Инквизитор. Башмаки на флагах. Том четвертый. Элеонора Августа фон Эшбахт Конофальский Борис

Глава 47

Он поехал к Амбарам, к тому месту на берегу реки, на котором должен был строиться большой дом для Бригитт, а там лишь большая яма. Да кое-что сложено рядом. И ни одного строителя кругом. Тогда он свернул на юг, туда, где вдоль реки уже виднелись новые домики для новых людей.

Тут было оживлённо, люди, люди, мужики и бабы, все в делах, все хотят до холодов жильём обзавестись. Все суетятся, тачки со свежей глиной, большие подводы с досками, брус сложен. В общем, люди работают, стараются.

— Эй, уважаемый… Где Де Йонг? — кричит Максимилиан, когда видит первого мастера, что руководит подъёмом бруса для крыши.

— Был тут час назад, поехал к южным покосам, там тоже строятся дома, — мастер кланяется — признал Волкова, машет рукой вдоль реки. — Туда езжайте, господин.

Вокруг всё поменялось, уже и просёлок вдоль реки образовался, ещё прошлой осенью болота были, после паводков вода стояла до июня, а теперь трава зелёная кругом. Не зря Ёган тут столько канавок нарыл, не зря мужиков гонял сюда на барщину целый год.

Вдоль образовавшегося просёлка стоят домики, маленькие, в большинстве своём недостроенные, но везде копошатся людишки, за домами огороды бабы разбили, кто-то стены белит, кто-то колодцы роет. Народу много вокруг, видят кавалера — кланяются. Волкову нравится, когда вокруг люди, когда все при деле, когда жизнь расцветает и дело делается, в другой раз остановился бы, поговорил с мужиками, как и положено доброму господину, узнал бы про надобности своих людей. Но сейчас ему было не до того. Он искал архитектора Де Йонга. И нашёл его достаточно далеко на юг от Амбаров. Тот с двумя своими помощниками ругался с возницами, что привезли тёс. Де Йонг, увидав генерала, бросил дела и поспешил к нему. Молодой архитектор, кажется, хотел рассказать ему, как дела, сколько домов уже поставлено, сколько ещё надо поставить, но Волкова интересовал сейчас лишь один дом.

— Эти дома строятся быстро, — произнёс Волков, осматриваясь, — а тот дом, что мне надобен больше всего, не строится совсем.

— А, вы про дворец у реки, — понял архитектор. — Но на то есть причина.

— Причина? — Волков был недоволен. — Я просил вас поторопиться.

— Я и готов был, — начал Де Йонг торопливо, — но дом мы с вами решили строить из камня, а многие солдаты, что жгли кирпич, ушли с вами на войну, а те, что остались, они делают кирпич не так скоро, как надобно. Уже на той неделе обещали начать возить то, что нажгли. А всё остальное готово. Готово. Как только кирпича будет в достатке, так стены поставим быстро. И крышу уже я заказал, как просила госпожа Ланге, медную, уже её делают, печники и плиточники тоже ждут, а там стропила положим, крышу, полы, паркет уложат за две недели, и можно мебель будет завозить. К весне будет готов дом.

— К весне?! — воскликнул генерал. — К весне я уже рехнусь, закончите дом до Рождества.

— До Рождества? — Де Йонг даже в лице переменился.

— Друг мой, уложитесь до Рождества. Коли сие сопряжено с излишними расходами, так о деньгах не думайте.

— Но у нас и так задолженность перед поставщиками в тысячу шестьсот пятьдесят три талера, — неуверенно мямлил Де Йонг, он достал из-под камзола бумаги, расписки, выданные поставщикам.

Волков взял у него эти бумаги и, не взглянув на них, протянул их Максимилиану:

— После езжайте к госпоже Ланге, получите все деньги по задолженностям, а на дворец так ещё дам вам две тысячи, только прошу вас, уложитесь до Рождества.

— Я буду стараться, — обещал господин архитектор с некоторой неуверенностью.

— Очень рассчитываю на вашу расторопность… — говорил кавалер со вздохом, размышляя, как ему дожить до Рождества.

На обратном пути встретил Эрнста Кахельбаума, тот раздавал по дворам мужиков лошадок, всё записывал в свою большую книгу. Да ещё приговаривал:

— Тебе, Хельмут Веллер, кроме козы, господин ещё жалует кобылку, но не в дар, как козу, а даёт он тебе лошадку в работу. Работай, но береги, к следующей весне отдашь господину жеребёнка, и будете в расчёте. Понял?

— Понял, господин, — отвечал мужик, не зная, грустить ли ему или радоваться.

— Не угробь коняшку, угробишь, так шкурой ответишь, — на всякий случай напоминал управляющий.

Волкову нравилось, что он всё записывает. И кавалер, кивнув ему, поехал к пристаням. Он забыл сказать архитектору, что ему нужны навесы для телег, не под дождём же им стоять, а ещё новые конюшни понадобятся, и главное, ему нужны новые пристани, этот пункт был у него в договоре прописан, а ещё новые амбары для товаров, с этими домашними… делами про всё позабыть можно.

Обедать он заехал к сестре. Всё-таки тоже беременная, об этом рассказывал ему Рене. Как раз ехал мимо, да и есть уже хотелось, да и проведать хотел. Вошёл в дом, давно тут не был, как был дом небогат, так и есть, но после всего, что причитается Рене из добычи, скоро лучше будет.

— Ваш супруг у герцога в Вильбурге, — говорит он сестре, садясь на главное место за столом.

— Знаю, он мне перед отъездом говорил, куда едет.

Кавалер и у этой глупой женщины видит слезы на глазах.

— Он уже должен обратно ехать, может, послезавтра вернётся, — успокаивает сестру Волков.

А та всё платок мнёт да глаза украдкой вытирает. Ничего сама не ест, лишь брату и спутникам его еды кладёт.

— Тереза, ну вы-то что? — спрашивает кавалер уже строго.

— Решили вы Бруно женить, я слышала, — говорит женщина.

Теперь ему ясно.

— Да, и что тут такого? Я вашу дочь замуж выдал, плохо ли?

— Дочери хороший муж достался, что уж говорить, — отвечает сестра. — А племяннику-то женщина, говорят, немолодая. С детьми уже. Волнуюсь я.

— Говорят? — генерал удивлён.

«Неужели Бруно ей сказал пред отъездом? Или другие слухи дошли?»

— Чего? Вот с чего вы разволновались? — Волкову еда не лезет в горло. Он раздражён. — Ей двадцать пять, авось, ещё не старуха. И из лучшей семьи. Будет жить наш Бруно как у Бога за пазухой с ней. Всё для него на обеих берегах реки станет открыто.

— Поди, еретичка? — куксится Тереза.

— Нет, веры она нашей, — говорит кавалер. — Муж её предыдущий, покойник, был нашей веры, и она приняла причастие.

Но это женщину не успокаивает.

— Ей двадцать пять, а ему-то пятнадцать, — говорит сестра. — Не погубит ли она его?

— Господи, Тереза, думал, вы сестра моя, а вы дура, не хуже моей жены! — говорит кавалер, едва сдерживаясь, чтобы не кричать. — С чего ей губить мужа молодого, не старик всё-таки? Вот с чего?

— Да кто их, знатных дам, знает, говорят, вон ваша жена пыталась вас со свету сжить. Или врут?

«Отчего же она так глупа, или они все беременные такие?»

Волкову даже отвечать не хочется, Максимилиан и Хенрик сидят, в тарелки смотрят. Делают вид, что ничего не слышат.

Тут пришла госпожа Брюнхвальд, принесла сыр хороший, старый.

Сестра отвлеклась, пока её к столу приглашала. Волков думал, что хоть с ней теперь станет полегче. Но не стало. Жена Брюнхвальда начала спрашивать:

— Господин кавалер, а почему же, раз мир настал с еретиками, Карл там остался, на их земле?

— Ну, мир надо ещё и в их совете утвердить, — старался разъяснить женщине не женские дела генерал.

— Так они, значит, снова войну могут начать? — спрашивала госпожа Брюнхвальд, а у самой глаза на мокром месте.

— Вам не стоит беспокоиться, — старался успокоить её Волков, — лагерь у него отлично укреплён, солдат при нём полтысячи.

— Ещё и пушки у отца имеются, — добавил Максимилиан. — С налёта тот лагерь горцам нипочём не взять.

Да разве глупую женщину пушками успокоить?

— Так, значит, война и дальше пойдёт? — всхлипывает она, и в слёзы.

И теперь они уже на пару с сестрой Волкова за столом рыдают.

«Чёртовы бабы, разорви их картечь, одной сыростью своей с ума могут свести».

Разве можно себе такое представить, что, к примеру, Кленк или такой же старый мясник, как и он, Роха вдруг станет слёзы лить. Волков даже усмехнулся, первый раз за день, кажется, представляя себе такую картину.

Смешно сказать, но там, в кампании, на вражеской земле, но среди своих солдат, он чувствовал себя спокойнее, чем тут, в своих владениях, среди баб. И уже не ясно, что хуже, — затяжной бой и долгий выматывающий марш или общение с этими созданиями божьими.

«Чёртовы бабы!»

Вот с таким настроением он и поехал домой, зная, что день для него ещё не закончился.

Бригитт хлопотала по дому и одновременно разбирала сундуки с его одеждой, смотрела, что ремонтировать, что стирать, ходила туда-сюда, вверх и вниз по дому, не присаживаясь, а госпожа Эшбахт села к столу вместе с мужем, рядом, и, заглядывая в глаза, стала спрашивать:

— А отчего же вы, господин мой, не кушали обед нынче дома?

Волков смотрел денежные обязательства, полученные от Де Йонга, и думал о том, что никак не может проверить, сколько леса, и сколько бруса, и сколько гвоздей и скоб потратил архитектор. А тут ещё на вопросы жены отвечать.

— Был у сестры, — коротко бросил он.

— Дома-то вам не обедается чего? — не отставала госпожа Эшбахт.

— Дела были, да и сестру давно не видал, — говорил кавалер, а сам краем глаза следил за красавицей Бригитт, с которой очень хотел поговорить.

— Это стирать немедля, — командовала госпожа Ланге, передавая вещи господина дворовым девкам, — и стирайте осторожно, чтобы ни одна жемчужина с камзола господина не отлетела, не то косы вам оторву, и потом сушите, да чулки от камзола стирайте отдельно, не то подкрасится камзол, всё сделайте нынче, господину до зари выезжать, чтобы всё его лучшее платье готово было. Завтра у господина пир.

А госпожа Эшбахт смотрела на неё зло и не шла спать, хотя уже стемнело, и монахиня, сидящая на другом конце стола, уже вовсю зевала. Жена же бодрилась, ждала его:

— Господин мой, а меня всё равно не возьмёте в город завтра?

— Не надо вам, как от бремени разрешитесь, так и поедем, — отвечал Волков, отрываясь от бумаг. — Вам о том и монахиня говорила.

Жена вздыхала тяжко и продолжала сидеть, явно не собираясь уходить. Как ни надеялся на то кавалер, она так спать и не пошла, и не довелось ему поговорить с Бригитт.

«Что ж она, теперь будет меня всё время сторожить?»

Он встал:

— Пойдёмте, госпожа моя, спать, мне завтра вставать до зари.

Жена сразу обрадовалась, схватила его под руку и, держа крепко, не выпуская мужа, так и стала подниматься по лестнице к покоям.

Он думал, что она заснёт вперед него и тогда он встанет и всё-таки пойдёт к той, с которой хотел лечь спать, но пока жена ворочалась да вздыхала, он сам заснул. Устал за день.

Бригитт встала ещё раньше него, и к тому времени, когда господин проснулся, вся его лучшая одежда, вся его обувь была в полном порядке. А ещё, что для него было важнее всякой чистой одежды, госпожа Ланге остановилась возле него, когда слуг рядом не было, и, наклонившись, быстро поцеловала его. Он попытался её удержать, но лишь успел дотронуться до живота. А после она вырвалась без слов и ушла на двор, смотреть, готова ли карета. Он пил кофе, и настроение у него стало сразу лучше, хоть и проснулся он в недобром расположении духа. И жена его ещё спала в опочивальне, не донимала его слезами и нытьём. И Бригитт больше не злилась.

Едва рассвело, а его гвардейцы и все оставшиеся господа из выезда были уже готовы. Гвардейцы в чистых бело-голубых сюрко поверх начищенных доспехов. Максимилиан вымыл главное его знамя. Сам был красив, как принц. Молодой знаменосец был спокоен. Он уже не в первый раз собирался участвовать в шествиях, а вот фон Тишель, Хайнцхофер и Хенрик заметно волновались, даже перед выездом, даже перед пыльной дорогой ещё раз почистили коней, а заодно проверили и блеск доспехов.

Отец Семион вырядился в одну из самых роскошных своих сутан, уже сидел в возке со впряжённой в него крепкой молодой кобылкой. Готовы были и два самых дорогих коня генерала, плясали уже от избытка сил под самыми лучшими сёдлами и покрытые отличными попонами. Но ехать всю дорогу он собирался, конечно, в карете и лишь у города сесть на коня. Бригитт тоже с ним собралась. Еду в дорогу взяла. Красавица оделась в синее платье, наверное, чтобы быть подстать генералу. Села напротив него, но была не совсем хороша, излишне бледна. Но для Волкова она всё равно была прекрасна.

— Раньше мне казалось, что вам зелёный к лицу, а теперь вижу, что вы и в синем хороши, — восхитился её видом Волков.

— Вам понравилось моё платье? — спросила Бригитт, по её лицу было видно, что ей по нраву его слова.

— Мне нравитесь вы в этом платье, — сказал генерал.

— Теперь бы утренней дурнотой его не перепачкать, — серьёзно сказала женщина, — уже изнемогаю от неё, мать Амелия говорит, что на половине срока должна закончиться, жду — не дождусь. Вы уж извините меня, мой господин, если не сдержусь.

— О том не беспокойтесь, сердце моё, я в жизни своей видел вещи много хуже, чем тошнота женщины, — он чуть наклонился и прикоснулся к её руке, — хотите, садитесь ко мне сюда.

— Нет, тут останусь, у окна, мне лучше к дороге лицом сидеть и у окна, — она чуть помолчала и продолжила: — Раньше я дерзка была, донимала Господа глупыми сетованиями на судьбу, теперь же благодарю его каждый день, не желаю себе судьбы иной, как только подле вас… Даже если и не женой вашей быть.

Сказала и отвернулась к окну, кажется, чтобы скрыть слёзы.

Он хотел это сделать после, но тут не сдержался, полез в кошель и достал оттуда рубин, что подарил ему ландаман земли Брегген. И сказал:

— Это вам, сердце моё.

— Мне?! — воскликнула красавица, но прекрасный камень брать не торопилась, лишь глядела на него.

— Вам, вам, — говорил генерал. — Берите же, камень редкой огранки, цвета редкого, величины и стоимости огромной. Тут булавка есть, как раз пойдёт к вашему платью.

— Ваша жена последние капли рассудка потеряет, если увидит его у меня. Нет, не возьму, не должно мне, — и снова она не брала рубин.

— Зачем мне он, если я не могу подарить его любимой женщине? Берите, или выкину его в окно, — без всякой веселости и с хмурым взглядом произнёс кавалер. — Берите и приколите себе хоть на платье или на чепец. А жена… Потерпит. Ей и так досталось моё имя, а детям её — имение, так пусть вам достанется хотя бы моя любовь.

Госпожа Ланге тут и не выдержала, взяла камень, но, к сожалению кавалера, даже не взглянула на изумительную вещь и, к радости кавалера, наклонилась и, взяв его руку, поцеловала её и заплакала. Она вытащила платок и, глядя в окно, то плакала, то порывалась его обнимать и целовать, а он, наклонившись к ней, просто держал её за руку.

Глава 48

Трубы, барабаны, колокола, толпы людей вдоль дороги… Да-да, всё это прекрасно, всё это производило впечатление, особенно на тех, кто раньше этого не видел, в этом не участвовал. Господа из выезда… О, для них это был праздник, они буквально цвели, сверкая доспехами, когда ехали следом за знаменосцем. А вот сам Максимилиан уже был спокоен, даже юный Курт Фейлинг, хоть и рад был проехать по родному городу под крики горожан, тем не менее совсем не волновался, лишь помахивал знакомым рукой да улыбался.

А у генерала, который уже всё подобное давно познал, это лишь вызывало досаду. Он желал побыстрее сесть в кресло да заняться тем, для чего он сюда и ехал, то есть делами, которых у него в городе было предостаточно.

Но он вида не показывал, так и проехал по всему городу, кланяясь горожанам и улыбаясь им. И остановился только у городской ратуши, где и был запланирован пир. Там-то его и ждали все видные городские персоны: люди из магистрата города, банкиры, главы гильдий и коммун, местные господа из старых фамилий, офицерство. Тут, помимо дружественных ему людей, людей, которых уже не в шутку называли партией Эшбахта, таких как родственники Кёршнеры, или как Фейлинги, или банкиры Райбнеры, или бывший бургомистр Виллегунд с другими городскими чинами, были еще и ни к кому не примкнувшие первый судья города Мюнфельд и глава Первой купеческой гильдии Роллен. Но что удивило более всего, тут были люди из так называемой партии графа, их было немало даже помимо временного бургомистра Гайзенберга, который должен был тут присутствовать по должности. Да, в городе всё переменилось, он это почувствовал сразу, как только городские головы стали говорить приветственные речи, и переменилось всё в лучшую для него сторону.

«Они будут целовать тебе руки…».

Он тоже ответил короткой благодарственной речью. А после, когда распорядитель пира и глава городской канцелярии Фехтнер спросил, кого он желает видеть подле себя, то генерал ответил:

— По правую руку от меня пусть сядет мой родственник купец Кёршнер с супругой, дальше пусть сядет епископ, а по левую руку от меня пусть кресло будет свободно.

— Свободно? — переспорил Фехтнер.

— Да, и приборы там не ставьте. Но особое внимание прошу вас, друг мой, уделить госпоже Ланге, это дама в синем платье…, — Волков стал озираться, чтобы найти Бригитт.

— Я прекрасно понимаю, о ком вы говорите, господин кавалер, — успокоил его распорядитель, — госпожу Ланге я посажу сразу за пустым креслом, она будет сидеть с вами рядом.

Волков улыбнулся и в благодарность дружески положил ему руку на плечо, на что распорядитель ответил поклоном.

Пир должен был продолжаться до вечера и плавно перейти, как водится, в бал, а генерал не хотел тратить ни дня на глупые развлечения, он уже сегодня хотел провести несколько бесед с местными нобилями. Поэтому он и просил оставить один стул рядом с собой свободным.

«Ах, какой же он молодец, этот новый епископ города Малена, перед таким не грех и колено преклонить».

Бывший брат Святой Инквизиции Николас, а теперь епископ отец Бартоломей, рядом с другими напыщенными священнослужителями, такими как великолепный брат Семион, выглядел не иначе как монах нищенствующего ордена.

Простая ряса, крест из меди на шнурке, кольца на пальцах медные да оловянные, лишь один перстень с малахитом из серебра. Именно этот перстень поспешил целовать генерал прямо на глазах у всех собравшихся на площади людей, став при том перед епископом на колено. Отец Бартоломей благословил его святым знамением и короткой молитвой, а после поднял и расцеловал его двукратно в щёки, как старого друга.

— Мне нужна будет ваша помощь, монсеньор, — тихо и с улыбкой сказал кавалер, когда епископ выпустил его из объятий.

— Всё, что в моих силах, друг мой, всё, что в моих силах, — отвечал епископ.

Дальше все пошли к столам, и Волков шёл со своими родственниками, и первым делом спросил у госпожи Кёршнер про свою племянницу, свекровью которой госпожа Кёршнер являлась, та отвечала, что с ней всё в порядке и что вся семья молится о том, чтобы она понесла.

А господину Кёршнеру не терпелось рассказать генералу о событиях, что происходили в городе:

— Теперь, как граф преставился от падения с лошади и неожиданной хвори, так всё в городе переменилось. Раньше все подряды на поставку фуража для городских конюшен совет отдавал Мёльденицу, без всякого торга, теперь же решили сделать торги. И мы за те поставки поборемся. И ещё мостить улицы дозволили Клюге…

— А Клюге… — пытался вспомнить Волков.

— Клюге наш человек, — заверил его купец, — и теперь ему принадлежит подряд на Судейскую площадь и на Старую улицу до самых Восточных ворот. И наши друзья будут поставлять ему камень. О таком раньше и мечтать было нельзя, такие жирные куски доставались лишь людям из партии графа, дружкам Гайзенберга.

— Значит, как граф помер, так всё изменилось? — не без интереса слушал эти рассказы кавалер. Конечно, Волков знал про это дело больше, чем купец, но ему нужно было знать, что о том говорят в городе и графстве.

— Истинно так, как десятый граф преставился — а кроме дочерей, детей у него не было — вроде тут и второму брату стать графом, но его второй брат от титула по хвори отказался. И вправду, куда ему, он, говорят, не всякий день встаёт с кровати, и титул достался самому младшему из Маленов, теперь десятый граф Мален — это Гюнтер Дирк Мален фон Гебенбург.

— Он же совсем молод, — произнёс кавалер.

— Но дом Маленов принял его, и сам герцог уже принял его, и на приёме, говорят, называл его «граф».

— А не говорят ли о том, что смерть десятого графа выглядит подозрительной? — спросил кавалер.

— Подозрительной? — Кёршнер искренне удивился. — А чего же тут подозрительного, упал с коня на охоте, такое бывает сплошь и рядом.

— После смерти девятого графа любая преждевременная смерть в этой семейке для меня весьма неоднозначна, — негромко, но многозначительно произнёс генерал.

Купец вытаращил на него глаза:

— То есть вы думаете…? То есть одиннадцатый граф…

— Нет, нет, нет, — Волков покачал головой и поднёс палец к губам, — я ничего такого не хочу утверждать, просто слишком всё это… как бы лучше сказать… удивительно.

Изумлённый, даже ошарашенный купец не нашёлся, что ответить, а в это время все стали рассаживаться по своим местам.

Кавалер знал, что мысль, подкинутая им Кёршнеру, в купце, учитывая его нрав, долго не задержится, уже через пять минут он поделится ею с женой. А потом и ещё с кем-нибудь, да и жена разболтает кому-нибудь из товарок по церкви, и этот слух пойдёт дальше. Нет, конечно, эти слухи не смогут лишить молодого графа титула, но, вне всякого сомнения, ослабят того в важном для кавалера деле. Теперь кавалер уже готов был потребовать от молодого графа то, что принадлежало ему, вернее, его Брунхильде. Впрочем, он не делал различия между красавицей и собой, теперь и она была частью его самого, частью дома Эшбахт. И было неважно, кому из них будет принадлежать то, из-за чего с десятым графом у него вышла ссора, то есть кому будет принадлежать поместье Грюнефельде.

Ничего нового, всё было, как было всегда. Речи восхищения, подарки от гильдий и коммун. Волков слушал вполуха, улыбался, кивал, иногда вставал, чтобы сказать ответное слово на уж очень красочную речь дарителя, но тут же, сев, поворачивался к епископу Бартоломею, который первым сел в кресло слева от кавалера.

— Монсеньор, дело, о котором я вас хотел просить, весьма деликатно, — начал Волков негромко, склоняясь к монаху.

— Конечно, друг мой, чем я могу помочь вам? — так же склоняясь к генералу, спрашивал епископ.

— Я по договору, вернее моя сестра по вдовьему цензу должна получить поместье от дома Маленов, но прошлый граф артачился, не отдавал… Так вот, хочу это поместье без распри у молодого графа забрать и сестре передать, и чтобы городские нотариусы сие засвидетельствовали.

— Ясно, и что надобно сделать мне?

— Вы, Ваше Преосвященство, письмо ему напишите, дескать, желаете его видеть завтра, пусть приедет сюда, он молод, неопытен, он не посмеет вас ослушаться. А уж как приедет, так поговорите с ним, мол, вы не желаете, чтобы длилась распря меж домом Маленов и домом Эшбахтов. И поторапливайте его в письме, чтобы он с родственниками не успел как следует поговорить. Вся его родня как раз против того, чтобы вернуть моей сестре должное.

— Поторопить? — епископ задумался. — Тогда письмо нужно уже послать нынче, сейчас же.

— Да, сейчас же, — соглашался кавалер.

После епископа на стул к нему сел банкир Герхард Райбнер, глава банковского дома Райбнеров. Сам попросился. Волков ему не отказал, Райбнеры были из тех, кто первыми когда-то ссудили его деньгами. Кавалер снова вставал, говорил ответную речь, поднимал тост за новых дарителей, гильдию ткачей и красильщиков, благодарил за уже неизвестно какой по счёту сервиз. И уже после говорил с банкиром. У банкира было два дела, он хотел, во-первых, финансировать строительство дороги до пределов владений генерала. Банкир уверял, что решение уже магистратом почти что принято.

«Почти что принято…», — он поморщился, как от кислятины.

Эта фраза уже начинала раздражать генерала, он её слышал не менее десятка раз. И всякий раз решение магистратом откладывалось. Впрочем, после смерти десятого графа такое могло и вправду случиться. А ещё банкир был уверен, что после столь славных дел у генерала должны были появиться и лишние, избыточные средства. Банкир готов был взять часть излишков себе в оборот под хороший для генерала процент.

Оба вопроса интересовали кавалера, да, и дорога, и вложение денег — всё было интересно, но сейчас для него главным вопросом оставалось поместье, и он сказал банкиру:

— Любезный друг мой, и дорога мне интересна, и деньги у меня лишние имеются, но… — генерал сделал паузу, чтобы банкир почувствовал всю важность сказанного, — но покуда у меня не разрешится вопрос с Маленами, я побаиваюсь что-либо вкладывать в город, вы же знаете, что ещё недавно город, по наущению графа, закрывал передо мной ворота.

— Ах вот как? — чуть растерянно произнёс банкир. — Да, я слышал об этом. Но вопрос, кажется, был решён.

— Да, друг мой, да — решён благодаря нашему епископу. Но что будет дальше? Не всё так просто, как мне хотелось бы.

— Девятый граф помер, прими его душу господь, есть ли шансы на ваше с ними примирение? — спросил банкир.

— Завтра, я надеюсь, тут будет молодой граф. Я был бы вам крайне благодарен, если бы посодействовали в примирении. Тем более, что средств это не потребует.

— Всеми силами, всеми силами готов содействовать. Что нужно делать?

— Соберите влиятельных людей, городских нобилей, каких сможете, и просите у графа аудиенции, настойчиво просите, а как добьётесь, так говорите о том, что город и всё графство желает, чтобы меж ним и мной был мир. И если такое случится, то уж, конечно, ваш банк будет строить дорогу, и я, конечно, доверю вашему дому тысяч сто талеров. Если, конечно, вы предложите хороший процент.

— Сто тысяч? — сумма, кажется, понравилась банкиру. — Конечно, конечно, я предприму все возможные усилия. Как только граф покажется в городе, я и многие другие достойные люди будем просить его о достижении мира меж вами.

Да, сейчас, именно сейчас и нужно было вытрясти из мальчишки поместье, пока его родственники, все эти злобные, жадные тётки и свора двоюродных братьев и сестёр, не научили его кусаться и отстаивать семейный домен.

«Пока он сам ещё не окреп ни умом, ни ухом, нужно забрать у него Грюнефельде. Сын Брунхильды должен иметь свой дом. Да и в разговоре с герцогом умиротворение распри с графом будет ещё одним поводом к примирению».

Вот почему это было важно сделать с первой встречи, решить вопрос с первого раза. Пока молодой граф не оброс умными советчиками.

«Сколько мальчишке лет? Шестнадцать? Семнадцать, кажется? А он уже граф. Ещё голова от счастья такого кружится, как от вина, а мне нужно сделать так, чтобы он чувствовал, что все вокруг за то, чтобы он отдал поместье. Конечно, он меня боится сейчас, но и мнение других людей должно также довлеть над ним».

После к нему подсел глава гильдии кузнецов и оружейников, по осанке и стати и сам, кажется, в прошлом кузнец. Волков знал, о чём будет говорить этот человек. Конечно, о дешёвом угле, а кавалер вспомнил, что его кузнец просил строить мельницу для ковки полос и листа, и спросил у главы гильдии, есть ли надобность в листе и полосе у гильдии.

— Так для кузнеца и оружейника хороший лист и хорошая полоса, а ещё и хорошая проволока — что хлеб для человека, в этом всегда есть надобность.

— Что ж, прекрасно, — говорил ему Волков. — Если завтра у меня с графом получится помириться, так и у вас, друг мой, будет дешёвый уголь, так как дорога хорошая будет построена не только до моих владений, но и прямо до пирсов, и, возможно, я позволю вашей гильдии, чтобы вы покупали уголь у меня прямо там.

— Вот лишь о том и просим вас, господин генерал.

— А я в свою очередь, попрошу вас завтра от гильдии вашей пойти делегацией к графу и просить о примирении.

— Будем, будем просить, не надобна городу распря промеж сильнейших в графстве домов.

У кавалера на стуле уже сидел пятый гость, а весь стол, отведённый под подарки, был заставлен ими, уже прошла вторая смена блюд, когда пришёл к нему епископ. И видя, что место просителя занято, склонился к кавалеру и сказал:

— Письмо отправлено. Прошу в нём графа быть завтра в городе для важного разговора.

Волков обрадовался, но в то же время и заволновался:

— Приедет ли?

— Надеюсь на то, так как с письмом послал я двух святых отцов, разумнейших из тех, что состоят при мне. Надеюсь, они уговорят его приехать.

В речи монаха слышалась уверенность. Уверенность — как раз то, что Волков и хотел слышать. Да, генерал вложил в епископа и деньги огромные, и сто душ мужиков отдал, не считая баб и детей, и теперь вложения должны были окупаться, поэтому он очень хотел слышать уверенность в словах святого отца.

Дальше другие важные люди приходили к Волкову говорить, в том числе и господин Виллегунд, хлопотавший о поддержке на новых выборах бургомистра и суливший за то золотые горы, и главы торговых гильдий, говорившие о желании строить дорогу и лавки в его пределах, и всякие прочие люди; уже были все смены блюд, уже стали убирать столы, готовя место для бала, когда вдруг к нему попросился на разговор и сам новый, временный, назначенный до следующих выборов, бургомистр Гайзенберг.

Начал он с того, что был рад как-либо услужить господину генералу.

«Да. В городе и вправду всё изменилось, если человек, что велел не открывать передо мной городских ворот, теперь говорит, что будет рад служить. Видно, совсем людишки не верят в молодого графа».

— Кажется, это вы издали указ не открывать предо мной и моими людьми городских ворот? — уточнил Волков без всякой видимой строгости.

— Ну, на то было наивысшее пожелание, — начал мяться бургомистр. — Вы должны меня понять, господин кавалер. Я не всеволен, а чаще и вовсе зависим от обстоятельств.

— Наивысшее пожелание? — уточнил генерал. — То есть то была воля герцога, а графское желание тут ни при чём?

— Да, — нехотя согласился Гайзенберг, — граф в исполнении того приказа герцога проявлял удивительное рвение.

Волков понимающе кивал головой, смотрел на бургомистра по-отцовски ласково: