Светочи Тьмы Корсакова Татьяна

«…Тихон двигается, лишь когда получает от графини распоряжения, а все остальное время истуканом сидит в людской. Потому ключ я добыл без всяких сложностей. Но каких же сил мне стоило дождаться ночи! Как долго я ждал самого темного часа, чтобы выбраться из своей комнаты! Вы, наверное, решите, что я повредился умом, мастер Берг. Я не стану это оспаривать, потому что сам до конца не уверен в собственном здравомыслии. Я увидел Лизоньку, учитель! Она стояла у подножья башни в ночной сорочке, длинные волосы взвивались над ее головой, хотя ночь была совершенно безветренная. И я слышал ее голосок у себя в голове. Самая обычна считалочка, которую знает всякий ребенок. Я окликнул Лизоньку, хотя все естество мое противилось этому решению. Вы же помните, мастер Берг, что Лизонька мертва?»

– Помню. – Август сделал большой глоток самогона, дрожащими руками разгладил лежащий на коленях лист бумаги.

«Она исчезла, стоило мне ее позвать. Боялся ли я, мастер Берг? Не передать словами, как сильно! Но я принял решение! Я должен во всем разобраться! И я вошел в башню. Мне кажется, от нашего с вами творения ничего не осталось. Внутри она совершенно другая, словно из другого мира. Даже дышать становится тяжело, когда оказываешься внутри, давит что-то на грудь… Вы помните тот постамент в центре? Мы с вами еще гадали, чья скульптура там будет стоять. Там не скульптура, учитель. Там ванна! Да, мне самому не верится, что я это пишу. Но я доверяю своим глазам. Большая ванна на диковинных медных лапах. Чистейшая эстетика и сибаритство. Но разве ж ей место в башне?! Или, быть может, это не ванна, а купель? Так я тогда подумал, мастер Берг, и заглянул внутрь… Не знаю, чем заполняли эту купель, но на стенках ее следы воска и копоти. И запах… Не передать, как там пахнет… Наверное, так пахло бы во время черной мессы. Ладан, пепел, воск и травы. Признаюсь, у меня закружилась голова, я едва не свалился в эту дьявольскую купель…»

Август отложил письмо, глубоко задумался. Его собственная жизнь была полна странностей и чудачеств. Если бы ванна стояла в храме, он бы, пожалуй, удивился, но башня… Архитектурный объект, созданный исключительно благодаря блажи хозяйки, запросто мог быть для этой блажи и предназначен. Она ведь странная – эта Агния Горисветова, странная и полумертвая. Каждый из них доживает свою жизнь так, как считает нужным. Он убивает себя алкоголем, а Агния принимает ванны в Свечной башне. Ведь не в крови же младенчиков она купается?

Наверное, он задал этот вопрос вслух, потому что ответила ему албасты:

– Не в крови, старик.

Ее полные губы растянулись в улыбке, которая в ту же секунду превратилась в оскал, обнажая острые, как пики, зубы. Косы взметнулись в воздух, превращаясь в шипящих слепых змей.

– Изыди, – сказал Август устало и отхлебнул самогона.

Албасты не обиделась, но и уходить не спешила, вернулась в прежнее свое обличье, перебросила косы через плечи.

– Неласковый ты, – сказала с задорной девичьей улыбкой.

– Прошли те времена. – Август снова поднес письмо к глазам.

«…Ванна была испачкана чем-то жирным. Я поскреб ногтем эту неприятную субстанцию, отважился даже понюхать. Мне кажется, это был воск, мастер Берг. Самый обычный свечной воск. Или не самый обычный. В темноте было невозможно доподлинно разглядеть его цвет, но мне показалось, что он черный. И вода там тоже была, стояла лужицей на самом дне…»

– Это хорошо, что была вода, – сказала албасты задумчиво.

– Почему? – спросил Август, но она не ответила. Она вообще редко отвечала на его вопросы. Впрочем, задавал он их тоже нечасто.

«Я кое-как слез с постамента. Паралич, вызванный неожиданностью, прошел окончательно. Страх тоже прошел. Я бы обманул вас и себя, если бы стал утверждать, что не испугался. Но я поборол свой страх и решил осмотреть башню от основания до самой крыши, я поднялся по лестнице на смотровую площадку. Там меня ждало еще одно поразительное открытие, мастер Берг. Мои таланты рисовальщика весьма посредственны, но я зарисовал для вас то, что увидел. Вкладываю рисунок в это письмо».

В конверте и в самом деле лежал еще одни листок бумаги, был он впопыхах вырван из какого-то блокнота, отчего имел неровные края. На листке была нарисована птичья клетка. Пожалуй, от обычной клетки ее отличали лишь пропорции. Она была сильно вытянута по вертикали. Первое, чему учится всякий архитектор, это умению чувствовать пропорции. Леонид чувствовал их прекрасно. Отчего же нарисовал клетку с такими неточностями? Удивило Августа и еще кое-что. На дверце клетки висел замок. Никогда он не видел клетки с такими замками. Но все это странность – не более!

Чтобы понять, что имел в виду парнишка, нужно было вернуться обратно к письму. Август отложил рисунок, вокруг которого тут же обвилась одна из белых кос. Албасты было любопытно. И само это проявление чувств было удивительно для нежити. До недавних пор чувства, хоть отдаленно похожие на человеческие, албасты проявляла лишь к приблудной кошке. Август не тешил себя надеждой, что стал для албасты другом. Скорее уж сокамерником. Оба они заперты на этом острове. Длина цепей у них разная, но суть от того не меняется. Албасты такая же узница, как и он сам.

«Вот эту конструкцию я нашел в самом центре смотровой площадки, мастер Берг! Она большая, с человеческий рост. Высокая и узкая, отчего птичью клетку напоминает лишь отдаленно. Я постарался передать ее пропорции, но возможности все измерить, как вы понимаете, у меня не было. А теперь ответьте мне, учитель! Разве не осветительный прибор должен был стоять на ее месте?!»

Август встал, порылся в ворохе чертежей. Он был неряхой и пьянчужкой, но он никогда не выбрасывал ничего, что связывало его с работой. Чертежами и схемами был завален не только большой книжный шкаф, но и половина длинного обеденного стола. Вот и схема осветительного механизма! Он всегда оставлял себе копию. Старая, уже отжившая свое привычка. Чертеж любого из своих детищ он мог повторить по памяти, с соблюдением всех размеров. Устройство механизмов он тоже старался запоминать, потому что именно механизмы делали его работы уникальными, вдыхали в них жизнь. Или видимость жизни. Но тем механизмом он интересовался не особо, полностью доверился Виктору Серову, потому что в своем деле Виктор был так же гениален, как Август в своем. Вот этот маяк – наилучшее тому доказательство. Но парнишка оказался прав! Осветительный механизм переделали. Можно было предположить, что систему зеркал оставили прежней, а источник света заменили на вот эту гротескную клетку. Это можно было бы считать еще одной блажью графини Горисветовой, навроде ванны на постаменте, но Леонид едва ли не в каждом письме утверждал, что осветительный механизм находится в рабочем состоянии, коль уж свет от него виден за несколько верст.

«…Но там нет ничего, кроме этой странной конструкции, мастер Берг! Она очень крепкая и весьма тяжелая, она надежно закреплена на смотровой площадке. Никакой ветер, даже ураганный, не сможет ее опрокинуть. А ураганы у нас, надо сказать, стали частыми гостями. И когда я пишу «у нас», то имею в виду исключительно Горисветово. В ближайшей деревне все спокойно. Эта природная аномалия кажется мне такой же странной, как и описанная конструкция. И я должен написать еще кое-что, учитель. Клетка перепачкана той же странной субстанцией, какую я нашел в ванне. Мне кажется, в ней что-то жгут… Судить об этом я могу по следам копоти и пепла на дне. Прутья тоже черные и жирные. И запах… Мастер Берг, там стоит жуткий, какой-то инфернальный запах! Я едва справился с приступом тошноты. Понимаете?»

Август не понимал. На сей раз он не понимал ровным счетом ничего, но шкурой чувствовал то жуткое и инфернальное, о чем пытался поведать ему Леонид. Уж не породил ли он еще одно чудовище, создавая Свечную башню? Или чудовище уже было там, а он просто не заметил?

«Я не мог задерживаться там ни секундой дольше, слишком тягостное впечатление произвело на меня это место. Мастер Берг, я хотел спросить вас! Только, пожалуйста, не смейтесь и не судите меня строго! Мне больше не к кому обратиться, не с кем обсудить происходящее…»

– Спрашивай, – сказал Август и потянулся за бутылкой с самогоном.

«Не возникало ли у вас ощущения, что некоторые строения обретают душу? Я понимаю, что вопрос лежит в сферах, далеких от научных, но мне очень важно получить на него ответ».

Еще как возникало! Его благословением или проклятьем было именно это умение вдохнуть жизнь в неживое. Но не в его силах было контролировать свое творение. Возможно, он мог почувствовать его темную душу, но понять не мог никогда.

«Я спрашиваю не из праздного любопытства, а оттого, что Свечная башня кажется мне живым существом. Или, вернее будет сказать, не живым, но разумным. Глупость и блажь, скажете вы, и я не стану возражать! Я сейчас обнажаю перед вами свою душу, мастер Берг. Возможно, душа моя тоже тронута той болезнью, что поражает всех в Горисветово. Но в отличие от остальных, у меня есть очень большое преимущество, у меня есть вы, мой учитель!»

В носу вдруг засвербело, а глаза зачесались. Август шмыгнул носом, устало потер глаза. Это самогон всему виной. Самогон и холод, который непременно сопровождает албасты даже в самый жаркий день.

«Это темное место, мастер Берг! Темное и страшное! Я не знаю, когда именно оно стало таким, но Свечная башня изменилась. Мы проектировали нечто удивительное и радостное, а получили нечто удивительное и страшное. И теперь я прошу у вас совета, учитель. Как мне быть? Мне кажется, все, кто живут в Горисветово, в большой опасности. Или происходящее – всего лишь порождение моего воспаленного ума? Как бы то ни было, а я намерен в ближайшее же время выяснить, что происходит! Всех благ! Ваш преданный ученик Л. Ступин».

Август отложил письмо, задумался. Сказать по правде, все, о чем написал парнишка, могло оказаться вовсе не плодом его воспаленного ума, а блажью графини Горисветовой. На своем веку Август навидался и не таких странностей. Но на своем веку он навидался и такого, чего никогда не пожелал бы ни одному человеку. Он бросил быстрый взгляд на албасты. Та была безмятежна, не обращала внимания ни на него, ни на играющую с кончиком ее косы кошку. Захотелось вдруг спросить, что она, вековая нежить, думает об услышанном. Но спрашивать Август не стал, знал, что албасты ничего не ответит. Он поежился от исходящего от нее холода и приложился к бутылке с самогоном. Исключительно, чтобы согреться…

Время шло. Череда унылых дней проходила перед мутным взором Августа. Август пил, в самогоне черпая силы и ища надежду. Он не стал отвечать Леониду. Да и что он мог ответить этому мальчику? Подтвердить его самые страшные догадки? Успокоить и тем самым отсрочить его неминуемое столкновение с тяготами настоящей жизни? Про то, что сам он собирался облегчить эти тяготы, Август уже и думать забыл.

Он пил. Здравые мысли посещали его лишь ранним утром. Они приходили вместе с жутчайшим похмельем и головной болью, впивались в грудь острыми когтями, порождая одно единственное желание – снова напиться! Но Август позволял себе ровно час мучений и относительной трезвости. Это стало его правилом, позволяющим хоть на час почувствовать себя человеком.

Одним таким серым и мучительным утром Август взялся за перо и бумагу. Нет, он не сел писать письмо Леониду. Ему все еще нечего было сказать мальчику. Он сел писать письмо своему старому пермскому приятелю. Приятель промышлял частным сыском, а кроме того, время от времени выполнял для Августа кое-какие деликатные поручения. Приятеля звали Свирид Петрович Самохин, он имел крепкое тело и острый ум – все то, что так необходимо в сыскном деле! Тем серым и мучительным утром Август обратился к Свириду Петровичу сразу с двумя просьбами. Только на то его сил и хватило. Письмо спустя два дня он передал востроглазому мальчишке, имя которого все никак не удосуживался запомнить. Мальчишка приплывал на остров три раза в неделю, привозил Августу корреспонденцию, еду и запасы самогона и был единственной связующей нитью между островом и Чернокаменском. Этот же мальчишка через неделю привез Августу еще одно письмо от Леонида. Или скорее сказать, не письмо, а коротенькую записку.

«Все хорошо! Я осознал, как сильно ошибался!»

Вот так, безо всяких предисловий, начиналась эта записка.

«Я открылся Агнии Витольдовне! Как же мне стыдно и неловко за те мои детские подозрения! Только моя молодость и неопытность могут быть мне оправданием. Я все-все понимал превратно! Мучил себя, досаждал вам, учитель, своими детскими страхами. Все решилось. Нет, все решится в ближайшее время! Не знаю, прочли ли вы хоть одно из моих посланий, дорогой мастер Берг, но это письмо я пишу лишь затем, чтобы выразить вам свою безмерную признательность. Не было и нет в моей жизни человека более уважаемого, чем вы. И я не устану благодарить судьбу за то, что она подарила мне такого учителя! Спасибо! Навеки ваш, Л. Ступин».

Это было радостное, полное надежд и чаяний послание. Отчего же в таком случае Августу сделалось не по себе? Что задело заржавевшие струны в его душе? У парнишки все хорошо. Развеялся морок, на горизонте замаячили новые мечты. Что же не так? Отчего сердце сжимается и болит? Спросить бы у албасты. Вот только она не пришла. Даже приблудная кошка куда-то подевалась. Может обе они устали от его пьянства и уныния?

Тем утром Август снова смалодушничал – напился смертельно пьяным. Он пил так еще пять или шесть дней. Сбился со счета, почти перестал выныривать на поверхность из мутных вод беспамятства.

В себя его привела колкая боль в груди. Август очнулся на твердом полу маяка, растерзанный и разбитый собственными пороками. На груди его сидела кошка, впивалась острыми когтями в кожу, тарахтела, как паровой двигатель, смотрела прямо в глаза. Словно бы кошка что-то понимала в его жизни и в нем самом!

– Сгинь! – Август спихнул кошку на пол. На коже остались кровавые царапины от ее когтей. – Пошла отсюда! Убирайся!

Албасты не понравится то, как он обращается с ее любимицей, но ему плевать на албасты. Ему бы доползти до ведра с водой…

Ведро было пустым. По всему видать, запой его длился долго. По всему видать, придется выходить на божий свет. Выползать! Потому как держаться на ногах он сейчас не в силах. Ничего, он ползком, он не гордый!

Снаружи ярко светило солнце и Август, чтобы не ослепнуть от этой яркости, прикрыл глаза рукой. Он лежал на боку, подставив небритую щеку солнечным лучам, чувствуя свежий запах озерной воды, и размышлял о собственной ничтожности, о том, что если у него достанет сил доползти до озера, то ползти он будет все дальше и все глубже, до самого Нижнего мира. Пока не подохнет…

…В Нижний мир его не пустили. Августу хватило сил доползти до озера и хватило силы духа не останавливаться, когда в глотку вместо воздуха стала заливаться ледяная вода. Но его не пустили… В мерцающих водах озера самым краешком угасающего сознания он увидел слепых змей. Одна из них обвилась вокруг его шеи, сдавила и потянула. Август барахтался и отбивался, пытался разжать тугие змеиные кольца, пока серебряный мир сначала не потускнел, а потом и вовсе не исчез.

В себя он приходил с болью и мучениями, как после самого тяжкого похмелья. Вместе с кашлем из горла выливалась озерная вода, а щеку до крови царапала озерная галька.

– …Ты там никому не нужен. – Послышался над головой мелодичный голос.

– Так же, как и ты, – прохрипел он.

– Тебе рано, старик.

– Мне поздно, нежить.

– Не тебе решать. – Она присела рядом, почти ласково провела ладонью по его редким, слипшимся от воды кудрям. От ладони веяло могильным холодом.

– А кому? – Август не стал открывать глаз, втянул голову в плечи, чтобы ускользнуть от этой смертельной ласки. – Тебе?

– И не мне.

– Тогда зачем спасала? – Все-таки он открыл глаза. Стало интересно, что она скажет.

– Я не спасала. – Холод исчез вместе с той, кто его породила. Албасты отошла от Августа, уселась на большом черном валуне, подтянув колени к подбородку. – Тебе еще рано, вот и все.

– Устал я, – пожаловался он и попытался сесть. Получилось не с первого раза, но он мог быть упрямым. – Отпусти ты меня, нежить, – сказал с мольбой в голосе.

– Я и не держу.

– А кто тогда меня из озера вытянул? Зачем я тебе? Поиграться?

Она ничего не ответила, даже не глянула в его сторону. Сейчас она как никогда была похожа на девчонку, обыкновенную земную девчонку. Живую и славную. Вот только ему ли не знать, что она уже давно неживая. Нежить…

– Ты еще не завершил свой путь, старик, – заговорила наконец албасты. – Рисунок твоей жизни не закончен.

– А ты видела? – спросил Август, мотая головой.

– Я знаю. Сколько бы ты не убивал себя, у тебя ничего не получится, пока ты не пройдешь свой путь до конца. Уйти не получится. – Албасты обернулась, посмотрела на него черными дырами глаз. Эти черные дыры на девичьем лице выглядели чудовищно страшно, напоминая, что разговаривает он сейчас не с живым человеком, а с чудовищем.

– Я не ухожу. – Август и сам знал, что врет. То, что он пытался сделать, иначе, чем побегом, не назовешь. Он пытался сбежать из этой серой жизни, а жизнь его все никак не отпускала. – Мне просто нечего здесь больше делать, нежить.

– Ты просто боишься, старик.

– Тебя? – Август горько усмехнулся.

– Не меня и не за себя. Признай, что ты боишься за того мальчишку. Боишься, но тебе проще умереть самому, чем сделать хоть что-нибудь для другого.

– Они все мертвы, – сказал Август едва слышно. – Те, для кого я был готов жить, умерли. Я весьма опасный приятель, нежить.

– Они так не считали. Они любили тебя. Даже этот мальчишка тебя любил.

– Почему любил? – В голове словно ударили в набат. Август поморщился от боли, сжал виски руками. – Почему любил, а не любит?! – Его голос был слаб, он едва-едва заглушал раскаты в голове.

– Ты сам знаешь, почему. Ты предал его, старик.

Албасты соскользнула с валуна, чтобы через мгновение нависнуть над Августом страшной ненасытной тварью. От нее веяло озерной водой, холодом и смертью. Было великой ошибкой считать, что с подобным существом можно найти общий язык. Август закрыл глаза, приготовился умереть. Смерть от когтей албасты – это не самая великая кара. И пускай она многократно увеличит его страдания и удлинит дорогу в Нижний мир, он выдержит. Он выдержит все, что угодно, кроме правды.

– Живи! – Голос албасты звучал прямо у него в голове, заглушая набатный звон. – Живи с этим, старик, и мучайся!

– Как ты? – Спросил он, вглядываясь в черные дыры ее глаз.

– Как я, – сказала албасты и истаяла, словно ее и не было.

Август еще долго лежал на берегу озера, собирая себя по кусочкам, а потом встал на ноги и, пошатываясь, побрел к маяку. На столе поверх кипы бумаг лежало письмо. Август бросился к нему с почти юношеской резвостью. Албасты не права! Он никого не предавал, и все еще можно исправить!

Письмо было не от Леонида. Это старинный приятель Свирид Петрович Самохин решил отправить ему весточку. Дрожащими руками Август вскрыл конверт, развернул исписанный мелким, почти бисерным почерком лист бумаги. С волос капала вода, и он испугался, что она размоет чернила, оттого бережно положил письмо на стол и принялся торопливо переодеваться в сухое. Переодевшись, он набросил на плечи старый плед, снова потянулся за письмом.

Свирид Петрович был человеком действия, оттого и послание его было лишено светских реверансов.

«Задачку вы мне задали прелюбопытнейшую, Август Адамович! Давненько я не получал такого удовольствия от работы!»

Вот и все реверансы, дальше шел самый настоящий полицейский доклад, но написанный с этакой претензией на литературность. Водился за Свиридом Петровичем такой грешок – в свободное от сыска время он пописывал эссе и рассказы в Пермский литературный журнал. Писал под псевдонимом, о тайном своем увлечении рассказывал только самым близким. Вот ему, Августу Бергу, рассказал по старой дружбе.

Из доклада следовало, что за работу Свирид Петрович взялся со всей ответственностью, принялся по крупицам, каплю за каплей, восстанавливать историю жизни Агнии Витольдовны Горисветовой. Для этого ему пришлось совершить путешествие из Перми в Екатеринбург. Именно из этого славного города привез свою молодую супругу граф Дмитрий Венедиктович Горисветов. Уже там, в Екатеринбурге, выяснились некоторые любопытные обстоятельства.

Граф Горисветов отправился в Екатеринбург с четкими матримониальными намерениями. К своим пятидесяти годам он сколотил неплохой капиталец, приумножив доставшееся от отца наследство. Во владении Дмитрия Венедиктовича числилось несколько довольно прибыльных рудников, доля в металлургическом заводе и много еще разного по мелочи. Поэтому женихом он был завидным, хоть и немолодым, и к выбору будущей супруги подходил с великой серьезностью. Девица непременно должна была происходить из уважаемой семьи. Родословной Дмитрий Венедиктович уделял очень большое внимание. Куда большее, чем внешним данным претендентки. Вторым пунктом в списке требований шло крепкое здоровье избранницы. Графу непременно хотелось наследника.

Девиц, соответствующих этим требованиям, в Екатеринбурге нашлось немало, но свой выбор Дмитрий Венедиктович остановил на Алевтине Тихоновне, единственной дочери помещика Муркина. Сам помещик помер несколько лет назад, но наследство дочери оставил весьма достойное. Дмитрий Венедиктович уже прикидывал, как сможет развернуться, объединив капиталы. Сама же Алевтина Тихоновна шла к приданому вполне сносным довеском. Она была уже немолода, разменяла двадцать пятый год, но телосложение имела крепкое, бедра крутые, а румянец яркий. За Алевтиной Тихоновной присматривала вдовая тетка. Тетка Дмитрию Венедиктовичу понравилась куда меньше. В людях он разбирался хорошо и в будущей родственнице учуял этакую едва различимую гнильцу. С другой стороны, обременительные родственные связи можно было обрезать вскоре после свадьбы. По части отрезания ненужных связей граф Горисветов был большим специалистом, потому и добился того, что в окружении его были люди исключительно полезные. Никаких захребетников! Никаких бедных родственников! По его твердому убеждению, каждый человек должен был нести определенную функцию. Даже в семье. Особенно в семье! Вот он обязуется семью обеспечивать всем самым необходимым. Транжирства и свойственного многим современным дамам мотовства он в своем доме не потерпит, но и нуждаться будущая графиня Горисветова ни в чем не будет. Однако ж и от нее потребуется многое. Разумное и рачительное ведение хозяйства, воспитание детей в любви и уважении к родителю. Что касалось интимных моментов семейной жизни, тут Дмитрий Венедиктович считал себя почти аскетом. Все плотские радости он познал еще в далекой юности. Познал и даже успел пресытиться, а потому на некоторые изъяны во внешности будущей супруги смотрел снисходительно. Мнения самой Алевтины Тихоновны он, разумеется, не спрашивал, разумно рассудив, что сватовство такого человека, как он – уже редкий подарок для девицы.

Сделка – а будущую женитьбу, он считал ничем иным, как весьма удачной сделкой! – сорвалась в самый последний момент. Накануне помолвки Дмитрий Венедиктович повстречался со своей судьбой. Девица была так хороша, что от ее красоты у считавшего себя знатным ловеласом графа сперло дыхание. Ее удивительную красоту лишь подчеркивало скромное платье. Черный волос, черные глаза, белоснежная кожа и осиная талия. И взгляд… Еще никогда женский взгляд его так не обжигал. Девицу звали Агнией, тетка Алевтины Тихоновны представила ее с явной неохотой, за спиной снисходительно обозвав несчастной приживалкой. Было очевидно, что внезапному появлению Агнии в поле зрения Дмитрия Венедиктовича она не рада. Как и ее дражайшая племянница. Случившемуся был рад, кажется, только сам Дмитрий Венедиктович. Взяв из рук прекрасной Агнии чашку чаю и сделав лишь несколько глотков, он принял окончательное решение. Там же, за столом, он сделал предложение, но не Алевтине Тихоновне, а скромной приживалке Агнии. Он не предлагал ничего этакого – лишь плохо завуалированное витиеватыми фразами содержание. Сказать по правде, содержание куда более щедрое, чем он планировал выделить будущей супруге.

Разразился страшный скандал с обмороками и криками, угрозами и битьем посуды. Алевтина Тихоновна закатывала глаза, требовала нюхательные соли, а ее тетушка сыпала проклятьями в сторону скромно стоящей у стеночки Агнии и грозилась вывести ее на чистую воду в глазах не только графа, но и общества.

Из дома Агнию выгнали в тот же день. От робкой попытки Дмитрия Венедиктовича обеспечить ее «хотя бы на первое время» она с негодованием отказалась. Сказала, что ни за что не променяет честное имя на сомнительную славу содержанки и так на него посмотрела, что его давно зачерствевшее сердце вдруг пустилось в лихой галоп. Последующие недели он чувствовал себя молодым и влюбленным, часами простаивал под окнами скромной квартирки Агнии, слал цветы и подарки. Сначала простенькие, но с каждым днем все дороже и дороже. От подарков и разговоров Агния неизменно отказывалась, но смотрела на Дмитрия Венедиктовича так, что становилось тяжко дышать. Он понял, что если не заполучит эту удивительную женщину в свое безраздельное пользование, то сойдет с ума. Выход оставался один, и граф Горисветов решился. Его предложение руки и сердца было по-мальчишески пылким, он даже встал на одно колено, когда протягивал Агнии колечко с самым настоящим бриллиантом.

Колечко и предложение она приняла не сразу, долго смотрела на коленопреклоненного Дмитрия Венедиктовича, словно бы о чем-то размышляя, а потом улыбнулась такой улыбкой, от которой у него занялось сердце. То ли болью, то ли радостью, он не разобрал.

В Горисветово они с Агнией уехали через несколько дней. Уехали бы раньше, если бы не трагические обстоятельства, заставившие их задержаться в Екатеринбурге. Впрочем, сам Дмитрий Венедиктовичи обстоятельства считал скорее досадными, чем трагическими, оттого и злился безмерно.

В доме его несостоявшейся невесты Алевтины Тихоновны случился пожар. Огонь занялся глубокой ночью и застал хозяев врасплох. К утру обгоревший остов дома рухнул, погребя под своими обломками и Алевтину Тихоновну, и ее вдовую тетушку, и прислугу. О случившемся можно было бы забыть почти сразу. Дмитрию Венедиктовичу не было никакого дела до этих несчастных. Вещи были собраны, билеты куплены. Но пришлось задержаться.

Когда они с Агнией уже стояли на крыльце гостиницы, появились полицейские во главе с неказистым, плюгавеньким каким-то сыщиком. Сыщик представился, но Дмитрий Венедиктович не озаботился тем, чтобы запомнить его имя. В тот момент заботила его лишь смертельно побледневшая Агния, которую сыщик вполне галантно пригласил в полицейский участок для беседы. Она бросила беспомощный взгляд на Дмитрия Венедиктовича, и тот впервые со времени их знакомства почувствовал себя настоящим мужчиной, рыцарем и защитником. На сыщика он набросился коршуном, пустил в ход и собственный титул, и угрозы. Ни то, ни другое действия не возымело, но Дмитрий Венедиктович не собирался сдаваться, бережно поддерживая Агнию под локоток, он отправился вместе с ней в полицейский участок.

Уже в участке выяснилось, что кто-то из соседей Алевтины Тихоновны поведал о случившемся недавно скандале. А еще кто-то клялся и божился, что видел Агнию в ночь пожара на месте преступления. Почему преступления? А потому, что у следствия имелись некие доказательства умышленного поджога. Разумеется, все сказанное было дичью и полнейшей чушью! Дмитрий Венедиктович так и сообщил явившемуся на беседу начальнику участка. Он держался твердо и решительно, он был готов на все, чтобы защитить любимую женщину. И он защитил! Уж, как умел…

Доверительным шепотом, косясь на замершего у двери пристава, Дмитрий Венедиктович сообщил начальнику участка, что у Агнии есть алиби, которое камня на камне не оставит от гнусного обвинения, но вопрос деликатный и может навредить репутации невинной девицы. Начальник участка оказался человеком понимающим и разумным. Его нисколько не смутило сообщение, что всю минувшую ночь Агния провела с графом Горисветовым. Невеста, почти супруга… Какой уж тут удар по репутации – дело житейское! Дмитрий Венедиктович не знал, что сильнее повлияло на представителя закона: его ораторский талант или пухлая пачка денег, которую указанный представитель закона принял, почти не таясь. Как бы то ни было, а ровно через час с Агнии были сняты все обвинения.

Дмитрий Венедиктович опасался, что в попытке защитить даму сердца зашел слишком далеко, и приготовился к самому худшему. Он даже заготовил речь, которую вознамерился произнести, когда они останутся наедине. С виноватым видом он помог Агнии забраться в карету, уселся напротив и приготовился каяться. Но Агния ни в чем не стала его винить, с тихим вздохом она упала к нему на грудь, прижалась всем своим юным телом, от чего Дмитрия Венедиктовича тут же бросило в жар. Давненько он не чувствовал ничего подобного! Сказать по правде, никогда в жизни не чувствовал такой ослепляющей страсти, какую вызывала в нем эта удивительная женщина. Агния отстранилась в тот самый момент, когда Дмитрий Венедиктович уже решился ее поцеловать, и к мучительному жару добавилось чувство стыда за собственную несдержанность. Он сполз на грязный пол кареты и уткнулся покрывшимся испариной лбом прямо в колени Агнии. И не было для него большей радости и большей ласки, чем легкие касания ледяных пальчиков и острых ноготков. Агния гладила его медленно и задумчиво, словно он был не графом Горисветовым, а левреткой, беззаветно преданной своей хозяйке.

Август понимал, что большая часть из написанного в письме была всего лишь художественным допущением Свирида Петровича, но и собственное живое воображение рисовало именно такие картинки. Он знать не знал графа Горисветова, но представлял, как могла повести себя Агния в сложившихся обстоятельствах. А еще он вполне допускал, что пожар, унесший не одну невинную жизнь, был делом ее рук. Та Агния, которую он знал, была способна на многое. Человеческие жизни не значили для нее ровным счетом ничего, она мыслила совершенно иными категориями и почему-то была уверена, что Август непременно поддержит ее в этом сумасшествии. Или то было не сумасшествие?