Девушка в поезде Хокинс Пола

— Думаю, не скоро.

На самом деле я понятия не имею. Иногда он может провести целый день, карабкаясь по стенке для скалолазания, — или я считала, что он проводит там весь день. Теперь я не знаю.

Я знаю лишь, что он забрал с собой сумку с вещами для тренажерного зала и скоро выяснит, что телефона в ней нет.

Я подумывала, не переехать ли нам с Эви на какое-то время к сестре, но меня смущает телефон. Что, если его найдут? Там постоянно крутятся ремонтники, телефон могут найти и передать в полицию. А на нем мои отпечатки.

Потом я подумала, что смогу отыскать его сама, но для этого надо дождаться вечера, когда меня никто не увидит.

Наконец до меня доходит, что Рейчел продолжает говорить и задает мне вопросы. Я не слушала ее. Я так устала.

— Анна, — говорит она, подходя ближе и пытаясь поймать мой взгляд своими большими черными глазами, — ты когда-нибудь встречалась хоть с одним из них?

— С кем?

— С его армейскими приятелями. Тебя знакомили хоть с кем-то из них?

Я качаю головой.

— Тебе не кажется это странным?

Вообще-то я только сейчас понимаю, насколько странно ее появление у нас в саду в такой ранний воскресный час.

— Да нет, — отвечаю я. — Они — часть его другой жизни. Одной из его жизней. Как и ты. Какой должна была стать и ты, но мы никак не можем от тебя избавиться.

Она вздрагивает от обиды.

— Что ты здесь делаешь, Рейчел?

— Ты знаешь, почему я здесь, — отвечает она. — Ты знаешь… чувствуешь, что происходит нечто странное…

Она смотрит так серьезно и с таким пониманием, будто действительно за меня переживает. При других обстоятельствах это было бы даже трогательно.

— Хочешь кофе? — спрашиваю я, и она кивает.

Я варю нам кофе, и мы молча сидим в саду, и наше молчание совсем не враждебное.

— Что ты имеешь в виду? — спрашиваю я. — Что армейских приятелей Тома не существует? Что он их выдумал? А сам сейчас с другой женщиной?

— Я не знаю, — отвечает она.

— Рейчел?

Она поднимает на меня взгляд, и я вижу в ее глазах страх.

— Ты хочешь мне что-то рассказать?

— Ты встречалась с родными Тома? — спрашивает она. — С его родителями?

— Нет. Они не разговаривают. Они перестали разговаривать с Томом, когда он ушел ко мне.

Она качает головой:

— Это неправда. Я их тоже никогда не видела. Они даже не знакомы со мной, так с чего им меня жалеть?

У меня в голове, где-то у затылка, прячется черный ком. Он образовался, когда я услышала по телефону ее голос. Я пыталась упрятать этот ком подальше, но сейчас он начинает разбухать и разрастаться.

— Я тебе не верю, — говорю я. — Зачем ему это придумывать?

— Потому что он постоянно лжет.

Я встаю, собираюсь уйти. Мне неприятно, что она это говорит. И я злюсь на себя, потому что, похоже, ей верю. Мне кажется, я всегда знала, что Том лжет. Просто раньше его ложь меня вполне устраивала.

— Он умеет лгать, — соглашаюсь я. — Ты понятия не имела про нас, верно? Мы столько месяцев встречались, трахались как заведенные в доме на Крэнхэм-стрит, а ты ни о чем и не догадывалась.

Она с трудом сглатывает и кусает губу.

— Меган, — говорит она. — Как насчет Меган?

— Я знаю. Они были любовниками.

Мне странно, как звучат эти слова, которые я впервые произнесла вслух. Он изменил мне. Изменил мне!

— Не сомневаюсь, что тебе это приятно слышать, — говорю я, — но теперь ее нет, так что это не важно.

— Анна…

Черный ком уже разросся так, что ему тесно в черепе, он обволакивает глаза, и я с трудом различаю предметы.

— Они были любовниками. И это все! Больше ничего! Это совсем не означает…

— Что он убил ее?

— Не смей так говорить! — кричу я вне себя. — Не смей так говорить при моем ребенке!

Я усаживаю Эви за второй завтрак, который она послушно начинает есть без всякого скандала впервые за многие недели. Она как будто понимает, что сейчас меня тревожат другие заботы, и я обожаю ее за это. Я чувствую себя гораздо спокойнее, когда мы выходим в сад, хотя Рейчел по-прежнему там — стоит в самом конце у забора, провожая взглядом уходящий поезд. Немного погодя она замечает, что мы вернулись, и подходит ближе.

— Тебе они нравятся, верно? — говорю я. — Поезда? А я их ненавижу! На дух не переношу!

На ее губах появляется полуулыбка. Я замечаю, что на левой щеке у нее образуется глубокая ямочка. Я никогда ее раньше не видела. Наверное, потому, что редко видела, как она улыбается. А точнее, не видела никогда.

— Вот и еще одна ложь, — говорит она. — Он рассказывал, что ты обожаешь этот дом, обожаешь в нем все, даже поезда. Он говорил, что ты даже думать не хочешь о том, чтобы сменить жилище, что настаивала на переезде сюда, к нему, несмотря на то, что раньше здесь хозяйничала я.

Я качаю головой:

— Зачем ему такое говорить?! Это полная чушь! Я два года уговариваю его переехать в другое место.

Она пожимает плечами:

— Потому что он постоянно лжет, Анна. Во всем.

Темнота в голове сгущается. Я сажаю Эви на колени, и та послушно устраивается поудобней — на солнце ее разморило, глазки закрываются.

— Значит, все эти телефонные звонки…

Теперь, похоже, все встает на свои места.

— Значит, это звонила не ты? То есть я знаю, что были звонки и от тебя, но…

— В основном от Меган? Думаю, да.

Удивительно, но и теперь, когда я знаю, что ненавидела не ту женщину, мое отношение к Рейчел ничуть не меняется. Сейчас, когда она такая спокойная, уверенная в себе и трезвая, я начинаю понимать, какой Рейчел была раньше. И меня это бесит, потому что теперь мне понятно, что он в ней в свое время нашел. И за что любил.

Я смотрю на часы. Чуть больше одиннадцати. Он уехал, по-моему, около восьми, может, даже раньше. Про телефон ему уже наверняка известно. Причем уже некоторое время. Может, он подумал, что где-то случайно его выронил? И захочет посмотреть под кроватью?

— Как давно ты знаешь? — спрашиваю я. — Про их роман?

— Я не знала. В смысле, узнала только сегодня. Не имею понятия, как и что там было. Я только знаю…

Она не заканчивает фразу, и я ей благодарна. Не знаю, как бы я выдержала ее рассказ о неверности Тома. Сама мысль о том, что я теперь в одинаковом положении с ней — толстой неудачницей Рейчел, — сводит меня с ума.

— Думаешь, ребенок был от него? — спрашивает она. — Ее ребенок?

Я смотрю на нее и ничего не вижу — глаза застилает черная пелена, а в ушах стоит рев, как бывает во время шторма или когда над головой низко пролетает реактивный самолет.

— Что ты сказала?

— Я… извини. — Она смущается и краснеет. — Мне не следовало… Она была беременна, когда умерла. Я имею в виду Меган. Мне ужасно жаль.

Я уверена, что ей вовсе не жаль, но я не собираюсь перед ней расклеиваться и впадать в истерику. Я опускаю глаза, вижу Эви и чувствую такую невыразимую боль, какой не могла даже представить. Я не могу больше дышать. Братик Эви или ее сестренка. Их больше нет. Рейчел садится рядом и обнимает меня за плечи.

— Мне очень жаль, — снова повторяет она, и мне хочется ее ударить. От ее прикосновения по коже у меня бегут мурашки. Я хочу оттолкнуть ее, накричать, но не могу. Она дает мне немного поплакать, а потом говорит спокойно и твердо:

— Анна, я думаю, нам лучше уйти. Тебе надо взять кое-какие вещи для себя и Эви, а потом мы уйдем. Вы можете пока остановиться у меня. Пока… пока все не разрешится.

Я вытираю глаза и отстраняюсь.

— Я никуда от него не уйду, Рейчел. У него был роман, он… Это же не в первый раз, верно? — Я начинаю смеяться, и Эви смеется вместе со мной.

Рейчел вздыхает и поднимается.

— Ты сама знаешь, что дело не просто в романе, Анна. Я уверена, что ты знаешь.

— Мы ничего не знаем, — возражаю я, но произношу это едва слышно.

— Она села с ним в машину. В тот вечер. Я ее видела. Я не знала, потому что сначала приняла ее за тебя. Но теперь я все вспомнила.

— Нет!

Эви маленьким липким пальчиком закрывает мне рот.

— Мы должны сообщить в полицию. — Она делает шаг в мою сторону. — Пожалуйста! Ты не можешь с ним оставаться.

Несмотря на жаркое солнце, я вся дрожу. Я пытаюсь вспомнить последнее появление Меган в нашем доме, когда она сказала, что нашла другую работу. Я пытаюсь вспомнить, как он это воспринял: был доволен или разочарован? Но в голове роятся другие, незваные воспоминания: о том, чему я была свидетельницей в один из первых ее визитов в качестве няни. Я должна была поехать на встречу с подругами, но почувствовала себя слишком уставшей и поднялась наверх, чтобы немного поспать. Том, должно быть, пришел, когда я была в спальне, потому что, спустившись вниз, я увидела их вместе. Она стояла, опираясь на стол, а он находился рядом, причем ближе, чем позволяли приличия. Эви сидела на высоком стульчике и плакала, но никто из них не обращал на нее внимания.

Меня бьет озноб. Знала ли я, что он хотел ее? Меган была очень и очень привлекательной блондинкой, похожей на меня. Поэтому да, я понимала, что он ее хочет, как понимаю по взглядам мужчин, проходящих мимо меня с женами и с детьми на руках, что они думают об этом. Так что, наверное, я знала. Он хотел ее и взял ее. Но не это! На такое он не способен!

Только не Том. Любовник, а затем и муж, отец. Хороший отец и надежный глава семьи.

— Ты любила его, — напоминаю я ей. — И любишь до сих пор, ведь так?

Она качает головой, но не очень убедительно.

— Любишь. И сама знаешь… что этого просто не может быть!

Я встаю с Эви в руках и подхожу к ней ближе.

— Он не мог, Рейчел. Ты знаешь, что он не мог этого сделать. Ты же не смогла бы любить человека, способного на такое!

— Но любила! — возражает она. — Мы обе любили.

По ее щекам текут слезы. Рейчел вытирает их, и вдруг выражение ее лица меняется, и она смертельно бледнеет. Она смотрит не на меня, а куда-то мне за плечо. Я поворачиваюсь, желая проследить за ее взглядом, и вижу, что из окна на нас смотрит Том.

Пятница, 12 июля 2013 года

Утро

Она вынуждает меня. А может быть, он. Но я почему-то уверена, что это она. Может, сердце подсказывает, не знаю. Я чувствую ее совсем как раньше, когда сворачивалась калачиком: семя внутри стручка, только это семя улыбается. Ждет своего часа. Я не могу ее ненавидеть. И не могу от нее избавиться. Просто не могу. Раньше мне казалось, что смогу, что с легкостью позволю ее вычистить из своего чрева. Но когда я думаю о ней, я вижу личико Либби, ее темные глазки. Я чувствую запах ее кожи. Чувствую, какой холодной она была в конце. Я не могу избавиться от нее. Не хочу. Я хочу любить ее.

Я не могу ее ненавидеть, но она пугает меня. Я боюсь того, что она может сделать со мной или я могу сделать с ней. Этот страх разбудил меня сегодня в пять утра, и я проснулась вся в поту, хотя окна открыты и я лежу в кровати одна. Скотт уехал на конференцию в Хартфордшир, или в Эссекс, или еще куда-то. Он возвращается сегодня вечером.

Что со мной происходит? Почему мне так хочется остаться одной, когда он здесь, а когда его нет, мне еще хуже? Я не выношу тишины. Мне приходится разговаривать самой с собой, лишь бы прогнать ее. Утром в постели я думала: а что, если все повторится сначала? Что случится, если я снова останусь с ней одна? Что произойдет, если Скотт от меня откажется? Откажется от нас? Что будет, если он догадается, что ребенок не от него?

Конечно, ребенок может быть и от него, но я чувствую, что это не так. Чувствую так же, как и то, что это девочка. Но даже если она и не его, как он узнает? Он не узнает. Не сможет узнать. Я глупая. Он будет вне себя от счастья. Он с ума сойдет от радости, когда я ему скажу. Мысль, что ребенок может быть не его, ему и в голову не придет. А если ему сказать, то это разобьет ему сердце, а я не хочу делать ему больно. Я никогда не хотела причинять Скотту боль.

Я не могу себя изменить.

— Но ты можешь изменить свои поступки, — говорит Камаль.

Я позвонила Камалю вчера вечером сразу после шести. Я не могла больше выносить тишину и начала паниковать. Я хотела позвонить Таре — она бы точно сразу примчалась, — но, представив, какой навязчиво заботливой и назойливой она будет, сразу передумала. Обратиться я могла только к Камалю. Я позвонила ему домой. Сказала, что у меня неприятности, я не знаю, что делать, и что схожу с ума. Он приехал быстро. Не без колебаний, но все же приехал. Наверное, я нарисовала более страшную картину, чем на самом деле, и он испугался, что я могу сделать с собой что-то нехорошее.

Мы сидим на кухне. Еще рано — чуть больше половины восьмого. Скоро ему надо уезжать, чтобы успеть на первый сеанс. Я смотрю, как он сидит напротив меня за нашим кухонным столом: руки аккуратно сложены, взгляд темных печальных глаз устремлен на меня. Я чувствую, что испытываю к нему любовь. Правда. Он был так добр ко мне, несмотря на мое мерзкое поведение.

Он мне простил все, что было раньше, как я и надеялась. Он очистил меня от всех моих грехов. Сказал, что я должна сама себя простить, если хочу положить всему этому конец и больше никуда не бегать. А я и не могу больше никуда бегать. Потому что теперь есть она.

— Мне страшно, — говорю я ему. — А что, если я опять все испорчу? Что, если во мне есть какая-то червоточина? Что, если со Скоттом не сложится? И я опять останусь одна? Я не знаю, смогу ли справиться, я так боюсь снова оказаться одна… В смысле, одна с ребенком…

Он наклоняется вперед и накрывает мою руку своей.

— Ты ничего не испортишь. Ничего. Ты уже не та потерянная и убитая горем девочка. Ты сейчас совсем другая. Ты стала сильнее. Ты уже взрослая. Ты не должна бояться остаться одна. Это не самое страшное, верно?

Я ничего не отвечаю, но думаю об этом, потому что стоит мне закрыть глаза, как я с легкостью ощущаю то чувство, которое заставляет меня вскакивать при погружении в дремоту. Это чувство одиночества в большом темном доме, когда я вслушиваюсь в тишину, надеясь услышать ее плач и шаги Мака по деревянному полу внизу, и знаю, что никогда их больше не услышу.

— Я не могу тебе ничего посоветовать относительно Скотта. Ваши отношения… Я высказал тебе свои сомнения, но решать тебе. Ты сама должна решить, можешь ли ему доверять, хочешь ли, чтобы он позаботился о тебе и твоем ребенке. Это решение должно быть твоим. Ты можешь доверять себе, Меган. Можешь доверять себе в том, что решение, которое ты примешь, будет правильным.

Он приносит мне кофе в сад. Я ставлю кружку, обнимаю его и прижимаю к себе. Сзади нас со скрежетом останавливается на семафоре электричка. Этот шум будто стеной отгораживает нас от всего остального мира, и мне кажется, что в нем, кроме нас, никого больше нет. Он обнимает меня и целует.

— Спасибо, — говорю я. — Спасибо, что приехал, что побыл со мной.

Он улыбается и, отстраняясь, проводит большим пальцем по моей щеке.

— У тебя все будет хорошо, Меган.

— А я не могу сбежать с тобой? Мы с тобой… мы не можем сбежать вместе?

Он смеется:

— Я тебе не нужен. И тебе не нужно никуда бежать. С тобой все будет в порядке. С тобой и твоим ребенком все будет хорошо.

Суббота, 13 июля 2013 года

Утро

Я знаю, что мне нужно сделать. Я думала над этим весь вчерашний день и сегодня ночью. Мне кажется, я вообще не спала. Скотт вернулся домой в жутком настроении: он хотел лишь поесть, трахнуться и тут же завалиться спать. Явно не лучший момент для такого разговора.

Я почти всю ночь пролежала с открытыми глазами возле его горячего и неспокойного тела и приняла решение. Я поступлю правильно. Я все сделаю правильно. Если я все сделаю правильно, то все будет хорошо. А если не будет, то не по моей вине. Я буду любить этого ребенка и выращу его, зная, что с самого начала поступила правильно. Ладно, пусть не с самого начала, но с момента, когда узнала, что это случится. Это мой долг перед малюткой и перед Либби. Это мой долг перед ней — на этот раз сделать все по-другому.

Я лежала и думала над словами моего наставника и над тем, кем я была: ребенком, мятежным подростком, беглянкой, шлюхой, любовницей, плохой матерью, плохой женой. Я не уверена, что смогу переделать себя в хорошую жену, но в хорошую мать — должна попытаться.

Разговор предстоит тяжелый. Наверное, это будет самым трудным, что мне приходилось делать в жизни, но я собираюсь сказать правду. Больше никакой лжи, никаких тайн, никаких побегов, ничего такого. Я собираюсь рассказать все начистоту, а там увидим. Если после этого он сможет меня любить, значит, так тому и быть.

Вечер

Я изо всех сил упираюсь рукой ему в грудь, но не могу дышать, и он намного сильнее меня. Он давит мне рукой на трахею, в глазах все плывет, в висках стучит кровь. Я прижата к стене, пытаюсь закричать, но не могу. Я судорожно цепляюсь за его футболку и сжимаю ее в кулаке. Он меня отпускает и отворачивается. Я соскальзываю по стене на пол кухни.

Я кашляю и отплевываюсь, по лицу текут слезы. Он стоит в нескольких футах от меня, и когда поворачивается, моя рука инстинктивно тянется к горлу, чтобы защитить его. Я вижу, как его лицо искажается от стыда, и хочу сказать, что все нормально. Я в порядке. Я открываю рот, но не могу произнести ни слова, и только бьюсь в новом приступе кашля. Боль просто невообразимая. Он что-то говорит, но я не слышу, как будто мы под водой: звуки глухие и смазанные и доносятся волнами. Я ничего не понимаю. Я думаю, что он просит прощения.

Я с трудом поднимаюсь на ноги, протискиваюсь мимо него, иду наверх в спальню и закрываюсь в ней на ключ. Я сажусь на кровать и жду, что он придет, но он не приходит. Тогда я поднимаюсь, вытаскиваю из-под кровати свой небольшой чемодан, подхожу к шкафу, чтобы собрать кое-какие вещи, и вижу себя в зеркале. Я подношу руку к лицу: она выглядит удивительно белой на фоне пунцовой кожи, багровых губ и налитых кровью глаз.

Я не могу прийти в себя от шока, потому что никогда раньше он так себя не вел. Однако считать это полной неожиданностью тоже нельзя. В глубине души я допускала, что такое возможно и что к этому все шло. Что я вела к этому. Я медленно вытаскиваю из ящиков вещи — нижнее белье, пару футболок — и засовываю их в чемодан.

Я ему толком и не успела ничего сказать. Только начала. Хотела сначала рассказать о плохом, а потом перейти к хорошему. Я не могла сказать ему про ребенка, а потом добавить, что он может быть не от него. Это было бы слишком жестоко.

Мы сидели в саду. Он рассказывал о работе, а потом заметил, что я не слушаю.

— Тебе это неинтересно? — спросил он.

— Интересно, но не в данный момент.

Он не улыбнулся.

— Просто сейчас мои мысли заняты другим. Мне надо тебе кое о чем рассказать. Что-то может тебе не понравиться, а что-то…

— Что мне может не понравиться?

Я должна была сообразить, что момент для разговора сейчас неудачный, потому что настроение у него моментально испортилось. Он тут же стал подозрительным и не сводил с меня испытующего взгляда. Я должна была понять, что сама идея поговорить с ним была ошибкой.

Мне кажется, я это поняла, но отступать было уже слишком поздно. В любом случае я приняла решение. Поступить правильно.

Я села рядом с ним на бордюр и вложила свою руку в его.

— Что мне не понравится? — спросил он, но моей руки не выпустил.

Я сказала, что очень сильно его люблю, и почувствовала, как он внутренне сразу напрягся, как будто знал, что за этим последует, и готовился. Так всегда бывает, когда человеку в подобных обстоятельствах говорят, что любят его. Я тебя люблю, правда люблю, но… Но!

Я сказала ему, что совершила ошибку, и он выпустил мою руку. Он поднялся, сделал несколько шагов в сторону путей, а потом повернулся ко мне.

— Какую ошибку?

Он произнес это ровным голосом, но я видела, с каким трудом ему это далось.

— Подойди ко мне и сядь рядом, — сказала я. — Пожалуйста.

Он покачал головой.

— Какую ошибку, Меган? — повторил он, на этот раз громче.

— У меня… сейчас уже все закончено… был роман.

Я смотрела вниз и боялась поднять на него глаза.

Он процедил что-то сквозь стиснутые зубы, но что именно, я не разобрала. Я взглянула на него, но он снова отвернулся и смотрел на пути, прижав руки к вискам. Я поднялась, подошла к нему, положила руки ему на бедра, но он отскочил от меня. А потом повернулся, чтобы уйти в дом, и, не глядя на меня, прошипел:

— Не смей до меня дотрагиваться, шлюха!

Мне не следовало за ним идти, надо было дать ему время прийти в себя, но мне хотелось поскорее покончить с плохой частью и перейти к хорошей, поэтому я направилась следом.

— Скотт, пожалуйста, просто выслушай, все не так плохо, как тебе кажется. Все кончено. Совсем. Пожалуйста, послушай…

Он схватил фотографию, где мы сняты вместе и которая ему особенно нравилась — я вставила ее в рамку и подарила ему на вторую годовщину нашей свадьбы, — и запустил в меня со всей силы. Она с треском удрилась о стену, и он подскочил ко мне, схватил за плечи, протащил через всю комнату и швырнул к противоположной стене. Голова у меня дернулась, я стукнулась затылком. Он наклонился надо мной, прижал руку к моей шее и, не произнося ни слова, принялся давить на нее. Все сильнее и сильнее. Глаза он закрыл, чтобы не видеть, как я задыхаюсь.

Когда чемодан был собран, я начала все из него вытаскивать и раскладывать обратно по ящикам. Если я пойду с чемоданом, он меня не выпустит. Мне надо взять с собой только обычную сумку и телефон. Потом я опять передумываю и начинаю паковать чемодан заново. Я не знаю, куда пойду, но здесь мне оставаться нельзя. Я закрываю глаза и чувствую на горле его руки.

Я помню свое решение больше не убегать и не прятаться, но оставаться сегодня здесь мне нельзя. Я слышу шаги на лестнице — медленные и тяжелые. Кажется, на подъем у него уходит целая вечность. Обычно он перешагивает через несколько ступенек, но сегодня похож на человека, который поднимается на эшафот. Правда, я не знаю, в качестве кого: осужденного или палача.

— Меган?

Он не пытается открыть дверь.

— Меган, прости, что я сделал тебе больно. Мне так жаль, что я причинил тебе боль.

Я слышу в его голосе слезы. И прихожу в ярость. Мне хочется выскочить из комнаты и расцарапать ему лицо. Да как он смеет плакать после всего, что натворил! Я вне себя от бешенства, мне хочется наорать на него, велеть убраться от двери, убраться от меня, но я сдерживаюсь, потому что я не так глупа. У него есть причины выйти из себя. И мне надо сохранить здравомыслие и ясность ума. Теперь я думаю не только о себе, но и о ребенке. Этот скандал придал мне сил и решимости. Я слышу, как он молит о прощении по ту сторону двери, но мне сейчас не до этого. Сейчас я должна заняться другим.

В самом конце платяного шкафа, в нижней части трех рядов обувных коробок с аккуратными надписями есть темно-серая коробка с надписью «Красные полусапожки», и в ней лежит старый мобильный телефон с номером без абонентской платы, который я купила несколько лет назад и сохранила на всякий случай. В последнее время я им не пользовалась, но сегодня особый день. Я собираюсь быть честной. Я не буду больше ничего скрывать. Больше никакой лжи, никакого обмана. Настало время папочке понести ответственность.

Я сажусь на кровать, включаю телефон и молю Бога, чтобы он не разрядился. Экран загорается, и я чувствую, как адреналин разгоняет кровь: у меня слегка кружится голова, чуть подташнивает, впечатление такое, будто я под кайфом. Мне начинает нравиться происходящее, я предвкушаю, как вытащу все наружу, как брошу ему — им всем! — вызов, расставлю все по своим местам и покажу, чем это закончится. К концу дня каждый будет знать уготованное ему место.

Я набираю его номер. Как и следовало ожидать, звонок переключается на голосовую почту. Я набираю эсэмэску: «Перезвони мне. Это СРОЧНО!» Затем начинаю ждать.

Я проверяю журнал вызовов. Последний раз я звонила в апреле. В конце марта и начале апреля я звонила много раз, но все звонки остались без ответа. Я звонила, звонила и звонила, а он просто не реагировал, не реагировал даже на угрозы, что я заявлюсь к нему домой и все расскажу жене. Думаю, сейчас ему придется меня выслушать. Теперь я заставлю его себя выслушать.

Наши отношения начинались как игра. Как безобидное развлечение. Мы изредка сталкивались с ним на улице, и время от времени он заглядывал в галерею, улыбался и флиртовал. Но потом галерея закрылась, и я все время проводила дома, не находя себе места от скуки. Мне хотелось хоть какого-то разнообразия. И однажды, когда Скотта не было в городе, я случайно натолкнулась на него в городе и пригласила выпить кофе. По его глазам я понимала, что за мысли крутились у него в голове, и это случилось. А потом еще раз, но я не имела на него какие-то виды. Мне просто нравилось чувствовать себя желанной, нравилось ощущение власти. Вот так все было — без затей и глупо. Мне не нужно было, чтобы он уходил от жены, мне хотелось, чтобы он этого желал. Чтобы дорожил мною так сильно.

Я уже не помню, когда начала верить, что наши отношения — это нечто большее, что мы нечто большее и что очень подходим друг другу. Но как только мне начало так казаться, я почувствовала, что он начал отдаляться. Он перестал присылать эсэмэски, отвечать на мои звонки, и я никогда не чувствовала себя такой ненужной, как тогда. Я ненавидела это ощущение. И оно переросло в навязчивую идею. Теперь я это понимаю. В конце концов, я действительно думала, что смогу смириться с этим, пусть даже и не без переживаний. Но сейчас все изменилось.

Скотт по-прежнему находится за дверью. Я не слышу его, но чувствую. Я иду в ванную и опять набираю номер. Звонок снова переключается на голосовую почту, и я набираю номер еще и еще раз. Потом я шепотом оставляю сообщение. «Возьми трубку, или я приеду. На этот раз я не шучу. Мне надо с тобой поговорить. Ты не можешь меня не выслушать».

Какое-то время я стою в ванной, положив телефон на край раковины. Я жду, что он зазвонит. Но экран упорно не желает загораться и поблескивает серым. Я расчесываю волосы, чищу зубы и накладываю немного косметики. Кожа на лице постепенно принимает обычный цвет. Глаза по-прежнему красные и горло болит, но выгляжу я прилично. Я начинаю считать. Если я досчитаю до пятидесяти, а телефон так и будет молчать, я поеду к нему и постучусь в дверь. Телефон не звонит.

Я засовываю телефон в карман джинсов, быстро прохожу через спальню и открываю дверь. Скотт сидит на лестнице, обхватив руками колени и опустив голову. Он не смотрит на меня, и я быстро прохожу мимо него и бегу по ступенькам вниз, едва дыша. Я боюсь, что он схватит меня сзади и толкнет. Я слышу, как он поднимается и кричит вдогонку:

— Меган? Ты куда? Ты идешь к нему?

Внизу я оборачиваюсь и говорю:

— Никакого «его» больше нет, понятно? Все кончено.

— Пожалуйста, подожди, Меган. Не уходи!

Я не хочу слышать, как он юлит, не хочу слышать мольбу в его голосе и жалость к себе. У меня для этого слишком болит горло, будто кто-то влил в него кислоту.

— Не ходи за мной, — хрипло отвечаю я. — Если ты за мной пойдешь, то больше никогда меня не увидишь. Это понятно? Если я обернусь и увижу тебя, ты больше никогда меня не увидишь!

Захлопывая входную дверь, я слышу, как он зовет меня.

Какое-то время я жду на тротуаре, чтобы убедиться, что он не пошел за мной, потом иду по Бленхайм-роуд, постепенно замедляя шаг. Я дохожу до дома номер двадцать три, и тут решимость меня покидает. Я не готова вот так с ходу начать разговор. Мне нужна минутка, чтобы собраться с силами. Несколько минут. Я прохожу мимо дома, мимо подземного перехода, мимо станции. Добираюсь до парка и там набираю его номер еще раз.

Я говорю ему, что нахожусь в парке и буду его тут ждать, а если он не придет, то мне придется самой прийти к ним домой. Это его последний шанс.

Вечер просто потрясающий: время чуть позже семи, но еще тепло и светло. На качелях и горке играют детишки, а их родители стоят в сторонке и оживленно болтают. Тут все кажется таким спокойным и чудесным, что, глядя на них, мне невольно становится больно, что мы со Скоттом не будем приводить сюда свою дочурку. Я не могу представить, что мы способны быть такими же счастливыми и довольными жизнью. Теперь уже не могу. После того, что я сделала.

Утром я не сомневалась, что рассказать обо всем было лучшим решением, вернее, не лучшим, а единственным. Больше никакой лжи, никаких тайн. А потом он поднял на меня руку, что только подтвердило мою правоту. Но теперь, когда я сижу здесь одна, а Скотт дома, взбешенный и с разбитым сердцем, мне уже не кажется, что я поступила правильно. Я проявила не силу, а безрассудность, и только сделала всем хуже.

Возможно, смелость нужна мне вовсе не для того, чтобы сказать правду, а исключительно для того, чтобы уйти. И это связано не с внутренним стремлением все изменить, тут дело в другом. Для нашего же с ней блага сейчас самое время уйти, уйти от них обоих, от всего этого. Может, сбежать куда-то и укрыться там и есть для меня наилучший выход.

Я поднимаюсь и обхожу парк. Мне хочется, чтобы телефон зазвонил, и я боюсь этого звонка. В конце концов, я даже рада, что он не звонит. Я принимаю это за знак и иду к выходу, в сторону дома.

Я как раз миновала станцию, когда увидела его. Он шел быстрым шагом от подземного перехода, сгорбившись и сжав кулаки. Я окликнула его, даже не успев подумать.

Он поворачивается.

— Меган! Какого черта… — На его лице злость, но он машет рукой, чтобы я подошла. — Пошли, — говорит он, когда я приближаюсь. — Мы не можем тут разговаривать. У меня там машина.

— Я просто хотела…

— Мы не можем тут разговаривать! — чеканит он. — Пошли! — Он тащит меня за руку и добавляет уже мягче: — Мы куда-нибудь отъедем, ладно? Туда, где сможем поговорить.

Я сажусь в машину, оборачиваюсь и смотрю в ту сторону, откуда он появился. Подземный переход не освещен, но мне кажется, что там, в темноте, кто-то есть и этот кто-то провожает нас взглядом.

Воскресенье, 18 августа 2013 года

Вторая половина дня

Заметив его, Анна в ту же секунду поворачивается и бежит в дом. Я медленно иду за ней, слыша, как громко стучит сердце, и останавливаюсь перед стеклянной дверью. Они стоят в объятиях друг друга, он прижимает ее к себе, а Эви находится между ними. Голова Анны опущена, плечи вздрагивают. Губы Тома прижаты к макушке Анны, но смотрит он на меня.

— И что у нас здесь происходит? — спрашивает он, едва заметно улыбаясь. — Должен признаться, что никак не ожидал увидеть вас обеих, мирно сплетничающих у меня в саду.

Он говорит вполне миролюбиво и спокойно, но меня ему не провести. Больше у него это не выйдет. Я открываю рот, чтобы ответить, но не нахожу слов. Я не знаю, с чего начать.

— Рейчел? Так ты скажешь мне, что происходит? — Он выпускает Анну из объятий и делает шаг мне навстречу.

Я отступаю на шаг, и он смеется.

— Да что с тобой такое? Ты выпила? — спрашивает он, но по его глазам я вижу, что он знает: я не пила, — и в кои-то веки он об этом жалеет.

Я лезу в задний карман джинсов и нащупываю в нем телефон — его твердая гладкая поверхность действует успокаивающе, жаль только, что я не догадалась сделать звонок раньше. Не важно, поверили бы мне или нет, если бы я сказала, что нахожусь в доме Анны, но полиция бы приехала обязательно.

Том находится от меня всего в паре футов, только он стоит с одной стороны двери, а я — с другой.

— Я тебя видела, — наконец произношу я и чувствую, как от этих слов, произнесенных вслух, меня охватывает эйфория — пусть ненадолго, но все же. — Ты думаешь, что я ничего не помню, но я помню! Я видела тебя. После того, как ты ударил меня и бросил в подземном переходе…

Он начинает смеяться, но теперь я вижу его насквозь и не понимаю, что мешало мне делать это раньше. В его глазах мелькает страх. Он бросает взгляд на Анну, но та отворачивается.

— Ты о чем?

— В подземном переходе. В тот вечер, когда пропала Меган Хипвелл.

— Что за чушь! — говорит он, отмахиваясь. — Я не бил тебя. Ты сама упала.

Он берет Анну за руку и притягивает к себе.

— Милая, ты поэтому так расстроена? Не слушай ее, она несет полную чушь! Я не бил ее. Я никогда не поднимал на нее руку. Если, конечно, не считать такого. — Он обнимает Анну за плечи и прижимает к себе. — Ну же, я ведь рассказывал тебе о ней. Она ничего не помнит, когда пьет, и начинает придумывать…

— Ты сел с ней в машину. Я видела, как вы уехали вместе.

Он по-прежнему улыбается, но уже не так уверенно. И может, мне кажется, но он побледнел. Он снова убирает руку с плеча Анны. Она садится за стол спиной к мужу и сажает к себе на колени дочку.

Том проводит рукой по губам и присаживается на стол, скрещивая руки на груди.