутри у него все еще было что-то.

— Он в полной безопасности, — сказал Черневог, и эти слова как раскатистое эхо отдались в ушах у Петра и у Волка, который чуть тряхнул их в тот самый момент, а Хозяюшка выровняла шаг и стала вести себя относительно спокойно. — Нет никаких причин для беспокойства, — едва слышно произнес Черневог сзади него, почти касаясь губами его уха. — Я не причиню тебе никакого вреда, у меня и в помине нет намерений чем-то навредить тебе…

Неожиданно он почувствовал, как его пробирает холод. Сейчас его окружал уже не тот прозрачный лесок, сквозь который они ехали, сплошь состоящий из молоденьких деревьев: его охватили воспоминания о недавнем. Он отчетливо видел костер, который был у них прошлой ночью, вспомнил, как Саша ударился о каменный пол, рухнув на него, будто мешок с мукой, увидел и себя, стоявшего там же, в нерешительности, не знавшего что же предпочтительнее сделать в тот момент.

Он чувствовал себя так, будто ничего не произошло за последние несколько лет, будто этих лет вообще не было, а он был все тем же маленьким оборвышем, у которого не было никого, кроме пьяницы-отца, который изредка кормил его, частенько напивался пьяным или исчезал куда-то на несколько дней.

Несмотря на это, он по-своему заботился о нем, черт побери: он припомнил, как частенько разыскивал своего отца и при этом нередко, Боже мой, даже желал, чтобы тот умер где-нибудь в темном переулке, чтобы ему не пришлось переживать очередную страшную ночь…

И его отец действительно умер, вернее, он был убит в один из вечеров в самый разгар лета. И Петр ощущал в тот момент точно такое же холодное пятно внутри себя. Тогда он напился в первый раз за свою жизнь и полез на крышу «Оленихи», чтобы пройти по самому коньку, не выпуская из рук кувшина с водкой, в то время как подвыпившие подростки ободряюще кричали и хлопали в ладоши, стоя внизу. Они же обрадовались еще больше, когда он едва не сорвался вниз.

Они напоили его, и скорее всего не из-за сострадания к нему. Он потерял всякий рассудок и пропустил похороны, хотя бы и те, которых был достоин Илья Кочевиков: городской сторож просто свалил его в неглубокую могилу, на которой никто не поставил креста.

Даже он сам. Он пришел туда лишь в середине следующего дня, чтобы посмотреть на могилу, и тут же ушел: все, что он чувствовал, стоя там, было лишь облегчение от того, что теперь его отец больше никогда не будет пугать его.

Вот где он побывал сегодняшним утром, вспоминая, как раскачивался на этой проклятой крыше. Он делал это еще несколько раз в жизни, может быть раза три, заключая солидные пари. Вот и сейчас он вновь видел перед собой расплывчатые очертания крыши, которая раскачивалась взад и вперед, и вновь чувствовал охватившее его оцепенение, которое указывало ему лишь на этот единственный для него зыбкий узкий путь. И если бы он сорвался, то весь мир с восторгом ожидал бы его падения вниз…

«Идешь со мной, Кави Черневог? Считаешь ли ты себя смелым? Считаешь ли ты себя подходящим для такого дела?"

… Но вот Он уже стоял в зимнем лесу, подзывая Сову, и она появлялась из заснеженного неба, белая, на белом фоне снежинок. Сова садилась на его руку и хватала мышь, которую он приносил для нее.

Теперь он мог не любить даже Сову, он мог перестать любить что угодно. Теперь он понимал лишь только умом, что есть жизнь и есть смерть. Теперь он мог испытывать и страх, и ненависть, которые так сильно переплетались друг с другом, получая определенную пользу от того, как жить, не имея сердца. Общаться с Совой было очень удобно, потому что ее интересы были очень простыми: всего-навсего какая-то пара мышей, поймать которых не составляло никакого труда, стоило только пожелать им затихнуть, и в следующий момент пожелать им умереть.

Сова, когда убивала сама, делала это очень быстро. Сова никогда не задумывалась над этим, она просто делала это, и все. Он мог бы пожелать, чтобы Сова стала свободной, но этого сделать он не мог: Сова была привязана к нему, так же, как он был привязан Драге. Он мог сбежать на час или около того в белое безмолвие, позвать Сову и на время забыть обо всем…

«Нет никакого смысла в побеге», — слышал он стоявший в его ушах ее голос. «Ты можешь попробовать, чтобы убедиться».

«Нет ничего хорошего и в желаниях», — говорила она. «Ты можешь испробовать и это».

И однажды ночью, стоя около горящей печки, эта женщина сказала ему: «Может быть, ты хочешь, чтобы я позвала Сову сюда?» «Нет», — сказал он, и поскольку сейчас на его месте был Петр, то, взглянув на ее светлые волосы, он подумал, что Черневог ошибался: это была Ивешка, а не Драга. Или он вообще не понимает, что происходит.

Но все вдруг стало расплываться перед его глазами, и он, почувствовав панику, подумал: «Нет, это не Ивешка, это не она», — прежде чем женщина повернула голову и взглянула ему в глаза.

Он хотел вырваться из этого сна. Он хотел бежать от него, потому что он знал, куда все это ведет. Он слышал, как Сова билась крыльями в окна, и чувствовал, как в такой же панике билось его сердце…

«Это не Ивешка», — продолжал он уверять самого себя. У той, что была перед ним в этом кошмарном сне, не было никакого сходства, кроме, может быть, волос или формы лица. И он сам не знал, как мог так ошибиться, даже глядя на нее со спины. На подбородке у нее была глубокая ямочка, и глаза были тоже явно не ивешкины: это были ледяные глаза, излучавшие зимний холод.

Она подошла ближе и тронула его за подбородок: она была намного выше, чем он. Она целовала его в губы, пока Сова колотилась в окно, и его сердце так же билось в страхе. Сейчас он уже не понимал, какое решение было самым правильным, так же, как не знал и того, где мог спрятаться, если бы вдруг убежал. Она дважды поцеловала его, прежде чем сказала, что всегда знала обо всех его секретах и никогда не имела другой цели, кроме той, что отводила для него.

Он не хотел идти в ту комнату вместе с ней… И тогда Черневог вернул его в солнечный день и в лес, питая отвращение к этой части собственных воспоминаний. Черневог не хотел чувствовать себя вновь слугой, и он не собирался хоть когда-нибудь вновь оказаться в этой роли…

На этот раз он шел по тропинке к домику перевозчика, миновал знакомые Петру ворота, прошел по знакомому деревянному настилу, поднялся на крыльцо и со страхом постучал в дверь, стараясь следить за собственными мыслями, иначе Ууламетс мог моментально узнать, зачем он пришел сюда, и убить его.

Но дверь ему открыла девочка, у которой были светлые косы, и волосы, так похожие на волосы Драги, что у него неожиданно от страха подскочило сердце. Но это могла быть всего-навсего лишь дочь Драги, девочка не старше тринадцати лет.

Он снял шапку. Он знал, кем она была, и очень смутно представлял себе, что имеет дело с кем-то очень опасным для себя. Он сказал молодым, почти детским голосом:

— Я Кави Черневог. Я пришел повидать учителя Ууламетса. Дома ли он?

Ивешка впустила его в дом.

«Нет!» — подумал Петр, в отчаянии стараясь не видеть этого. А Черневог очень тихо сказал из-за его плеча: «Она очень способная, когда использует свой здравый ум, но разве ее можно в чем-нибудь убедить? Уговори ее присоединиться к нам, и тогда ничто и никогда больше не будет угрожать нам».

— Нет, — пробормотал Петр. Ему было вообще тяжело думать. А мысли Черневога продолжали обволакивать его, будто затягивая в паутину. Он слышал, как Хозяюшка топала следом за ними, и хотел чем-нибудь помочь, он хотел повернуть назад, но его руки не слушались его.

Неожиданно быстрый топот копыт догнал их, Волк повернулся и встал как раз в тот момент, когда Петр увидел лишь удаляющийся светлый зад кобылы, зеленые березы, да мелькавшую на солнце сашину белую рубашку…

Петр с силой ударил Волка, и когда тот рванулся вперед, Черневог съехал набок, увлекая за собой и Петра, который из всех сил вцепился в конскую гриву, удерживая таким образом и себя и Черневога. Тогда Петр нанес ему удар локтем под ребра, повернулся и ударил еще раз, прямо в челюсть, но следующего удара он нанести не смог: его рука больше не подчинялась ему.

Волк остановился, переступая из стороны в сторону и давя свалившуюся на землю поклажу. Горшки трещали как старые кости, а Петр беспомощно глядел на колыхавшееся перед ним зеленое море молодых берез, не видя ничего, кроме поблескивающих на солнце листьев. И мальчик и лошадь скрылись из глаз за видневшейся вдали более высокой молодой порослью: они уносились в неизвестность, затаив какую-то мысль, так по крайней мере уговаривал он самого себя. Саша просто так не убежал бы от него: наверняка малый совершенно неожиданно нашел какой-то ответ и теперь обязательно постарается вытащить Петра из этой западни.

Он верил в это, несмотря на то, что щемящее чувство беспокойства, тут же возникшее в самой глубине его души, напомнило ему о том, как покидали его друзья… как уходил в ночь Дмитрий Венедиков, в тот самый момент, когда жизнь вместе с кровью медленно уходила из Петра…

Даже его собственный отец частенько говорил ему, когда Петр попадался на воровстве: «Парень, я не собираюсь отвечать за тебя…"

Черневог опустил руку на плечо Петру и повернул его к себе лицом. Его губы были разбиты, подбородок вымазан в крови, а Петр до сих пор так и не мог поднять свою руку после того последнего удара. У него было достаточно времени, чтобы понять, что Черневог был вне себя.

— Ну, и какой во всем этом прок? Он бросил тебя.

— Нет, он не сбежал, это тебе теперь следует беспокоиться, Змей, — ответил Петр.

Черневог взглянул на него, словно сумасшедший. Петр ожидал, что тот сделает что-то страшное, причиняющее боль. Очень глупо было вообще говорить что-либо в этой ситуации, если только не воспринимать все происходящее как пришпоривание лошадей: разговор подгонял Черневога, уводя его в другую сторону, а Саша тем временем уносился все дальше и дальше.

Черневог отошел от Петра и остановился, повернувшись к нему спиной. Он не рискнул смотреть в том направлении, где исчез Саша. Но как только Петр подумал о том, чтобы подойти и наброситься на него, то моментально все его мысли исчезли, будто с камня вода. Он пытался заговорить и не мог, а червоточина, поселившаяся в его сознании, начала вновь волновать его, вызывая горькие воспоминания о том, как убегал Дмитрий, оставляя его одного в темном дворе трактира…

Саша не должен был оставить его. Саша должен вернуться, и Петр искренне верил в это. Так он и стоял, да и что еще мог он поделать, пока Черневог, с холодным лицом, не повернулся к нему и не сказал:

— Садись на коня.

Петр же очень хотел знать, хотя и был абсолютно беспомощным, не смог ли вдруг этот колдун добраться до Саши с помощью каких-нибудь заклинаний… да и жив ли сейчас Саша?

— Пошевеливайся, черт побери, — сказал Черневог, заставляя Петра повернуться и взять в руки поводья, прежде чем сам Петр вспомнил о них. Он обернулся в сторону Черневога, неожиданно вспомнив, что при нем все еще оставался меч, который Черневог никогда не забирал у него. Это лишний раз доказывало, как он полновластно он подчинил его себе, заставляя Петра не думать ни о чем, что имело бы хоть какой-то смысл или значение. Но на этот раз Черневог решил отобрать у него и меч. — Твой друг поступил как последний дурак. Давай мне меч. Снимай его и давай мне.

Петр так и сделал, двигаясь будто во сне и наблюдая сам за собой с какого-то удаления. Ему казалось, что именно сейчас появились какие-то причины, чтобы Черневог забрал у него оружие: может быть, он думал, что Саша может каким-то образом, через посредство Петра, воспользоваться им.

Петр все еще придерживал меч своей рукой, когда Черневог сказал, стаскивая с его плеча перевязь, на которой тот висел:

— Есть существа, которые могут пообещать ему все, что он хочет. Та защита, которая сейчас окружает его, не подвластна мне, и поэтому я искренне убежден, что он действует не один и не по собственному желанию. Ты понимаешь меня, Петр Ильич?

Петр старался не слушать. Он продолжал упорно думать о том, что Саша не дурак и не будет прибегать к помощи волшебства, Петр мог поклясться в этом, так же как и в том, что Черневог лгал ему… А тот продолжал говорить, крепко ухватив его за руку:

— Петр Ильич, послушай, что я скажу тебе…

Они сидели лицом друг к другу, расположившись на скамьях, стоящих на солнце прямо у открытой двери. Драга занималась вышивкой, и ее игла из стороны в сторону летала над голубой шерстью, поблескивая на солнце и оставляя за собой красные стежки, из которых складывался цветок.

— Тебе нечего и думать о возвращении домой, пока не родится ребенок. Двое молодых мужчин… Я уверена, что ни один из них даже и не представляет, что это такое. Или все-таки представляют? — сказала Драга.

— Нет, я не уверена в этом, — отвечала Ивешка. Она сидела, опустив руки на колени, одетая уже в свое платье, к которому никак не подходили голубые ленты, которые вплела ей в косы мать. Она думала о том, что до сих пор не была уверена, что этот ребенок вообще родится. Но она старалась ничем не показывать своих сомнений: мать была очень настойчивой в своих устремлениях, и в этом смысле отец был прав, когда говорил о ней.

— И поэтому ты должна оставаться здесь.

Разумеется, можно было попросить мать перебраться к ним на юг и остаться там, но Ивешку никак не привлекала эта мысль: поселить мать рядом с Петром. Или хотя бы рядом с Сашей, который всегда был терпелив и пытался уживаться с кем угодно, но ей казалось, что ее мать так категорична в своих суждениях, что даже сашиного благорасположения здесь не хватит.

Нечего даже говорить том, что в ее компании был еще и Бродячий, который сейчас лежал у подножья старого дуба, наблюдая за каждым ее движением желтыми подозрительными глазами.

Игла вспыхнула на солнце, нырнула в шерсть и вновь сверкнула.

— А не может оказаться, что Саша отец этого ребенка?

— Нет!

Еще несколько стежков легло на голубое поле, когда мать заговорила вновь, не отрывая от рукоделия глаз:

— Прости меня, но это имеет очень важное значение.

— Это, черт возьми, прежде всего не так! И о каком значении может идти речь?!

— Я не знаю других примеров, когда колдун получает этот дар с обеих сторон, да еще во втором поколении… — Мать замолчала, сделала узелок и откусила нитку. — Ты была очень трудным ребенком. Ребенок… с такой наследственностью… Бог знает, что может произойти с ним.

Эта мысль грозила завести разговор в опасную сторону. Папа бывало говорил…

—… Иногда кажется, что все беды случаются сами по себе, — продолжала ее мать, а Ивешка почувствовала, как мурашки побежали у нее по спине, потому что обычно именно так говорил отец, а она отбросила эти слова вместе с другими его советами. — А это всегда очень тревожит. Мы часто говорили об этом с твоим отцом. Твой отец был очень обеспокоен твоим рождением, и мы часто ссорились с ним, я думаю, он говорил тебе об этом.

— Я ничего об этом не знаю.

— Ну, если так… — Драга продела в иглу белую нитку. — Твой отец был очень расстроен тем, что я ждала ребенка. Это не входило в наши планы, и он пытался заставить меня освободиться от тебя, а я сопротивлялась этому, как только могла. — Она закончила серединку цветка несколькими узелками, а Ивешка ждала, прикусив губу, потому что папа никогда не говорил ничего подобного, кроме того, что вся инициатива в этом исходила от матери. — И тогда я убежала. Но в то время он был сильнее меня. Он так и не смог заставить меня избавиться от тебя, но и не позволил мне сбежать до твоего рожденья. А затем… — Мать взглянула на нее очень беспокойно, с выражением внутренней боли. -… Вся правда заключается в том, радость моя, что твой отец пытался меня убить, в тот самый день, когда ты родилась. Он едва не сделал это, но мне удалось убежать на другую сторону реки. Я так хотела вернуть тебя, я так скучала по тебе, но мне так и не удалось преодолеть эту реку во второй раз.

Это звучало правдоподобно и заполняло кое-какие бреши в общей последовательности событий. Это, в конце концов, могло быть даже частью правды, хотя, судя по тому, что помнила Ивешка, ее отец говорил ей о том, что мать тоже пыталась убить его, и не один раз.

Поэтому она спросила, стараясь сдержать свое сердце:

— Но ты хотела вернуть и Кави. Разве не так, мама?

— Кави был очень одаренным ребенком. Он был сыном лодочника, и вся история начиналась в деревне, в низовьях реки. Его мать умерла, а Кави был очень опасным и рано развившимся. Отец оставил его у колдуньи по имени Еленка, я все это слышала от нее. Сама она была очень мерзким созданьем и не имела никаких особых талантов, а главное, ей ни за что нельзя было доверять ребенка. Тем не менее, она не отпускала его и обращалась с ним, как с тряпичной куклой, когда он был совсем маленький, даже любила и баловала его. Но когда он стал постарше, она била его и обращалась с ним как с собакой. Очевидно, настал день, когда он не смог этого вынести, и она умерла. Я поймала его, именно поймала, несколько месяцев спустя. Он жил в лесу, совсем один, как дикарь. Бедный ребенок, думала я, когда нашла его. Ведь я так и не могла забыть, что потеряла тебя… и возможно поступила глупо в тот момент. — Еще один узелок. Драга откусила нитку и перевязала ее. — Да, да, я знала, что он сделал с Еленкой, но, разумеется, я смогла приручить его. Это был такой славный мальчик, такой приятный, с такими милыми глазами… о нем все хорошо отзывались… да ты знаешь об этом.

— Благодаря тебе, мама!

— У него были привычки горностая. Очень быстро я поняла, что он уже не мальчик, и, разумеется, что теперь он клянется, будто это я околдовала и затащила его в свою постель. — Еще одна откушенная нитка, еще один узелок, и вновь игла засверкала на солнце. — Кави обманывает сам себя в главном: он считает, что я угрожаю ему. Но ведь я только помогла ему стать самим собой, я научила его как правильно вести себя, ты сама знаешь это, научила так, как могла в то время. И поверь мне, что он опасался бы кого угодно, кто был бы на моем месте, делая все то же самое для него. Итак, со временем он стал очень красивым, очень настойчивым, очень… ну, ну, я вела себя глупо, что я могу сказать? Я искренне раскаиваюсь в этом… Ты должна понять, что все страхи, которые одолевали его, превратились в его злых духов. Даже я стала одним из них. Он, разумеется, отрицает все это, как отрицает существование самого зла вообще, но я уверена, что прежде всего именно твой отец стал для него олицетворением зла, а потом, возможно и ты сама.

— И ты послала его к нам!

— Дорогая, я ничего не знала, что было потом. Я ничего не знала до тех пор, пока он не вернулся и не пытался убить меня. Однажды я даже подумала, что может быть твой отец что-то сделал ему, но это было мое скороспелое предположение. Только через много лет я стала понимать его образ мыслей: для него все достаточно хорошо обосновано, если встать на его точку зрения. Он исходит из того, что только он один прав. И все, что защищает его, тоже считается справедливым. Справедливо все, что в данный момент может служить ему. И ты хочешь, чтобы у него была какая-то мораль? Он потратит все силы, чтобы стать тем, что соответствует вашим желаниям, а затем воспользуется этим, чтобы уничтожить вас. Знаешь… — Она завязала узелок, воткнула иголку в подушечку и, подняв глаза, нахмурилась. — Я никогда не верила, что ребенок может быть таким от рожденья. Я все-таки думала, что это Еленка испортила его и, вполне возможно, довела до того, что он убил ее, может быть, что-то бросила в него. А может быть, он потерял остатки человечности, когда жил дикарем в лесу. Но с годами я стала думать, что это было потому, что все-таки с ним произошло что-то, когда он был еще совсем ребенком. Что-то вселилось в него — я не знаю, что, не знаю…

Ивешке очень не хотелось слушать все это, но она почти боялась дышать, напуганная тем, что вот-вот ее мать может сменить тему и приблизится к тому, что она хорошо знала: ведь бывает очень трудно вести связные разговоры о волшебстве, потому что для полного понимания порой просто не хватает слов. Но главная трудность, если верить ее отцу, заключалась именно в том, что волшебство относилось к тем вещам, которые прежде всего сами не хотели, чтобы кто-то их обсуждал…

—… и я пришла к заключению, что он не был сыном лодочника. Я стала очень серьезно задумываться над тем, что не был ли он… вспомни, о чем только что мы с тобой говорили… о двойной наследственности…

Она замолчала, пристально вглядываясь в лес. Ивешка чувствовала, как сильно бьется ее сердце. Ей казалось, что мать хочет запугать ее.

—… и не была ли здесь замешана Маленка. Это была ужасная женщина. Она учила нас обоих, твоего отца и меня. Вот там мы и встретились, в ее доме.

— А что стало с ней? — Этот вопрос был равносилен подъему тяжести. Это был тот самый вопрос, который, как казалось, не следовало задавать. — Она все еще жива?

— Не думаю. Но там… кто ее знает. — Было видно, что мать пришла в растерянность и часто заморгала глазами. Она даже вновь взялась за иголку, пытаясь продеть новую нить. — Я частенько спрашивала сама себя… есть ли хоть один, самый маленький шанс, что Кави все-таки ее сын.

— Но ведь она была очень старой!

— Ты сама очень старая, радость моя, особенно в воспоминаниях некоторых людей. Да и я тоже. И поэтому я не могу отбрасывать такую возможность, когда дело касается ее. Я могу даже предположить, что Кави может быть твоим сводным братом.

«О, Боже мой!» — подумала Ивешка, вспомнив, как Кави остановил ее однажды в подвале их дома, около полок…

— Разумеется, я еще не думала об этом, когда спала с ним, — сказала Драга.

— Ты хочешь сказать, что он мог быть и твоим? — спросила Ивешка.

— Нет, нет, дорогая. Я имею в виду твоего отца. Твоего отца и Маленку…

— Но ведь мой папа был всего лишь…

—… молодым парнем? Не таким, как этот молодец. Он убежал, и я подозреваю, что Маленка вернула его. Иногда она была слишком беззаботной, а иногда очень рассудительной. В конце концов сбежала и я, и мы стали любовниками. Но Маленка старалась отравить все, что могло быть между нами. Твой отец был очень огорчен этим. Он был очень напуган, так безрассудно напуган тем, что у нас мог быть ребенок…

Ивешка едва ощущала свое сердце и ей казалось, что она готова вот-вот упасть в обморок. То, что сейчас было внутри нее, неожиданно стало реальным и разрушало все, чего она больше всего хотела.

— Почти год я вообще не видела Маленку. Она всегда странно вела себя. Я могла жить в ее доме, в том самом сгоревшем доме, где потом жил и Кави, и должна была делать все, что хотела она. Затем она исчезала, я думаю, отправлялась в лес, и пропадала там иногда сразу по несколько месяцев. Но когда она возвращалась, то можно было надеяться только на Бога, если оказывалось, что в доме что-то ей не по нраву. Она была ужасной женщиной. Я так и не знаю, сколько же ей было лет. Твой отец, ты понимаешь, он выглядел так, как и должно было быть, в соответствии со своим возрастом. Но он не следил за своим возрастом, когда я встретила его. Он даже как-то сказал, что не собирается жить вечно, и я хорошо запомнила это. Он не собирался использовать волшебство для себя. Например, когда он обрезал палец, то просто не обращал внимания на то, что кровь вытекала наружу. Мне даже казалось, что Маленка сделала его чуть-чуть сумасшедшим. Но я никогда, никогда не думала, насколько он может быть безумным, пока не появилась ты. Уверяю тебя, дорогая, я боялась, что он утопит тебя, как только ты родишься. Я боялась, что он сделает так, и я очень боялась его. Я лежала в постели, а он забирал тебя и уносил с собой. Я боялась, что он убьет и меня, особенно в таком состоянии, когда я не могла защитить себя. И я убежала. Вот с этого и начались все беды. Возможно, что мне следовало остаться и бороться за тебя, а может быть мне следовало умереть.

— Он говорил, что ты пыталась убить его.

— Пыталась… Я намеревалась сделать это. Я сделала бы все, если бы это могло спасти тебя. Временами мать может даже лишиться рассудка. Я была рада узнать, что ты жива: ты понимаешь, что я могла понемногу следить за вами. А твой бедный отец… Теперь я могу так говорить… — Последовал легкий смех и появился еще один завязанный узел. — Ты доставила ему уйму хлопот. Ведь все его представления о воспитании ребенка сводились к тому, чтобы… запретить тебе заниматься волшебством.

Пока все сказанное ложилось на место: папа на самом деле постоянно одергивал ее своими желаниями…

— И ты была ребенком, имевшим наследственность с обеих сторон. Но то, что он пытался защитить от тебя мир естества, было в высшей степени неестественным, хотя на самом деле он лишь удерживал тебя от того, чего боялся сам. Возможно, что со временем он понял, какое безумство совершал. Сейчас я могу простить ему многое из того вреда, что он причинил мне. Маленка проделывала с ним ужасные вещи. Ведь она имела дело с самой темной стороной волшебства, с самыми темными заклинаниями, если тебе так удобнее называть это, хотя большой разницы между ее искусством и обычным колдовством все-таки нет. И если он на самом деле был отцом Кави…

Тут ее мать замолчала. За разговором новые и новые цветы один за другим появились на куске голубой шерсти.

— Мама? — спросила она. — Если он был отцом Кави?

Выросла еще половина цветка.

— Ну, я думаю, что время над ней не властно. Хотя… — Теперь игла остановилась. — Я не встречала ничего подобного после Маленки. Ее волшебство не подчинялось никаким правилам.

— Но почему? Почему она захотела ребенка?

— Радость моя, ведь я не знаю, имела ли она его на самом деле, не исключено, что по каким-то причинам кто-то сболтнул об этом.

— Мама?

Мать вытянула губы в прямую тонкую линию, разглядывая законченный лепесток.

— Если это было так на самом деле, — медленно продолжила она, — то тогда он абсолютно такой же, как и ты, с наследственностью от двух колдунов. И более того: твой отец отучал тебя от волшебства, в то время как Кави…

Наступила тишина. Ивешка ждала, следила за мыслями своей матери, почти подслушивала их, до того было велико ее желание узнать правду.

— Если Кави был ее сыном, — сказала наконец мать, — то можно предположить, что он появился на свет не без причины. Она была беззаботной, но только не в тех случаях, когда была чем-то обеспокоена. Она обладала страшной силой. Я даже не могу объяснить тебе толком, что она делала, но она хотела проникнуть внутрь волшебства, она хотела сама войти в тот скрытый от нас мир, и если я не далека от истины, то именно так следует понимать ее исчезновения. Вот такова, если ты хочешь, может быть правда.

— А что она собиралась сделать с ребенком?

— Как я уже сказала, время над ней не властно. Но я далеко не уверена, что время в том мире то же самое, что и здесь. И я не уверена до конца, где именно находится Маленка.

— Боже мой, мама.

— Можно потратить время для долгих и странных раздумий, на многие сотни лет. Я очень долго и со всех сторон обдумывала, что же случилось, и где же могла бы быть на самом деле Маленка, и почему Кави был так чертовски не по годам развит. Именно поэтому я и захотела, чтобы ты была рядом со мной. Вот почему ты не должна бороться с ним в одиночку: потому что ты можешь пропасть. А я очень боюсь, очень боюсь, что в том волшебном мире есть что-то, что очень интересуется нашим миром. Ты должна понимать, что не все из сказанного соответствует истине, но сейчас это вполне возможно. Говоря по правде, я сама не знаю, почему ты появилась на свет. Так же как не знаю и того, насколько ты являешься тем, что волшебство противопоставляет Кави Черневогу, или, наоборот, ты являешься его парой. Ведь когда мы носим ребенка, мы не задумываемся об этом.

Ивешка неожиданно и резко поднялась, почувствовав, как ее до самых костей пронзило холодом. Мать взглянула на нее, сжимая в ладонях шитье.

— Только не нужно паники, дорогая. Ты не должна волноваться, Ивешка. Ты понимаешь, о чем я говорю? Я хочу, чтобы ты послушалась меня. Не пытайся посылать сию минуту никаких желаний, ни в свою сторону, ни в мою, ни в сторону своего мужа, ни в сторону ребенка… Думай о цветах, Ивешка, думай только о цветах…

Она тут же представила себе цветы с шипами, цветы, красные, как кровь…

— Ивешка!

Наконец она выровняла дыхание, а мать встала и обняла ее руками, заглядывая в глаза.

— Ивешка, радость моя, мы будем вместе с тобой, ты и я, понимаешь? Ты и я… против Кави. Твой отец отучил тебя от волшебства, и теперь ты просто боишься его. Ты должна перестать бояться, иначе ни у кого из нас не будет будущего.

22

Волк петлял среди молодых деревьев, не разбирая дороги. Низкорослые саженцы доходили ему почти до колена, тогда как взрослые, почти трехлетние деревья уже могли служить вполне подходящим занавесом, чтобы скрыть остававшийся за всадниками след.

Черневог хотел отыскать Сашу. Но, волей-неволей, к полудню они выбились из сил, еще раз проделав путь на запад. Но в сгоревшем доме Саши не оказалось, и они вернулись назад, к могиле Ууламетса.

От нее они повернули на север, а затем вновь на запад, если в самом маловероятном случае Саша все-таки мог направиться к реке. Черневог искал беглеца с помощью своего волшебства, в то время как Петр всматривался в раскинувшееся перед ним освещенное солнцем зеленое море глазами обычного человека. Он смотрел, не промелькнет ли где-нибудь белая в коричневых яблоках лошадь, в глубине души надеясь, что им не удастся отыскать вообще никаких следов, и рассчитывал на то, что Саше удалось ускакать достаточно далеко и теперь он находился в относительной безопасности. Петр очень боялся, если это было не так. Он представлял себе самые ужасные вещи: например, вдруг Хозяюшка пала, не выдержав тяжелого пути, или водяной напал из засады и утащил их обоих в глубокий ручей, или сашино сердце просто-напросто остановилось, подчиняясь злобному желанию более сильного колдуна.

— Это сделать гораздо легче, чем поверить в какую-то случайность, произошедшую с ним, — пробормотал Черневог за его спиной, — поверь мне.

— Чтобы я поверил тебе? Господи… Да ты только отпусти меня, и я тут же найду его. А сам возвращайся к дому и жди меня. Почему ты этого не хочешь? Змей, я могу поклясться, что если ты действительно хочешь найти его, если ты на самом деле хочешь его найти…

Черневог перебил его:

— Если уж у него нет шансов исчезнуть от меня, то у тебя их еще меньше. Или во всяком случае, я постараюсь, чтобы так было.

— Черта с два.

— Поверь мне.

Это уже было похоже на желание. Оно на некоторое время лишило Петра способности думать, оно душило всякие разумные мысли.

— Как ты не поймешь, — продолжал Черневог. — Ведь он не умрет. Во всяком случае, это не самое худшее, что может случиться с ним.

Петр чувствовал, как его обдает холодом, несмотря на то, что было тепло и светило солнце. Он сопротивлялся всему, что бы не говорил Черневог, но иногда услышанное было очень близко к его собственным мрачным предчувствиям…

— В волшебстве, Петр Ильич, ни добро, ни зло не существуют как отдельные частности: там всегда один только управляет, а второй является только лишь управляемым. Саша очень уязвим, но он не умрет, хотя ты можешь этого и пожелать. Уверяю тебя, что с ним этого не случится, и когда ты поверишь в это, то будешь помогать мне с большим желанием.

— Замолчи!

— Друг мой, будь благоразумным.

— Я не твой друг.

— Но ведь ты и не враг мне. Уверяю тебя, что это действительно так.

— Не забывай, что я убил твою проклятую Сову, — пробормотал Петр и попытался сбросить с себя его руки. — Убери от меня свои руки.

— Я ни о чем не жалею. Сова была уже изрядно старой.

Такая откровенная бессердечность вызвала у Петра неожиданную тошноту.

— Неужели ты ничего не любишь, Змей? И не любил никогда? А все то, что ты хочешь, оно имеет отношение хоть к кому-то?

— Я любил только Сову. — Теперь они поднимались вверх по склону, и Черневог вновь ухватился за Петра, получив хоть какую-то для этого причину: Волк сделал несколько резких движений. — Только Сову. Она ушла, ее нет, и теперь ты занимаешь ее место. Она любила только мышей. А что ты

хочешь получать от меня?

— Я хочу чтобы ты держал свои проклятые руки от меня подальше!