Инквизитор. Башмаки на флагах. Том четвертый. Элеонора Августа фон Эшбахт Конофальский Борис

Глава 17

Вотчина графская, домен дома Маленов, давно перерос из простых трёх сел в нечто похожее на город, но без стен, ратуши и мостовых.

Центром Мелендорфа был большой графский замок. Баронским не чета. Замок был не новый, но ещё вполне себе зубастый, такой, что и осаду перенести мог, и при штурме устоять. А вокруг замка в порядке и чистоте стояли домишки, фермы, церкви, сыроварни, кузни, таверны и постоялые дворы. Всего там было в достатке, оттого казна бережливых Маленов никогда пустой не бывала.

И вот в этой благословенной земле, недалеко от замка, у перекрёстка, стоял постоялый двор «У доброй купчихи», который слыл лучшим в округе. В ином месте Агнес останавливаться не хотела. Нажилась она у господина в поместье в отвратном кабаке, с неё хватит. И жила она в том поганом месте, потому как господин не желал её видеть в доме своём. Почему? Потому что, видите ли, обе бабы его брюхаты, словно она их беременностям повредить может. Или боялся, что она устроит там ему склоку. В общем, в доме своём он её не приютил.

И теперь дева сидела перед зеркалом в нижней рубахе, рассматривала лицо, которым теперь пользовалась, и говорила Сычу, который стоял в дверях:

— Ну, и что эта толстуха? Уговорил её прийти к тебе?

Фриц Ламме даже ёжился, так непривычно ему было говорить с благородной дамой, что сидит пред ним без платья, да ещё зная при этом, что эта дама не кто иная, как Агнес. Дама была молода, грудаста, волосы имела рыжие. Красива была. Не знай он наверняка, что в этой даме прячется хрупкая девица, которую он знает не первый год, так не поверил бы никогда. Ну, конечно, если дама не начала бы злиться. Эту злость, от которой стыла в венах кровь, он не спутал бы ни с какой другой. По этой лютости всегда можно было узнать девицу Агнес под любой её личиной.

Впрочем, непривычно — это было не совсем то слово. Скорее, ему было здесь не по себе, но господин велел помогать девице, вот он и помогал, как умел:

— Прачка Эмма? Мужа у неё нет, помер, что ли. Ну, говорила сначала, что у неё есть мужчина, потом я её пригласил выпить вина, как выпила, стала говорить, что у неё мужчина был… кажется, стражник какой-то. Не поймёшь их, баб, никогда… То есть, то был…В общем, я говорю ей, не желает ли она прогуляться вечерком, а она мяться стала, ни да, ни нет не говорит.

Агнес, не отрываясь от зеркала и пальчиками растирая кожу под глазами, спрашивает у него:

— А что, Сыч, не нравятся тебе жирные бабы?

— Да не очень, — признаётся Фриц Ламме. — Шибко вонючие они.

Агнес, вернее, та женщина, что сидит у зеркала, вдруг поворачивает к нему своё красивое лицо, зелёные глаза полны удивления:

— Они вонючие? Ты себя-то нюхал?

— К себе-то я уже принюхался, — поясняет Сыч.

А женщина смеётся:

— Ладно, не любишь толстух, так не люби, скажи лучше: придёт она к тебе или нет?

Сыч морщится, а потом говорит самоуверенно:

— Да куда она денется. Сказал ей, что буду ждать у речки, у мостушек, где они бельё полощут, как колокол к вечерне бить начнёт.

— Места там тихие? — спрашивает девушка.

— Тихие-тихие, — говорит Фриц Ламме, — тропинка да речка, вокруг речки по берегу лесок. Тихие места.

Он вздыхает, ему не очень всё это нравится.

— Чего сопишь-то? — вдруг резко спрашивает у него девушка.

— Я? Да я не… Я просто…

— Господин велел сделать дело, так делай, и не сопи, и не зевай. Велено тебе притащить какую-нибудь дуру из замка ко мне, так придумай, как это сделать. Вот и всё, что от тебя нужно, — Агнес говорит все эти слова так, что у Сыча мурашки по спине. Холод от неё идёт такой, что до костей пробирает, хотя на улице жара. «Как с ней только её челядь живёт? Этакое каждый день терпеть», — удивляется Сыч. И произносит вслух: — Да я разве против, приведу её к вам, к том лесочку, что у мостушек, будет она там к вечерне. Сегодня будет, — обещает он.

Агнес изображает на красивом лице выражение: ну-ну, посмотрим.

И вдруг спрашивает у него, уже тон поменяв на спокойный:

— А что, Сыч, скажешь, похожа я сейчас на рыжую бабу господина?

Фриц Ламме от такой перемены или от вопроса такого растерялся и ничего сказать ей не может, только таращится на красивую рыжую женщину и думает.

Не дождавшись ответа, она поворачивается к зеркалу, а ему делает небрежный знак рукой: убирайся, дурень. И тут же кричит:

— Ута, вели трактирщику обед подавать. Тут буду есть.

У неё ещё есть время, до вечернего богослужения ещё много времени. Можно не торопиться, тем более что до замка и до небольшой речки, на которой прачки замка полощут бельё, совсем недалеко.

Посыльные вскоре стали носить в её покои еду, расторопные. А Ута уже приносила еду ей. Трактирщик её очень ценил: ещё бы, она взяла лучшие покои, соглашаясь платить за комнаты и стол полталера в день. Деньги неслыханные для такой глуши. Всё-таки Мелендорф — это не Ланн.

Агнес села обедать, снова ругая повара и подлеца-трактирщика, который за такие деньги мог вино ей и получше давать. А поев, велела Уте готовить платье к вечеру. Сама же, скинув рубаху, открыла сундук и с удовольствием из бархатного мешочка достала свой стеклянный шар. Прижала к груди. Он был такой тёплый, как кот. Иногда ей казалось, что он даже урчит, ну или издаёт что-то похожее на урчание. В этот день шар был цвета жирного топлёного молока и почти непрозрачный. Красивый. Ей нужно было ещё кое-что узнать, всякие мелочи, что могли пригодиться в сегодняшнем деле, и она снова взлезала с шаром на кровать, улыбаясь в предвкушении.

Когда девушка открыла глаза, Ута, её большая служанка, стояла возле кровати, боясь потревожить госпожу.

— Что? — спросила Агнес.

— Трактирщик спрашивает, подавать ли ужин?

— Уже вечер? — приподнимаясь на кровати и глядя в окошко, спрашивала девушка.

— Скоро, — отвечала Ута.

— Пусть несут. Но есть не буду, одежду давай и скажи Игнатию, что со мной пойдёт.

— Угу, — кивает служанка и уходит.

Агнес быстро вскакивает с кровати, подбегает к окну. Так и есть, дело к вечеру пошло, скоро колокола бить начнут, звать людей к вечерне. Ну и ладно, зато выспалась. А то может статься, что ночью поспать не придётся.

Она стала одеваться. И одежды на этот раз надевала мало, платье заранее выбрала самое простое. Без лишних изысков, которое легко снять будет при надобности. Нижнюю рубаху надела одну, нижних юбок вообще не стала надевать.

Одевалась быстро, скорее по привычке ругая нерасторопную Уту. А когда была готова, встала перед зеркалом: хороша. Жаль, что никто её сегодняшней красоты не увидит.

— Ступай, — сказала она служанке, — Игнатию скажи, что выхожу уже, пусть к реке идёт. Я там на берегу буду.

Она надела перчатки — что за дама без перчаток. Нет, конечно же, не потому, что дамы без перчаток не ходят. Дело было в другом. Она открыла свой сундук и достала с самого низа тряпицу. Развернула её, и там, в чистой ткани, лежала склянка жёлтого стекла с чёрной крышкой. Совсем маленькая скляночка, на две капли, не больше.

Но в ней было варево такой силы, что о ней в мудрых книгах писали знающие люди: не бери отвар открытой рукой, даже если он в сосуде верном — ибо смерть.

Она не знала, получилось ли оно, когда закончила варить его. Варила она его первый раз. И чтобы испытать варево, одну из плошек, что использовала для конденсации, сполоснув водой, наполнила молоком и поставила в подвале. Утром следующего дня уже звала Уту, чтобы та собрала дохлых крыс. А было их, больших и малых, больше полудюжины. Зная крепкое крысиное здоровье, ей не приходилось сомневаться в силе зелья. Поэтому брала девушка жёлтую стекляшку только в перчатках. Сказано же: «не бери отвар открытой рукой, даже если он в сосуде верном — ибо смерть». Мудрые люди знали, о чём говорят.

Она завернула зелье в тряпицу и пошла из покоев вниз, на улицу.

День хоть и к вечеру, а так светло, солнце ещё и не думает садиться. Ей пришлось прилагать все свои умения, чтобы выскользнуть из трактира незамеченной. Получилось, ни разносчики еды внизу, ни возницы, ни дворовые холопы на подворье ей не кланялись. Значит, не приметили важную даму, что покинула трактир и быстрым шагом пошла по дороге от замка к захудалой речушке, что текла к истоку большой реки. Шла, стараясь скользить от тени к тени, чтобы глаз чей-нибудь её не заприметил. А то вдруг по улице госпожа пешая идёт, и одна. Сие странно. Девушка обернулась. Игнатий идёт за ней следом. Быстро идёт. Всё вокруг осматривает, её глазами ищет. Тоже не видит. Тогда Агнес остановилась, помахала ему рукой. Он только тут её увидал, прибавил шага, а она продолжила путь дальше. Так и прошла перекрёсток, что вёл к величественному графскому замку, конюх следовал за ней. Тут и колокола в графской часовне забили.

Красивый звон у них. Девушка даже остановилась. Вечерня. Сыч уже у мостушек, должно быть. Она прибавила шаг и, почувствовав сырой запах реки, свернула к ней.

И Сыч, и толстуха Эмма уже были там, стояли у воды, беседовали, прачка от комаров отмахивалась сломанной веткой. Только вот не очень походило это на свидание. Сыч был невесел. У него лицо такое, словно его вешать сейчас будут, а толстая прачка по скудости ума или от волнения этого не замечает. Щебечет ему что-то, щебечет, не останавливается.

Агнес проходит мимо, их с Сычом взгляды встречаются, она делает ему знак: за мной её веди. И идёт к деревьям, что поросли снизу кустами. Сыч вздыхает и нехотя что-то говорит толстухе. Та машет на него веткой, смеётся, прикрыв рот рукой. Он берёт её под локоть и ведёт от реки к кустам. А следом за ними уже и Игнатий спешит.

Толстуха по скучному лицу Фрица ничего не понимала, а как увидала в зарослях в десяти шагах впереди себя женщину, которой в таком месте и близко быть не должно, остановилась и сказала Сычу:

— Ой, люди тут, господин.

Сыч тоже остановился.

— Что встал? — окликнула его Агнес. — Сюда её веди.

— Что? Меня? Куда? Зачем? — удивлялась прачка.

А Фриц Ламме, морщась, как от кислого, уже взял её под локоть:

— Пошли, зовут нас.

— Куда? К чему? — теперь толстуха почувствовала неладное. — Зачем этой госпоже я?

— Не ерепенься, говорю.

— Куда? — захныкала Эмма и стала упираться. — Домой мне надобно, в замок, меня хозяин искать будет.

Но тут на помощь Сычу пришёл Игнатий, он схватил толстуху под другую руку, и они поволокли её к Агнес, бросили наземь. Тут баба и завыла:

— Ой, госпожа, что вам от меня надо?

— От тебя ничего, а вот платье мне твоё надобно, — отвечала девушка на удивление спокойно, — снимай платье.

— А я как же? — не торопилась снимать одежду толстуха.

— Снимай, — зашипела девушка так, что прачка сразу стала распускать передник, но при этом всё ещё ныла.

— А со мной как? А со мной что будет?

А Агнес сорвала с её головы чепец и ответила негромко:

— Ничего уже с тобой не будет.

Она стала примерять себе чепец прачки, надела и покривилась, туда бы две её головы влезло.

Толстуха тем временем, кинув свою огромную нижнюю рубаху в кучу одежды, сняла и нижнюю юбку, стояла уже совсем нагая. Всхлипывала:

— Госпожа, что теперь? Что теперь будете со мной делать?

Агнес рылась в её огромной одежде: ужасно всё большое. Она, конечно, беря в пример размеры своей служанки Уты, принимала вид крупной женщины, и у неё выходило, но даже Уте до этой толстухи было далеко. Агнес сомневалась, что сможет стать такой толстой. Но отступать было уже поздно.

Она, не стесняясь ни Сыча, ни Игнатия, стала раздеваться, а толстая дура, видя это, всё выла и выла:

— Госпожа, а со мной что? Со мной что?

Девушка, скинув себя почти всю одежду, обозлилась, крикнула зло:

— Сыч, долго я это слушать буду? Угомони её уже.

Фриц Ламме с видимой неохотой потянул из рукава свой короткий нож, а баба увидала это, заорала в горло и хотела бежать, хорошо, что Игнатий её схватил, рот ей пятернёй заткнул.

— Тихо ты, падла, тихо, — рычал бородатый конюх, крепко сжимая бьющуюся в его объятьях женщину.

— Дурак, — сквозь зубы шипела на Сыча Агнес, — тихо всё делать нужно. Ума, что ли, нет, убогий? Вон у него учись, — она указала на Игнатия.

А тот уже, повалив на землю толстуху и сидя у неё на спине, душил её верёвкой. Прачка только рот широко разевала, хватала руками землю, глаза выпучивала, а ничего уже сделать не могла, даже звука выдавить у неё не получалось. Лицо её уже посинело, не успел бы Сыч и до тридцати досчитать, как дело было конечно.

А Агнес, стоя абсолютно голой в лесу, перед двумя опасными мужиками и над трупом только что убитой женщины, ещё и командовала:

— Закопайте её. Чтобы не нашли.

— Я дело делал, — сказал конюх, пряча верёвку и головой мотая на Сыча, — пусть он копает.

— У меня и лопаты нет, — растерянно произнёс Фриц Ламме. Но так как он был человеком сообразительным, тут же добавил: — может, в реку её, река-то рядом.

— Камень привяжите, — сказала Агнес, разглядывая огромную нижнюю юбку, которую ей предстояло надеть. А потом ещё и добавила: — и чтобы тихо всё было.

Глава 18

Грязь и вонь. Очень неприятно надевать нестиранную нижнюю рубаху какой-то бабы, тем более что она при жизни была до безобразия жирна. Девушка, даже беря одежду, чувствовала влагу этой одежды и запах уже мёртвой бабы. Но Агнес даже не морщилась. Дело есть дело, она обещала господину, она придумала, как всё устроить, и, значит, наденет эти мерзкие влажные тряпки, в которых, без всякого преувеличения, легко поместились бы две Агнес.

Тем временем мужчины с трудом унесли, вернее уволокли, труп бабы к реке. И пока они не вернулись, Агнес оделась. Её нужно было собраться, она присела, как лягушка, замерла и стала глубоко дышать, стараясь вспомнить пухлое лицо бабы, её вислые щёки.

Она совершила оплошность, она забыла зеркало. Поэтому она не была уверена, что будет очень похожа на покойницу. Впрочем, она считала, что все толстухи на одно лицо. Она и голос по памяти сделала ниже, попробовала, как звучит. Девушка была удовлетворена, ей не нужно было зеркального сходства. Близились сумерки, а полутьма и тьма — это её время. Там, в темноте, она чувствовала себя, как рыба в воде. Когда Сыч и Игнатий вернулись от реки, она уже была почти готова. Сыч подивился тому, как дева преобразилась, — в первых признаках сумерек, в лесу, её было почти не отличить от прачки Эммы. Вот и дивился он молча, про себя. А Игнатий к таким перевоплощениям был привычен, он и бровью не повёл. Всякое видал.

— Ждите меня здесь, — сказала Агнес.

Взяла из своей одежды тряпицу со склянкой. Она и перчатки свои взяла, но тут же бросила их на одежду обратно. На распухшие руки прачки благородный предмет туалета ну никак не мог налезть. Придётся ей управляться с зельем аккуратно.

Агнес вышла из леса и пошла к замку, надо было поторопиться, солнце садилось всё ниже, скоро ворота замка запрут.

У ворот два стражника, конечно, они её знают, смотрят на неё, посмеиваются:

— Эй, Эмма, где гуляла?

Пока солнце не село, ей нужно быть настороже. Она не поднимает головы, не уверена, что похожа на толстуху так, как нужно, произносит уклончиво:

— Прошлась до реки малость. Ноги размяла.

— «Прошлась малость», — усатый стражник повторяет её слова с ехидством. Второй опять посмеивается. Они, кажется, что-то о ней знают, и чёрт с ними, девушка уже прошла мимо них, уже вошла во двор замка. Она видела этот двор, видела через лёгкую дымку, через своё стекло, она знала, куда идти. Прямо, конюшни, там сейчас почему-то суета. К чему бы, на ночь глядя, там люди? За конюшнями склады. Направо лестница на второй этаж. Там покои камерария господина Эбуса, ключника замка, начальника над всей прислугой и доверенного лица самого графа. У лестницы наказывают провинившихся. Удобное место, сам господин Эбус выходит иной раз на лестницу посмотреть, как палачи исполняют экзекуции, назначенные им. Порки здесь дело обычное.

Слева вход к кастеляну замка, к господину Ройсмаху, это как раз начальник Эммы, туда ей никак нельзя, там её очень хорошо все знают. У входа к кастеляну стоят бабы, они с интересом смотрят на Агнес, они знают Эмму.

— Эмма, ну что, пришёл твой ухажёр? — кричит одна из баб.

— Пришёл-пришёл, — отвечает девушка, не останавливаясь, и идёт мимо них.

— Пришёл? — кричит ей другая. — А чего же ты невесела? Не понравился, что ли?

Бабы смеются. Девушка отмалчивается: быстрее бы уже ночь.

Агнес деловито идёт к конюшням и складам. Проходя мимо, видит большую, круглую старую корзину. Как раз то, что нужно, она берёт её под мышку и сворачивает к кухням, она знает, что из кухонь есть лестница, что ведет прямо наверх, и к обеденным залам, и к опочивальне самого господина. Ей как раз туда. На кухнях повара и поварята работают. Она удивлена, ночь почти на дворе, а тут работы в самом разгаре.

— Эй!

Кажется, это кричат ей, она это знает, но совсем не волнуется. Девушка спокойна, поворачивается на крик.

Пред ней мужик в несвежей рубахе, волосатые руки, ноги без чулок, выглядит главным:

— Я у кастеляна просил салфетки и скатерти для малой сервировки принести, когда принесёте?

Агнес размышляет над ответом всего мгновение:

— Не знаю, — отвечает она и показывает мужику корзину, — мне велено бельё из покоев забрать.

Мужик смотрит на неё неодобрительно и говорит:

— И сколько раз вам нужно говорить, чтобы не ходили по нашей лестнице, у вас своя есть.

— Извините, господин, — отвечает Агнес, но сама, сделав книксен, всё-таки юркнула на лестницу, которая вела наверх.

И там чуть не столкнулась с молодым поваром, что бежал сверху с пустым подносом. Едва разошлись на узкой лестнице.

«Пир у них, что ли, или бал?», — размышляла девушка, поднимаясь выше и выше.

В обеденной зале голоса, звон бокалов, музыка, она заглянула в неё мельком. Да нет, на пир не похоже, десяток господ пьют вино, еды на столах мало. Она начинает подниматься ещё выше. В святая святых всякого замка, в личные покои хозяина. А там комнатушка для лакеев и поваров, столы с постельным бельём. То, что нужно, и как раз в этом месте…

— Эмма! — шипит за её спиной кто-то. Шипит зло и резко.

Она вздрагивает, оборачивается, перед ней какой-то господин, ну, не то чтобы господин, но какой-то важный, судя по одежде, человек.

— Ты что тут делаешь? — всё так же зло говорит ей человек.

— Бельё пришла забрать, — отвечает девушка и добавляет на удачу, — господин Ройсмах.

Она угадала, это её начальник, тут мало света, девушка почти не боится, что он почувствует неладное. А господин Ройсмах ругает её, стараясь не повышать голос:

— Дура, тебе, что, неизвестно, что бельё забирают поутру, а никак не на ночь глядя, убирайся отсюда, господа уже легли почивать, им завтра на заре на охоту. Прочь! Прочь отсюда, глупая корова!

Агнес со своей корзиной тут же кидается к лестнице, но вместо того, чтобы начать спускаться вниз, поднимается чуть выше, прижимается к стене и замирает. И через минуту слышит, как хлопает дверь, господин Ройсмах покинул комнатушку. Агнес бросает корзину и снова возвращается туда, откуда её только что прогнали. Там горит всего одна лампа, но девушке света хватает. Она ищет то, что ей нужно, и почти сразу находит. На двух отдельных столах лежат роскошные вещи. На одном — великолепное платье с тончайшими нижними рубахами, на другом — атласный синий колет, рубаха с кружевным воротником, панталоны, чулки. Там же стоят высокие, вычищенные до блеска сапоги для верховой езды. У неё нет сомнений, что это одежда графа и графини. Перчатки! Великолепные перчатки чёрной замши, расшитые серебром, конечно, принадлежат тому, кто мешает её господину. Она берёт одну из перчаток. Удивительно мягкая замша, тонкая, только вышивка делает эту вещь чуть-чуть грубее.

Она достаёт свою тряпицу. Теперь нужно быть аккуратной, это не шутка. Держа флакон через тряпку, через тряпку же она отворачивает крышечку. Раскрывает перчатку и наклоняет флакон.

Коричнево-жёлтая капля медленно выползает из маленькой ёмкости. И капает в черноту раскрытой перчатки. Девушка тут же кладёт перчатку на место. Во флаконе ещё одна капля. В книге сказано, что одной капли более чем достаточно, но она не хочет рисковать, вторая капля летит в сапог. Вот теперь всё. Агнес закрывает флакон. И начинает спускаться. Теперь она возвращается через обеденную залу. Из господ там всего два мужчины и одна женщина, да ещё музыкант, задумчиво тренькающий на лютне, ни один из них на неё даже не взглянул, когда она, подойдя к камину, кинула в золу тряпицу с флаконом и вышла из зала.

Людишки ещё суетились у конюшен, на заре охота, но больше во дворе замка никого не было, ночь ведь. Со стражниками у неё тоже хлопот не было. Он подошла к ним и сказала, ткнув одного пальцем в переносицу:

— Спи.

А второму сказала просто:

— Отопри мне ворота.

И тот молча подчинился. Так она вышла из замка. Уже вскоре она была в лесу, на том месте, где её ждали Сыч и Игнатий. Она быстро и с удовольствием скидывала в темноте мерзкую одежду мёртвой бабы. Принимала новый вид, надевала своё платье.

Её было хорошо и весело. Но прежде, чем слать письма господину, нужно было убедиться, что дело сделано. Нужно было пару-тройку дней подождать. И она незамеченной вернулась в свои покои в трактире, где, раздевшись, с удовольствием накинулась на остывший уже ужин, что ждал её в столовой. И после пошла спать; ей, конечно, не терпелось, но до утра граф одежду не наденет, так что она легла и спокойно заснула.

Глава 19

Для него не было ничего хуже, чем ждать. Уже горожане принесли требуемые деньги, ещё бы они не принесли. Четыре сундука, полные мешков с серебром. Кавалер сразу даже считать не стал, потом. А стал разговаривать с горожанами, как добрый отец говорит с любимыми чадами:

— Зла на вас у меня нет, коли честны вы, то и я честен с вами буду, скажите купцам всем, пусть открывают торговлю, пусть корабли пригоняют, товары везут, ни один из моих людей вашим гостям и местным честным людям зла не учинит.

Горожане вроде как кланялись и благодарили, но губы поджав и слова признательности произнося, как сквозь зубы. А Волков, их неприязнь видя, понимал их. Пришлось горожанам много серебра отдать, чего же им радоваться.

А лагерь уже оброс частоколом, ощетинился рогатками, отгородился рвом, став на вид орешком крепким, а Эберста и Пруффа всё ещё нужно было ждать. Сундуки с серебром он отправил на свою землю, в Эшбахт, оставив у себя в войсковой казне всего пять тысяч. А кроме серебра, ещё одна большая удача его ждала. Среди захваченных в лагере вещей нашлись две отличные, новые чугунные кулеврины. Пушки были длинные, свежего литья, и четыре бочонка ядер к ним. Пушки эти даже на вид были мощнее, злее, чем его кулеврины, и калибром чуть больше его кулеврин, вот только лежали они в телегах, а не на лафетах. Лафетов не было, видно, ещё не привезли горцы. Ничего, Пруфф приедет, придумает что-нибудь. Но ни деньги, ни новые пушки не отвлекали его надолго от ощущения, что время уходит, утекает, и каждый прошедший день, нет, не делает его слабее, но точно усиливает врага. Горцы через день, или через два, или через три переживут потерю лагеря, переживут и разгром отряда. Переживут и озлобятся, захотят отомстить, захотят отбить лагерь и станут собирать ещё больше людей, чем планировали по первости. Он уже на третий день не смог усидеть в лагере и поехал с разъездом на юг. Посмотреть дорогу, по которой собирался наступать.

Брюнхвальд и Роха его отговаривали: не дело первого офицера, вождя, в которого верят солдаты, таскаться в рекогносцировки. Разъезд запросто может налететь на врага, на засаду, кавалеристы к этому привычны, приучены сразу обращаться в бегство при малейшей опасности, генерал и его выезд могут и не сообразить, ввязаться в ненужную стычку. Но он всё равно ездил, потому что не мог сидеть в лагере, чувствуя, что время уходит, как вода сквозь пальцы. А тут ещё приходил к нему Кленк поговорить. И о чём же мог говорить ландскнехт, как не о серебре. Пришёл и начал издалека: мол, людишки его оскудели, хотят знать, можно ли пограбить городишко Мелликон. Городишко-то богат, сам мал, а ярмарка в нём большая. Вон какая пристань тут длинная. Волков ему сказал, что грабить здесь никого нельзя. Нельзя, собираясь идти в середину горской земли, оставлять в тылу взбешённые грабежом города. И сказал капитану, чтобы люди его были с местными ласковы. Тогда Кленк стал спрашивать: не причитается ли его людям серебра из тех сундуков, что привезли генералу горожане. На что Волков напомнил ландскнехту про законы воинские, которые гласили, что, помимо платы, солдатам принадлежит только то, что взято ими на меч. Например, всё имущество в лагере, включая хорошие пушки, которые Волков у солдат непременно выкупит. А те подарки, что горожане делают генералу, солдат не касаемы.

Кленк ушёл недовольный, а Волков, глядя ему вслед, думал о том, что не будь ландскнехты так жадны и своевольны, то не было бы солдат в мире лучше.

И сразу после Кленка — радость. Родственник его явился. Из его земли на этот берег переплыл, да не один. И был то не кто иной, как капитан Рене.

— Ваше приказание, господин генерал, исполнено. Люди до вашей земли доведены, померло и сбежало, а также поймано и повешено мною всего двадцать два человека. Передал всех людишек по списку, сдал я вашему управляющему Ёгану и новому человеку. Сама госпожа Ланге приезжала на мужичков смотреть, ласкова с ними была, детей так и вовсе кормить велела хорошо.

Волков встал и обнял родственника. Хоть часто он бывал недоволен им, но сейчас был ему благодарен. И за то, что довёл мужиков до его земли почти в сохранности, и за то, что привел с собой солдат из конвоя. Пусть далеко не всех, но семь десятков пехотинцев и восемнадцать кавалеристов были совсем не лишними после тех огромных потерь, что понёс кавалер при взятии лагеря горцев.

— Благодарен вам, дорогой родственник, — говорил генерал, выпуская капитана из объятий, — ну, садитесь, рассказывайте, как дошли, как госпожа Ланге себя чувствовала?

Небольшой пир спас его от изматывающего ожидания, но лишь на этот день, следующим утром он опять не удержался и поехал снова на юг. Он тщательно высматривал дорогу на Висликофен, вечерами, сидя с офицерами над картой, он ещё и ещё раз убеждался в важности этого города. Это был почти центр земли Брегген. Отличная точка для удара в любом направлении. Висликофен нужно было брать во что бы то ни стало. С этим были согласны все его офицеры.

Дождался. Сначала приехал с того берега Максимилиан с воспалённой, красной, грубо зашитой щекой. Раньше был красавцем белокурым и румяным, теперь уже стал похож на человека ремесла военного, на солдата, такого, как иные. Волков посмотрел на него и спросил:

— Готовы ли вы, прапорщик, здоровы ли, может, лечиться вам нужно?

— Брат Ипполит сказал, что зашили мне рану плохо, некрасиво, он бы сделал красивее, но ещё он сказал, что рана затянется, наказал мазью мазать, и всё.

Только поговорил генерал со знаменосцем, так прибежал человек и доложил, что идёт с востока баржа, Эберст со своими людьми.