Счастливая Россия Чхартишвили Григорий

– Мм.

– …Сто лет назад, когда я был маленьким, люди ездили не по Трубе, на бесшумных пневмо-экспрессах, с двойной скоростью звука, а под снегом и дождиком, по железной дороге. Она называлась Транссиб. Ты такие поезда только в кино видел. Колеса постукивают: дадам-дадам, да-дам-дадам. Вагон покачивается. Люди в купе, вроде нас с тобой, называют друг дружку на «вы» и по имени-отчеству. Я это еще помню. – Сеньор хихикнул. – Во множественном числе, представляешь? Вот твоего отца как звали?

– …Магелланом, – не сразу вспомнил Ветер. Его мать говорила об отце редко и называла только по фамилии.

– А тебя?

– Карл.

– Представляешь, я тебе: «Как поживаете, Карл Магелланович?» А ты мне: «Вашими молитвами, Андрей Иванович».

Морщинистые щеки затряслись от мелкого смеха. Ветер тоже растянул губы. Подумал: вежливость – добровольное рабство современного евразийца. С детства тебе вдалбливают: будь приятен, сдерживайся, никого не обижай. А Каролина сейчас сказала бы: «Ты что, Андрей, не видишь – я читаю? Отвяжись».

Представил себе, как у надоедалы отвисла бы челюсть, и засмеялся, теперь уже искренне.

– Веселая книга?

– Да. Комедия.

Предупреждая следующий вопрос, Ветер показал обложку. Сам тоже посмотрел на портрет классика. Подумал: А.П.Чехову (1860–1904) было всего сорок четыре года, а выглядит на нынешние восемьдесят.

Говорливого сеньора, слава богу, заклонило в сон. Повесил седую бороденку на грудь, умолк.

Так, читаем дальше.

«Вершинин. Что ж? Если не дают чаю, то давайте хоть пофилософствуем.

Тузенбах. Давайте. О чем?

Вершинин. О чем? Давайте помечтаем… например, о той жизни, какая будет после нас, лет через двести-триста.

Тузенбах. Что ж? После нас будут летать на воздушных шарах, изменятся пиджаки, откроют, быть может, шестое чувство и разовьют его, но жизнь останется все та же, жизнь трудная, полная тайн и счастливая. И через тысячу лет человек будет так же вздыхать: „ах, тяжко жить!“ – и вместе с тем точно так же, как теперь, он будет бояться и не хотеть смерти».

Карл задумался.

Прогноз почти весь ошибочный. На воздушных шарах не летают – это слишком медленно. Пиджаков не носят – неудобно. Шестого чувства не развили. Смерти не боятся. Жизнь нетрудная. Полная тайн? Ну вот это пожалуй. Иначе сейчас не тащился бы на край света. Счастливая ли?

Словно разрешая сомнения, на шее завибрировал визофон: два раза коротко, потом длинно; два раза коротко – длинно. Каролина!

Конечно, счастливая.

Ветер быстро сдернул окуляры, вместо них поднял наглазник, вставил в ухо наушник. Мир разделился пополам: в левой половине появилось хмурое женское лицо (Каролина не любила улыбаться). Вторая половина, в которой купе, посерела и утратила значение.

– Просто так, – недовольно сказал в левом ухе хрипловатый голос. – Черт знает. Почему-то.

Не разбудить бы сеньора. Карл поднял ко рту экранчик на гибкой проволоке – звукопоглотитель.

– Я тоже по тебе соскучился.

Говорить этого было не надо. Каролина не выносила телячьих нежностей. Разговор сразу и закончился.

– Скучаешь – значит, с тобой всё в порядке. Я, собственно, только это.

В ухе щелкнуло. Картинка погасла. Но жизнь безусловно была счастливая, в этом Тузенбах не ошибся.

А сеньор все-таки проснулся. В таком возрасте сон чуткий.

– Чему улыбаемся? – Увидел еще не спущенный назад, на шею, визофон. – Кто-то позвонил? Жена? Ты женат, Карл?

– Нет.

Всякому терпению есть конец. Золотое правило вежливости: если хочется кого-то треснуть по башке, улыбнись и уйди.

Карл улыбнулся и встал.

– Отлучусь.

Ничего. До Красноярска можно посидеть и в ресторане.

Устроился у стойки, открыл бювар.

Чехов подождет. Надо хорошенько подготовиться к разговору с Сильваном.

Но опять не повезло. Сзади, сдвинув два стола, расположилась группа иностранных туристов – похоже, студенты. Судя по выговору – мексиканцы. Гид, а может быть, профессор, объяснял им про Трубу.

К сожалению, Ветер знал испанский. Но деваться было некуда. Пересядешь от стойки к столику – опять попадешь на кого-нибудь разговорчивого.

– …Страна, которую сейчас называют «Евразийская Федерация», в прежние времена именовалась по-разному. Ну-ка, кто вспомнит?

Все-таки не гид, а преподаватель.

– Россия, – ответил молодой голос.

– Союз Светских Социалистических Республик, – неуверенно сказал другой – и был поправлен: «Советских».

– Российская империя, а перед этим Московское царство, а перед этим Великое княжество Московское, а еще раньше Великое княжество Киевское, – оттараторила отличница.

– Молодец, Эвита. В прошлый раз я вам рассказывал, что после распада коммунистической диктатуры (У него уже и будущие мексиканцы – белогвардейцы!) эту большую страну долго лихорадило. Сначала от нее отделились национальные окраины: республики Средней Азии и Кавказа, Прибалтика, Украина, Белоруссия и так далее. Потом на несколько стран распалась и собственно Россия. С крахом локальных диктатур куски бывшей России снова объединились, но опасность нового раскола сохранялась. И тогда сторонники единого государства поняли одну важную вещь. В таком огромном сообществе народностей, местных эгоизмов, разнокультурных сословий и плохо ладящих между собой социальных групп обязательно нужен некий универсальный клей, который будет удерживать страну вместе – некий Общий Интерес, объединяющий всё население. Возникла концепция, автором котором стал человек, портреты которого вы видите здесь повсюду. Его звали… Правильно, Эвита. Только не Шупов, а Щщщупов, такой немного свистящий звук. В Федерации Александра Щупова обычно называют Садовником. Почему? Правильно, Эвита. Потому что он разработал проект Оранжереи – той самой, через которую мы сейчас движемся.

Ветер прикрыл уши ладонями, но голос был профессионально-пронзительный, от такого не заслонишься.

– …Тогда, век назад, всё началось с дискуссии о национальной идее, которая была бы привлекательна и понятна для всех. Гениальность Щупова заключалась в том, что он сказал: «Эта идея не может быть абстракцией. Абстрактными мечтами нас уже кормили при коммунистах. Они предложили народу самую красивую из идей – построение земного Рая Справедливости. Сами видите, что из этого вышло». (Вот гнида!) Большинство людей, говорил Щупов, не верят в абстракции – по недостатку воображения и природному прагматизму. Прочнее всего народ объединяется не идеологией, а общим делом, неким великим совместным трудом. Нужно нечто такое, ради чего нам захочется трудиться вместе. Тогда мы будем не просто соседями, а со-трудниками. Общее дело может быть небыстрым в реализации, но оно должно быть непременно выполнимым, да чтоб первые свои плоды приносило с самого начала, а не в отдаленном будущем. Самое главное: результаты этого труда должны быть выгодны всем без исключения регионам и всем жителям нашей страны.

Para todos los habitantes de nuestro pas[3], пробормотал Ветер, затряс головой и попробовал сосредоточиться на отчете патологоанатома.

Нет, не получалось.

– …Сеньор Щупов не ограничился теоретизированием. Он предложил проект, учитывающий географические и климатические условия этой огромной холодной страны. Щупов был специалистом по коммуникациям и инфраструктурам, в прошлом руководил строительством нескольких больших междугородных магистралей и отлично владел предметом. «Смотрите, в чем главная проблема России, – говорил он. – Наше население, наша экономика, наша транспортная сеть распределены неравномерно. Территория вроде бы огромна, но пригодные для нормальной жизни земли занимают не более 15 процентов. Это наглядно видно по карте плотности населения: средняя и нижняя зоны европейской части коричневые; полоса, тянущаяся от южного Урала к Тихому океану вдоль китайской границы, желтая, а выше всё белое – там почти никто не живет. Люди приезжают в неуютные северные края на время, чтобы заработать денег, а потом возвращаются туда, где теплее и светлее. Есть регионы, которые нужно все время подпитывать извне – потому что природные и бытовые условия там комфортнее, но негде зарабатывать. Существует огромный разрыв в качестве жизни между мегаполисами и провинцией. При этом жители городов болеют от скученности и плохого воздуха, а сельские жители страдают от необустроенности и культурно-социальной обделенности. Зимой нас заваливает снегом, мы мерзнем. Осенью и весной дороги приходят в негодность. На их ремонт, как в бездонную бочку, из года в год тратятся колоссальные средства…»

Вот в Империи директор их Службы безопасности летает личным самолетом и ездит в персональном салон-вагоне, мрачно подумал Карл. Барство, конечно. Атрибут тоталитарного государства. Зато в дороге можно полноценно работать. Не надо мне салон-вагона, хоть бы выделяли отдельное купе. Но нет, не положено.

В сотый раз он читал описание места преступления, заключения экспертов, просматривал свои записи – и чувствовал: что-то ускользает от внимания. Что-то очевидное и в то же время неуловимое… Думай, сукин сын, думай. Тебе за это зарплату платят.

– …Щупов предложил нечто на первый взгляд фантастическое. Он сказал: «Вы неправильно видите Россию. Вы смотрите на карту и думаете, что наша страна – вытянутый по горизонтали прямоугольник, а я вижу Россию иначе. Я вижу ее цветком. Бутон – это европейская часть. От него на восток тянется длинный узкий стебель. А прочая часть карты – не более чем фон. Давайте же поместим этот цветок в оранжерею». Так впервые прозвучало слово, которому суждено было стать национальной идеей величайшей страны мира.

Узкий южный коридор, тянущийся от Тихого океана до Урала, Щупов предложил сделать сплошной зоной обитания. Она будет шириной всего в несколько десятков километров и накроется стеклянным куполом, который обеспечит идеальный климат – круглый год. То есть люди действительно будут жить в оранжерее.

Посередине этой растянутой теплицы, как нервы внутри позвоночного столба, пролягут всевозможные коммуникации: транспортные магистрали, нефтепровод, газопровод, всевозможные линии снабжения, электротрассы и так далее. Вокруг расположатся жилые поселки – сплошной лентой, прерываемой лишь парками и зонами отдыха.

Большинство населения будет жить не в городе и не в деревне, а в этой зеленой, идеально обустроенной зоне. В пересадочно-транспортных узлах – там, где это необходимо – от Оранжереи на север протянутся ответвления.

На первом этапе, говорил Щупов, довольно создать один демонстрационный участок Оранжереи. Пусть жители со всей страны ездят, смотрят, примеряют на себя – хотят ли они здесь жить. Переселение в Оранжерею должно происходить совершенно добровольно. И скоро все станут записываться в очередь, обещал Садовник. Потому что в Оранжерее будет много рабочих мест, будет удобно устроенная жизнь, будут современные больницы и школы, театры, концертные залы – всё необходимое для полноценного существования. Посередине, в прозрачной капсуле, проляжет трасса пневмоэкспресса, способного двигаться с огромной скоростью, поэтому человек запросто сможет ездить на службу или в университет хоть за тысячу километров.

Садовник создал политическую партию «Сотрудничество», члены этой партии называли себя «сотрудниками». Они победили на выборах, провели референдум. Щупов стал регулятором Евразийской Федерации, потом еще раз. За два срока он успел построить участок Оранжереи от города Чита до города Улан-Удэ, это больше шестисот километров. И там было всё, как он обещал, настоящий элизиум.

К концу первого десятилетия очередь тех, кто хотел жить в Оранжерее, составила тридцать миллионов человек. Возникла даже сверхпопулярная лотерея на внеочередное заселение, доходы от нее тоже шли в фонд грандиозного строительства. В народе длинное слово «Oranjereia», правда, не прижилось. Евразийцы обычно говорят Truba, что означает La Pipa.

Тоже неплохо, подумал Ветер. Надо сказать Каролине, ей понравится. Она говорит «Трубка», а будет говорить «Пипка». Он уже не пытался работать – слушал.

– …Вся страна стала считать строительство Трубы своим главным делом, общим для всех и для всех выгодным. С тех пор у них тут принято обращаться друг к другу не «господин» и «госпожа», а «сотрудник» и «сотрудница». Вот какие чудеса способна совершить одна умная голова, если она вооружена знаниями и ясно видит цель, – наставительно поднял палец профессор.

На слове cabeza[4] Карл вздрогнул. У него в руках как раз был листок с детальными фотоснимками обезглавленного трупа. Поднес страницу ближе к глазам. Поморщился.

– …С тех пор Оранжерея, конечно, очень разрослась. Она распространилась на значительную часть европейского региона, разветвилась. В азиатской части Федерации тоже возникло несколько длинных отростков. Восемьдесят пять процентов жителей ЕФ сегодня живут под стеклом. Кроме пневмоэкспресса по Трубе проходит сорокарядное автомобильное шоссе, локальные линии монорельсовой дороги, подкупольные пневмо-коммуникации для почты и мелкооптовой доставки товаров. Через каждые сто километров устроены культурно-социальные станции. Там обязательно – госпиталь, школа, стадион, клуб культуры и всё прочее, необходимое местным жителям. Добраться туда из самого отдаленного поселка можно не долее, чем за двадцать минут…

Ясно одно, тер висок Карл. Чтобы отрезать голову так чисто, нужен особый навык и еще – инструмент огромной точности и остроты.

Не в первый раз содрогнулся, представив выродка, способного на такое. Страшнее всего – если только эксперт не ошибся, – что в момент отсечения головы Максим Львович был еще жив…

Кто-то сзади толкнул в плечо. Один из студентов, поднявшись со стула. Случайно.

Извинился:

– Lo siento, seor[5].

– Todava no soy «seor»[6], – улыбнулся смуглому парню Ветер.

Тот, не поняв, извинился еще раз:

– Lo siento, caballero[7].

В Евразийской Федерации своя система возрастного деления, закрепленная в конституции и законодательстве. Есть четыре категории населения. Сотрудники моложе пятнадцати лет называются «мальчиками» и «девочками». С пятнадцати до тридцати, вплоть до окончания лицея – «юношами» и «девушками». Потом, от тридцати до восьмидесяти пяти – «мужчинами» и «женщинами». Затем начинается зрелый возраст, когда человек становится «сеньором» или «сеньорой». В свое время из-за этого термина переломали немало копий. Славянофилы предлагали называть зрелых людей «старцами» и «старицами», но к тому времени концепция старости отошлав прошлое, опровергнутая наукой и вытесненная концепцией зрелости. Однако как произвести что-нибудь удобопроизносимое от прилагательного «зрелый», филологи не придумали. Так и закрепились «сеньоры». Сейчас, много лет спустя, слово уже не воспринимается как заимствование – наоборот, евразийскому уху комичным стало казаться испаноязычное обращение. Потому Ветер и улыбнулся.

Ровный свист, с которым несся пневмоэкспресс, стал чуть тише. Поезд начинал замедлять ход. До остановки оставалось всего двести километров.

Карл расплатился за витаминный коктейль: набрал на кассаторе свой код, приложил палец. Машинка подмигнула зеленой лампочкой, списав 75 копеек, и заодно показала остаток: «317 р. 25 к.».

Ветер вздохнул. До зарплаты неделя, а надо вносить ежемесячный взнос по выплате кредита за батискаф. И еще материнский день, будь он неладен. Придется опять занимать у экономного Мики.

Вот мексиканский профессор расхваливает гениальность Садовника. Александр Щупов безусловно был титан мысли и провидец, но на каждого мудреца довольно простоты. Отец-основатель пророчил, что через сто лет деньги исчезнут, потому что каждый сотрудник ЕФ будет получать всё необходимое бесплатно.

Светоч ошибся. Деньги не исчезли. Потому что кроме необходимого есть еще и избыточное, без которого жизнь не в радость. Например, у человека бывают увлечения, которые могут стоить очень дорого.

Эх, надо было увлечься чем-нибудь подешевле глубоководного плавания, неискренне подумал Ветер, слегка жмурясь от чудесного воспоминания.

Неподвижный и безмолвный черно-синий мир, рассекаемый лучом прожектора. Диковинные глубоководные существа, плоские водоросли…

Прошлогодний отпуск. Погружение на дно Марианской впадины. Никаких звуков, никакого мельтешения, никаких людей. Полная противоположность Трубе.

Вот еще одно обстоятельство, которого не учел великий Щупов: человеку иногда нужно побыть одному. Совсем.

Даже без Каролины? – осведомился ехидный голосишко, вечный спутник Карловых рефлексий.

Нет, Каролина пускай будет…

Ветер засмеялся. Пошел забирать саквояж.

Для того, чтобы отдохнуть от людей, вовсе не обязательно опускаться на дно океана. Это простую истину Карл Ветер открыл пару часов спустя, когда, промчавшись еще тысячу километров по Северо-Енисейской ветке, вышел на конечной станции, в Туруханске, и оказался за пределами Трубы.

Стеклянная стена, почти невидимая из-за своей прозрачности, осталась позади. Внутри нее зеленели южные растения, сочились ласковым сиянием солнечные светильники, а тут, снаружи, было сумрачно, холодно. И пусто. Около тамбур-ворот еще теснились технические постройки: бензоколонка, автопрокатный гараж, склады, но минута-другая, и пейзаж совершенно обезлюдел. Остались небо, река, тайга. Дороги, в общем, не было – просто широкая просека. Вездеход на воздушной подушке, слегка покачиваясь, мчал над рытвинами и ямами. Набрав на пульте координаты пункта следования, Карл откинулся, нажатием кнопки опустил пластмассовую крышу. Сощурился под напором холодного воздуха. Засмеялся.

Сибирский октябрь это вам не оранжерейные двадцать два градуса при пятидесяти четырех процентах влажности, согласно стандарту федерального Минздрава.

А главное – ветер!

Вот чего не хватает в Трубе. Там иногда пускают дождик и даже устраивают искусственные грозы с целью озонирования, а на Новый год традиционно радуют сотрудников красивым нехолодным снегопадом, но всегда безветренно. Всегда.

Карла с детства волновал ветер. Одно из самых ранних, самых ярких воспоминаний: детей вывезли на экскурсию за пределы Трубы, и там – волшебство, чудо! – живой, подвижный воздух, обдувающий лицо и шевелящий волосы.

Когда мальчик заканчивает школу первой степени и становится юношей, он может поменять свое имя, доставшееся от родителей. «Карл Ветер» – так он назвал себя сам, в пятнадцать лет. Был черняв, носат, как вороненок. Одноклассники дали кличку «Каркар» – отсюда «Карл». А фамилию взял со смыслом.

Взрослый Карл, наголо бритый, широкоскулый, твердогубый, был уже не похож на вороненка, но любил ветер по-прежнему и сейчас с отрадой подставлял скальп прерывистому дыханию октября.

Километров через пятьдесят тайга закончилась. В двадцатом веке здесь находился район промышленных лесозаготовок. Жадные, безразличные к будущему предки соскребли с лица земли всю зеленую поросль. Земля стала безвидна и пуста. Несколько десятилетий здесь никто не жил, но новые деревья сами по себе не выросли – почва пропиталась мазутом, машинным маслом и прочей дрянью. Казалось, это навсегда.

Но, промчавшись еще полчаса, Карл увидел новые посадки.

Сильван восстанавливал тайгу по всей лесотехнической науке: сосны, пихты и лиственницы были высажены не геометрически, а по какому-то сложному рисунку, с идеально рассчитанными промежутками. Чередовались участки деревьев-младенцев, деревьев-подростков, деревьев-юношей. Лет через тридцать они превратятся в просторный, веселый лес.

«Сильван» значит «бог леса». Для директора ФСБ имя казалось неподходящим. Но недаром говорят: как себя наречешь, так потом и заживешь. Уйдя в отставку, Сильван занялся делом, к которому, должно быть, внутренне тянулся всю жизнь.

Хотя черт его знает. Работа за пределами Трубы и в особенности восстановление естественной среды в последнее время стала повальной модой. Многим прискучило вечно жить под стеклом, в искусственном климате. Территория, расположенная вне Оранжереи, давно объявлена природным заповедником. Куча народу теперь увлеченно очищает реки и озера, высаживает леса и рощи, восстанавливает животный мир. Вокруг бывшей столицы, Москвы, превращенной в исторический музей, возродили древнюю финскую чащобу, там бродят лоси и олени, шастают медведи, у запруд плещутся бобры.

Так что Сильван не выглядел чудаком-оригиналом. Просто он забрался в глушь намного дальше других природолюбов. И не возвращался после работы в комфорт оранжерейного быта, а жил среди своих диких просторов постоянно.

Вездеход повернул с просеки на тропу. Вскоре показался хутор.

Приехали.

Карл спрыгнул на землю, с любопытством оглядываясь.

Тут было прямо как в кино про старинную жизнь. Бревенчатая изба с крылечком и наличниками, дощатые сараи, скирды сена.

А это что за звук? Неужто мычание?

Навстречу шел хозяин, сам тоже будто из исторического фильма – бородатый, с выдубленным ветрами лицом, в стеганом ватнике и валенках.

– У тебя что, и корова имеется? – спросил Карл, отвечая на крепкое рукопожатие.

Сильван рассмеялся.

– Это и есть срочный вопрос, про который ты говорил по визофону? У меня десять коров, сорок овец и четыре лошади. Понемногу приучаю контингент к вольной жизни в лесу. Жрать их тут некому, тайга у меня «бескровная». Хищников я решил не разводить.

Семьдесят лет назад, когда вся Евразия законодательно отказалась от убийства живых существ и перешла на вегетарианство, встал вопрос: а что делать с огромным поголовьем скотины и домашней птицы? Была широкая общественная дискуссия, и в конце концов решили сокращать популяцию постепенно, естественным путем. Часть заповедников сделали «бескровными» – для животных, которые не способны уберечься от волков, медведей и лисиц.

– Чем это у тебя пахнет? – Карл втянул носом сильный незнакомый запах.

– Навозом. Эх ты, столица, – снова засмеялся Сильван.

Ветер представлял себе его иначе – суровым, молчаливым. Пожалуй, стоило приглядеться к Сильвану получше, прежде чем затевать серьезный разговор.

Дом выглядел допотопным только снаружи. Внутри он оказался устроен не хуже городской квартиры Карла – с автоклиматом, самоочистителями, столом-«самобранкой» и прочими бытовыми удобствами, а еда была намного вкуснее продуктов из продмага. Выпили заваренного на каких-то особенных цветах чаю, поели свежевыпеченных коржиков со свежим медом. Поговорили о столичных новостях – Сильван сказал, что сидит в своей дыре сыч сычом, весь в лесных заботах, некогда и радиовизор посмотреть. Перебрали общих знакомых – таковых обнаружилось немало, хотя Сильван уволился тринадцать лет назад и с тех пор в городе не бывал.

Взгляд хозяина делался все вопросительней, и Ветер наконец перешел к делу.

– Знаешь про Старицкого?

– Про Максима Львовича? А что такое?

Не знает. Конечно, в прессе сообщений пока не было, так решил Совет Старейшин, но кто-то из прежних коллег мог позвонить бывшему директору ФСБ, рассказать конфиденциально.

Значит, Сильван сказал про сыча сычом правду. Карл даже позавидовал этакой безмятежности.

– Умер. То есть убит.

– Старицкий? Убит?! Как это?

Сильван был поражен. Еще бы. Один из известнейших людей страны, в прошлом ближайший соратник самого Щупова, потом регулятор, в последнее время – самый авторитетный член Совета Старейшин – и убит?

– …Он перестал отвечать на звонки. Это никого особенно не встревожило. Старицкий, когда писал научную статью, бывало, отключался от внешнего мира. Я хорошо знал его привычки. Мы дружили. Ну, то есть он меня удостаивал своей дружбы, – поправился Ветер, употребив старомодное выражение – оно как нельзя лучше соответствовало и их отношениям, и самому Максиму Львовичу. Это был человек из другой эпохи, родился еще в середине двадцатого века. Сам себя называл «уже не зрелым, а сильно перезрелым». Кажется, единственный из евразийцев, кого по привычке именовали с отчеством. Молодежь, впрочем, была уверена, что Львович – это первая половинка фамилии «Львович-Старицкий».

– …У нас с Максимом Львовичем традиция… была. В первый день месяца я ездил к нему в гости. Много лет. Если что-то не так – он звонил, предупреждал. А тут никакого звонка не было, и первого октября я приехал. Стою у двери, стою – не открывает. Я решил – слушает музыку в наушниках. Старицкий любит старую классику – Рахманинов, Берлиоз. Дверь там с дактилозамком – открывается пальцем хозяина и еще двух-трех человек, которые вхожи в дом. В их числе я. Ладно. Прикладываю указательный, открываю, захожу. Обошел весь дом – никого…

Сильван напряженно слушал. Кажется, начинал догадываться о причине визита.

– Дом у Старицкого напичкан всякой техникой еще больше, чем твой. Максим Львович не любил отставать от времени и предпочитал обходиться без помощников. Кухня у него сама готовит, стол тоже самонакрывающийся, новейшей модели, бесшумные пылепоглотители, самостирка и прочее. Среди прочих технических изысков регистратор входа-выхода – Старицкий всегда замерял время своих утренних прогулок. Если возвращался раньше, чем через час, дверь не пускала его домой: иди, догуливай. – По лицу Карла скользнула улыбка и тут же исчезла. – Я снял данные с регистратора. Увидел, что последний раз хозяин вошел в дом еще 20 сентября и с тех пор больше не выходил.

Сильван быстро спросил:

– Дом хорошо осмотрели? Детально?

Он был хмур, сосредоточен, но удивленным уже не выглядел.

– Да. Я вызвал Ньютона Комарова, он еще при тебе работал…

Сильван кивнул:

– Да, он был лучший.

– Комаров прошелся всюду, с приборами. Ничего. Старицкий словно под землю провалился… И тут я вспомнил один недавний разговор…

Ветер на миг прикрыл глаза и, будто въявь, увидел перед собой лицо Максима Львовича. Когда-то синие, но давно выцветшие глаза смотрели иронически. Морщинистый рот кривился насмешливой улыбкой.

– Знаешь, Карлуша, кем или, вернее, чем я себя чувствую в мои 178 лет? Сердце, печень, почки, легкие, суставы, половина костей и позвонков – всё у меня сменное, кое-что и неоднократно. Я – как древний японский храм, в котором древнего только алтарь. – Костлявый палец постучал по высокому лбу. – А стены, полы, кровлю сто раз меняли. Да и алтарь ветшает. Медицина делает что может, но в мозгу начинаются «необратимые возрастные». Ткани дубеют. Скоро я стану дубина-дубиной.

– Ну, до этого тебе еще далеко, – услыхал нынешний Карл собственный голос – будто издалека.

– Года два, максимум три, – серьезно ответил Старицкий. – А и ладно. Пора честь знать. Когда я уйду, все станут говорить речи, а потом госкомиссия решит увековечить мою светлую память. Например, поставить памятник над моей могилой и открыть музей моего имени. И тогда ты скажешь нашему уважаемому регулятору и членам правительства, что покойный не хотел памятник. Он хотел остаться дома. Я прожил здесь больше ста лет. Этот дом стал моим панцырем, моей второй кожей. Пусть он будет мне мавзолеем и музеем. Можете водить по комнатам школьников, рассказывать им, какой я был великий. А я – вернее, мои бренные – будут лежать внизу. И, может быть, мне будет приятно, что надо мной разгуливают маленькие евразята. Я уже и альков себе приготовил.

– Какой альков? – переспросил тогдашний Ветер, которому очень не нравился этот разговор.

– Потом когда-нибудь покажу…

Сильван прервал затянувшуюся паузу:

– Что за разговор ты вспомнил?

– Неважно… В общем, я спустился в подземный этаж, где Максим Львович хранит… хранил свою коллекцию старинных книг – знаешь, таких тяжелых, из бумаги, в коленкоровых переплетах… Просветил сонопенетратором полы и обнаружил потайную нишу… Нечто вроде саркофага. Вскрыл, а там… – Карл кашлянул. Ему было трудно это говорить. – Там труп. Обезглавленный…

– Обезглавленный?! – Сильван вскочил так резко, что опрокинулся стул.

– Да. – Ветер содрогнулся. – Мы бы никогда его не нашли, если б не тот давний разговор…

Лицо Сильвана, не слишком подвижное, словно заколыхалось. Карл внимательно наблюдал. Ждал, каким будет первый вопрос.

Вопрос был ожидаемый – для бывшего директора ФСБ:

– Ты обнаружил тело первого октября. Сегодня уже седьмое. Что удалось установить за это время?

– Ничего. Честно признаюсь, я понятия не имею, как это функционирует. Ну это… – Ветер пощелкал пальцами, вспоминая архаизм. – Расследование. У меня в бюро и специалистов таких нет. В старину существовала популярная профессия: сыщик, детектив. Тогда часто кого-нибудь убивали, и особые люди умели как-то хитро находить преступников по следам. А у нас, сам знаешь, если кого-то и убьют, то разве что по неосторожности. И никто, конечно, не бегает от ответственности, не скрывается… Черт, в мозгу не укладывается! Взять и убить человека! Отрезать голову! Эксперт говорит, еще у живого!

Он на несколько секунд прервался, чтобы успокоиться. Заговорил тише.

– Я не знал, с чего начать. И проконсультироваться не у кого…

– Ну да, – кивнул Сильван, грустно усмехнувшись. – И ты пошел в библиотеку, и взял учебник двадцать первого века по криминалистике – слово, которого ты раньше не знал.

– Да. Только не двадцать первого, а двадцатого. Он показался мне более простым.

– Знакомая история. Точно тем же путем шел я. Я ведь понимаю, почему ты ко мне приехал. Но об этом – позже. Пока рассказывай. Итак, в учебнике ты прочел, что первая задача следователя – определить круг версий и подозреваемых. Узнал латинское выражение qui prodest[8]. И полезное слово «дедукция». Ну, и чем она, дедукция, тебе помогла? Какие ты сформулировал версии?

Карл вздохнул с облегчением. Отправляясь в дальний путь, он не был уверен, что потратит время с пользой. Вдруг Сильван не захочет говорить откровенно – или, может быть, ему нечего сказать. Но, кажется, поездка не будет зряшной.

– В учебнике перечислены основные мотивы, по которым в прежние времена люди убивали себе подобных. – Он заглянул в блокнот. – Корысть; месть; устранение потенциальной угрозы (например, опасного свидетеля); «роковая» страсть; политическое или государственное преступление; и самое трудное – когда жертва случайная. Всё это какая-то бесполезная архаика. Корысти сейчас не бывает. Месть и роковые страсти – это из древней художественной литературы. Политическое убийство – что-то из истории. Шпионы? Есть, конечно, Империя, но после Двухчасовой войны она уже не та, что прежде. Из космоса они за нами подглядывают, но на земле ведут себя прилично. И уж точно никого не убивают. Это совершенно невообразимо.

Южно-Атлантическая Империя, включающая часть Африки, часть Южной Америки и Австралию, в прошлом веке, за счет богатств Антарктиды и ее шельфа, соперничала с Евразией. По типу государственного устройства это была военная диктатура, иерархическое общество тотального типа. В начале нынешнего века угроза мировой войны стала такой серьезной, что Федерации пришлось потратиться на дорогостоящую систему защиты. Она называлась «Бумеранг».

1 января 2114 года Империя нанесла удар: выпустила из гигантских орудий сто ракет, которые, пролетев несколько тысяч километров, должны были вдребезги разнести Оранжерею и остановить жизнь в Евразии. Но сработал «Бумеранг». Через час после пуска все ракеты развернулись обратно и полетели туда, откуда были запущены. Все сто артиллерийских баз Империи вместе с военным персоналом взлетели на воздух. Это была последняя война в мировой истории. И самая короткая: она продолжалась ровно два часа.

– А что сейчас происходит в Империи? – спросил Сильван. – Я тут со своими елками совсем перестал следить за мировой политикой.

– Там уже пятый год идут реформы. Молодой император Мумбаса IV провозгласил курс на модернизацию и либерализацию. У них появилась независимая пресса, оппозиционные партии. Дворянство и чиновничество, конечно, ворчат, но даже они понимают, что в двадцать втором веке по-старому жить нельзя. Думаю, эпоха конфронтации с Империей закончилась. Да и в прежние времена – зачем бы они стали убивать человека вроде Старицкого? Он давно отошел от дел, только председательствовал на заседаниях Совета Старейшин. Сто семьдесят восемь лет ему было!

– Хорошо, Империя исключается. А если вернуться к мести? Старицкий прожил долгую жизнь. Мало ли что там было. В учебнике криминалистики говорится, что следователь должен как можно детальнее восстановить прошлое жертвы.

Карл пожал плечами:

– Ты просто не знал Максима Львовича близко. Он никогда никому не делал зла. Когда его кусал комар, Старицкий не хлопал по нему, а желал приятного аппетита. Говорил, ему не жалко миллиграмма крови, комару тоже нужно как-то жить.

– А версию с психопатом ты изучил?

– Ты же знаешь. Все психически проблемные сотрудники Федерации находятся под постоянным наблюдением. У меня в бюро ими, как и в твои времена, занимается целый профиль.

«Профилями» назывались профильные отделы ФСБ. Поскольку люди с врожденной склонностью к насилию или социопатии представляют опасность для себя и окружающих, Система распознает их еще в раннем возрасте, в ходе регулярного тестирования. Если болезненное состояние усугубляется, а терапия не помогает, такого сотрудника официально берут на учет, а при необходимости ставят на него датчик, регистрирующий все перемещения и уровень нервного возбуждения.

– У Мики Дельфина, который отвечает за профиль индучета, таких «клиентов» на сегодняшний день по стране 328 душ, – сказал Ветер. – И каждого мы, конечно, проверили. Нет, это сделал не психопат.

– Ты хочешь сказать «не зарегистрированный психопат». Что если Система кого-то пропустила?

– Маньяка, способного отрезать живому человеку голову, Система пропустить не может. Исключено. Сам подумай: нас всех тестируют с трехлетнего возраста, когда еще и притворяться-то не умеешь.

– Ладно. В учебнике написано, что следующий после мотивации пункт расследования – метод и почерк преступления.

Карл тяжело вздохнул.

– С этим вообще тупик. Следов никаких. И, главное, непонятно: как кто-то мог войти и выйти, не замеченный дверным регистратором «входа-выхода»?

– Может быть, через окно?

– Как это? – удивился Ветер. – То есть технически это, конечно, не очень сложно, но… странно. Люди не пользуются окнами для того, для чего есть дверь. Зачем? – И стукнул себя по лбу. – Я понял! Чтобы обмануть «умную дверь»! Но тогда… тогда мы имеем дело с субъектом, мыслящим неординарно. И, значит, очень опасным… Войти не через дверь, а через окно – это еще надо додуматься… В общем, одни загадки. Зачем убивать? Зачем отрезать голову? И куда она делась? Бред.

– Тебе легче. – Сильван сделался совсем мрачен. – У тебя хоть есть тело, пускай безголовое. У меня и тела не было. – Его брови сдвинулись, глаза смотрели мимо собеседника, в стену. – Ладно, коллега. Ты ведь приехал издалека не для того, чтобы рассказывать, а чтобы задавать вопросы. Про академика Томберга, верно? Ты изучил досье и обнаружил то, что тебя заинтриговало. Валяй. Спрашивай.

Ветер покинул столицу в самый разгар «расследования» (пора было привыкать к этому слову) и отправился в один из самых глухих уголков страны вот по какой причине.

Вдруг вспомнил, что тринадцать лет назад, когда он еще не работал в ФСБ, произошло нечто похожее. При обстоятельствах, так и оставшихся невыясненными, погиб уважаемый человек, большой ученый, главный конструктор Системы академик Томберг. У многих тогда возникло ощущение, что газеты чего-то недоговаривают. Группа депутатов Федерального Парламента даже делала запрос, но заседание по нему проходило в закрытом режиме и публике ничего дополнительного не сообщили, а потом, как всегда, были другие события, другие новости – и Ветер не мог вспомнить, чем история закончилась.

В его нынешнем положении поднять дело из архива было нетрудно. Карл начал листать папки – и очень скоро его охватила нервная дрожь.

История была, мягко говоря, странной.

Академик Томберг решил уйти. Он был совершенно здоров и не в таком уж продвинутом возрасте, под сто тридцать, но усталость от жизни у людей наступает в разное время.

В Федерации ведь как? Каждый человек с рождения находится под медицинским контролем и по закону обязан проходить регулярные проверки состояния организма. При необходимости врачи заменяют изношенные или проблемные элементы тела. Поэтому физически никто не дряхлеет. Люди прошлого ошибочно представляли себе жизненный цикл в виде этакой горки: сначала все вверх-вверх, а потом вниз-вниз. У них в ходу была поговорка «старость не радость», которая сегодня кажется парадоксом. А что же тогда, если не радость? И потом, не «старость», а «зрелость».

Личная эволюция индивида не прекращается до самого финала. Предки по невежеству принимали замедление и угасание гормональной деятельности за начало конца. Теперь же всякий школьник знает: так называемый репродуктивный период – не более чем вторая стадия роста, следующая после физиологического созревания. Во времена, когда люди неправильно жили и питались, у женщин детопроизводительный возраст обычно заканчивался на пятом десятке, у мужчин мог продолжаться до седьмого. Сейчас границы переместились лет на двадцать, но главным завоеванием антропологического прогресса стало даже не это, а открытие великих возможностей постгормонального периода, когда освободившийся от древнего инстинкта мозг разворачивает свои интеллектуальные способности в полную силу, желания становятся разумными, отношения ровными.

Лучшая пора человеческой жизни начинается после восьмидесяти-девяноста и длится до тех пор, пока в душе не накапливается усталость. Когда сеньор вдруг чувствует, что жизнь начинает повторяться, что всё уже было; когда ослабевает интерес к происходящему и любопытство к новому; когда хочется покоя и безмолвия – значит, пора уходить.

Ученые выдвинули гипотезу, что пресыщенность жизнью определена ограниченностью объема мозга – вернее, информации, которую он способен вместить и обработать. Устройство мозга – единственная часть организма, в которой медицина до сих пор так до конца и не разобралась, поэтому дальше гипотез дело пока не идет. Но факт есть факт: каждый человек, без исключения, начиная с определенного момента хочет уйти. Никуда не торопится. Ждет, когда это желание станет неодолимым. Говорят, оно сродни тому, как клонит в сон: сначала противишься, что-то лениво додумываешь, а потом уступаешь – ну, спать так спать.

Лет в сто пятьдесят, сто шестьдесят насытившийся жизнью сеньор со всеми прощается и, послушав приятных речей, выпивает бокал сладкого зелья (оно называется старинным словом «посошок»), после чего навсегда засыпает. Собравшиеся вздыхают, некоторые плачут, но не слишком горько. А бывает, что, взбодренный прощальными комплиментами, сеньор объявляет: пожалуй, поживу еще. И тогда все радуются, шутят, начинают нахваливать несостоявшегося покойника пуще прежнего.

Но у академика Томберга был особенный случай.

Из-за трагического стечения обстоятельств конструктор потерял жену. Они были в заграничной поездке, в Северо-Американских Соединенных Штатах, и у сеньоры случилось обширное кровоизлияние в мозг. Отсталая американская медицина оказалась бессильна. Ученый затосковал, утратил ко всему интерес, слег. Врачи не находили у него никаких болезней. Просто иссякла жизненная сила. Томберг без посторонней помощи не вставал, не хотел есть, отказывался с кем-либо встречаться. В конце концов он объявил, что собирается уходить.

Ну что тут поделаешь?

В Системе обязанности главного конструктора стал по совместительству временно исполнять директор. Началась подготовка торжественного прощания с заслуженным ученым.

И тут произошло нечто загадочное.

Когда утром в день церемонии приехали за академиком, дом оказался пуст. Исчез и сам Томберг, и приставленный к нему медассистент.

Искали всюду. Тщательно осмотрели и дом, и сад.

Нашли нескоро, почти случайно.

Томберг любил антиквариат. У него все было по-старинному. В подвале стояла большая чугунная отопительная печь позапрошлого века – музейный раритет. И там, в золе, были найдены остатки сгоревших человеческих тканей. Сделали анализ – Томберг!

Дело вел сам Сильван. Судя по досье, безрезультатно. Парламентская комиссия решила сохранить обстоятельства смерти академика в тайне от публики – иначе вся нация была бы потрясена. Надо было подумать о детях, с их ранимой психикой. Человек, сожженный в печи, – это слишком страшно. В общем, аргументы были те же, что и теперь, когда Совет Старейшин постановил не травмировать людей сообщением об ужасной смерти Максима Львовича Старицкого – по крайней мере до тех пор, пока не будет восстановлена картина случившегося.

Тогда, тринадцать лет назад, всё так и затихло. В энциклопедиях написано, что академик Томберг скоропостижно скончался.

Директор ФСБ Сильван взял на себя ответственность за проваленное следствие, подал в отставку и уехал из столицы. Вот отпустил бороду, не смотрит новости, восстанавливает тайгу.

– Меня заинтересовало не то, что я обнаружил в деле об убийстве Томберга, а то, чего я там не обнаружил, – сказал Карл, произнеся частицу «не» с нажимом. Он смотрел на собеседника в упор.

– О предполагаемом убийстве Томберга, – поправил Сильван. – Теоретически Томберг мог сам залезть в печь и сжечь себя. Признаков преступления мы не обнаружили. Мотивов тоже. Всё, как в этот раз.

– Нет, не всё. У тебя был подозреваемый. Я имею в виду пропавшего Ван Мыня….

Неинтересные профессии вроде домашних помощников, уличных уборщиков, медицинских ассистентов в Федерации непопулярны, и на подобную работу обычно нанимают иностранцев. Томберга в последний период жизни обслуживал китаец. Этот Ван Мынь был единственным человеком, которого овдовевший академик к себе подпускал. Называл близким другом, о чем-то подолгу с ним разговаривал.

Куда делся китаец, ФСБ так и не установила.

Сильван вздохнул.