На службе зла Гэлбрейт Роберт
– Мужей зачастую коробит, когда их половинки находят общий язык с другими мужчинами.
– Что же мне теперь делать: работать исключительно под началом женщин?
– Нет, – сказала Линда, – Я просто имею в виду, что Мэтью, очевидно, чувствует угрозу.
Порой Робин казалось, будто мама жалеет, что дочь ни с кем не встречалась, прежде чем полностью посвятить себя Мэтью. Линда была близка со своей единственной дочерью. Сейчас, в этом кафетерии, среди гомона и звона, Робин осознала, что боится, как бы Линда не заикнулась о возможности отменить свадьбу. Невзирая на усталость и измотанность, на тяжелые переживания последних месяцев, Робин не усомнилась в своей любви к Мэтью. Платье готово, церковь выбрана, свадьба практически оплачена. Нужно бороться и прийти к финишу.
– Я не влюблена в Страйка. Так или иначе, у него есть девушка: он встречается с Элин Тофт. Это радиоведущая на Би-би-си.
Она надеялась, такие сведения отвлекут мать, любительницу послушать радио за стряпней или садовыми работами.
– Элин Тофт? Та самая красотка-блондинка, которую вчера вечером показывали по телевизору в передаче про композиторов-романтиков? – уточнила Линда.
– Вероятно, – ответила Робин с подчеркнутым безразличием и, несмотря на успех своего отвлекающего маневра, сменила тему. – Так, значит, ты собираешься избавиться от «лендровера»?
– Совершенно верно. Вряд ли за него что-нибудь дадут. Может, сдать на утилизацию… а между прочим, – спохватилась Линда, озаренная внезапной мыслью, – не хотите ли вы с Мэтью забрать его себе? Налог уплачен за год вперед, техосмотр с грехом пополам обычно проходится…
Робин задумчиво жевала печенье. Мэтью вечно сетовал, что у них нет машины, отсутствие которой он приписывал ее низкой зарплате. Он буквально с ума сходил от зависти, глядя на кабриолет А3 зятя. Робин знала, что отношение Мэтью к старому, видавшему виды «лендроверу» с его неистребимым запахом мокрой псины и резиновых сапог будет совершенно иным, но, в час ночи сидя в семейной гостиной, ее жених перечислил зарплаты всех своих ровесников и смело заключил, что доходы Робин помещаются в самой нижней строке турнирной таблицы. Внезапно разозлившись, она представила, как говорит своему жениху: «У нас уже есть „ровер“, Мэтт, зачем копить на „ауди“?», но вслух только сказала:
– Он очень пригодится в работе, если потребуется выезжать за пределы Лондона. Страйку не нужно будет брать машину напрокат.
– Мм, – как будто в рассеянности ответила Линда, но при этом внимательно посмотрела на дочь.
Они поехали домой и обнаружили, что Мэтью накрывает на стол вместе с будущим тестем. Как правило, он больше помогал по хозяйству в родительском доме Робин, чем в их с ней съемной квартире.
– Что там с платьем? – спросил он таким тоном, что Робин расценила это как попытку примирения.
– Все в порядке, – сказала она в ответ.
– Или задавать такой вопрос – плохая примета? – уточнил он, а потом, заметив, что она не улыбнулась, добавил: – Уверен, ты все равно будешь выглядеть прекрасно.
Смягчившись, Робин протянула ему руку, а он подмигнул, сжимая ее пальцы. Тем временем Линда вклинилась между ними, со стуком опустила на стол блюдо с картофельным пюре и объявила, что дарит им свой старенький «лендровер».
– Что? – в смятении переспросил Мэтью.
– Ты же сам постоянно говоришь, что хочешь машину, – сказала Робин, вставая на защиту матери.
– Да, но «лендровер» в Лондоне?..
– А почему бы и нет?
– Это подпортит его имидж, – сказал ее младший брат Мартин, только что вошедший в комнату с газетой в руке: он изучал участников сегодняшних скачек «Гранд-Нэшнл»[25]. – Идеальный же вариант, Роб. Явственно вижу, как вы с Хопалонгом[26] мчитесь по бездорожью к месту преступления.
Квадратная челюсть Мэтью застыла.
– Заткнись, Мартин! – отрезала Робин, садясь за стол и испепеляя взглядом брата. – Хотела бы я посмотреть, как ты прямо в глаза назовешь Страйка Хопалонгом, – добавила она.
– Наверное, он посмеется, – беззаботно ответил Мартин.
– Наверное, потому, что вы отличились в одной и той же области? – спросила Робин, повысив голос. – Наверное, потому, что у вас обоих на счету воинские подвиги, что вы оба рисковали жизнью и здоровьем?
У них в семье Мартин был единственным из четверых детей, кто не стал поступать в университет и до сих пор жил с родителями. Малейший намек на отсутствие у него каких-либо достижений приводил Мартина в ярость.
– Ты к чему, мать твою, клонишь? Что ж мне, по-твоему, в армию идти? – вскипел он.
– Мартин! – резко одернула его Линда. – Придержи язык!
– Вы еще не поцапались из-за того, что у тебя до сих пор две ноги, Мэтт? – спросил Мартин.
Швырнув на стол нож и вилку, Робин вылетела из кухни. В памяти снова возник образ отрубленной ноги, с ярко-белой костью, торчащей из мертвой плоти, с этими грязными ногтями… возможно, жертва собиралась их почистить, а то и сделать педикюр, прежде чем предстать перед кем-нибудь из посторонних. У Робин хлынули слезы – впервые с того момента, когда пришла посылка. Узор ковра на старой лестнице расплывался; дверную ручку спальни пришлось искать на ощупь. Подойдя к кровати, Робин содрогнулась всем телом, рухнула ничком на чистое одеяло и закрыла мокрое лицо ладонями в попытке заглушить рыдания. Она не хотела, чтобы кто-то из близких пришел за ней следом, не хотела ни разговаривать, ни объяснять; ей просто требовалось побыть одной, чтобы выплеснуть чувства, которые она сдерживала всю неделю.
Шутка ее брата эхом вторила остротам Страйка о расчленениях. Жертва рассталась с жизнью при кошмарных, жестоких обстоятельствах, но, похоже, никого это не волновало так, как Робин. Смерть и топор превратили безвестную девушку в кусок мяса, сделали из нее задачу, требующую решения, и Робин ощущала себя единственной, кто понимал, что не далее как неделю назад эта нога принадлежала некоему живому, дышащему человеческому существу.
Минут через десять Робин перевернулась на спину, открыла заплаканные глаза и оглядела свою старую спальню, словно ища поддержки. Когда-то ее комната казалась единственным безопасным местом на земле. Отчислившись из университета, Робин три месяца почти не выходила из этих стен, даже чтобы поесть. Тогда стены были ярко-розовыми – ошибочное интерьерное решение, принятое ею в шестнадцать лет. Робин и сама это понимала, однако не хотела просить отца сделать тут ремонт, а потому скрыла чересчур броский цвет невероятным количеством постеров. Раньше напротив кровати висел огромный плакат Destiny’s Child[27]. Теперь обои в комнате сменились нежно-голубыми: об этом позаботилась Линда, когда дочь переехала к Мэтью в Лондон, но Робин до сих пор представляла Бейонсе, Келли Роуленд и Мишель Уильямс, глядящих на нее с обложки альбома «Survivor»[28]. Видение было связано с худшим временем в ее жизни. Теперь же на стене висело лишь две фотографии: на одной Робин в выпускном классе (Мэтью стоял на заднем плане – самый красивый парень, отказавшийся улыбаться и надевать дурацкую шапочку), а на другой двенадцатилетняя Робин катается на своем стареньком пони Ангусе, лохматом, сильном и упрямом животном с дядиной фермы; Робин души в нем не чаяла, несмотря на его строптивость. Истощенная и измученная, она поморгала, чтобы избавиться от слез, и вытерла мокрое лицо ладонями. Из кухни, находящейся прямо под ее комнатой, доносились приглушенные голоса. Робин была уверена, что мать требует от Мэтью на некоторое время оставить ее дочь в покое, и надеялась, что он ее послушает. Она готова была провалиться в сон вплоть до конца выходных. Через час, когда Робин все так же лежала на двуспальной кровати, сонно глядя на верхушку торчавшей за окном липы, Мэтью постучался в дверь и вошел с кружкой чая в руках:
– Твоя мама говорит, это тебе не помешает.
– Спасибо, – сказала Робин.
– Мы все вместе собираемся смотреть «Гранд-Нэшнл». Мартин поставил кучу денег на Баллабригса.
Ни слова о ее страданиях, о толстокожести Мартина. Мэтью всем видом показывал, что она некоторым образом опозорилась, а он предлагает ей выход. Робин сразу поняла, что он даже не подозревает, какие чувства всколыхнулись в ней при мысли о той несчастной девушке. Нет, он всего лишь досадовал, что в разговоре снова промелькнуло имя Страйка, которого никто из Эллакоттов даже в глаза не видел. Прямо как с Сарой Шедлок на регби, один в один.
– Я не люблю смотреть, как лошади ломают себе шею, – сказала Робин, – и вообще мне нужно немного поработать.
Он взирал на нее сверху вниз, а затем вышел, хлопнув дверью, отчего створка дернулась и снова отворилась.
Робин села, пригладила волосы, сделала глубокий вдох и пошла к туалетному столику за ноутбуком. Поначалу она чувствовала себя виноватой, что взяла компьютер с собой: надеялась выкроить время для своих, так сказать, линий следствия. Но Мэтью с его всепрощением поставил крест на этих надеждах. Пусть себе смотрит скачки. А ее ждут дела поважнее. Вернувшись к кровати, она подложила под спину горку подушек, открыла ноутбук и перешла к закладкам браузера, о которых не знал никто, даже Страйк, который, несомненно, подумал бы, что она попусту тратит время. Робин уже посвятила не один час разработке двух отдельных, но пересекающихся линий следствия, бравших начало от писем, которые она настоятельно рекомендовала Страйку показать Уордлу: сообщение девушки, желавшей отрезать собственную ногу (как видно, несчастная страдала синдромом нарушения целостности восприятия тела, который характеризуется иррациональным желанием удалять здоровые конечности), а также тошнотворное послание от мужчины, которому для чего-то понадобилась культя Страйка.
Работа человеческого мозга всегда увлекала Робин; в университете она выбрала для себя психологию, хотя и не доучилась. Начитавшись научных статей, Робин теперь знала, что синдром невосприятия целостности собственного тела, или СНЦСТ, – весьма редкое заболевание, причины которого до сих пор неизвестны. Пролистав сайты поддержки, она убедилась, с какой неприязнью люди относятся к СНЦСТ-пациентам. Форумы пестрели злобными обвинениями: мол, другие не просили делать их инвалидами, а эти сами напрашиваются, просто внимание к себе привлекают таким нелепым и отвратительным способом. В ответ на подобные нападки следовали не менее жесткие комментарии: неужто вы всерьез считаете, что больные хотели родиться с СНЦСТ? Неужели до вас не доходит, сколько страданий этот недуг приносит человеку – когда тебе не просто хочется, а жизненно необходимо избавиться от конечности, и уже не важно, ампутация это будет или паралич? Робин задумалась, что сказал бы Страйк, ознакомившись с историями СНЦСТ-пациентов. Вряд ли он выразил бы им сочувствие.
Внизу скрипнула дверь в гостиную, и до слуха Робин на миг донесся стрекот комментатора, смех Мартина и голос ее отца, выгонявшего из комнаты старого коричневого лабрадора, который испортил воздух.
За день Робин так вымоталась, что, к своей досаде, не смогла вспомнить имя той девушки, которая обращалась к Страйку за советом по поводу ампутации ноги, – вроде бы Кайли. Медленно листая самый посещаемый сайт поддержки, Робин высматривала ники пользователей, которые могли бы иметь хоть какое-то отношение к той девушке, – ведь куда еще, если не в виртуальный мир, подросток со странной навязчивой идеей пойдет делиться своими фантазиями?
Дверь в спальню, неплотно прикрытая после ухода Мэтью, широко распахнулась – это изгнанник Раунтри вразвалочку явился к ней в комнату. Робин рассеянно потрепала его за ухом, и пес, получив свою порцию ласки, шлепнулся на прикроватный коврик. Сначала он барабанил хвостом по полу, но вскоре уснул и засопел. Под аккомпанемент собачьего храпа Робин вернулась к прочесыванию форумов.
Внезапно ее захлестнуло радостное волнение, знакомое с первых дней работы в агентстве Страйка: это чувство служило наградой за поиск информации, малейшие крупицы которой могли что-то означать, а могли и нет, но иногда, в особых случаях, давали ключ к разгадке.
Nowheretoturn: Кто-нить че-нить знает про Корморона Страйка?
Затаив дыхание, Робин развернула ветку.
W@nBee: Это детектив одноногий? Ветеран типо.
Nowheretoturn: Говорят, он сам себя и покалечил.
W@nBee: Не, я тебе отвечаю, он Афган прошел.
И на этом все. Робин прошерстила остальные ветки, но безвестный Nowheretoturn[29] расспросы прекратил и на форуме больше не мелькал. Само по себе это ничего не значило: сменить ник проще простого. Робин продолжала поиски, пока не убедилась, что исследовала каждый уголок этого сайта, но в других местах имя Страйка не упоминалось.
Радость открытия угасла. Даже если предположить, что автор письма и неведомый Nowheretoturn – это одно и то же лицо, та девушка писала в полной уверенности, что ногу Страйк отрезал себе сам. Не так-то много найдется известных ампутантов, про которых можно с легкостью подумать, будто конечностей они лишились добровольно.
Из гостиной теперь неслись подбадривающие вопли. Робин решила на время оставить СНЦСТ-форумы и размотать вторую нить своего расследования.
Ей приятно было считать, что сыскная работа ее закалила. Однако, едва взглянув на первые попавшиеся сайты, посвященные фантазиям акротомофилов – людей с сексуальным влечением к калекам, – Робин почувствовала противный спазм в желудке; это ощущение не покидало ее и после того, как она выключила компьютер. Ей попались на глаза излияния мужчины (Робин могла только предполагать, что это мужчина), чьи самые волнующие сексуальные фантазии были о женщине с ампутированными – выше локтей и коленей – конечностями. Его, похоже, особенно заботила длина оставшихся культей. Второй мужчина (уж эта личность никак не могла быть женщиной) с юности во время мастурбации представлял, как ампутируют ноги ему и его лучшему другу. Автор рассуждал о красоте культей, об ограниченной подвижности ампутантов, об инвалидности как высшей степени зависимости от воли других.
Внизу невнятно гнусавил комментатор Больших национальных скачек, фанатичные вопли ее брата становились все громче, а Робин по-прежнему изучала форумы, пытаясь найти хоть одно упоминание Страйка и обнаружить связь между этой сексуальной девиацией и насилием. Она отметила, что никого из тех людей, что делились своими фантазиями о калеках и ампутациях, насилие и боль, судя по всему, не возбуждали. Даже мужчина, фантазировавший об ампутации ног себе и своему другу, четко и ясно давал понять: отрезание конечностей привлекает его исключительно как средство получить культи.
Мог ли субъект, которого возбуждает инвалидность Страйка, отрезать женщине ногу и прислать по почте? Мэтью бы сказал – безусловно, презрительно подумала Робин, ведь он как рассуждает: если человек настолько не дружит с головой, что балдеет от обрубков, то с него станется отпилить кому-нибудь ногу. Ей почти явственно слышалось, каким тоном Мэтью изрекает свой вердикт. Однако подробности, запомнившиеся ей из письма Р. Л. и вынесенные из откровений его собратьев по акротомофилии, наводили на мысль, что настойчивое желание Р. Л. «все исправить» означало скорее практики, которые Страйк нашел бы, пожалуй, еще менее привлекательными, чем сама ампутация. Конечно, Р. Л. может оказаться акротомофилом и психопатом одновременно…
– ЙЕС! МАТЬ ТВОЮ, ЙЕС! ПЯТЬСОТ ФУНТОВ! – завопил Мартин.
Судя по ритмичному топоту, доносившемуся из коридора, Мартин решил, что гостиная тесновата для полноценного исполнения победного танца. Раунтри проснулся, вскочил и лениво гавкнул. Грохот стоял такой, что Робин не услышала, как Мэтью поднимается к ней по лестнице. При его появлении она инстинктивно нажала на стрелку «Назад», перелистав в обратном порядке сайты, посвященные сексуальной фетишизации калек.
– Привет, – сказала она. – Похоже, Баллабриггс выиграл.
– Ага, – ответил Мэтью.
Второй раз за день он протянул ей руку. Робин отодвинула ноутбук, Мэтью помог ей встать и обнял. Тепло его тела успокаивало, обволакивало, утешало. Она бы не вынесла еще одной ночной перебранки. Но вдруг он отстранился, уставившись ей через плечо.
– Что такое?
Она покосилась на ноутбук. Посреди мерцающей страницы текста выделялось крупное, в рамочке определение:
Акротомофилия (сущ.) – сексуальная девиация, характеризующаяся повышенным сексуальным влечением к парализованным, а также к лицам с ампутированными конечностями.
Повисла неловкая пауза.
– Сколько лошадей погибло? – спросила Робин надтреснутым голосом.
– Две, – бросил Мэтью и вышел из комнаты.
14
Blue yster Cult. «Showtime»[30]
- …you ain’t seen the last of me yet,
- I’ll find you, baby, on that you can bet.
В воскресенье в полдевятого вечера Страйк стоял у вокзала Юстон и курил последнюю сигарету: до Эдинбурга предстояло пилить девять часов. Элин огорчилась, что он не попадает на вечерний концерт; в качестве компенсации они провели всю вторую половину дня в постели – Страйк был только счастлив. Красотка, обычно собранная и довольно холодная, Элин отбрасывала всякое смущение, оказываясь в спальне. Желанные затяжки сигаретой сливались с воспоминаниями о некоторых интимных зрелищах и звуках: чуть влажная алебастровая кожа у него под губами, стоны, вырывающиеся из ее широко раскрытого бледного рта. У Элин в шикарных апартаментах на Кларенс-Террас курить не разрешалось, потому что ее дочка страдала астмой. После любовных ласк Страйк боролся со сном за просмотром телепередачи Элин о композиторах-романтиках.
– Знаешь, ты похож на Бетховена, – задумчиво сказала она, когда камера наехала на мраморный бюст композитора.
– С расплющенным шнобелем.
Такое он о себе уже слышал.
– И зачем тебе сейчас в такую даль? – спросила Элин, когда он, сидя на ее кровати, надевал протез; спальня, отделанная в бело-кремовых тонах, не производила такого депрессивного впечатления, как комната для гостей в доме Ника и Илсы.
– Версию одну прорабатываю, – ответил Страйк, прекрасно понимая, что это большое преувеличение.
А Дональда Лэйнга и Ноэла Брокбэнка не связывало с той посылкой ничего, кроме его собственных смутных подозрений. Как ни жалко было Страйку выкладывать почти три сотни фунтов за билеты, он ничуть не раскаивался в своем решении.
Затоптав окурок протезированной ногой, он вошел в здание, купил себе в вокзальном супермаркете кое-что пожевать и влез в ночной поезд. В одноместном купе он увидел узкую койку и складную раковину. Впрочем, за годы армейской службы ему доводилось ночевать и в менее комфортных условиях. Плюсом оказалось то, что длины койки как раз хватило на его почти двухметровый рост, а перемещаться с отстегнутым протезом в тесном пространстве всегда было легче. Угнетала только жарища: у Страйка в мансарде поддерживалась такая бодрящая температура, какой не вынесла бы ни одна женщина. Правда, ни одна женщина и не ночевала у него в мансарде. Элин не изъявляла ни малейшего желания туда заглянуть, а своей сестре Люси он не давал возможности увидеть его истинное финансовое положение. Если вдуматься, к нему заходила одна только Робин.
Поезд с рывком двинулся вдоль перрона. За окном потянулись столбы и скамьи. Опустившись на койку, Страйк развернул первый багет с беконом, впился в него зубами и вспомнил, как Робин, бледная и дрожащая, сидела у него за кухонным столом. Можно было только порадоваться, что сейчас она в безопасности родительского дома, в Мэссеме; по крайней мере, одной зудящей тревогой меньше.
Нынешнее положение было ему не внове. Он будто бы вернулся на армейскую службу и ехал на другой конец Соединенного Королевства в самом дешевом купе, чтобы явиться в местное подразделение ОСР в Эдинбурге. Туда его раньше не заносило. Как он слышал, подразделение размещалось в замке, стоящем на краю скалистого утеса в центре Эдинбурга.
Позже, сходив отлить в грохочущий общий сортир, он вернулся в купе, разобрал койку и лег в семейных трусах поверх тонкого одеяла в надежде если не уснуть, то хотя бы подремать. Из-за духоты, переменчивой качки и тряски спать было невозможно. После того как в Афгане взорвался «викинг», в котором он оставил полноги и двоих однополчан, Страйк с трудом выносил, чтобы его возили другие люди. Теперь выяснилось, что это подобие фобии распространяется и на поезда. Три раза его будили, как сигналы тревоги, свистки встречных локомотивов; на поворотах казалось, что этот железный монстр вот-вот завалится, сойдет с рельсов и разлетится на части…
На эдинбургский вокзал Уэйверли поезд прибыл в четверть шестого, но завтрак подавали только в шесть. Страйка разбудили шаги проводника, разносившего подносы. Когда Страйк открыл ему дверь, парнишка в форме громко ойкнул, но, переводя взгляд с пассажира на лежавший у того за спиной протез, убедился, что нога не отрезана, и заговорил:
– Прустите, увужаемый! – В его речи звучал сильный акцент уроженца Глазго. – Не гутов был!
Страйка это рассмешило. Взяв поднос, он задвинул дверь. После практически бессонной ночи ему куда больше хотелось курить, чем жевать разогретый резиновый круассан. Пристегивая протез и одеваясь, он выпил черный кофе и одним из первых вышел на холодный шотландский рассвет.
На вокзале у него возникло странное чувство, будто он оказался на дне пропасти. Сквозь гармошку потолка виднелись очертания уходящих куда-то ввысь готических зданий. Разыскав около стоянки такси назначенное Хардэйкром место встречи, он присел на холодную железную скамью, поставил в ногах рюкзак и закурил.
Хардэйкра пришлось ждать двадцать минут; когда же он появился, Страйку сделалось сильно не по себе. Он изначально был так благодарен за предложенный автомобиль, что даже не подумал спросить, на чем ездит его друг.
На «мини». Вот зараза… на «мини».
– Огги!
Они обменялись полуобъятием-полурукопожатием, на американский манер, проникший даже в вооруженные силы. В Хардэйкре роста было едва-едва метр семьдесят. Волосы редеющие, мышасто-серые, вид беззлобный. Но Страйк знал, что за этой непримечательной внешностью скрывается острейший следственный ум. Они вместе работали по Брокбэнку, и одного этого было достаточно, чтобы прочно их связать, хотя впоследствии у обоих начались неприятности.
Только когда Хардэйкр увидел, как его старый товарищ сложился, чтобы втиснуться в «мини», до него дошло, что нужно было упомянуть марку машины.
– Я уж и забыл, что ты такой громила, – прокомментировал он. – Сможешь сесть за руль?
– Отчего же нет? – Страйк до упора отодвинул назад пассажирское сиденье. – Спасибо, что тачку подогнал, Харди.
Хорошо еще, что машина оказалась на «автомате», а не на «ручке».
Дорога шла в гору, мимо закопченных строений, взиравших на Страйка сквозь люк в крыше автомобиля. Раннее утро выдалось промозглым и неприветливым.
– Позже распогодится, – пробормотал Хардэйкр, когда они тряслись по крутой булыжной мостовой Королевской Мили, мимо магазинов, торгующих килтами и флагами с изображением геральдического льва, мимо ресторанов и кафе, мимо щитов с рекламой экскурсий в замки с привидениями, мимо боковых улочек, открывавших внизу, по правую руку, мимолетные виды города.
На вершине холма появился замок, темный и неприступный на фоне неба, обнесенный извилистыми стенами. Хардэйкр свернул направо, в сторону от ворот с гербом, к которым уже подтягивались туристы, желая избежать очереди.
У деревянной будки он назвал свою фамилию, помахал пропуском и проехал на территорию, направляясь к арке из вулканического камня, ведущей в ярко освещенный тоннель с сетью толстых силовых кабелей по стенам. Миновав тоннель, они оказались высоко над городом, рядом с пушками, выстроившимися вдоль парапетов, далеко от туманных шпилей и крыш черного с золотом города, тянувшегося до залива Ферт-оф-Форт.
– Ничего так. – Страйк, заинтересовавшись, подошел ближе к пушкам.
– Да, вполне себе, – согласился Хардэйкр, окидывая прозаичным взглядом столицу Шотландии. – Нам сюда, Огги.
В замок они вошли через боковую деревянную дверь. Страйк шагал за Хардэйкром по холодным каменным плитам узкого коридора; два лестничных пролета вверх – и правая нога запротестовала. На стенах через произвольные промежутки висели гравюы с изображениями одетых в парадную форму военных Викторианской эпохи.
Одна из дверей на первой площадке вела в коридор с видавшей виды темно-красной дорожкой и зелеными больничными стенами. В него выходили многочисленные кабинеты. Хотя Страйк никогда здесь не бывал, он сразу почувствовал нечто родное – не то что возле знакомого сквота на Фулборн-стрит. Тут он мог бы сесть за свободный письменный стол и уже через десять минут заниматься привычным делом.
По стенам висели плакаты, один из которых напоминал следователям, насколько важен и как должен использоваться «золотой час» – тот краткий промежуток времени после совершенного преступления, когда улик еще много и собрать их легко; на другом были фотографии, помогающие распознать те или иные наркотики. К белым доскам крепились магнитами сведения о состоянии текущих дел и сроках их завершения: «ожидается анализ голосового (телефонного) сообщения и ДНК-анализ», «запросить форму 3», тут же лежали металлические футляры с портативными наборами для снятия отпечатков пальцев.
Дверь, ведущая в лабораторию, оказалась открыта. На высоком металлическом столе виднелся полиэтиленовый пакет для вещдоков, а в нем подушка с бурыми пятнами крови. Рядом – картонная коробка с бутылками спиртного. Где кровь – там всегда алкоголь. В углу стояла пустая бутылка из-под виски «Беллз», накрытая красной армейской фуражкой – «красная шапка», по которой, собственно, и называлось между своими это подразделение.
С ними поравнялась идущая навстречу коротко стриженная блондинка в деловом костюме:
– Страйк!
Он узнал ее не сразу.
– Эмма Дэниелз. Каттерик, две тысячи второй, – напомнила она с усмешкой. – Ты еще обозвал нашего старшего сержанта «беспрокий мудень».
– Да, точно, – согласился Страйк; Хардэйкр только хмыкнул. – Он таким и был. Ты, я смотрю, подстриглась.
– А ты, я смотрю, прославился.
– Не стоит преувеличивать, – сказал Страйк.
Какой-то бледный парень в сорочке без пиджака высунул голову из кабинета дальше по коридору, явно заинтересовавшись этим обменом репликами.
– Нам пора, Эмма, – сухо сказал Хардэйкр и обратился к Страйку: – Так я и знал, что тут найдется полно желающих на тебя поглазеть.
С этими словами он провел Страйка к себе в кабинет и плотно прикрыл дверь.
В помещении царил полумрак – главным образом из-за того, что окно выходило прямо на зубчатый скалистый утес. Интерьер оживляли фотографии детишек Хардэйкра и внушительная коллекция пивных кружек, а в остальном отделка повторяла все то, что Страйк увидел в коридоре: потертую ковровую дорожку и бледно-зеленые стены.
– Ну, так, Огги. – Хардэйкр посторонился, пропуская Страйка за свой рабочий стол. – Вот он, тут.
ОСР смог получить доступ к материалам трех других подразделений.
На монитор было выведено фото Ноэла Кемпбелла Брокбэнка, сделанное до знакомства с ним Страйка, до того как Брокбэнку раскроили узкую, вытянутую физиономию с синевой на подбородке, отчего у него на всю жизнь провалилась глазница и одно ухо сделалось больше другого. Страйк узнал его именно таким, с перекошенными чертами, как будто голову Брокбэнка зажимали в тиски.
– Распечатки делать нельзя, Огги, – сказал Хардэйкр, когда Страйк уселся в офисное кресло на колесиках, – но можешь щелкнуть экран на мобильный. Кофе?
– Давай чай, если есть. Вот спасибо.
Выйдя из кабинета, Хардэйкр так же тщательно прикрыл за собой дверь, и Страйк достал мобильник, чтобы сделать фотографии с монитора. Добившись приличного изображения, он проскролил материалы вниз и пробежал глазами полное досье Брокбэнка, обращая особое внимание на дату рождения и другие сведения личного характера.
Брокбэнк оказался одногодком Страйка, но появился на свет в день Рождества. Завербовавшись на военную службу, указал в качестве места проживания Бэрроу-ин-Фернесс. Незадолго до своего участия в операции «Грэнби» – больше известной широкой общественности как первая война в Персидском заливе – женился на вдове военнослужащего с двумя дочерьми, одну из которых звали Бриттани. Когда он служил в Боснии, у него родился сын.
Делая себе пометки, Страйк листал досье, пока не дошел до увечья, которое изменило жизнь Брокбэнка и положило конец его службе. Вернулся Хардэйкр, принес две кружки, и Страйк, не отрываясь от файла, пробормотал благодарность. В личном деле не упоминалось преступление, в котором обвинялся Брокбэнк; Страйк и Хардэйкр вели следствие на пару, и оба остались при своем убеждении: Брокбэнк виновен. Тот факт, что он сумел уйти от правосудия, не давал покоя Страйку на протяжении всей его армейской карьеры. В память ему врезалось выражение лица Брокбэнка, с которым тот бросился на него с «розочкой» из пивной бутылки: какое-то дикое, кошачье. Роста он был примерно такого, как Страйк, а то и выше. Когда Страйк точным ударом отбросил его на стену, грохот раздался, по словам Хардэйкра, такой, будто в казарму врезался автомобиль.
– Как я посмотрю, нехилую военную пенсию получает, – пробормотал Страйк, выписывая названия тех населенных пунктов, куда переводили пенсию после увольнения Брокбэнка из армии.
Сначала Брокбэнк отправился домой, в Бэрроу-ин-Фернесс. Затем в Манчестер, но менее чем на год.
– Ха! – вполголоса выговорил Страйк. – Значит, это все же был ты, ублюдок.
Из Манчестера Брокбэнк перебрался в Маркет-Харборо и, наконец, вернулся в Бэрроу-ин-Фернесс.
– Харди, а здесь что?
– Заключение психиатра, – ответил Хардэйкр, который, сидя на низком табурете у стены, занимался своими файлами. – Это не для твоих глаз. Ума не приложу, как я мог там его оставить. Вопиющая халатность.
– Вопиющая, – согласился Страйк, открывая файл.
Впрочем, в психиатрическом заключении он не нашел для себя почти ничего нового. При госпитализации выяснилось, что Брокбэнк подвержен алкоголизму. Среди психиатров не наблюдалось единодушия в вопросе о том, какие симптомы его заболевания вызваны алкоголем, какие – посттравматическим стрессом, а какие – черепно-мозговой травмой. Страйку пришлось погуглить ряд терминов: афазия – полная или частичная утрата речи, трудность в подборе слов; дизартрия – расстройство произносительной организации речи; алекситимия – неспособность пациента называть эмоции, переживаемые им самим. Как нельзя кстати была для Брокбэнка забывчивость. Насколько сложно было бы ему симулировать некоторые из этих классических симптомов?
– Они одного не учитывают, – сказал Страйк, который сохранял приятельские отношения с несколькими людьми, получившими черепно-мозговые травмы, – что это прежде всего редкостный говнюк.
– Точно, – подтвердил из-за своего монитора Хардэйкр, потягивая кофе.
Страйк закрыл файлы Брокбэнка и принялся за Лэйнга. С фотографий смотрел именно тот «погранец», который запомнился Страйку: двадцатилетний, широкий в плечах, бледный, с низко заросшим лбом и темными хорьковыми глазками. Страйк хорошо помнил подробности армейской службы Лэйнга, которую сам же прервал. Записав себе адрес Лэйнговой матери в Мелроузе, он пробежал глазами остальные материалы, а потом открыл прикрепленное психиатрическое заключение.
…выраженные признаки социопатии и пограничной психопатии… может представлять опасность для окружающих…
От громкого стука в дверь Страйк вскочил, поспешно закрыв файлы с личными делами. Хардэйкр даже не успел встать, как в кабинет ворвалась свирепого вида женщина в юбке и жакете.
– По Тимпсону что-нибудь для меня готово? – рявкнула она Хардэйкру и бросила подозрительный взгляд на Страйка: тот заключил, что она проинформирована о его приходе.
– Ну, я пошел, Харди, – сразу сказал он. – Рад был повидаться.
Хардэйкр скупо представил его уоррент-офицеру, без лишних слов очертил историю их знакомства и вышел проводить Страйка.
– Сегодня я тут допоздна, – сказал он, когда они за дверью пожали друг другу руки. – Звони, когда станет ясно, в котором часу вернешь тачку. Счастливо тебе.
Осторожно спускаясь по каменной лестнице, Страйк невольно думал, что мог бы и сам служить здесь, рядом с Хардэйкром, подчиняясь привычному распорядку и требованиям Отдела специальных расследований. Командование было согласно оставить его на службе, даже после ампутации. Он никогда не жалел о своем решении комиссоваться, но от этого краткого, нежданного погружения в прежнюю жизнь на него накатила тоска.
Он вышел на слабый солнечный свет, пробивавшийся сквозь разрыв в облаках, и, как никогда остро, ощутил перемену своего статуса. Да, он теперь волен не подчиняться дурацким приказам, не обязан протирать штаны в этом офисе на скалистом утесе, но из-за этого лишен тех возможностей и перспектив, которые дает британская армия. Сейчас он остался один на один с делом, которое грозило зайти в тупик. Его оружием в борьбе с тем, кто прислал Робин отсеченную женскую ногу, была лишь пара-тройка адресов.
15
Where’s the man with the golden tattoo?
Blue yster Cult. «Power Underneath Despair»[31]
Как и предвидел Страйк, поездка на «мини», как ни регулируй сиденье, обернулась сущим мучением. На педаль газа приходилось давить левой ногой, а это требовало неловких акробатических телодвижений в весьма ограниченном пространстве. Только вырвавшись за пределы шотландской столицы и встав на трассу А7 до Мелроуза, он почувствовал, что может наконец-то отвлечься от водительских ухищрений, чтобы обратиться мыслями к рядовому Дональду Лэйнгу из Королевских собственных пограничных войск, с которым впервые встретился одиннадцать лет назад на боксерском ринге.
Встреча состоялась вечером, в холодном, неприветливом, плохо освещенном спортзале, под рев пятисот солдатских глоток. Тогдашний представитель Королевской военной полиции капрал Корморан Страйк, в отличной форме, настроенный, накачанный, на двух сильных ногах, был готов проявить себя на турнире родов войск по боксу. У Лэйнга в зале оказалось примерно втрое больше болельщиков, чем у Страйка. Ничего личного: военная полиция была в принципе непопулярна. Под конец удачного турнирного дня все жаждали увидеть, как Красную Шапку отправят в нокаут. В программе этот матч тяжеловесов стоял последним. Зрительский рев отдавался в венах обоих бойцов вторым пульсом. Противник запомнился Страйку маленькими черными глазками и коротким ежиком волос цвета темно-рыжей лисицы. А еще – татуировкой желтой розы во все левое предплечье. Шея у Лэйнга была намного шире узкой челюсти, бледная, безволосая грудь смотрелась как мраморный бюст Атласа, а на незагорелых бицепсах и плечах комариными укусами выделялись веснушки. Четыре раунда не выявили победителя: более молодой соперник, возможно, двигался быстрее, Страйк был техничнее. В пятом Страйк после отбива удара сделал ложный выпад в лицо сопернику, а затем нанес ему удар по почкам и отправил его в нокдаун. Настроенная антистрайковски часть публики притихла, когда Лэйнг растянулся на ринге, но потом затрубила, как стадо слонов. Лэйнг поднялся на ноги при счете «шесть», но, как видно, забыл на холщовом полу некоторые правила самодисциплины. Бил открытой перчаткой, не спешил прекращать атакующие действия по команде «брейк», за что получил строгое замечание от рефери; нанес удар после гонга; схлопотал второе предупреждение.
Через минуту после начала шестого раунда Страйк сумел найти брешь в рассыпающейся технике Лэйнга, у которого уже кровил нос, и бросил его на канаты. Когда рефери развел их в стороны и дал команду продолжать, Лэйнг забыл последние приличия и попытался нанести удар головой. Рефери попытался вмешаться, но Лэйнг как с цепи сорвался: Страйк чудом избежал удара ногой в пах, а во время клинча почувствовал, как ему в щеку вгрызаются зубы. Крики судьи, старавшегося унять хулигана, доносились до Страйка неразборчиво, зал неловко затих от зрелища такого звериного бешенства Лэйнга, а тот как ни в чем не бывало собрался с силами и замахнулся, но Страйк успел увернуться и жестко ударил Лэйнга под дых. Лэйнг сложился пополам, задохнулся и упал на колени. Страйк, с окровавленной щекой, ушел с ринга под редкие аплодисменты.
В турнире родов войск он занял второе место, уступив какому-то сержанту-десантнику, а через две недели его перевели из Олдершота, но перед тем до него дошли слухи, что Лэйнг сидит в казарме под домашним арестом за нарушение спортивной этики и хулиганское поведение на ринге. Наказание вполне могло быть и строже, но, по слухам, командование учло смягчающие обстоятельства: он наплел, что вышел на ринг в глубоком смятении чувств, так как у его невесты случился выкидыш.
Даже тогда, за много лет до того, как новые факты о Лэйнге привели Страйка в позаимствованной малолитражке на эту пригородную дорогу, он не поверил, что у такого животного, как Лэйнг, хоть что-то шевельнется под бледной, безволосой кожей из-за мертвого эмбриона. Когда Страйк уезжал за рубеж, у него на щеке еще оставались следы Лэйнговых резцов. Через три года Страйка вызвали на Кипр для расследования дела о предполагаемом изнасиловании. Войдя в допросную, он вторично столкнулся лицом к лицу с Дональдом Лэйнгом, который прибавил в весе, сделал пару новых наколок и густо покрылся веснушками под кипрским солнцем. Глубоко посаженные черные глазки подчеркивала сетка морщин. Стоило ли удивляться, что адвокат Лэйнга дал отвод следователю, которого некогда укусил его подзащитный, поэтому Страйк поменялся с одним сослуживцем, расследовавшим на Кипре дело о незаконном обороте наркотиков. Через неделю Страйк договорился посидеть в баре с этим сослуживцем и с удивлением узнал, что тот склонен верить Лэйнгу: якобы у него и предполагаемой жертвы, местной официантки, по пьяни случился неуклюжий, но вполне добровольный секс, о чем она теперь жалела, поскольку ее дружок прознал, как она уходила с работы вместе с Лэйнгом. Свидетелей предполагаемого преступления не нашлось, но, со слов официантки, он принудил ее к сексу под угрозой ножа. «Типичная шлюшка», – высказался коллега Страйка из Отдела специальных расследований. У Страйка не было оснований спорить, но он не забыл, как Лэйнг в свое время добился сочувствия одного из командиров после вопиющего хулиганства и нарушения субординации на глазах у сотен свидетелей. Когда же Страйк захотел услышать подробности рассказа и манеры Лэйнга, коллега охарактеризовал его как сообразительного, симпатичного парня с мрачноватым чувством юмора.
«Дисциплина, конечно, хромает, – добавил он, показывая, что ознакомился с личным делом Лэйнга, – но насильника я в нем не вижу. Женат на своей землячке, она и сейчас рядом с ним».
Страйк вернулся к своему делу о незаконном обороте наркотиков. Пару недель спустя, когда он отпустил быстро растущую бороду, чтобы придать себе «штатский вид», как говорили у них в армии, ему случилось забрести в один дымный сарай и, лежа на голых половицах, выслушать странный рассказ. Укуренный молодой киприот-наркоторговец, купившийся на неряшливый вид Страйка, библейские сандалии, вытянутые шорты и бесчисленные фенечки на толстом запястье, ни на минуту не заподозрил в своем собеседнике агента британской военной полиции. Когда они лежали бок о бок с косячками в руках, собеседник Страйка выболтал несколько имен военнослужащих, развернувших на острове торговлю, причем не только травкой. Парень говорил с сильным акцентом, и Страйк с трудом запоминал искаженные варианты то ли фамилий, то ли прозвищ и не сразу связал имя «Даналланг» со знакомым ему лицом. И только когда его собеседник упомянул, как «Даналланг» связывает и истязает свою жену, Страйк распознал в «Даналланге» Дональда Лэйнга. «Бешеный, – отрешенно повторял волоокий парнишка. – А все за то, что она уехать хотела». В результате осторожных, как бы незначащих расспросов киприот признался, что слышал эту историю от самого Лэйнга. Тот якобы рассказал ее отчасти для смеха, а отчасти – чтобы показать, с кем собеседник имеет дело.
Когда Страйк на другой день вернулся в Сифорт-Истейт, район плавился на полуденном солнце. Побеленные и слегка облезлые дома были самым старым на всем острове жильем для семейных военнослужащих. Он решил наведаться туда в те часы, когда Лэйнг, благополучно отвертевшийся от обвинений в изнасиловании, был на сужбе. Позвонив в дверь, Страйк услышал только приглушенные младенческие крики.
– Мы считаем, у нее агорафобия, – доложила сплетница-соседка, которая выскочила поделиться своим мнением. – Что-то с ней не так. Уж очень застенчивая.
– А что ее муж? – поинтересовался Страйк.
– Донни? Ой, да это же душа-человек! – оживилась соседка. – Слышали бы вы, как он изображает капрала Оукли! Умора! До чего забавно!
Вход в жилище военнослужащего без его личного разрешения регламентировался множеством правил. Страйк постучался в дверь, но ответа не было. Младенец не умолкал. Пришлось обойти дом сзади. Все занавески были задернуты. Страйк постучал в дверь черного хода. Бесполезно. В оправдание своих действий он мог бы сказать только одно: детский плач. Но начальство могло и отмести такую причину несанкционированного проникновения в жилище. Страйк скептически относился к разговорам насчет шестого чувства или интуиции, но его не покидала уверенность, что здесь дело нечисто. Он нутром чуял ненормальность и зло. Еще в детстве он насмотрелся такого, что, по мнению многих, бывает только в кино. Со второго толчка плечом дверь распахнулась. В кухне стояла вонь. Мусорное ведро не выносили давным-давно. Страйк шагнул в дом.
– Миссис Лэйнг?
Ответа не последовало. Слабый детский крик доносился сверху. Поднимаясь по лестнице, Страйк продолжал окликать хозяйку дома. Дверь в спальню стояла нараспашку. Из полутемной комнаты шел удушающий запах.
– Миссис Лэйнг?
Совершенно голая, привязанная за одно запястье к изголовью, она была кое-как накрыта окровавленной простыней. Рядом на матрасе в одном подгузнике лежал ребенок. Страйк сразу отметил его нездоровый, изможденный вид.
Он бросился к женщине, чтобы освободить ее, одной рукой нащупывая мобильный для вызова «скорой», но его остановил надтреснутый голос:
– Нет… уходи… убирайся…
Страйку нечасто приходилось быть свидетелем такого страха. В своем бездушии муж стал казаться миссис Лэйнг едва ли не потусторонним существом. Даже когда Страйк распутывал узлы на ее кровавом, опухшем запястье, она молила о пощаде. Муж пригрозил ее убить, если к его приходу ребенок не угомонится. Женщина, казалось, была не в состоянии представить будущее, кроме как через призму всевластия мужа.
За то, что Лэйнг сотворил со своей женой, его на основании показаний Страйка приговорили к шестнадцати годам тюрьмы. До последнего Лэйнг все отрицал, твердил, что жена сама привязала себя к кровати, что ей это всегда нравилось, поскольку она извращенка, не способна заботиться о ребенке, задумала упечь собственного мужа – и вообще все это подстава. Большей грязи Страйк, пожалуй, не помнил. Почему-то память вернула его к тем событиям именно сейчас, когда он ехал на «мини» среди крутых зеленых склонов, поблескивающих под набирающим силу солнцем. Этот пейзаж был ему незнаком. Гранитные глыбы, вздымающиеся холмы отличались особым величием в своей обнаженной бескрайности. В детстве Страйк мог часами просиживать на берегу, смакуя соленый воздух: но здесь леса смыкались с рекой, и это слияние оказывалось более таинственным и загадочным, чем виды Сент-Моза, где на подходе к пляжу толпились живописные домики, а в воздухе витали старинные легенды о контрабандистах.
Миновав эффектный виадук справа от трассы, Страйк задумался о психопатах, которых встретишь везде: не только в беднейших кварталах, трущобах и сквотах, но даже здесь, среди этих безмятежных красот. Такие, как Лэйнг, сродни крысам: ты знаешь, что они вездесущи, но не берешь в голову, пока не столкнешься с ними нос к носу.
По бокам от дороги, как часовые, возникли два миниатюрных каменных замка. Под слепящим солнцем Страйк въезжал в родной городок Лэйнга.
16
Blue yster Cult. «Before the Kiss»[32]
- So grab your rose and ringside seat,
- We’re back home at Conry’s bar.
За стеклянной дверью лавчонки на главной улице висело кухонное полотенце. На нем черными контурами изображались местные достопримечательности, но взгляд Страйка приковали стилизованные чайные розы – точно такая же некогда красовалась на мощном предплечье Дональда Лэйнга. Подойдя ближе, он прочел напечатанный по центру стишок:
- It‘s oor ain toon
- It‘s the best toon
- That ever there be:
- Here‘s tae Melrose,
- Gem o‘ Scotland,
- The toon o‘ the free[33].
Машину он оставил на стоянке у аббатства, чьи темно-кирпичные арки вырисовывались на фоне бледного неба. Вдали, к юго-востоку, виднелся прибавлявший изысканности и драматизма здешним видам трехглавый пик горы Эйлдон-Хилл, который Страйк отметил для себя на карте. Он взял в ближайшей кофейне рулет с беконом и съел за выносным столиком на открытом воздухе, потом выкурил сигарету и выпил вторую за день чашку крепкого чая, после чего можно было отправляться пешком на поиски некоего места под названием Wynd, которое Лэйнг шестнадцать лет назад, при поступлении на военную службу, указал как постоянное место жительства. Знать бы еще, думал Страйк, как это произносится: то ли Уинд, то ли Уайнд?
В солнечном свете маленький городок выглядел вполне процветающим. Страйк неторопливо шел по сбегавшей вниз главной улице в направлении центральной площади, где в цветочном вазоне высилась колонна, увенчанная единорогом. Единственный круглый камень мощеного тротуара увековечивал римское название «Тримонтиум»: Страйк догадался, что оно призвано отсылать к трехглавой горе.
Уинд он, похоже, прошел. Судя по карте в его мобильном, та улица должна была отходить от главной. Пришлось повернуть назад и найти справа узкий проход между двумя стенами, куда едва мог протиснуться пешеход. Эта щель вела в сумрачный внутренний двор. Старый семейный дом Лэйнгов сверкал ярко-голубой входной дверью, к которой поднималась короткая лесенка.
На стук почти сразу вышла миловидная темноволосая женщина, слишком молодая, чтобы приходиться Лэйнгу матерью. Когда Страйк объяснил цель своего приезда, она живо откликнулась, и говорок ее показался Страйку даже приятным:
– Миссис Лэйнг? Да она уж лет десять как съехала, если не больше.
Не успел Страйк огорчиться, как она добавила:
– На Динглтон-роуд теперь живет.
– На Динглтон-роуд? Это далеко?
– Да прямо по дороге. – Она указала себе за спину, направо. – А вот номер дома не скажу, простите.
– Ничего страшного. Спасибо, что подсказали.
Когда Страйк возвращался через ту же грязноватую щель на главную улицу, ему пришло в голову, что, не считая брани, которую молодой солдат бормотал ему в уши на боксерском ринге, он никогда не слышал, как Дональд Лэйнг разговаривает. Все еще работая под прикрытием по делу о незаконном обороте наркотиков, Страйк не мог позволить, чтобы его заметили с этой бородой у входа в штаб, поэтому Лэйнга после ареста допрашивали другие. Позднее, успешно раскрутив дело о наркотиках и сбрив бороду, Страйк давал показания против Лэйнга в суде, но когда тот, в свою очередь, стал отрицать, что связывал и истязал жену, самолет уже мчал Страйка прочь с Кипра. Пересекая рыночную площадь, Страйк спрашивал себя: не из-за местного ли говора люди охотно верили Донни Лэйнгу, прощали ему все грехи, относились к нему с симпатией? Сыщик где-то читал, что шотландский акцент используют в рекламе, чтобы подчеркнуть цельность характера и честность.
Единственный замеченный Страйком паб находился немного дальше по улице, которая вела на Динглтон-роуд. Создавалось впечатление, что Мелроуз питает слабость к желтому цвету: на фоне оштукатуренных стен в глаза бросались кислотно-лимонные с черным створки двери и единственная оконная рама. Страйка, родившегося в Корнуолле, особенно повеселило в этом очень далеком от моря городке название «Портовая таверна». Он двинулся дальше вдоль по Динглтон-роуд, которая змеилась под виадуком, превращалась в крутой подъем, а вдали и вовсе исчезала из виду. «Недалеко» понятие относительное, как не раз отмечал Страйк, потеряв ногу. После десятиминутного подъема он пожалел, что не вернулся на парковку за «мини». Дважды он спрашивал встречавшихся на пути милых и приветливых женщин, не знают ли они, где живет миссис Лэйнг, но ответа не получил. Покрываясь птом, он шагал мимо рядка одноэтажных белых домиков и увидел старика в твидовой кепке, гулявшего с черно-белой шотландской овчаркой.
– Извините, – окликнул его Страйк, – вы, случайно, не знаете, где тут живет миссис Лэйнг? Я номер дома забыл.
– Мессес Лэйнг? – переспросил собачник, разглядывая Страйка из-под густых бровей цвета перца с солью. – Как не знать, это ж суседка моя.
Слава богу.
– Через три дома, – старик ткнул пальцем, – где каменный кулодец.
– Большое вам спасибо, – сказал Страйк.
Сворачивая на подъездную дорожку перед домом миссис Лэйнг, он краем глаза заметил, что старик не сходит с места и провожает его взглядом, хотя собака рвется вниз по склону.
Домик миссис Лэйнг оказался чистым и респектабельным. На лужайке и клумбах поселились каменные зверюшки диснеевского типа. Входная дверь была сбоку, в тени. Только потянувшись к дверной колотушке, Страйк сообразил, что через считаные секунды может столкнуться лицом к лицу с Дональдом Лэйнгом.
Он постучал; прошла примерно минута. Старичок-собачник, повернувший назад, остановился у калитки миссис Лэйнг и беззастенчиво наблюдал. Страйк подумал, что старикан заподозрил неладное при виде здоровенного чужака и решил проверить, не замышляет ли тот какое-нибудь злодейство, но дело обстояло иначе.
– Дома она, – сообщил старик, когда Страйк раздумывал, не пора ли постучаться еще раз. – Только скуженная.
– Как вы сказали? – не разобрал Страйк и постучался вторично.
– Скуженная. Шалая. – Собачник приблизился на пару шагов. – Из ума выжила, – перевел он для англичанина.
– А-а… – До Страйка дошло.
В дверях показалась крошечная, усохшая старушка, с лицом землистого цвета, одетая в синий халат. Она полоснула Страйка снизу вверх безадресной злобой. Из старческого подбородка торчали жесткие волосины.
– Миссис Лэйнг?
Она молча буравила чужака хорошо знакомыми ему, некогда черными, хорьковыми глазками.
– Миссис Лэйнг, я разыскиваю вашего сына Дональда.
– Нету! – выкрикнула она с неожиданной горячностью. – Нету!
Попятилась и захлопнула дверь.
– Холера те в бок, – пробормотал себе под нос Страйк, невольно вспоминая Робин: уж она-то сумела бы подобрать ключ к строптивой старушонке.
Он медленно развернулся, пытаясь сообразить, с кем бы можно было побеседовать в Мелроузе (на 192.com ему определенно попадались другие Лэйнги), и едва не налетел на собачника, который прошел вслед за ним по дорожке и весь лучился осторожным любопытством.
– А ведь вы сыщик, – сказал он. – Тут самый, что сынка ее упек.
Страйк поразился, что его узнал совершенно незнакомый старик-шотландец. Когда дело доходило до нужных знакомств, его, с позволения сказать, слава имела очень бледный вид. Он ежедневно расхаживал инкогнито по улицам Лондона и почти никогда не ассоциировался в людском сознании с газетными репортажами о громких расследованиях, разве что его прилюдно окликал кто-то из знакомых или упоминал его имя в связи с каким-нибудь делом.
– Ну надо ведь! – разволновался старик. – Мы с благуверной моей приятельствуем с Маргарет Беньян. – Видя замешательство Страйка, он пояснил: – С матерью Роны.
Читать бесплатно другие книги:
