Небом дан Резник Юлия
– От бабушки. Она была прихожанкой отца Михаила.
– Ясно, – усмехаюсь. – А мама-папа твои где?
– Они у меня морские биологи. Постоянно в экспедициях. Интересная у них жизнь.
Ага. Жаль, что их интерес не распространяется на собственного ребенка. Я хмурюсь. Не понимая моего настроения, Ника утыкается взглядом в стол. А после мы оба тянем руки к тарелке.
– Я уберу.
– Да ладно. Сиди.
Я привык, что меня все безоговорочно слушаются, поэтому даже не щелкает, что она может сделать по-своему. Поднимаюсь. И Ника тоже встает. Замираем, едва не столкнувшись лбами. Глаза… губы… щеки сахарные – все так чудовищно близко. Я ощущаю, как в ее теле зарождается дрожь, понимаю по изумлению, написанному на лице, что она, скорее всего, ей не знакома… и думаю лишь: мне пизда. Так, в общем-то, и получилось.
В себя меня возвращает ощутимый такой удар по колену.
– Уйди! Плохой! Я тебя сейчас…
Опускаю взгляд на налетевшего на меня пацана. Оттаскиваю его за шкирку:
– Прекрати! Слышал? Я вас не обижу.
Ника, которая до этого стояла как соляной столб, отмирает и бросается к сыну.
– Эй, Ромка! Ну-ка перестань. Ты что здесь устроил?! Ну-ка!
Пацан шмыгает носом и смотрит на меня из-под упавшей на глаза челки. Нет, я, конечно, готовился… И представлял, что почувствую, когда его впервые увижу. Да только что толку? Как видно, я один хрен не готов. Да-да, переоценил свои силы. Все ж, блин, не молодею. Сорок… В сорок можно словить инфаркт?
– Ты ж сама сказала – плохой!
«Кто плохой? – туплю. – Я, что ли?!»
– Я такого не говорила! – голос Ники испуганно звенит.
– А убегали мы тогда почему? Это кто вообще? Ты кто?! – глаза мальчишки загораются невыносимой въедливой требовательностью.
Господи боже. Я знаю, от кого ему это дело в наследство досталось. Сам ведь порой точно так же смотрю.
– Это дядя Савва. Я тебе про него рассказывала.
Мальчишка моргает. Его щуплые плечи мало-помалу расслабляются. И выражение лица меняется. Совсем.
– А чего мы тогда убегали? Ты не узнала его, что ли?
Хороший вопрос. До хруста стискиваю челюсти. Заглядываю ей в глаза. Сколько там прошло лет? Одиннадцать? Она ни черта, кажется, не изменилась. Только губы не лижет больше. Теперь она их поджимает, так что уголки опускаются вниз.
– Ага. Темень какая…
А врать не умеет все так же.
– Так я зайду?
– Конечно! – пацан хватает меня за руку. – Я тебе здесь все покажу. – Тащит сначала в кухню, потом в комнату. У меня сердце в припадке каком-то заходится. Бум-бум-бум.
– Эй! Погоди…
– Что такое?
Да ноги меня не держат! Вот что. Но в таком нормальный мужик не признается, поэтому…
– Я с дороги. Дай хоть дух перевести, – без приглашения опускаюсь на табуретку. Хрен кто меня с места сдвинет. А ведь Ника не прочь… Я это по ее испуганным глазам вижу. Чего она, интересно, боится? И с каких пор?
– Да, Ром, иди. Тебе еще уроки делать.
– Ну, не-е-ет! Опять эта скукота бессмертная. – Он забавный, пытается спорить. Но все же, в конце концов, остаемся одни. Меня колбасит, будто я хапнул чего-нибудь запрещенного. Откашливаюсь. Хрен его знает, как начать разговор…
– Чай будешь? К сожалению, ничего существенней нет. Пиццу заказать можно. Или насыпать хлопья к молоку…
– Давай чай, – выдавливаю я. Ника берет чайник, подносит к крану. Пристально наблюдаю за каждым ее движением, жестом… Надо что-то сказать. Как-то объясниться. Мне даже представить страшно, что ей пришлось пережить одной.
– Я только узнал обо всем. До этого… Был на вахте почти полгода, в такой жопе, что мама дорогая. Уехал аккурат перед тем, как все случилось.
– Понятно. – Нике явно неприятно это обсуждать. Но как, блин, без этого?! – А приехал зачем? Хочешь с Анатолием повидаться? – чайник отправляется на подножку. Вода начинает потихоньку шипеть…
– Чего-о-о? Да на кой мне этот урод моральный? Или ты в его невиновность веришь?
Ника сглатывает. Голубая венка у нее на виске пульсирует. Нервничает девочка. Оно и понятно…
– Нет. Там все… однозначно.
– Вот именно. Я читал материалы дела…
– То есть ты не собираешься его вытаскивать. – Ника разливает чай по чашкам. – Тогда зачем ты здесь?
– Я к вам приехал. Дай, думаю, узнаю. Может, помощь нужна, деньги там или…
– Обойдемся! Нам ничего не надо. Разве что забыть это все поскорее… Все… Вообще, что с ним связано. – Ника останавливает на мне переполненный горечью взгляд. Ну, так-то я не дурак. Намек понятен. Другое дело, что у меня на этот счет совсем другие мысли.
Глава 3
– И насколько тебе это видится осуществимым?
Сглатываю. Дурочка. Я-то думала, к тридцати поумнела. А Савва смотрит, как только он умеет, не мигая, будто прямо в душу, и у меня опять, как тогда, в первый раз, когда мы чуть не поцеловались, все внутри горит.
– А каком смысле?
– В том самом. Думаешь, мы сейчас с тобой чайку попьем, и я отчалю?
Савва пододвигает локти к середине стола и облокачивается на них, так что наши лица застывают нос к носу прямо под свисающим с потолка абажуром. В горле пересыхает.
– Я не знаю, что думать. Зачем ты здесь, ведь мы договаривались…
– Тогда все было иначе!
– Не понимаю, что изменилось. – Отвожу взгляд.
– Ты больше не с Толиком.
– Да, но…
– Ник, ты же не собираешься ждать его из зоны? В том, что ты могла бы, я, конечно, не сомневаюсь. Но ты его приговор видела? Полагаешь, он со своей статьей протянет там десять лет?
– Тебе лучше знать! – выпаливаю, прежде чем успеваю подумать. Савва сощуривается. Я в ужасе прикрываю ладонью рот. – Прости! Пожалуйста, прости. Я не хотела тебя обидеть…
– Проехали. – Он вздыхает. Но вроде так, без обид. Как будто бы с пониманием даже. – Ты девочка нежная, а такие события кого хочешь доконают. – Савва поднимает руку и принимается ласково поглаживать мою скулу. В горле горчит. Иногда мне и впрямь хочется, чтобы кто-то меня пожалел, но это неправильно. Жалость – скверное чувство. Да и я уже взрослая тетка, как бы он меня не называл…
– Ты не знаешь, какая я. – Отодвигаюсь. – Мы не виделись чертову кучу лет…
– За это время ты не слишком изменилась, уверяю. И кстати, ругань тебе не к лицу. Давно ты стала матерщинницей? – обнажает зубы в белоснежной насмешливой улыбке.
– Не придумывай. Так сейчас говорят все, кого ни возьми.
– Ты – не все, Ника.
Смешно, но когда Савва так на меня смотрит, в это очень легко поверить. Другое дело, что я не хочу обманываться. Во мне нет ничего особенного. Анатолий, вон, как оказалось, мне мальчишек предпочитал. А я, слепая, не замечала ничего столько лет!
– Нас с твоим братом развели. А еще он был лишен родительских прав. С такой статьей это было несложно.
Савва вскидывается:
– Отлично. Меньше мороки, – и замолкает, играя желваками на скулах. С удивлением наблюдаю за тем, как его руки сжимаются на столе в пудовые кулаки. – А Романа он…
– Нет! Нет, его он не трогал… Клянусь! – запальчиво отвечаю я.
– Откуда такая уверенность? Он совращал мальчиков в семинарии!
Вопрос вполне закономерный. У Саввы есть полное право сомневаться в моих словах. Ведь я обещала ему вырастить ребенка счастливым. И чуть было не нарушила это обещание, едва не проглядев своего малыша…
– С ним разговаривали психологи, делали всякие тесты. Так ты поэтому настолько… – не понимая, как охарактеризовать состояние Саввы, выпаливаю: – разволновался?
– Разволновался? – хмыкает. – Ну, ладно. Давай назовем это так.
А как еще назвать? Я ведь понятия не имею, что он чувствует по отношению к Ромке! По логике – ничего. Они даже незнакомы, но…
– Роман в порядке, – повторяю с уверенностью. – Можешь уезжать с чистой совестью. Правда.
Похлопываю Савву по руке, выражая благодарность за его неравнодушие к нашей с Ромкой собачей жизни, и начинаю выбираться из-за стола. Но не тут-то было. Савва перехватывает мою ладонь и, ни на шаг от себя не отпуская, заявляет:
– Я никуда не собираюсь уезжать. Без вас так точно.
Бухаюсь обратно на табуретку, опустив очи долу. Телом проходит волна обжигающей дрожи. Может, я не совсем нормальная женщина, но мне кажется, что подобного рода заявления – самая сексуальная штука на планете. И, уж конечно, эта уверенность только лишний раз доказывает мою слабость и абсолютную неспособность справляться с трудностями в одиночку и защитить себя, и… Как же много этих коварных и!
А мне ведь тридцать лет скоро. Быть настолько инфантильной в моем возрасте стыдно и безответственно.
– Без нас? Но… Мы же чужие люди, Савва. Нас связывал Анатолий, но…
– Связывал? Анатолий? – Савва брезгливо кривит губы. – Если что Анатолий и делал с нами, то лишь разъединял. Я все это время не мог смириться, что он…
– Ты так не думаешь, – лепечу.
– Черта с два! Не нужно было мне ему тебя отдавать.
Савва вскакивает. Пересекает тесную кухню и замирает у окна, протиснувшись между столом и стенкой. Его широченная спина раздувается под натиском жадных вдохов подобно кузнечным мехам. В носу колет. Мне хочется его коснуться… Утешить как-то, но все, что он говорит, не вкладывается в мою голову! А я такая недоверчивая в последнее время, что… так и не решившись к нему приблизиться, лишь безвольно замираю с занесенной к нему рукой.
– Меня у тебя никогда не было. – Отхожу в сторону.
– Каждый раз, когда я заглядывал в твои глаза, ты была моей. Каждый раз, когда я целовал тебя… И уж тем более, когда ты раздвигала передо мной ноги.
Он чудовищно прямолинеен. Но мне это даже… нравится? У бабочек в моем животе фальстарт. Они щекочут крылышками нутро, разгоняют по телу пустоцветную нежность… И я, конечно, могу все отрицать и дальше, но если говорить честно, Савва, конечно же, прав. Он при каждой нашей встрече присваивал меня себе так, что переставал быть чужим априори…
– Пойду, проверю Ромку.
Выхожу из кухни под барабанную дробь колотящегося в горле сердца. Ромка, кое-как накарябав уроки, уснул с телефоном в руках. Хорошо, что завтра в школу. Может, встанет пораньше, а не в последнюю минуту, как обычно. Ромка… Сынок. Сколько я всего пережила, прежде чем он родился! Провожу пальцами по его мягким волосам. Наклоняюсь ниже и замираю, уткнувшись носом в темную макушку. Теперь-то я понимаю, что Бог не давал нам детей с Анатолием из-за его грехов. Но тогда, семь лет назад, меня не покидала уверенность, что это я какая-то не такая. И чтобы стать «такой», я держала посты, молилась, и била поклоны… Я плакала и впадала в отчаяние. А потом каялась в нем на исповеди. Каждый раз… каждый раз! И так продолжалось три… нет – четыре года. Пока я случайно не узнала от свекрови, что Анатолий бесплоден.
Закрываю глаза и, как сейчас, вижу перед собой тот давний разговор.
– К-как? Почему же он ничего не сказал мне?
– А он ничего о своем бесплодии не знает. – Свекровь улыбается, будто в этом есть что-то веселое, и начинает оттирать от грязи брошенную в раковину картошку. У меня же земля уходит из-под ног. И кухня перед глазами пускается в пляс.
– Как такое возможно?
– А зачем ему сообщать? Ты же знаешь, как непросто с этими мужчинами? Еще не хватало, чтобы у него комплексы развились! Ты ведь этого не хочешь?
– Нет, конечно!
– Вот и помалкивай. Я тебе это всё рассказала не для того, чтобы ты Анталию передала.
– Но как же? – я сглатываю, откладываю от греха подальше нож, ведь руки так дрожат, что можно запросто оттяпать себе полпальца. – Пока он не знает о своей проблеме, мы не сможем ее решить…
Я собираю в кулак все свои силы, чтобы не выглядеть истеричкой в глазах свекрови. Но опыта в таких играх мне явно недостает. Губы дрожат, руки трясутся… И возмущение без всякого труда вытесняет во мне смирение, смирение, которое я копила не один год.
– А как, позволь, ты это собралась решать?
Мне двадцать три. Я понятия не имею. Знаю только, что наверняка существуют какие-то способы. И что у меня на подходе истерика.
– Наверное, от этого есть лечение.
– Нет. Неужели ты думаешь, я не поинтересовалась?
– Тогда можно попробовать провести ЭКО или, на худой конец, усыновить кого-то…
– Забудь. Бесовская процедура! А детки с божьего благословления на свет родиться должны, – свекровь деловито выкладывает картошку в кастрюлю. – Что же касается усыновления… Ты, наверное, помнишь Лидию Васильевну? Щупленькая такая, обычно у Семистрельной стоит?
– Д-да… Конечно.
– Так вот усыновила она в свое время паренька. Не послушалась, хотя ей говорили, мол, Лидка, ну куда ты лезешь, мало ли кто у него родители. И что?
– Что? – всхлипываю я на грани истерики.
– Вырос наркоман. Все из дома тащит. Мать лупит. А уж сколько она в него сил вложила! И на английский таскала его, и на шахматы. Спаси и сохрани. – Крестится.
Была бы я тогда посмелее, постарше, так непременно нашла бы что возразить. Сказала бы, что такие истории происходят повсеместно и с родными детьми. Но в тот момент я промолчала. А может, свекровь нарочно не дала мне высказаться. И продолжила гнуть свое, смерив меня колючим, пробирающим до костей взглядом:
– К тому же грех брать чужих детей, когда ты можешь своего выносить.
– Чтобы кого-то выносить, нужно этого кого-то сначала зачать, – смеюсь сквозь слезы.
– Есть у меня некоторые мысли на этот счет…
– Мысли? Какие такие мысли?!
Свекровь ставит картошку на газ. Наклоняется ко мне и шипит, задевая губами ухо:
– Анатолий к зачатию неспособен, а чужие гены нам в семье ни к чему, так?
Я киваю, сбитая с толку, ничего не понимающая. На глазах слезы…
– Конечно.
– Тогда остается лишь один вариант. Других нет.
– Какой же?
– Савва.
– Ч-что?
– Савва все сделает. Он грубиян, конечно, и распутник жуткий, но чего не стерпишь ради благого дела.
– Вы что, совсем спятили?!
Даже сейчас, по прошествии лет, я горжусь тем, что мне хватило сил и смелости противостоять давлению свекрови и свекра… Прежде чем все-таки им уступить.
Целую Ромку, веду носом и… ловлю на себе тяжелый взгляд Саввы. Ноги наливаются чугуном. Понятно, что отсидеться здесь не получится. Непонятно, где найти в себе силы выйти к нему опять. Плетусь, как на заклание. Мимо, задевая телом тело.
– Тебе идет… – сипит он за спиной.
– Что именно?
– Быть мамой.
Мои губы дрожат. В тишине прохожу в кухню. На столе – давно остывший чай. Я вцепляюсь руками в столешницу и задаю вопрос, который мне давно не дает покоя.
– Почему ты согласился?
– Потому что ты попросила.
– А если бы я тебя попросила…
– Что, с девятого этажа прыгнуть? – смеется невесело. – Я бы и это сделал. Но, заметь, твое предложение было гораздо более заманчивым. Ты не представляешь даже, насколько.
– Твоя мать предупреждала, что ты развратник.
– С тобой все было иначе.
– Ну, да. – Недоверчиво усмехаюсь, хотя, если вспомнить ту ночь… Нет, лучше не надо. – Чего ты хочешь теперь? Сразу скажу, что я женщина самостоятельная. Нянька мне не нужна. Я со всем справлюсь… Почему ты так на меня смотришь? Я кажусь тебе смешной?
– Ни в коем случае.
– Тогда ты мне не веришь?
– В том, что ты со всем справишься? Может быть. Я только не пойму, зачем тебе это делать. – Савва оборачивается и снова обхватывает мой подбородок рукой. – Я ведь сказал, что буду рядом.
– А я сказала, что мне это не нужно! Я хочу поскорее забыть все, что случилось! А ты…
– Что я?
– Будешь мне постоянно напоминать о вашей мерзкой семейке, вот что!
Савва сжимает челюсти и, глядя мне в глаза, делает несколько глубоких вдохов. Если честно, я даже завидую его самообладанию. Тому, как он лихо, в общем-то, справляется со своим бешеным темпераментом.
– Напомню, что я уже очень давно к этой мерзкой семейке не имею никакого отношения. И мой сын…
– Мой сын, ты хочешь сказать! – Я отворачиваюсь и до того сжимаю пальцы на столешнице, что те белеют.
– Окей, наш сын… он ведь тоже – часть этой семьи.
И тут я все-таки всхлипываю. А он… кладет мне на талию свою огромную руку, соскальзывает на живот и прижимается ко мне со спины большим сильным телом, даруя блаженное, давно забытое ощущение защищенности.
– Прости.
– Ну, что ты, девочка. Ты просто устала. Ложись, поспи.
– Так и сделаю, когда тебя провожу.
– А я никуда не собираюсь.
– То есть как это? – разворачиваюсь в его руках.
– Ну а куда я поеду на ночь глядя?
– Некуда?
Савва качает головой из стороны в сторону. Конечно, врет он все, но…
– Диван один. Обещай, что не тронешь меня.
– Клянусь. А если меня тронешь ты? Я могу ответить?
Смеюсь сквозь слезы. Савва всегда был провокатором.
– Не дождешься. Пойдем. Нужно еще найти тебе одеяло.
Глава 4
Легко сказать – спи. Но как уснуть, когда она рядом? Ворочается и вздыхает. А я полгода без женщины ходил краем. Уши вянут. Думал, вернусь домой, оторвусь на Ленке. А как про Толика узнал, все бросил и сюда двинул. Считай, сутки за рулем. На самолет специально билет не стал брать. Хотел остыть. Потому что если бы я сразу примчался, мог бы и беды какой натворить… Или Нику напугать – дядька я взрывной. Или… Да что угодно.
В общем, я как скрученная до предела гайка. Того и гляди – сорвет резьбу. Может, зря я проигнорировал девочек на трассе? Там, конечно, не первой свежести контингент, но, глядишь, нашлась бы какая-нибудь блядь поприличнее. Было бы желание. Да только это ведь все равно грязь. Как подумаю, что после такой мне прямиком к Нике ехать, так все желание пропадает напрочь. Не хочу, чтобы ее это дерьмо касалось. Даже вскользь не хочу.
Переворачиваюсь на спину. Гляжу в потолок, прислушиваясь к тому, что чувствую, кроме обжигающей жажды. Гоню горячие картинки. Стараюсь дышать размеренно, чтобы ее не напугать. Убеждаю себя, что невозможно получить все и сразу. Я и так за эти сутки добился большего, чем за предыдущие несколько лет. Проделал путь от «мне ничего не светит» до «нужно просто подождать». И это большее, на что я мог рассчитывать. О чем говорить, если мы в одной кровати лежим? А за стеной спит наш сын…
Я поворачиваюсь на бок, занимая ту же позу, что и Ника, обтекая ее, но все же не касаясь. Что делать с ней, я в принципе понимаю. Любить. Оберегать. Быть рядом. С мальчишкой же за стенкой все обстоит совершенно иначе. Ну, какой из меня отец? Я детей никогда не хотел. Потому что их надо воспитывать, а я понятия не имею, как это делать. Знаю только, что меня самого воспитывали совершенно неправильно, и что сам я таким «воспитателем» быть не хочу. Я не буду ломать своего ребенка, заставляя его жить по-моему, не буду бить его за малейшую провинность или непослушание. Это дерьмо собачье, а не методы. С другой стороны, никаких других я предложить не могу. Угу, я понятия не имею, что противопоставить жестокости. У меня не было другого, положительного примера. А это не тот случай, когда можно и поэкспериментировать. В случае с детьми цена ошибки слишком велика. Я не хочу испытывать судьбу и проверять, получится или нет из меня нормальный батя.
Наверное, только поэтому я и согласился помочь Нике, когда она попросила. Продолжения мне, как любому нормальному мужику, эгоистично хотелось. Желание наследить в истории, передав потомству свои гены – мощный инстинкт. Плюс я в принципе не мог от нее отказаться. От родительства – запросто, от нее – нет. Иного шанса ее получить у меня не было. Только так, умыкнув из-под носа у брата. И я сознательно на это пошел. Или… бессознательно. Когда Ника на меня смотрит, я, признаться, соображаю довольно туго.
Ч-черт. Гребаный стояк! А Ника ничего. Засыпает, дыхание выравнивается. Быть с ней так близко и держать при себе руки невозможно. Я перекатываюсь на другой бок, спускаю ноги с кровати и, осторожно ступая, покидаю комнату. Из тесного коридорчика выходят еще две двери – в кухню и спальню. Иду к Роману… Сам не знаю, зачем. Просто тянет.
Ромка спит на животе. Волосы всклочены, нога закинута на одеяло. Я подхожу к изголовью и нерешительно включаю ночник. Детей обычно пушкой не разбудишь, так что я не боюсь потревожить его сны. Не то чтобы я разбирался в детях… Впрочем, это я уже говорил.
Сажусь рядом. Роман – не сказать, что полная моя копия. Но от меня в нем достаточно. Цвет волос, разлет бровей, то, как смотрит… Ну, сейчас-то он спит, а когда из-подо лба бычится – вылитый я. В груди ноет. Не знаю, что бы я чувствовал, если бы Толик его… Опускаю голову и жадно хватаю ртом воздух. Крылья носа яростно вибрируют. Лучше об этом не думать. Безопаснее сконцентрироваться на нашей схожести. Или попытаться успокоить себя тем, что теперь-то у меня все под контролем. Я сумею их защитить. Пусть только кто-то попробует встать у меня на пути… Я им глотки перегрызу, я им вены…
Стряхиваю красную пелену, упавшую на глаза. Ноги у Ромки длинные. Вон, какие мослы торчат из ставших ему коротких штанов от пижамы. Ступни узкие, как у меня. Протягиваю руку, касаюсь. Сердце заходится, как сумасшедшее. Это же… мой сын. Мой… сын, твою же бабушку. Здоровенный какой. Вымахал. А маленький каким он был? Внутри сводит. И в этот момент, может быть, самый нереальный, щемящий момент в моей жизни, я краем глаза успеваю заметить, как ко мне, отделившись от темноты, метнулась тень. Реагирую на автомате. Машинально. Инстинктами… В этом мире или ты, или тебя. Я из тех, кто это очень хорошо понимает.
– О-ох…
– Ника?! Господи, какого черта ты вытворяешь?! – сиплю я, когда Ника налетает на меня шипящей злющей кошкой и начинает метелить, успевай только уклоняться. Самому-то мне что? А вот она поранится. – Т-с-с! Ну-ка, успокойся! – рявкаю я и, осторожно ее скрутив, выхожу из комнаты. – Перестань. Какого черта на тебя нашло? Хочешь сына разбудить?!
– А ты, конечно, хотел, чтоб он спал?! И не знал о твоих грязных делишках?!
И вот тогда до меня доходит, что эта дурочка себе придумала с перепугу…
– Похоже, ты меня путаешь с кем-то другим, – цежу, аккуратно ее встряхнув. Хочется, конечно, сильнее, но свой темперамент я, к счастью, держу в узде.
– Ты его трогал!
– Ну, прости! Мне захотелось коснуться сына. Хоть через шесть, мать его, гребаных лет! – ору. Ника замирает, шаря по моему лицу пытливым недоверчивым взглядом.
– Савва… – шепчет, облизав губы.
– Проехали. Пойдем спать.
Обнимаю глупышку за плечи. Привлекаю к себе. Не могу на нее обижаться. Только на себя. За то, что не оказался рядом, когда был так сильно ей нужен. Ника, может, и сама не понимает, насколько. А я в этом подольше варюсь. То, что Толяна упекли – чудо. У бати длинные руки, он мог отмазать его от всего. Просто потому что для церкви такие случаи – слишком большие репутационные риски. Спасло то, что в крайний раз отец, мать его, Анатолий не на того напал. У очередной жертвы его притязаний дядя оказался не последним человеком в правительстве, и это гарантировало более-менее честное следствие. А если бы все и дальше молчали? Страшно представить…
– Н-не м-могу с-спать. Я с-сейчас не усну, – сбиваясь, шепчет мне в шею. Обнимаю крепче. Веду ладонью по волосам. Девочка. Маленькая, хрупкая снаружи. А внутри – львица.
– Тогда пойдем на кухню. Еще чая выпьем.
– Ты ж с дороги. Устал. А я тебе чай…
– Ага. Чай и по яйцам.
– Больно? Прости.
– Хочешь пожалеть? – не могу удержаться от провокации.
– Савва!
– Да шучу я. Нормально все. Но в следующий раз лучше в другое место целься, – смеюсь, и Ника смеется тоже. – Ух ты. А что у тебя на подбородке?!
– Так это ты меня приложил! – Ника осторожно ощупывает пальчиками здоровенную гематому.
– Та-а-ак. У тебя есть что-нибудь холодное?
– В морозилке, наверное, можно найти кусок мяса.
Достаю, обматываю полотенцем и осторожно прижимаю к наливающемуся фингалу. Глаза в глаза. И ее губы… Смотрю, как завороженный.
– Больно?
– Терпимо.
– Что ж ты бедовая такая? Я тебе шею мог свернуть. Это же инстинкты! Я их не контролирую. Чувствую опасность, и все… Я уже не я.
– Звучит… безопасно. Мне бы тоже так хотелось уметь. – Ника зябко ежится.
– Зачем? У тебя для этого есть мужчина. – Откладываю на стол компресс. Приближаюсь и мягко ее целую. Внутри поднимается жаркая волна и прокатывается, сминая все на своем пути, сжигая вены. Сердцу в груди тесно. Ника тихонько вздыхает. Я раздвигаю языком ее губы, углубляю поцелуй, неторопливо исследуя ее рот. Остатки воли уходят на то, чтобы этим и ограничиться. Мое терпение вознаграждается, когда Ника сама притягивает меня к себе, скомкав в руках край футболки. И, казалось бы, ее пальцы едва касаются кожи, а меня кроет так, что нечем дышать…
– Девочка моя… – только бы не испугать. Я знаю, какая она нежная, какая невинная. Во мне же слишком много дурной силы. И руки в мозолях, задубевшие от мороза. Они с железяками по большей части дело имеют. А не с таким… Поддеваю футболку. Веду большими пальцами вверх. Меня кроет даже больше, чем в первый раз.
– Ну, все. Перестань.
– Почему? – выдыхаю, прижимаюсь ко лбу Ники своим лбом. – Я что-то не так сделал? Тебе неприятно? – а пальцы сами собой вверх скользят. Выше, к груди.
– Нет! Просто все слишком быстро, Савва.
Слишком быстро. Я сползаю на пол. Лбом утыкаюсь в диван. Плечи ходуном ходят.
– Это одиннадцать лет – быстро? Ник…