Сельва не любит чужих Вершинин Лев

— С-сука, — привычным словцом подбил итоги Шурик. — Суч-ара!

И одновременно с этим окончил чтение верховный прокурор Ситту Тиинка.

— Начнем же! — сухо усмехнувшись, приказал он. Помощники палача тотчас подали ему необходимое, и Засуха-на-Сердце приблизился к столбу, на ходу расправляя длинный, толщиной в детскую руку кнут, сплетенный из полосок оольей кожи…

Конечно, не пристало ему, главе Тех, Кто не Спит в Ночи, самолично приводить приговоры в исполнение. На то есть специальные люди, избранные Могучими. Но в данном случае ситуация была совсем иной. Неприкосновенен для низкорожденных Канги Вайака, ибо священно тело его. Кто вправе поднять кнут на Левую Руку Подпирающего Высь? Всякий ответит: никто, кроме Правой Руки!

Отведя назад кулак, сжимающий короткое кнутовище, Ситту Тиинка чуть пошевелил им, и ремень тихо щелкнул.

— Бей, барабанщик! — прозвучал приказ. Раскат грома сотряс Твердь.

Гибкая змея взметнулась в воздух, со свистом рассеют его и обвилась вокруг столба, на кратчайший миг словно бы прилипнув к блестящему от пота телу казнимого.

С первого же удара брызнула кровь. Широкий багровый рубец пересек напряженную спину Канги Вайаки, но Ливень-в-Лицо никак не отреагировал на чудовищную боль. Ни стона, ни вздоха не сорвалось со сжатых губ, и Лицо высокорожденного не дрогнуло ни единым мускулом, словно раскаленное прикосновение кнута так и осталось незамеченным.

Удар! Удар! Удар!

«Бум! Бум! Бум!» — равнодушно отсчитывал барабан. Удар! И еще! И еще!

«С-ш-ш-сь!» — визжал, разрывая воздух, ременный змей.

После десятого взмаха с оттяжкой на устах Левой Руки Подпирающего Высь появилась слабая усмешка. Он, похоже, радовался, что сумел превозмочь боль и притерпеться к ней, не доставив завистникам удовольствия наслаждаться своими криками.

Он молчал и улыбался.

Но это было неправильно! Не так предначертал Тха-Онгуа!

Известно каждому: тот, кто стоит у столба пыток, претерпевая заслуженную кару, обязан вопить и стенать, проклиная свою несчастную судьбу и безуспешно моля о пощаде. Истязуемому надлежит рваться из пут и каяться, ублаготворяя тем самым зрение и слух приговоривших, и совсем никуда не годится, если окровавленный молчит, усмехаясь, ибо это огорчает высших и подает скверный пример нижестоящим.

Всколыхнув объемистым чревом, Муй Тотьяга Первый, Подпирающий Высь, сделал знак. И тотчас от подножия табурета его сломя голову бросился к центру плаца гонец, из той сановной мелкоты, что держат в свите на посылках. Бахромчатая накидка мешала ему бежать быстрее, но он старался изо всех сил, и вот он уже около столба, он склонился к уху казнимого и что-то возбужденно шепчет ему, мотая головой в сторону Его Королевского Величества.

Муй Тотьяга, самодержавный повелитель Нгандвани, повелевал Левой Руке своей кричать, страдая.

Нельзя ослушаться прямого приказания Подпирающего Высь.

— Ой, — покорно повинуясь, скучным и совершенно будничным голосом выкрикнул Канги Вайака.

Свист. Удар. Липкий щелчок.

— Ой, — получилось, пожалуй, еще хуже, чем в первый раз.

Свист. Удар.

—Ой…

Свист, Удар. Свист. Удар…

Недавно еще бесстрашный, Ситту Тиинка, Засуха-на-

Сердце, вошел в раж. Сейчас он был похож на палача, одного из тех, пьянеющих от крови, которых специально отобрали Могучие для проведения экзекуций. Ему казалось, что никогда уже не будет в жизни радости, если после одного из ударов неискренний, издевательский вскрик ненавистного Ливня-в-Лицо не сделается настоящим, исполненным истинной боли.

— Ой!

Счет рубцам пошел уже на третий десяток. На исполосованной спине, на иссеченных плечах и ногах не оставалось живого места. Кнут перестал быть кнутом, он жег больнее пламени и резал острее, чем горский ттай. А Ливень-в-Лицо все стоял, никак не теряя сознания, не обвисал на веревках и верноподданнейше издавал предписанные крики после каждого прикосновения вымокшего от крови кнута к взлохмаченному, пошедшему сизо-багровыми клочьями живому мясу.

Он сам не мог понять, откуда появилась в нем эта сила, удерживающая на ногах и отгоняющая боль. Ведь был момент, когда канаты воли уже, казалось, перетерлись начисто и твердые пальцы разума не могли удержать в узде вой истерзанной плоти. Что поделать, телесное страдание быстрее или медленнее, но обуздывает и самый непокорный дух…

Но он удержался в тот страшный миг от постыдного взвизга. А в следующую секунду вдруг стало намного легче. И казнимый понял, что он уже не один. Не сам по себе. Сквозь соленый пот, заливающий глаза, он узрел то, чего никому иному не дано было заметить.

В отдалении над преклонившей колени толпой простолюдинов возникло и затанцевало, слабо мерцая, сире-нево-голубоватое сияние, сплетенное из многих сотен тоненьких, не толще паутинных нитей, лучиков. Канги Вайака ни за что не смог бы найти слова, объясняющие суть видения. Да и никто на его месте не взялся бы называть то, что не имеет имени. Но отблески человеческих страстей, и желаний, и болей, и затаенных мук, и ужасов сплелись воедино, спаянные ожогом всеобщего потрясения, и марево потянулось от толпы через плац, к залитому кровью столбу пыток.

Оно коснулось Ливня-в-Лицо, обволокло его, впиталось в поры, залитые свежей кровью… и сила человека, многократно умноженная невеликими силами сотен тех, кто восторгался им, сделалась воистину неодолимой. Во всяком случае, не жалкому, уже с трудом отрывающемуся от земли кнуту было справиться с этой мощью…

Вот тогда-то, неведомо откуда — быть может, как раз из этого зыбкого, никому, кроме Канги Вайаки, невидимого марева — возникло Имя. Явилось само по себе, никем не произнесенное, страшное и великое в своей простоте.

Имя пошелестело в порыве налетевшего незнамо откуда ветерка. Оно прошуршало в усталом шорохе кнута, извивающегося на земле, смерчиком прыгнуло в скопище низкорожденных, и вот уже некий простолюдин пробубнил себе под нос, словно пробуя на вкус:

— М'бу-у-ла М'Ма-та-ди…

Тонкокостный назвал имя вслух и тотчас изумленно оглянулся по сторонам, не веря, что услышал свой собственный голос. Но другой, гнувший спину рядом, расслышал и повторил, уже увереннее:

— М'буула М'Матади!

Спустя ничтожный миг шепталась и шушукалась вся тысячная толпа.

Повторяемое снова и снова, имя оживало, согретое сотнями дыханий. Оно окрепло, распахнулось вширь. Оно уже не желало ползти тихой змейкой, нет, оно бежало из конца в конец церемониал-плаца, остерегаясь запрыгивать лишь на площадку перед королевской хижиной, где толпилась отягощенная сверкающими орденами орава свитских.

Оно налилось плотью, это невесть откуда пришедшее имя, которому скоро, очень скоро предстояло сотрясти Тзердь…

— М'буула М'Матади, — шептали один другому низкорожденные, уткнувшись лбами в горячую пыль.

— М'буула М'Матади пьинпьё, — прыгало с уст на уста, и люди приподнимали головы, жадно всматриваясь в кровавое тело, вяло обвисшее на столбе. — Сокрушающий Могучих пришел…

Эх, зря, право же, очень и очень зря не счел нужным почтить своим присутствием нынешнюю церемонию Его Превосходительство глава планетарной Администрации! Пусть даже годы мирного житья-бытья и притупили нюх вояки, но ведь у «невидимок», как известно, не пять органов чувств, а много больше, в том числе и предчувствие опасности. И уж кто-кто, а Эжен-Виктор Харитонидис, зачищавший в составе спецгруппы «Чикатило» почти десяток мятежных планет, несомненно, учуял бы в пылающем над церемониал-плацем воздухе пока что почти неуловимый, кисловато-пряный запашок, бодрящий и одновременно пугающий. Так пахнет толпа, сама себе еще боящаяся в этом признаться, но уже готовая бунтовать…

Скверное это дело, чреватое кровью. И чем скорее прольется кровь, тем меньше будет ее пролито.

В таких случаях опытные командиры, не колеблясь и не дожидаясь указаний сверху, берут всю ответственность на себя. Звучит команда. «Невидимки» рассыпаются в двойную цепь, прикрытую прозрачными щитами, — и атакуют, сметая на своем пути все, пытающееся мешать.

Нет разницы, кто перед тобою, боец!

Старик? Отлично! Дубинкой — наискось, щитом — от себя, и добавь кованым каблуком, чтобы не встал. Чтоб не ударил в беззащитную спину!

Женщина? Хорошо! Дубинкой — сверху вниз, щитом — вбок, и все тем же каблуком вомни в брусчатку. Чтобы не цеплялась за ноги, пытаясь повалить!

Вперед, боец, вперед! Рядом друзья, в руке дубинка, впереди — толпа, а над тобою — громадное синее небо…

Если сегодня ты позволишь себе быть слабым, если, застыв над головой большеглазого подростка, не ударит в полный размах твоя рука, завтра эту синеву затянут дымы. Заполыхают на перекрестках люди, вдетые в автомобильные шины, полетят из окон на подставленные самодельные пики орущие младенцы, и уже не дубинками придется усмирять тех, кто ничего не захочет слышать, но остро заточенными саперными лопатками.

А промедли твой командир еще всего только день, из чердачных щелей станут палить снайперы.

И вот тогда-то, увидев кровь, много, много красной и теплой крови, сосчитав израненных друзей, ты и сам превратишься в зверя. И худо придется тогда даже тем, кто ни сном ни духом не собирался жечь и громить. Ты станешь врываться в дома и крестить очередями от бедра всех, без разбора, не щадя правых и не отличая их от виноватых…

Помни об этом, боец!

Так пусть же лучше в этот первый день не знает жалости святая дубинка твоя, ибо в ней, единственной, залог жизни и благополучия многих, не умеющих и не желающих звереть!

А то, что уже через два-три дня тебя станут мучить ночные кошмары и кто-то из корешей застрелится, не видя иного выхода, а кто-то сядет на иглу, и то, что командира отдадут под трибунал и уволят «за превышение полномочий»… ну что ж, боец, это и есть профессиональный риск.

Ты знал, на что шел, и ты сделал то, что должен был сделать. И пусть проклинают тебя сколько хотят непогибшие жители планеты, не сгоревшей благодаря тебе, твоей дубинке и твоим корешам…

Да, господин подполковник понял бы все. И приказал бы сипаям гнать и нещадно бить толпу, выколачивая из дурных туземных мозгов пагубные мысли. Увы! Ничему подобному не учат в криминалке. И уж конечно, не научишься ничему такому, лабая на мандолине в переходах космовокзалов.

Для Александра Эдуардовича Штеймана во всем происходящем главным было не дурацкое шебуршение в толпе туземцев, а тот бесспорный факт, что упрямый князек, хотя и пытался ерепениться, а все же под конец сломался. Проводив взглядом уносимое помощниками палача бесчувственное тело, Генеральный представитель благосклонно кивнул Правой Руке Подпирающего Высь, устало бредущему с середины плаца к королевскому помосту. Отличный парень, оказывается! И до сих пор не имел никаких нареканий, а уж сегодня вообще зарекомендовал себя как нельзя лучше. Вот кто достоин командовать частями, действующими на границе. Этот доведет дело до конца. И, можно не сомневаться, сумеет отомстить бородатым подонкам-колонистам за гибель столь ценного работника Компании, каким был незабвенный Искандер Бутрос-оглы Баркаш…

Воспоминания о безвременно ушедшем из кадров Компании сотруднике заставило Александра Эдуардовича тяжко вздохнуть. Эх, какой же был человек. Мало таких. Преданный, умелый, компетентный. Все схватывал налету… Можно сказать без всяких сомнений: работай сегодня князьком не туземец, а Искандер-ага, упрямый Канги Вайака вопил бы благим матом уже после третьего удара!

Впрочем, Каменный Шурик не мог позволить себе долго грустить. Уже вот-вот должен был наступить полдень, а никак не позднее тринадцати ноль-ноль ему следовало присутствовать на собрании актива Фонда памяти Искандера Баркаша, посвященном выдвижению кандидатур на пост мэра Котлова-Зайцева.

Щелкнув пальцами, Генеральный представитель подозвал застоявшегося туземца. Лихо гикнув, вскочил в седло. И, нахлестывая двуногого, удалым галопом помчался прочь из надоевшего до чертиков «обезьянника».

В культурный мир. В цивилизованную, по-человечески обустроенную Козу…

Быть может, не стоило бы ему так торопиться.

Поскольку именно в это время, в одиннадцать часов пятьдесят шесть минут по местному времени, Его Превосходительство подполковник действительной службы, глава планетарной Администрации Эжен-Виктор Харитонидис как раз заканчивал чтение бумаг, доставленных из шифровального отдела, и на побелевшем, заострившемся, словно у покойника, лице медленно и страшно гуляли тяжелые желваки.

Взгляд его был сейчас таков, что даже Григорий, хорошо понимающий оттенки хозяйского настроения, предпочел забиться глубже под шкаф и сидел там, не смея хрюкнуть.

Губернатор молчал, время от времени поглядывая на лежащий у края стола, никаких тайн уже не содержащий пухлый блокнот в кожаной обложке. И попадись ему в эту минуту Александр Эдуардович Штейман, гулять бы Генеральному представителю Компании на Валькирии с забитой в задницу по самое окончание грифа трудно и сложно вынимаемой мандолиной…

— Григорий! — хмуро произнес Харитонидис. — Ты где?

Свинка не откликнулась.

— Гриша, иди сюда. Поговорить надо!

Под шкафом зашевелилось. Но проявляться не поспешило.

— Господин адъютант! Извольте выйти!

Без всякого воодушевления выкарабкавшись из своего излюбленного укрытия, Гриня процокал копытцами по навощенному неисправимым аккуратистом Рексом полу и замер в привычной позе рядом с высоким креслом главы Администрации.

Если пегие свинки с Валькирии способны быть недовольны собой, то он, вполне возможно, в данный момент укорял себя за то, что предложение Эжена-Виктора завербоваться в армию и оформиться на ставку встретил восторженным: «Харритошшахорроший!» Он явно поспешил. Конечно, в таком решении было немало весомых плюсов, а уж мундирчик, сшитый по точной мерке, восхищал пегую свинку безмерно. Но, влившись в ряды Вооруженных Сил Федерации, Его Благородие подпрапорщик Григорий Тхуй оказался связан присягой и отныне не мог уже позволить себе прятаться от хозяина вволю, доводя губернатора до белого каления и слезливых увещеваний, как бывало это в недавние привольные денечки.

Нельзя исключать, что именно в этом и состоял коварный план подполковника действительной службы, отлично знавшего, до какой степени млеет Гриия при виде шикарных адъютантских аксельбантов…

Ну, что сделано, то сделано. Как бы то ни было, но, много лет являясь личной свинкой профессионального военнослужащего, Гриша не мог не понимать серьезности своего нового статуса и к обязанностям своим относился ревностно.

— Пришел?

Покосившись на адъютанта, господин подполковник отбросил в сторону прочитанный от корки до корки доклад и похлопал себя по коленям.

— Иди-ка сюда, браток. Думать будем…

Как это ни прискорбно, но сейчас, впервые за долгие годы, прожитые душа в душу, глава планетарной Администрации опасался столкнуться с непониманием. Гриня, безусловно, умничка, а кое в чем и несомненный талант, но пегие свинки тхуй, к счастью или нет, слишком высоконравственны и невинны, чтобы обсуждать с ними поистине безграничные возможности нравственной деградации человека.

Хотя… Да, именно так! С этого и следовало начинать. Ни для Гришеньки, ни для Эжена-Виктора господин Штейман человеком не являлся. Однозначно!

— Понимаешь, Гриня… — губернатор замялся, подыскивая слова, — тут, как бы сказать, информация поступила. На Штеймана. И чем, ты думаешь, занимается этот…

— Фрррукт! — подсказала свинка. Харитонидис, чуть посветлев ликом, кивнул.

— Точно. Фрукт. И знаешь ли, Грицько, не просто фрукт, а тот еще фрукт…

Ему было невыносимо стыдно перед адъютантом.

За человечество.

Но молчать он не мог. И он рассказал. Все. Ничего не скрывая и ни о чем не умалчивая. Он говорил, и с каждым словом ему делалось все яснее, что вина его, подполковника Харитонидиса, безмерна и вряд ли простительна. Будь на то его воля, он отдал бы себя под трибунал и, приговоренный к расстрелу, ничего не сказал бы в свое оправдание.

Да и какие, к чертям собачьим, могли быть оправдания?!

Извольте вдуматься: много лет под самым носом его, главы Администрации, на вверенной его попечению планете процветает преступная организация, имеющая на своем счету весь букет деяний, предусмотренный Уголовным Кодексом Федерации.

Блокнот покойного гражданина Баркаша И.Б., предоставленный властям пламенным патриотом Анатолем Баканурски, ожидающим в приемной, содержал в себе убедительнейшие доказательства сего прискорбного, но объективного факта.

Начать хотя бы с шифра!

Откуда, позвольте спросить, у заурядных мафиози мог появиться новейший, только-только разработанный правительственными службами код? Что, уже и в Департаменте Контрразведки начали приторговывать сверхсекретными документами?..

— Брред, — поддакнул Григорий, уже успевший свернуться в клубочек на уютных хозяйских коленях. — Кур-рвы!

Такое понимание адъютантом трагизма ситуации не Могло не обрадовать, хотя показывать этого не следовало.

— Курвы, — пожал плечами Эжен-Виктор. — Безусловно, курвы. За кред Родину продадут и не вякнут.

Впрочем, код — это еще цветочки. Ягодками, как и следовало ожидать, оказалось содержание.

Там было все: от торговли наркотой (в пределах Валькирии и на вывоз, рейсовиками) и заказных убийств до сложной, великолепно отлаженной системы рэкета, охватившего своей сетью практически все вольные поселения и немалую часть Котлова-Зайцева. Причем, как оказалось, самую неприглядную роль во всем этом безобразии играло руководство Представительства Компании. Тот самый орган, тесно сотрудничать с которым главе Администрации категорически предписывал правительственный циркуляр.

Но мало того! Уже не ограничиваясь обычной уголовщиной, эта шпана при галстуках позволила себе влезать в политику. А значит, посягнула на непосредственные прерогативы планетарной Администрации. И вот этого господин подполковник терпеть не намеревался ни минуты. Одичали колонисты или нет, но они оставались полноправными гражданами Федерации, и он, Эжен-Виктор Харитонидис, не даст их в обиду распоясавшимся бандюгам. Тем паче что и вмешательство землян во внутрипланетарные конфликты безусловно запрещалось теми же правительственными циркулярами.

— Так что будем делать, Гриня? — вполне серьезно спросил губернатор, уже не очень помня, что беседует не с человеком, а с чем-то вроде попугая. — Делать, я говорю, что будем, а?

Свинка задумалась, забавно наморщив пятачок.

— Воррры? — вопросом на вопрос ответила она, поразмыслив, и тон ее сделался категоричен. — В тюрррму! На нарры!

Харитонидис печально покачал головой.

— Нельзя, братишка…

— Стрррусил? — съехидничала свинка. — Трррясет? Нет, максималист Григорий не хамил, а попросту подначивал, провоцируя на активные действия.

Но он был всего лишь свинкой, притом — пегой, а потому многих тонкостей не понимал. Да, конечно, Эжен-Виктор мог без труда почистить местные притоны. Четверть сотни гвардейцев Администрации в условиях Валькирии представляли собою силу, связываться с которой не рискнула бы никакая шпана.

А что прикажете делать потом, после арестов?

Вся головка мафии, как явствует из кожаного блокнота, завязана на строительстве дороги, а строительство не должно прекращаться ни на минуту. Это дело не только Компании, но и всей Федерации. А следовательно, и подполковника Харитонидиса. Ладно. Устроим пару облав, возьмем кого надо с поличным, сунем в пресс-хату, расколем. Это не проблема…

Проблема в том, что делать дальше. Все равно ведь придется выпускать. Пускай даже под расписку. В результате итог будет как раз обратным желаемому: братва убедится в своей незаменимости и обнаглеет до отказа…

— Прррипугни! — настаивал упорный Гриня. — Хрррус-тни Шурррика!

Губернатор заинтересованно насторожился. Вот это предложение было вполне разумно!

Всех, понятное дело, не пересажаешь. А вот «хрустнуть Шурика», как образно выразился умничка адъютант, вполне можно и без особого ущерба для строительства. Что такое, спрашивается, господин Штейман? Не путеец, не металлург, не чертежник. В сущности, вообще никто. Любые претензии со стороны Компании отпадут сами собой, как только компетентные органы намекнут о существовании кожаного блокнота. А шпана, углядев судьбу пахана, на какое-то время, безусловно, присмиреет. Наложит в штаны и уйдет в схроны. И то хлеб…

Тем более, не стоит отрицать всем известное, на Александра Эдуардовича у главы Администрации давно уже чесались кулаки.

— Что-то в этом есть, Гришенька, — задумчиво протянул белобрысый викинг. — Определенно, золотце ты мое, в этом что-то есть…

Измозоленный палец осторожно, едва касаясь, поскреб щетинку за остреньким ушком, и Гриня блаженно заурчал.

Гордый и подчеркнуто независимый нравом, адъютант Его Превосходительства был, что уж тут скрывать, весьма падок на похвалы и ласку…

Словно отзываясь на мурлыканье свинки, заворчали настенные часы.

Заскрипели. Зафыркали. И, выскочив из окошка, хрипло закуковала кукушка.

— «Ку-ку! Ку-ку! Ку-ку!» — и так двенадцать раз подряд.

Ровно в полдень минутная стрелка, совершив коротенький рывок, слилась с часовой, а в приоткрывшуюся дверь вторглась обширная харя секретаря.

— Гражданин Баканурски Анатоль и гражданин Квасняк Егорий к вашей милости, господин глава Администрации!

— Впустите!

Легким прикосновением велев Григорию спрыгнуть с колен, подполковник Харитонидис выпрямился и замер.

Человек, которому было назначено на поддень, заслужил особого приема. Еще не видя его воочию, губернатор уважав его. За мужество. За презрение к опасности. За ярко выраженную гражданскую позицию. Ведь если бы не этот самый Баканурски, планетарные власти так и остались бы в неведении о творящихся под эгидой Компании гешефтах. И можно представить себе, как тяжело было рядовому обывателю решиться в одиночку пойти на разоблачение всего этого змеиного гнезда.

Жаль, что таких людей, людей воистину с большой буквы, осталось так мало на просторах Федерации. Тем более нужно их холить, лелеять и всячески поощрять…

Вот почему Анатоль Грегуарович Баканурски стал одним из немногих, кому посчастливилось увидеть улыбку невозмутимого главы Администрации.

Эта улыбка была первым, что бросилось в глаза профессору еще с порога. Ослепительно-ясная. Дружелюбная. Немного смущенная. Она удивительно шла подполковнику, делая его если и не на двадцать лет моложе, то уж на десять — наверняка.

И все мрачные предупреждения о железобетонном нраве обитателя этого скупо обставленного кабинета под светом губернаторской улыбки испарялись, как черные тени, исчезающие в полдень…

— Проходите, господин Баканурски, — тяжелая ладонь гостеприимно указала на кресло для посетителей. — Прошу вас, проходите, присаживайтесь, будьте как дома. Чай, кофе?

Надо полагать, блокнот произвел должное впечатление на тех, кому положено. Неважно, что там за информация. Важно, что она, вне всяких сомнений, рассмотрена и оценена по достоинству. Во всяком случае, судя по ширине улыбки, кредов должно хватить не только на каюту рейсовика, но и на первые дни обустройства в пределах Старой Земли.

— Ну что же вы стоите, дорогой мой? — с мягкой укоризной повторил Его Превосходительство, благосклонно прищуриваясь. — Сказано же вам, проходите, не стесняйтесь,.,

Ах, если бы только знал Эжен-Виктор Харитонидис, почему посетитель замер на пороге, уподобляясь соляному столбу! Слишком давно в последний раз по-настоящему чувствовал себя человеком доктор искусствоведения Анатоль Баканурски, чтобы вот так, сразу, поверить, что здесь нет подвоха. Что в этом просторном кабинете, украшенном лишь бюстом Президента и флагом Федерации, его не будут ни бить, ни унижать, что чай и кофе на выбор предложены всерьез, а в сиденье мягкого кресла не торчит острием вверх потехи ради вставленная булавка.

Нет, не просто на пороге кабинета, пусть даже и губернаторского, стоял сейчас Анатоль Грегуарович, меленько подрагивая от волнения и сладкой жути. Новая жизнь, жизнь приличного, преуспевающего и опять всеми уважаемого человека ждала его за этим порогом, только шагни!

Но как же, оказывается, трудно бывает порой сделать всего один шаг…

— Ну же, господин Баканурски, — в преисполненном радушия голосе главы Администрации прорезаюсь толика нетерпения. — Смелее, дорогой вы мой, смелее. Я жду!

Мешкать дольше было попросту недопустимо.

Профессор собрался с духом.

Сосчитал в уме до пятнадцати.

Стиснул кулаки, вонзив ногти в повлажневшие ладони.

Глубоко, как тогда, перед погружением в выгребную яму, вздохнул…

И решительно шагнул вперед.

Навстречу дружелюбно улыбающемуся, коротко стриженному детине, затянутому в серо-стальной китель с подполковничьими погонами и скалящимся на петлицах Веселым Роджером, знаменитым символом каждому известной спецгруппы «Чикатило».

— В~ваше П-прев-восходительст-тво…

— Раньше профессор никогда не заикался.

Он часто, очень часто представлял себе этот судьбоносный миг, и каждый раз по-иному. Но что его ударят в спину именно в этот момент, момент абсолютного, ничем не ограниченного счастья — нет, такое не виделось ему и в рассветных кошмарах…

Собственно говоря, Анатоля Грегуаровича не то чтобы ударили. Скорее просто оттолкнули. Но очень сильно. Так, что несчастному доктору искусствоведения пришлось ухватиться за филенку, чтобы не пропахать носом навощенный пол.

И Егорушка…

…нет, вы только представьте себе — Егорушка Квасняк, — не человек даже, а функция, живая явка с повинной, обязанная при любых обстоятельствах держаться в тени, сомнамбулически ухмыляясь, перешагнул порог и первым ступил на сияющий паркет кабинета главы планетарной Администрации.

Мокрые губы его дрожали и кривились. Глаза вдохновенно сияли, и не было в них ничего, кроме обожания и восторга.

В отличие от декадентствующего эстета-профессора, дитя природы было напрочь лишено комплексов. Ему велели идти, и он покорно побрел за благодетелем, ни о чем не спрашивая, а только прилежно стараясь не вырываться вперед, не отставать, не глазеть без толку по сторонам и вообще быть паинькой.

Он зуб мог дать, что старался изо всех сил!

Но распахнулись широкие двери кабинета, и ему стало не до наставлений старины Профа.

Потому что прямо перед ним, на том конце агромадной комнаты, под красиво растянутой по стене двухцветной простынкой и портретом неведомого последнему из новошанхайцев важного деда, возвышался тот самый человек, что так часто являлся юному Квасняку в сладких, обидно недолгих снах…

Там сидел папа!

Это было ясно с первого же взгляда.

Честно говоря, Егорушка отродясь не страдал избытком воображения. Но тайна собственного происхождения занимала его и мучила чрезвычайно. С тех еще дней, когда он, сопливый и голопузый, до поздней ночи ждал на темной улице, пока новый мамин дядя уйдет, а мама, веселая, красивая и немножко пьяная, выглянув из подвала, позовет его ужинать.

Сперва вихрастый Егорка надеялся, что кто-то из этих думных и добрых дядь, пахнущих первачом и самосадом, как раз и окажется папой. Ему хотелось, чтобы это был тот, рыжий и крикливый, или этот, весь в молодецких наколках, но, на худой конец, сгодился бы и третий, бритый наголо, который всегда смеялся и не разрешал мамке бить ногами…

Но дяди сменяли друг дружку слишком быстро. А потом почему-то пропадали непонятно куда, даже не желая узнавать Егорушку на улице. И со временем самой большой и, наверное, единственной мечтой тощей долговязой безотцовщины стал настоящий папка, который вернется однажды, изругает маму, а может, даже побьет, но, конечно, только руками,и не очень сильно, и уведет Егорку с собой, крепко взяв за руку.

Куда? И что будет дальше? О, не стоит так привередничать! На подобные всплески фантазии у юного Квасняка не хватало извилин. Он просто верил, ждал и надеялся… Однажды, став постарше, он прямо спросил у мамки: где мой папа?

Но маменька сильно постарела. Она облысела, зубы повыпадали, дяди давно кончились, и она мало что могла вспомнить…

Чаще всего она говорила, что папа — участковый, что он взял свой большой красивый пистолет и пошел ловить преступников, но скоро вернется. Иногда папа оказывался помощником аж самого народного депутата. Изредка — журналистом, и не простым, а главным редактором стереоканала «РИАК-информ»…

А однажды выяснилось даже, что папа — юрист! Но Егорушке не хотелось быть сыном юриста. Это скучно. И отпрыском редактора или депутатской «шестерки» он тоже не желал себя видеть. Даже образ отважного участкового с огромным пистолетом казался блеклым и обыденным, никак не соответствующим выстраданному идеалу.

Что бы там ни плела выжившая из ума родительница, на сей счет у юного Квасняка имелись собственные соображения…

Разумеется, он ими не делился. Ни с кем. Однажды, правда, попробовал, но ведь вокруг одни паскуды! Им ничего доверить нельзя. Они завидуют и дразнятся. И пусть. Все равно, в глубине души дитя природы твердо знало: папа — космолетчик!

Это стало ясно в одну из бессонных ночей, когда бедолага вертелся на койке и никак не мог уснуть. Папа сам, лично, пришел к нему, сел на край матраса и все-все подробно обсказал, ничего не скрывая.

«Ты поймешь меня, сын, — сказал папа, слегка светящийся во тьме барака, и положил на плечо юнцу тяжелую, именно такую, какая виделась в грезах, руку. — Мать не смогла, но она женщина, а мы с тобой мужики…»

Не правы были злые новошанхайские сплетницы!

Он вовсе не бросил маменьку за блядство и даже не думал забывать Егорушку, кровиночку свою; вовсе нет! Он отправился в дальний-предальний полет, к неведомым звездам, исполнять совершенно секретное задание правительства. Там, где скользкие зеленые крысы обижают маленьких мальчиков и девочек, там сражается папа, храбрый и ужасно сильный. Тяжеленный пулемет, больше даже, чем рушницы у бородатых, висит у него на широком плече, и папа идет сквозь огонь, спасая всех подряд, чтобы всюду, во всей Галактике людям жилось так же хорошо и привольно, как в Новом Шанхае…

Но когда-нибудь он вернется насовсем!

В это Егорушка не просто верил. При чем тут вера? Ведь папа — это папа, а не какой-нибудь Бог. Нет, Егорушка понимал, что именно так оно и будет, потому что иначе быть не может никак. Он не знал только: когда? Оказалось — сейчас.

Здоровенный дядька в клевом прикиде с прибамбасами был именно тем, кто порой захаживал в предрассветный барак. Те же могучие, неимоверной ширины плечи, тот же короткий белобрысый ежик, сползающий на низкий, прорезанный двумя глубокими морщинами лоб, те же самые прозрачно-голубые, ни в чем не сомневающиеся, до сердечного замирания родные глаза…

А самое главное, сидящий за столом улыбался! Той самой неповторимой, открытой, необычайно слав ной и всепонимающей папиной улыбкой, которую дитя природы, отца никогда не видевшее, помнить, конечно же, не могло, но которая виделась ему, и грезилась, и светила лучиком надежды в самые хмурые дни, даже тогда, когда клинок удалого бородатого оольника чиркнул его, карабкающегося на стенку, по ноге, едва не снеся вместе с каблуком пятку.

За один лишь проблеск этой улыбки юный Квасняк, не сомневаясь и не медля, удавил бы рушником кого угодно, даже Профа, кормильца и благодетеля…

— Па-па-а, — зачарованно пролепетал Егорушка и медленно двинулся в направлении письменного стола, слепо вытянув руки.

Никто, видимо, не поверит, но в этот миг подполковник действительной службы, мастер-инструктор «невидидимок» Эжен-Виктор Харитонидис, полный кавалер Гарибальдийского банта, обладатель «Звезды Мужества» всех семи степеней и именной, разрешенной к ношению при себе шелковой удавки, впервые за прожитые сорок с лишним лет по-настоящему испугался.

Судя по выражению лица, идущее к нему намеревалось оказаться навсегда…

Рука главы Администрации судорожно рванулась под китель, затем — к поясу, потом — к голенищу и тут же замерла, словно осознав безнадежность сопротивления.

— Здравствуй, папка, — все тем же замогильным тоном промяукал Егорушка, неотвратимо приближаясь.

Подполковник Харитонидис съежился и, кажется, пискнул.

Он никак не успевал уже выскочить из-за стола, путь к двери был напрочь перекрыт, а окно чересчур далеко…

Но в эту минуту наилучшим образом проявил себя преданный адъютант, как и положено по должности, мгновенно сориентировавшись в обстановке.

— Здррррравствуй, Буррратино! — проверещал Гриня, затянутый в серо-стального цвета балахончик с роскошными золочеными аксельбантами, и кинулся наперерез непрошеному родственничку. — Пррриходи завтррра!

Прррошу! Пррривет!

Дитя природы замерло на полушаге.

И пришло в себя.

А придя, ужаснулось содеянному.

Не было сказки. Не было совсем.

Маленькое и визгливое, снующее у ног, в папы не годилось никак. Оно никогда не смогло бы нести на плече тяжелый пулемет. Дяденька за столом, хоть и большой, но вконец перепуганный, тоже за родителя не канал, поскольку Егорушкин папочка был очень храбрый, храбрее самого Живчика или даже господина Баркаша, и он ни за что на свете не стал бы так позорно таращить зенки. А тяж Кое сопение Профа, истуканом замершего у дверей, однозначно сулило слишком увлекшемуся мечтаниями Квасняку много нехорошего…

Засим Егорушки все равно что не стало. Он, естест венно, никуда не сгинул, но сделался маленьким и совсем-совсем незаметным.

Постепенно отходя от пережитого ужаса, подполковник Харитонидис с захлебом втянул ртом воздух. Выдохнул. Шумно помотал головой. И с огромной признательностью посмотрел на адъютанта.

В очередной раз жизнь со всей очевидностью доказала, что умные люди древности были действительно мудры, утверждая: основная задача руководителя заключается вовсе даже не в руководстве как таковом, а исключительно в правильном подборе кадров, которые, кто бы что ни говорил, воистину решают всё.

— Подпрапорщик Тхуй! — отрывисто, словно на плацу, взрыкнул Харитонидис.

Подпрыгнув, Гриня вытянулся в струнку.

— Хрю!

На гражданке пегая свинка терпеть не могла подобного унизительного звукоподражания. Но, являясь военнослужащей, обязана была четко исполнять все предписания, предусмотренные полевым уставом для лиц ее статуса и национальной принадлежности. В том числе и самые неприятные.

— От имени Его Высокопревосходительства Верховного Главнокомандующего и Президента Галактической Федерации поздравляю вас с чином прапорщика!

— Хрю! Хрю! Хрю! — предельно серьезно, всей шкуркой ощущая величие момента, откликнулся Гриня.

— Вольно! — разрешил глава Администрации.

И, отерев слезу невольного умиления, вновь обратил лик к основному посетителю, правда улыбаясь уже с прё-изрядной натугой.

— Итак, проходите, господин Баканурски. Угодно чайку? Или все-таки кофе? Курить лучше не надо. Но вам — можно.

Все наконец устаканилось.

Необходимые фразы прозвучали, предложение присесть было с благодарностью принято. Потянулся в сторону окна фиолетовый дымок сигарет, а спустя минут пять, не более, осанистый секретарь, больше похожий на отставного старшину (как, впрочем, оно и было на самом деле), вкатил в кабинет стеклянный столик на колесиках, и от чашек истекал к потолку восхитительный запах свежей заварки и сдобных булочек.