Император из стали: Император и Сталин. Император из стали Васильев Сергей

Осмотрев унылый осенний морской пейзаж, дождавшись, когда министры успокоятся и притихнут, огорошил:

– Поднимите руку, кто читал «Капитал» Маркса? Что, даже министр просвещения Боголепов не читал? А почему? Книга не запрещённая, впервые напечатана в России аж тридцать лет назад. В прошлом, 1899 году вышла новая редакция Струве. Вы в курсе роста популярности социалистов? Тогда вдвойне непонятно такое пренебрежение к новым знаниям… Новая информация – это всегда новая возможность посмотреть на привычные вещи свежим взглядом. Там ведь написаны интересные мысли, например, теория прибавочной стоимости, которую производят рабочие и крестьяне, а присваиваем мы с вами – феодалы и капиталисты…

Монарх обвёл взглядом окаменевшую аудиторию, никак не ожидавшую таких бесед на борту императорской яхты, и лукаво улыбнулся в усы.

– По мнению Маркса и Энгельса, рабочие и крестьяне производят необходимый продукт, который идёт на воспроизводство труда и капитала, и прибавочный продукт, который присваивают эксплуататоры и используют в своих целях, например, на постройку и содержание этой яхты. Все мы, здесь присутствующие, существуем благодаря прибавочному продукту, который произвели подданные империи и который мы изъяли тем или иным способом. Надеюсь, возражений нет?

Возражений не было. Вместо них в салоне роились эмоции, описываемые словами «ни в какие ворота не лезет». Все министры, как люди вполне образованные, конечно же, читали Маркса, Плеханова и ещё множество других книг и авторов, упоминание которых при дворе было неслыханным вольнодумством. Но слышать про них от царя… это сбивало всю шкалу дворцовой настройки «что такое хорошо и что такое плохо». Крамольные идеи конституционалистов, народников и социалистов, которыми уже давно было инфицировано общество, в высшем свете полагалось не замечать, как будто их вообще не существовало. Но самое главное – министры не могли понять, для чего император начал этот разговор, к чему он их подталкивает и какой результат хочет получить?

Не обращая внимания на коктейль эмоций, плещущийся в глазах чиновников, император тем временем продолжал:

– Если есть прибавочный продукт, мы, эксплуататоры… – последнее слово император выделил и произнёс нарочито медленно, обводя взглядом присутствующих, – хорошо кушаем, строим яхты и планы на будущее. Нет прибавочного продукта – нас медленно и тихо везут на кладбище, умирающих от голода. Я сейчас не говорю о личной способности выжить, а о системе, которая способна существовать, когда есть, что отнимать и делить. И этого не надо стесняться. Отнимает и делит любое государство, даже самое справедливое. Сейчас не об этом. Сейчас о том, что первичным источником прибавочного продукта всегда являются чьи-то рабочие руки. И чем больше рабочих рук, тем лучше. Ведь десять человек всегда смогут произвести больше, чем один, не так ли?

Император движением фокусника извлёк записную книжку:

– Согласно переписи населения 1897 года численность подданных Российской империи составила почти 126 миллионов человек. Из них три четверти – крестьяне, и десятая часть – рабочие и мещане, чьими руками создаются все ценности государства. Почти 100 миллионов одних только крестьян! Неплохо для страны, торгующей продукцией сельского хозяйства. По данным «Комиссии Центра», за последние тридцать лет земледельческое население увеличилось больше чем на половину. Однако если в 1860 году на одну душу приходилось чуть более двух десятин пашни, то в 1900-м уже не больше одной.

Император поднял глаза на министров, для которых продолжался день очевидного-невероятного: Николай II, оперирующий статистикой, – событие как раз из этого ряда.

– Ещё раз повторю, – как школьный учитель нерадивым ученикам, отчеканил император, – крестьянское население растёт, а количество земли на душу уменьшается. Но сокращаются не только земельные наделы. Сокращается урожайность. Сколько зерна собирают в хозяйствах? У зажиточного – 70 пудов с десятины, у середняка – 45, а у бедняка, у которого не было коровы, – 20… А что такое 20 пудов на семью, если, как подсчитал Лев Николаевич Маресс, «18 пудов растительной пищи – это минимум, безусловно необходимый одному человеку на год»[5].

А в это время за границей урожайность 120 пудов, 150 пудов, 180 пудов. Знаете, почему такая разница? Нет скота, потому что не хватает выпаса. А нет скота – нет удобрений. Земля истощена до предела. И дальше будет только хуже. Хотя куда уж хуже, если про голод как про обыденное явление открыто пишут даже в энциклопедиях: «В 1891–1892-м голодало свыше 30 миллионов человек. В открытых Красным Крестом столовых кормилось до 1,5 миллиона человек. По официальным данным тогда погибло 400 тысяч человек. После голода 1891 года, охватившего громадный район в 29 губерниях, Самарская губерния голодала 8 раз, Саратовская – 9. Вслед за голодом 1891-го наступил голод 1892-го в центральных и юго-восточных губерниях, голодовки в 1897-м и 1898-м годах…»

При слове «голод», на котором монарх делал намеренный акцент, министры, уже начавшие терять концентрацию, вздрогнули, оживились и снова уставились на царя со смешанным выражением мистического изумления и страха, как при виде ожившей статуи. Из пяти последовательных реакций нормального человека на трагические новости – отрицание, гнев, торг, депрессия и принятие – русские цари категорически застревали на первой стадии.

Александра III раздражали упоминания о «голоде» как слове, «выдуманном теми, кому жрать нечего». Он высочайше повелел заменить слово «голод» словом «недород». Главное управление по делам печати разослало незамедлительно строгий циркуляр, за нарушение коего можно было совершенно не в шутку сесть в тюрьму.

При его царственном сыне Николае II запрет смягчили, но когда ему говорили про голод в России, он сильно возмущался и требовал ни в коем случае не слышать «про это, когда оне изволили обедать». И вот на глазах министров запреты снимались, и императорское отрицание превращалось в нечто другое – незнакомое и пугающее.

– Вот вам пример доходности крестьянского хозяйства в натуральных и денежных величинах… – в руках императора материализовалась ещё одна бумага. – В Темниковском уезде Тамбовской губернии сбор крестьянского хлеба колебался от 11,5 пудов ржи на наличную душу в нынешний урожайный 1900 год до 4,6 пудов в неурожайный, при среднем сборе в десять пудов. Исходя из того, что средней минимально необходимой нормой было четырнадцать пудов, возникал дефицит зерна, который надо было докупать. И это при том, что на каждый двор в среднем ложилась денежная налоговая повинность в размере десяти рублей, которая покрывается только подсобными промыслами и занятиями.

Император закрыл блокнот и ещё раз обвёл глазами министров.

– Вы поняли, что происходит? Нет ещё? Крестьяне покупают хлеб! Не производят и продают, а покупают! Те, кому на роду написано выращивать зерно и торговать им с городом и другими странами, вынуждены его приобретать, в том числе и за границей! И таких у нас пятьдесят миллионов, покупающих основной и прибавочный продукт, который, производись он в достаточном количестве, можно было бы обменять на промышленные изделия или экспортировать. Можно ли представить себе более абсурдную ситуацию? Они из-за безденежья ничего не могут купить и ничего не способны предложить на продажу кроме своих малограмотных и неквалифицированных рук… Это я министру Боголепову, который никак не поймёт, сколько нужно школ…

И вот итог, с которым мы вползаем в двадцатый век: хлеб, точнее тот прибавочный продукт, который мы хотим экспортировать, мы вынуждены тратить на наших же крестьян, которые его произвести не в состоянии. И мы не можем обменять его на те промышленные европейские товары, которые сами делать не умеем или не хотим.

При словах «не умеем или не хотим», произнесённых царём наиболее чётко и с расстановкой, министр путей сообщения князь Хилков наклонил голову и сжал губы. Это были его мысли. В 1860-х годах, когда появилось большое либеральное течение по освобождению крестьян, он раздал большую часть своих земель крестьянам и, будучи крайне либеральных воззрений, уехал в Америку почти без всяких средств. Поступил на службу в англо-американскую компанию по сооружению Трансатлантической железной дороги сначала простым рабочим, спустя четыре года стал заведующим службой подвижного состава и тяги. Потом, оставив Америку, он около года прослужил слесарем на паровозном заводе в Ливерпуле.

И это после Пажеского корпуса и службы в лейб-гвардии! Он был одним из тех немногих князей, которые не чурались самого пролетарского труда и готовы были отвечать за свои решения. Известен такой случай. Незавершённость Кругобайкальской железной дороги серьёзно осложняла снабжение войск. Чтобы решить эту проблему, Хилков приказал проложить рельсы прямо по льду Байкала и сам повёл поезд, так как машинисты испугались смелого решения…

Князь посмотрел Европу и Америку со всех сторон и был полностью согласен с царскими словами про нежелание и неумение выпускать промышленную продукцию. Это было то, что его самого возмущало и огорчало как настоящего патриота Отечества. А император тем временем продолжал:

– И вот сейчас, в начале двадцатого века, мы имеем пятнадцать миллионов крестьянских хозяйств, не производящих, а потребляющих добавленный продукт, и совершенно безумную экономическую реальность – восемьдесят миллионов человек для экономики не существуют. Причём для двадцати пяти миллионов из них уже сейчас нет ни работы, ни хлеба, и количество полностью обездоленных с каждым годом только увеличивается. «Эта убыль в хлебе, – читаем мы в Трудах Особого совещания, – не пополнена избытком потребления мяса, овощей и т. п., а составляет действительную убыль, которая была разложена между населением в виде сокращённого питания и между хозяйственным скотом, частью тоже ухудшением его корма (замена хлебного корма соломой), частью же просто распродажей скота».

Я представляю, как хохотал бы Маркс, если бы узнал, что русский царь и его министры позволяют себе, имея двадцать пять миллионов свободных рабочих рук, добровольно отказываться от прибавочного продукта, который могут произвести эти руки. Мало того, они вынуждены тратить прибавочный продукт, чтобы хоть как-то прокормить эту преступно и халатно не используемую рабочую силу…

Министры пока ещё не могли переварить всю вываленную на них информацию, зато они хорошо знали, что означают слова «преступно» и «халатно», произнесённые самодержцем таким тоном, каким обычно произносят речь на суде обвинители. Панические мысли «отставка без мундира, ссылка, тюрьма» настолько явственно читались на их лицах, что император остановился, мягкой кошачьей походкой подошёл к столу и начал не спеша набивать трубку, любуясь результатами своей речи, разрушительной для психики чиновников.

– Хочу вас повеселить, – усмехнулся он в усы, когда министры преодолели оцепенение и начали понемногу приходить в себя. – Когда внезапно упали цены на хлеб на международной бирже, вот что написали «Петербуржские ведомости»: «Натуральное хозяйство оказало России великую услугу, оно служит причиной того, почему земледельческий кризис, охвативший всю Европу, нами переносится сравнительно легче. У нас есть огромное количество хозяйств, стоящих вне влияния низких хлебных цен».

Вы понимаете, какую выгоду нашли газетчики? Цены на хлеб упали – упали прибыли, а у нас огромное количество хозяйств, на которых это никак не отразилось, потому что они хлеб растят только для себя. А некоторым стало даже лучше – у нас добрая половина крестьянских хозяйств хлеб покупает. Получается, что наше сельское хозяйство демонстрирует полную невосприимчивость к колебаниям биржевых цен. Ну, разве это не успех?

Чиновники опять загрустили. Они уже поняли, что это совсем не успех, и прекрасно уловили царский сарказм. Император тоже понял, что поняли его министры, но, очевидно, решил довести их до какой-то, известной только ему, кондиции. Посему взял со стола ещё одну заготовленную бумагу и с выражением прочёл:

– Комментируя такие катастрофические результаты хозяйственной деятельности, помещик М.С. Балабанов пишет: «Надо просто удивляться, как может наш крестьянин выносить подобные налоги (в среднем до пятидесяти рублей на двор…), не обладая достаточным количеством земли, совершенно не зная рациональной техники земледелия, не зная даже простой грамотности, почти не обучаясь никаким ремёслам и не занимаясь никакими кустарными промыслами, которые позволяли бы ему с большой пользой утилизировать продолжительный зимний досуг…»

«Поставленный такой жалкой обстановкой в самое крайнее положение, – пишет уже Н. Флеровский, – работник решается на последнее средство – он бросает свой дом и свою семью и идёт за тысячи вёрст отыскивать средства уплатить свои подати и оброки».

Вопрос о налогах и недоимках – это был удар под дых. Обсуждением «как вытряхнуть недоимки, какие бы новые налоги ввести и как бы повысить имеющиеся?» заканчивалось практически каждое заседание кабинета, когда речь заходила о необходимости где-то изыскать постоянно не хватающие инвестиции. Вот теперь министры были полностью готовы для заключительного резюме, которое император оставил «на сладкое».

– Есть мнение, – ещё одна пауза и стальной взгляд, как каток, катящийся по сидящим за столом министрам, – что герои нужны там, где не хватает профессионалов. Я надеюсь, что присутствующие здесь являются профессионалами… К сожалению, в России медленно запрягают одни, а вскачь должны нестись другие. Это неправильно. Есть те, кто создаёт проблемы, и те, кто их решает. Нам же нужны люди, которые делают так, чтобы проблем не было. Особенно когда это уже угрожает существованию самого государства.

Тишина в салоне стала звенящей. В ней глухой голос императора казался эхом волн, перекатывающихся за бортом яхты.

– Как писал мне военный министр, – при этих словах все посмотрели на генерала Куропаткина, вздрогнувшего и попытавшегося стать ниже ростом, – когда земля стала плохо кормить население, это отразилось на физических качествах рекрутов – уменьшение роста, замедление физического развития, большая восприимчивостью к заболеваниям. Одним словом, ещё немного времени, и в нашем государстве некого будет не только эксплуатировать, но и некому будет воевать… Как думаете, господин военный министр, генерал Куропаткин, мы заслужили, чтобы крестьяне за нас воевали? Молчите? Вот и я считаю, что не заслужили.

Если мы ещё не заслужили, чтобы наши подданные за нас воевали, надо сделать это срочно, отложив все остальные дела на потом, потому что, когда начнётся война, делать это будет поздно. Прошу всех присутствующих считать себя мобилизованными вплоть до выработки детального плана преодоления кризиса в сельском хозяйстве и отнестись с пониманием к некоторому ограничению вашей свободы. Лучше это сделать самим, чем это сделают те двадцать пять миллионов обездоленных. Когда низы сильно не хотят жить по-старому, то и у верхов жизни не будет…

Яхта «Штандарт». У побережья Поти.

4 часа пополуночи

Когда в шторм над самым морем пролетают мрачные чёрные тучи и рассеянный солнечный свет еле просачивается сквозь них, среди дня наступают глубокие сумерки, и море может показаться совсем чёрным, хотя большую часть черноты к его цвету добавляет страх перед непогодой.

Вот так, вероятнее всего, и появилось название Чёрное море. Ведь тюркские или персидские путешественники, давшие морю это имя, пришли сюда с берегов более солнечного Средиземного, где и зимы-то настоящей не бывает. Увидели переселенцы первый зимний шторм, и сказали – чёрное море! Ашхаена – по-древнеирански, Кара Дениз – по-тюркски.

Однако сейчас море было отнюдь не чёрным. Его вообще не было. Вместо него за бортом – туман с сажей от постоянно работающих котлов. Аккурат под срез собачьей вахты он упал на яхту грязно-серым одеялом, как снег с крыши, устлав её собой и спрятав под тоннами мельчайшей водяной взвеси. Иллюминаторы, надраенные бронзовые поручни, корабельная рында и полированная обшивка надстроек моментально вспотели, как стайер на сложной дистанции. Видимость нулевая.

Только что заступивший на вахту офицер вздохнул и, поёжившись, поднял воротник. Сырость безжалостно заползала под одежду. Новая, с иголочки, флотская шинель не грела. Ему всегда нравилось это атмосферное явление, хотя он не помнил, почему именно. Возможно, какой-то особой тишиной. Или, может быть, безветрием. Штиль – штука нечастая, и туманы сейчас бывают крайне редко. Почему? Во всём, наверное, виноват Гольфстрим…

Все-таки надо пройтись и хоть как-то согреться. Шесть шагов по мостику туда-обратно не спасают. Пять ступенек вниз. Смена поддерживает пары, и палуба чуть подрагивает под ногами, как живая. Такое впечатление, что идёшь по спине громадного кита. Около талей какая-то возня и смутные тени. Кто-то из пассажиров страдает бессонницей? Пройти мимо неудобно. А вдруг нужна помощь?

– Простите, чем могу служить?

– А, это вы, мичман… очень обяжете, если поможете найти… Безделушка, конечно, но больно уж памятная… Вот тут обронил, прямо под ногами и не могу найти в этой мгле…

– Что? Где?..

Это были последние слова, которые, наклонившись, успел произнести молодой офицер, после чего затылок взорвался тупой болью, отдавшейся солёной волной в нос, а в глазах рассыпались, как искры костра, оранжевые звёзды. Уже проваливаясь в небытие, слух уловил последнюю фразу, произнесённую с яростным шипением:

– Куда?! Назад! Ялик на воду, осёл! Послал же дьявол идиота на мою голову…

От штаб-офицера Специальной охранительной команды

III Отделения Собственной Е.И.В. канцелярии

Поздеева А.А.

Начальнику Секретной части охраны Е.И.В. генерал-майору Е.Н. Ширинкину

30 ноября 1900 года

Весьма секретно

В исполнение предписания начальника 1-го округа Корпуса жандармов от 18 ноября сего года № 175 приемлю честь Вашему сиятельству почтительнейше донести о результатах расследования происшествия на борту яхты «Штандарт», произошедшего минувшей ночью между 4 и 6 часами пополуночи.

В указанное время, а именно, в 6 часов дежурная смена караула, следовавшая по левому борту яхты, обнаружила мичмана Головина, находившегося в бессознательном состоянии на палубе с обширной раной на затылке. Тогда же была обнаружена пропажа лёгкого прогулочного ялика.

Срочная перекличка экипажа и опрос пассажиров яхты отсутствующих и пропавших не выявил. Какие-либо следы, позволяющие сделать предположения о личности нападавшего и об орудии преступления, отсутствуют.

Мичман Головин помещён в лазарет и взят под охрану. В себя не приходил. По бортам и на баке яхты выставлены усиленные караулы. Пассажиры ведут себя спокойно. Среди экипажа волнений нет.

Штабс-ротмистр Поздеев А.А.

Всем пассажирам, кроме Е.И.В и указанных им лиц, до особого распоряжения корабль не покидать. Запросить помощь у III отделения в Тифлисе для осмотра берега.

Генерал-майор Ширинкин

Декабрь 1900.

Британия. Белфаст. Freemassons’ Hall

В 1899 году в клокочущей и дымящейся сепаратизмом Ирландии прошли первые выборы в советы графств. Они ожидаемо принесли победу тем же непримиримым ирландским националистам, которые уже господствовали в представительстве от Ирландии в палате общин и вообще являлись главными заводилами ирландской ирреденты. Эти суровые ребята никогда не отличались склонностью к вегетарианству. Человеческая жизнь стоила в Ирландии всегда недорого, а жизнь англичанина на этой мятежной территории вообще измерялась пенсами.

Джентльменам, а особенно высокопоставленным, путешествовать по Ирландии без надёжной охраны категорически не рекомендовалось. Однако было во всём этом океане религиозной и национальной ненависти одно хорошее обстоятельство – количество чутких глаз и ушей, способных увидеть и услышать что-либо для передачи в Виндзорский замок, было кратно меньше, чем в любом городе Англии, Шотландии или Уэльса.

Поэтому двое собеседников, назначив встречу в Белфасте в здании с оригинальной архитектурой Freemassons’ Hall, чувствовали себя спокойно и раскованно. Тем более что сейчас они были отнюдь не британскими вельможами, а простыми вольными каменщиками, братьями ложи Великой Англии, и даже одеты были соответствующе, хотя куртки мастеровых смотрелись на раздобревших фигурах, как на корове седло.

Приглашённый, имеющий степень марк-мастера капитула королевской арки, вообще не горел желанием встречаться с кем-либо на подмандатной территории, но приглашение исходило от великого магистра ложи, поэтому отказаться было невозможно сразу по двум причинам, причём первой был не градус посвящения приглашающего, а специальный пароль на приглашении – вервие – сигнал о том, что брату по ложе срочно требуется помощь.

Братья-масоны так долго смаковали индийский чай, который марк-мастер привёз из Бомбея, что со стороны могло показаться, что именно ради этого они и встретились в этом загадочном мрачном доме. Наконец, молчание нарушил великий магистр.

– Я недавно понял закономерность, – негромко и размеренно проговорил он, разглядывая чаинки на дне чашки из китайского фарфора. – Жизнь делится на три части: когда ты веришь в высшие силы, когда ты не веришь в высшие силы и когда ты уже сам готов перейти к высшим силам.

Марк-мастер поставил чашечку на серебряный поднос, поняв, что начинается серьёзный разговор и любой предмет в руках будет его отвлекать.

– Да, – осторожно согласился он с начальством, – каждый вздрагивает, когда его впервые называют стариком.

– Согласен, мой друг, согласен. Возраст – мерзкая вещь, и с каждым днём она становится все хуже, – с нажимом произнёс великий магистр, не сводя глаз с собеседника.

– Она? – приподнял бровь марк-мастер, заметно напрягшись и подавшись вперёд.

– Да, мой друг, она, – кивнул Великий магистр. – Она – старость – это дурная привычка, которую успевают приобрести даже очень знатные люди.

– В Индии мне удалось прочитать «Дхаммападу», – марк-мастер не выдержал и в очередной раз принялся наполнять чашечки ароматным, почти чёрным напитком, кося глазом на собеседника. – Там сказано: «Изнашиваются даже разукрашенные царские колесницы, так же и тело приближается к старости».

– И с этим я полностью согласен, – уголками губ улыбнулся магистр, видя, что брат-масон всё прекрасно понял. – Но Сенека сказал лучше: «Старость – это неизлечимая болезнь».

Марк-мастер буквально подпрыгнул на стуле и впился глазами в начальство, непослушными пальцами расстёгивая ставший вдруг тесным стоячий воротник куртки.

– Сенека – известный мудрец, – проскрипел он внезапно севшим голосом, – жаль только, что он ни слова не сказал про лекарство…

– Жаль, – кивнул магистр, – но жизнь вообще жестока, наверно, поэтому Генри Уодсуорт Лонгфелло в «Песне о Гайавате» писал: «Молодые могут умереть, старые – должны».

– Всё это излишне мрачно, – качая головой, возразил марк-мастер. – Я бы лично не хотел умереть скоропостижно. Это всё равно что уйти из таверны, не расплатившись.

Магистр аккуратно поставил свою чашечку на поднос, с шумным вздохом поднялся и встал за стул, опершись на его спинку.

– Я научился смотреть на смерть как на старый долг, который рано или поздно придётся вернуть… – чётко, буквально по слогам, произнёс он. – А время… Никто не знает, когда человек должен умереть. Тогда почему все говорят: «Его постигла преждевременная смерть»?

Мастер не ответил. Его остекленевший взгляд прилип к китайской посуде с индийским чаем, а голова бешено перерабатывала полученную информацию. Заметив то напряжение, в котором пребывал его брат по ложе, магистр подошёл к нему сзади, дружески положил руки на плечи и, нагнувшись к уху, прошептал:

– Ещё Маргарита Наваррская писала в своих дневниках: «Старики привыкли думать, что они всегда умнее, чем поколение, которое идёт им на смену».

– Она, вероятно, просто не знала слов Эразма Роттердамского: «То, чем мы грешим в молодости, приходится искупать в старости», – пробормотал в ответ марк-мастер, не отводя глаз от посуды.

Магистр похлопал марк-мастера по плечу и, возвращаясь на своё место, произнёс уже другим, расслабленным и слегка небрежным, тоном:

– Не переживайте так из-за давно ушедших от нас классиков. Они были хороши в своё время. Однако «Излишняя забота – такое же проклятье стариков, как беззаботность – горе молодёжи». И это уже сказал Уильям Шекспир.

– Да, – попытался приподняться со своего стула марк-мастер, – но старость…

– Старость, – жёстко перебил его Магистр, – это когда знаешь все ответы, но никто тебя не спрашивает…

Марк-мастер рухнул обратно на стул, а Магистр натянул на голову простецкий картуз мастерового и, уже направляясь к выходу, бросил через плечо:

– Я устал от рутинных забот и хочу предложить братьям вас на моё место. Закончите свои дела здесь – подумайте об этом предложении…

Марк-мастеру действительно необходимо было спокойно посидеть, подумать и разложить по полочкам полученную информацию, переформатировать её в план действий, где любой просчёт мог стоить карьеры, положения, а то и самой жизни.

Марк-мастер капитула королевской арки Объединённой великой масонской ложи Англии, он же Артур Уильям Патрик, герцог Коннаутский[6], был профессиональным военным, хотя его специализация была весьма специфична. Именно из-за неё, несмотря на громкие должности – Главнокомандующий бомбейской армией, Главнокомандующий войсками в Ирландии, – в реальных сражениях он не участвовал. В частности, от англо-бурского театра военных действий главнокомандующего держали подальше.

В терминах ХХI столетия его бы назвали специалистом по тайным операциям, вкус к которым он почувствовал во время службы в Канаде, до совершенства отточил в Индии и теперь вовсю применял в Ирландии, в результате чего на самых непримиримых и оголтелых местных сепаратистов напал мор, косивший их ряды гораздо эффективнее британской армии и судов.

Только что он получил задание, которое его смутило, но не смогло остановить. Как человек военный и дисциплинированный, он привык выполнять приказы, а не обсуждать их. Тем более что отдавший приказ был не только его прямым масонским начальником. Великий магистр Объединённой великой масонской ложи Англии был не кто иной, как Эдуард Альберт, принц Уэльский, престолонаследник, старший сын королевы Виктории, и приказал он не что иное, как помочь утихомирить свою маман, развившую некстати недюжинную активность в чрезвычайно чувствительных для принца вопросах.

Весь разговор высокородных вольных каменщиков, выглядящий со стороны как отвлечённый философский диспут, был на самом деле краткой и информационно насыщенной постановкой очередной задачи на очередную ликвидацию, но на этот раз совсем не ирландских сепаратистов…

У будущего короля Великобритании Эдуарда VII, а в декабре 1900-го – принца Уэльского, известного под своим первым крестильным именем Альберт (уменьшительно – Берти), был воз и маленькая тележка причин не любить свою мать – «женщину-эпоху». Второй ребёнок, старший сын королевы Виктории и принца-консорта Альберта, практически не допускался к государственным делам. Более того, Виктория испытывала к нему тихую ненависть, абсолютно необоснованно считая виновным в смерти отца. Но главная трагедия Эдуарда была в несоответствии его амбиций статусу. Быть до шестидесяти лет наследником – это испытание не для слабых.

Альберт-Эдуард был вовсе не дурак и имел достаточно обширное академическое образование. В Эдинбурге прослушал курс промышленной химии, в Оксфорде изучал юридические науки, а в Кембридже совершенствовался в языках, истории и литературе. Но самыми развитыми у Эдуарда оказались хорошие от природы дипломатические способности: он в совершенстве владел наукой полуслов, намёков, хитростей и туманных обещаний. В мужском обществе принц всегда становился душой компании, увлекал всех своим оживлением и шутками.

Как мог, великовозрастный наследник мстил за пренебрежение к нему своей великодержавной маман. Заявлял о поддержке Дании и её претензий на Шлезвиг-Гольштейн в пику прогерманской политике королевы. Прилагал публичные усилия, чтобы встретиться с Джузеппе Гарибальди как раз в то время, когда Виктория уверяла Рим в своей безусловной поддержке и отсутствии каких-либо связей с повстанцами.

Особенно любил принц совмещать приятное с полезным, демонстративно попирая пуританские нравы своими многочисленными амурными приключениями, которых ничуть не стеснялся и не скрывал ни от матери, ни от своей супруги Александры. Он делал всё, чтобы продемонстрировать оппозиционность и независимость.

Но всё это было мелко и несерьёзно. Душа просила настоящего большого дела. Тем более что в руках у принца было весьма изящное и достаточно мощное, хотя и обоюдоострое, оружие – Объединённая великая ложа Англии (United Grand Lodge of England).

Большим делом Альберту-Эдуарду казалась великолепная возможность перехватить у мамы Вики управление тупой тщеславной куклой Алисой Дармштадтской, а вместе с ней – и всей огромной территорией Российской империи, которая может быть вполне самостоятельным инструментом глобальной политики и тотального обогащения. И когда из Санкт-Петербурга поступило предложение, больше напоминавшее детально разработанный, изящно продуманный план, он согласился, практически не раздумывая.

Для выполнения первого пункта этого плана требовалось что-то, объединявшее лучше родственных уз и связывающее крепче договорных отношений. Нужен был компромат, которым будет владеть только он и никто другой. И если таковой нельзя найти, его нужно организовать.

В 1894 году, после смерти императора Александра III, принц посетил Петербургский двор, желая приглядеться к своей будущей вассальной территории. К этому времени братья-масоны уже изрядно поработали в Зимнем дворце, и Берти чувствовал себя в Северной Пальмире вполне уверенно.

Будучи дядей бывшей принцессы Алисы Дармштадтской, нынешней императрицы Александры Фёдоровны, Альберт-Эдуард за первым же завтраком фамильярно и с солдатской прямотой заявил: «Как профиль твоего мужа похож на профиль императора Павла!»[7] Сказал, сослался на неотложные дела и отправился ждать, будет ли поклёвка?

Ждать пришлось недолго – уже на следующий день свой человек в Зимнем передал информацию о живом интересе, который проявляет императрица к судьбе несчастного пращура своего супруга и особенно – к участию Британской короны в досрочной смене императоров в доме Романовых. Рыбка сожрала приманку, оставалось только аккуратно подсечь и тащить.

Проиграть в такой партии было невозможно. При удачной реализации он получает новую правительницу России, абсолютно управляемую, связанную с ним убойным компроматом. Если что-то пойдёт не так, он всегда может сделать удивлённое лицо и даже помочь найти заговорщиков – кому нужны эти варвары в случае некачественно сделанной работы?

Однако всё пошло не так, совсем не туда, где у принца Уэльского был заготовлен план «Б», и совсем не по тем тропинкам, которые он заботливо устлал соломкой. Сначала Николай II никак не находил времени полистать подаренный ему альбом, хотя его регулярно подкладывали на самое видное место в кабинете. А когда полистал, время было потеряно – для получения гарантированного результата концентрации яда уже не хватало.

Телеграммы Аликс бабушке, копии которых к Альберту Эдуарду по масонским каналам тайно отправлял премьер и глава МИД Солсбери, вскрывались его личным шифром и представляли собой китайскую шкатулку, где под Алисиной паникой, с требованием сделать хоть что-то, прятались сухие отчёты с перечислением необходимого, чтобы закончить начатое.

Появилась спешка, а с ней – ошибки и накладки. Гонец с дополнительной дозой сам отравился, не доехав до Ливадии. Свою собственную игру «Угадай наследника» начали придворные. Тихо бунтовали врачи, отказываясь ставить нужный диагноз. Все эти угрозы пришлось купировать, задействовав практически всю свою агентуру, включая ненадёжных и жадных турецкоподданных.

Потом царь, только оклемавшись, отправил супругу с глаз долой, чем резко затруднил окончательное решение вопроса. И наконец, последней каплей в этой череде неудач было распоряжение королевы Виктории «найти того умника, который подсказал Аликс, что она похожа на Екатерину II»… Вот чего-чего, а расследования у себя дома принц Уэльский совсем не ожидал и запаниковал.

Что такое маман с попавшей ей под мантию шлеёй, Альберт-Эдуард прекрасно знал, а потому решил действовать на опережение. Секретарь королевы Мунши, которому Виктория доверяла, но почему-то отказалась дать дворянство[8], был прекрасным объектом для вербовки, чем герцог Коннаутский и воспользовался в один из его приездов на историческую Родину. Секретарь, получив личное заверение принца, что все его мечты сбудутся «как только, так сразу», подвести не должен. Ну, а после разберёмся и с ним. Исполнители обычно долго не живут…

Декабрь 1900-го.

Яхта «Штандарт». У берегов Поти

Древнегреческий географ Страбон писал: «На реке Фасис стоит город, он тоже Фасис, и окружает его озеро, море и река… Стремительна она и бурлива. Несётся, бежит по Колхиде, извилиста очень, а потому перекинуто через неё в разных местах 120 мостов – полноводная и судоходная, она соединяется с Понтом». В переводе с греческого Фасис означает «фаза». Отсюда и название красивейшей птицы фазан, по преданию похищенной греками вместе с золотым руном. У себя на родине греки развели её, и с той древнейшей поры обитает она по всей Европе.

Мифологический город Фасис в Колхиде по многим данным совпадает с Поти.

Морская вода у побережья Кавказа – самая тёплая и приветливая. И не только вода.

В конце XIX столетия в Поти побывал Александр Дюма. В произведении «Кавказ» французского писателя остались такие строки: «Мегрельские женщины, особенно блондинки с чёрными глазами и брюнетки с голубыми, – самые прекрасные творения на земном шаре».

И всё же ни тёплая вода, ни красивые женщины не занимали сейчас головы обитателей императорской яхты, болтающейся на зимних волнах в миле от берега.

– Нет, это чёрт знает что! – возмущался Сергей Юльевич Витте, маршируя вдоль борта и хмуро поглядывая на каменистое побережье со стоящими на нём в пределах прямой видимости жандармскими постами, за спинами которых маячили казачьи разъезды.

– Сергей Юльевич, ну что вы так нервничаете, – недовольно поморщился председатель комитета министров Иван Николаевич Дурново, комфортно расположившийся в шезлонге с бокалом императорского коньяка, доступ к которому был открыт высочайшим повелением в качестве компенсации за вынужденное заключение. – Вы же сами говорили, что устали как собака и мечтаете о трёх днях где-нибудь на море или на водах. Вот и пользуйтесь моментом!

– Дражайший Иван Николаевич, – под насмешливым взглядом председателя комитета Витте закипал, как чайник, – в Пекине начались переговоры представителя китайского правительства с послами европейских держав, в Америке сменилось правительство, и всё это самым непосредственным образом влияет на финансы империи! И мой долг…

– Ваш долг, – перебил Витте подошедший министр путей сообщения Хилков, – выполнять распоряжения императора. И он, уезжая, задал вам домашнее задание. Вы его уже выполнили?

– Не мне одному, а нам, дражайший князь, – бурлил Витте. – Нам всем было приказано решить проблему непроизводительного населения. Но…

– Но биржевые индексы падают, а без вашего присутствия в Петербурге никто не посмеет снимать с торгов ваши инвестиции и изымать деньги ваших клиентов, – закончил за него Хилков под общий хохот присутствующих. – Полноте, Сергей Юльевич, мы прекрасно знаем все ваши скромные – и тут я не ёрничаю – гешефты.

– Князь! Вы бываете невыносимы! – в сердцах бросил Витте и резко сменил тему. – Это его императорское величество может позволить себе такую роскошь, как свободные фантазии на экономические темы и даже увлечения марксистскими идеями. А нам требуется прочно стоять на ногах, а не витать в высших сферах.

Витте подпрыгнул и с силой ударил каблуками по палубе, демонстрируя, как прочно надо стоять на ногах.

– Социалистические идеи сильны лишь отрицанием и крайне слабы своими альтернативными предложениями. Уважение к Марксу как к крупному теоретику – это одно, использование марксизма на практике – совершенное другое. Главная проблема социалистических идей – это нестыковка между врождённым чувством справедливости и желанием наживы в самом человеке. Причём если человек из низов, то его погоня за деньгами обычно продиктована лишь желанием выжить или не дать умереть семье, а жажда наживы верхов – просто жадность и распущенность, продиктованная желанием получать всё больше удовольствий. И что прикажете делать с этим первородным грехом?

– Вот Маркс и предлагает всё отнять и поделить по справедливости, – подыграл Витте министр образования Боголепов.

Витте с раздражением посмотрел на «этого книжного червя» и махнул рукой:

– А что, мало отнимали и делили? Да всю историю только этим и занимались и всегда исключительно с благородными побуждениями. В душу человека вложена идея справедливости, которая не мирится с неравенством – с бедствием одних в пользу других, от каких бы причин это ни происходило. В сущности, это корень всех исторических эволюций.

Но почему тогда воз и ныне там? Почему после каждого передела «по справедливости» всё очень быстро возвращалось на круги своя? Нет, не в этом дело. Дело в нашей темноте! С развитием образования народных масс – образования не только книжного, но и общественного – сказанное чувство справедливости будет всё более и более расти в своих проявлениях и, в конце концов, станет постоянным состоянием всего общества.

– И когда у вас запланировано хождение в народ? – не скрывая своей иронии, полюбопытствовал Боголепов.

– Да, голубчик, что-то вы погорячились, – подал голос Дурново. – Как вы собираетесь усадить за парты крестьян, которые, как сказал государь, с голоду пухнут? Да они поменяют ваши «аз-буки-веди» на краюху хлеба или на штоф водки – на том дело и кончится…

Сергей Юльевич закрыл глаза и про себя грязно выругался. К петербуржской знати он не испытывал ни малейшей любви: «Они отличаются от обыкновенных людей не столько большими положительными качествами, как большими качествами отрицательными» – писал он в своём всеподданнейшем докладе императору. Как-то и вовсе обозвав немалую часть дворянства «дегенератами», Витте предложил Николаю II лишить их права занимать высокие государственные посты, если только они никак не проявили себя в конкретном деле. Идея, разумеется, не прошла[9].

Придворные, конечно же, знали о таком отношении к ним министра финансов и щедро отвечали взаимностью.

– И всё же, любопытно узнать именно ваше мнение, – не унимался министр путей сообщения. – Что вы думаете, каким образом можно создать условия и какими должны быть эти условия, при которых ныне немощное, непроизводительное крестьянское население, не способное даже прокормить себя, вдруг станет полноценным участником товарного обмена?

– Я не только думаю, я настойчиво пишу об этом, в том числе и в самые высокие инстанции. Ещё два года назад я изложил своё мнение его императорскому величеству… – и, закрыв глаза, закинув голову, как будто читая невидимый документ, наизусть продекламировал: «Юридическая и экономическая неустроенность крестьянского населения является главнейшим препятствием культурного и хозяйственного прогресса в России. Крестьянство освобождено от рабовладения, но находится в рабстве произвола, беззакония и невежества. В таком положении оно теряет стимул закономерно добиваться улучшения своего благосостояния. У него парализуется жизненный нерв прогресса. Оно обескураживается, делается апатичным, бездеятельным, что порождает всякие пороки. Поэтому нельзя помочь горю одиночными, хотя и крупными, мерами материального характера. Нужно, прежде всего, поднять дух крестьянства, сделать из него действительно свободных верноподданных сынов ваших. Государство при настоящем положении крестьянства не может идти вперёд, не может в будущем иметь то мировое значение, которое ему предуказано природою вещей, а может быть, и судьбою».

– Хорошо сказано! – аплодируя, кивнул головой князь Хилков. – Чертовски хорошо! Но как поднятие духа крестьян поможет увеличить их земельные наделы и насытить хозяйства машинами и механизмами?

– Земли в России более чем достаточно, – отмахнулся Витте. – Плотность населения уральских, сибирских и дальневосточных губерний – по одному человеку на версту, надо только активнее зазывать крестьян туда.

– Не получится, Сергей Юльевич, – возразил Боголепов, – крестьян крепче крепостного ярма держит и не пускает община, и пока она не будет разрушена, ничего не выйдет. Не поедут!

– Да-с, господа, – согласно кивнул Дурново, – главный тормоз и основная причина экономического ржавения крестьянства – средневековая община, не допускающая совершенствования. Именно она воспитывает хищнические приёмы обработки земли и, кроме того, является скрытой пропагандой социалистических понятий. С другой стороны, за счёт общины живут лентяи и алкоголики, с которыми по правилам общины приходится делиться урожаем и другими продуктами труда. И пока этот зверь держит крестьянина за армяк, ничего из вашей затеи не выйдет, да-с…

– Иван Николаевич! – хитро прищурившись, съязвил Боголепов. – Как же вы с вашей осторожностью, да против Победоносцева? Община – это ведь его любимый конёк, и он скачет на нём чаще, чем ходит в церковь.

Дурново в момент стал пунцовым, и только мочки ушей, наоборот, побелели, сделав всё лицо неестественно контрастным.

– Помилуйте! Как можно! – заговорил он так быстро, будто боялся, что его перебьют. – Я очень уважаю Константина Петровича. Я с его статьями, можно сказать, ложусь и просыпаюсь – вот, например, «Болезни нашего времени» как «Отче наш» выучил: «Все недовольны в наше время, и от постоянного, хронического недовольства многие переходят в состояние хронического раздражения. Против чего они раздражены? – против судьбы своей, против правительства, против общественных порядков, против других людей, против всех и всего, кроме самих себя. Мы все бываем недовольны, когда обманываемся в ожиданиях: это недовольство разочарования, приносимое жизнью на поворотах, сглаживается обыкновенно на других поворотах той же жизнью. Это временная, преходящая болезнь, не то что нынешнее недовольство – болезнь повальная, эпидемическая, которой заражено все новое поколение. Люди вырастают в чрезмерных ожиданиях, происходящих от чрезмерного самолюбия и чрезмерных, искусственно образовавшихся, потребностей».

– Требуется дать населению гражданские свободы: совести, слова, собраний и союзов, наконец, свободу личности. И создать учреждения, которые бы всё это гарантировали, – буркнул Сергей Юльевич вслух.

– А вот тут, голубчик, попрошу вас быть аккуратнее в своих мыслях и желаниях, – встревожился председатель комитета министров. – За такие слова можно и пострадать, ибо устои, знаете ли…

– Ну, конечно, – криво усмехнулся министр финансов. – В истории России очень часто оказывалось проще выбить скамейку из-под ног очередных бунтарей и революционеров, заткнуть рот любой оппозиции, чем устранить саму почву для критики, недовольства и революций последовательными и своевременными преобразованиями, от которых народу хотя бы немного становилось легче.

– Да вы, голубчик, карбонарий! – вытаращил глаза Дурново. – Прошу вас прекратить подобные разговоры, или я буду вынужден…

Не дожидаясь окончания сентенции старика Дурново, Витте резко развернулся на каблуках и стремительно отправился к себе в каюту, не попрощавшись с присутствующими и не говоря более ни единого слова.

– Полноте, господин председатель, – усмехнулся князь Хилков. – Если государь на встречах со своими подданными обсуждает теории герра Маркса, министр финансов может позволить себе побыть немного гражданином Эгалите.

– Какая муха укусила главного финансиста империи? – удивлённо спросил генерал Куропаткин, до этого хранивший молчание. – Неужто всё дело в том разносе от императора, после которого Сергей Юльевич выскочил красный, как рак, и выпил всю воду в буфете?

– Предполагаю, – включился в беседу граф Фредерикс, – что дело отнюдь не в этом. В первый день, когда я был у государя после кризиса, я видел в его записной книжке трижды подчеркнутое слово «опричники» и вопрос «кто?» на пол-листа.

– Ну, и зачем его величеству понадобились опричники? Кого он ищет?

– Предполагаю, – произнёс Фредерикс, понизив голос почти до шёпота – что государь расследует обстоятельства своей престранной болезни, связывая её с безвременной кончиной своего державного батюшки, в частности – весьма странной катастрофы на «чугунке», и подозревает виновность членов Священной дружины, одним из которых был и Сергей Юльевич. К тому же Витте был последним, кто видел государя, когда он заболел в Ливадии, и он же отвечал за ту самую дорогу, на которой произошла катастрофа. Вот он и нервничает, ибо быть подозреваемым в покушении или даже в халатности, сделавшей возможной покушение на монарха, такого и врагу не пожелаешь.

– Свят-свят-свят, – перекрестился Дурново и уже раскрыл рот для вопроса, как дверь, ведущая внутрь яхты, открылась, и мимо пассажиров прорысил вахтенный офицер, на бегу поделившись с собравшимися:

– Мичман Головин пришёл в себя! Доктор послал за его высокопревосходительством!

Генерал Ширинкин полулежал на неудобном кожаном диване и страдал от клаустрофобии, от недостатка информации, от ограниченности оперативных возможностей, от непонимания мотивов злоумышленника и невозможности вычислить его личность. Страдал, в конце концов, от головной боли, которая являлась следствием всего вышеперечисленного.

Самым духоподъёмным результатом было бы признание мичмана, что он поскользнулся и неудачно упал, а ялик был плохо принайтован и потому во время качки сорвался с креплений. Все остальные варианты чреваты серьёзнейшими расследованиями с непредсказуемыми последствиями. Шутка ли – кто-то проникает на яхту, где находятся монарх и почти все министры, бьёт вахтенного офицера по голове, крадёт лодку… А зачем он вообще здесь был? С какой целью прибыл? Что делал? А вдруг где-то уже заложена бомба, которая дожидается своего часа?

Генерал даже застонал от нарисованного его воображением ужаса, чувства собственного бессилия и ощущения, будто в затылок вогнали раскалённый гвоздь. «Нет, всё, пора!.. Возвращаемся в столицу – прошу отставку!»

Хорошо ещё, что государь отреагировал на загадочные события достаточно спокойно. Как-то странно улыбнулся, хмыкнул, произнёс непонятно: «Однако они быстро сообразили…» Покивал, соглашаясь с предпринятыми мерами, и объявил о немедленном отъезде в Тифлис. Конвой и даже адъютантов приказал оставить на яхте, как возможных свидетелей, заменив их морячками с эсминцев сопровождения. Приказал отправлять по телеграфу любую новую информацию и не предпринимать никаких действий к ослаблению режима оставшихся на яхте…

Топот в коридоре… Кого ещё там чёрт принёс.

– Ваше высокопревосходительство! Головин очнулся…

Через пять минут споро приведший себя в порядок генерал Ширинкин, протолкавшись сквозь толпу министров, уже получал перед дверью лазарета инструкции от врача, нетерпеливо переминаясь с ноги на ногу, как норовистый рысак перед забегом.

– Он очень слаб, поэтому пару минут, не больше, – напутствовал жандарма доктор, когда генерал торопливо входил в лазарет, предвкушая решение загадочного происшествия, превратившегося в головную боль.

Ну, вот и мичман. Под глазами – синие круги. Веки прикрыты. Вид у него, конечно, не товарный, выжил чудом – били его так, чтобы наверняка, почему, интересно, за борт не выкинули? – отметил про себя генерал и аккуратно тронул руку раненого.

Головин медленно открыл глаза, обвёл взглядом стоящих перед ним жандармов, задержался на генерале, после чего губы его искривились, как у обиженного ребёнка, по лицу пробежала судорога, и с коротким выдохом юный офицер опять потерял сознание.

– А, чёрт! – вскричал генерал. – Доктор! Быстро! Сделайте что-нибудь…

Оставив у лазарета штаб-ротмистра, генерал отправился обратно, проклиная неведомых злоумышленников, докторов и свою собственную торопливость, из-за которой, быть может, он невольно напугал раненого.

Ротмистр нарисовался в каюте генерала только через два часа. Вид у него был такой, будто он только что поймал водяного и теперь не представляет, что с этим чудом-юдом делать.

– Ну, что? – нетерпеливо бросился к нему Ширинкин. – Пришёл в себя? Ты говорил с ним?

– Так точно, ваше высокопревосходительство! Пришёл! Говорил!

– Ну? Ну?! Что он сказал? Что он помнит? Может опознать нападавшего?

Ротмистр замялся и, отступив на шаг, уже не так уверенно кивнул головой.

– Так точно, ваше высокопревосходительство! Может… вернее, это… уже опознал…

– Ротмистр, чёрт вас побери! Ну, что вы мнётесь, как гимназист на первом свидании? Что он помнит? Кого он опознал?

– Раненый… Он сказал… Одним словом, мичман Головин утверждает, что злоумышленник, напавший на него – это вы, ваше высокопревосходительство!

Люди не замечают, что мы делаем для них, зато они замечают, чего мы не делаем.

Декабрь 1900-го. Тифлис. У монастыря Джвари

– Красиво идут! – вполголоса, с какой-то удивительной, вопросительно-восхищённой смесью интонаций произнёс великий князь Александр Михайлович, не отрывая глаз от густых цепей Кавказской гренадерской дивизии, поднимающихся по пологому склону.

Император посмотрел через плечо на моряка, вздохнул и вернулся к обозрению манёвров, в ходе которых лейб-гренадерский Эриванский полк оборонял высоту с возвышающимся над ней монастырём Джвари, а остальные три полка дивизии шли на штурм под заливистый лай дивизионной артиллерии, регулярно выплёвывающей облачка холостых зарядов в синее небо над слиянием Арагвы и Куры.

Официальная часть была императором самым беспардонным образом скомкана, торжественный обед в доме губернатора отменён, впрочем, как и богослужение и парад. Вместо всего этого император изволил устроить на весь день полевые манёвры с последующим ужином в походно-полевых условиях.

Сейчас он не столько наблюдал за ходом учебного боя, где ему и так всё было ясно, сколько с любопытством разглядывал цепи 16-го гренадерского Мингрельского его императорского высочества великого князя Дмитрия Константиновича полка. Его последним командиром в сентябре – декабре 1917 года был полковник Шапошников – будущий маршал Советского Союза, начальник штаба Рабоче-крестьянской Красной Армии, единственный военный, к которому Сталин обращался уважительно по имени-отчеству – Борис Михайлович.

Император поймал себя на мысли, что невольно среди рядов гренадеров ищет знакомую чуть сутуловатую фигуру, и коротко вздохнул. Борис Михайлович сейчас только сдавал вступительные экзамены в Алексеевское училище, и вместо него перед глазами маячила фигура командира дивизии великого князя Николая Михайловича, который сегодня был удивительно неразговорчив и регулярно бросал на императора настороженные взгляды.

«Кажется, Сандро уже провёл необходимую подготовительную работу», – с удовольствием подумал император и уверенно направился к держащим оборону лейб-гренадерам, жестом пригласив князя составить ему компанию…

– Никки, я уже хотел писать тебе, – начал явно заготовленную речь генерал, когда они удалились на достаточное расстояние, чтобы свита их не слышала. – Ты же понимаешь, что заговор с участием Аликс – это l’absurditе…[10]

– Николай Михайлович, – перебил князя император, остановившись и повернувшись к собеседнику всем телом. – А покажешь мне свою коллекцию бабочек? Говорят, что ты не расстаёшься с ней даже в путешествиях и походах.

Все заготовленные слова застряли у Николая Михайловича в горле и рассыпались в мелкий прах. Бабочки были тем увлечением и той страстью, которую князь лелеял с детского возраста и отдавал ей всё своё время, остающееся от службы и изучения истории – ещё одного увлечения, на глазах превращающегося в серьезную работу.

– Никки, ты никогда о них даже не вспоминал, – с удивлением глядя на царя, пробормотал князь. И, уже оправившись от удивления, по-военному чётко отрапортовал: – Тридцать шкафов с коллекцией в этом году подарено Зоологическому музею Императорской Академии наук в Санкт-Петербурге. Ещё один шкаф с коллекционными материалами был передан Кавказскому музею в Тифлисе. Но кое-какие экземпляры, – генерал заговорщики улыбнулся, – мне приносят и присылают постоянно. Вот смотри, – и вытащил небольшой плоский кожаный пенал с каким-то засушенным коричневым листочком.

Император туда заглянул, пожал плечами и вопросительно посмотрел на князя.

– Коконопряд дуболистный, – прошептал князь, как будто боясь разбудить насекомое, – подражает сухому листу… Посмотри, какая потрясающая мимикрия! Какой восхитительный покровительственный окрас!..

– Правильная окраска помогает защититься от врагов и сохранить жизнь? – прищурившись и нагнув голову, спросил император.

– Да-да, – радостно закивал генерал, – и обрати внимание, какого совершенства они достигли в этом деле…

– Великолепно, – резюмировал император, – просто великолепно! А теперь посмотри сюда, – и он развернул князя лицом к поднимающимся по склонам батальонам дивизии. – Мне интересно знать, Николай Михайлович, так хорошо изучив возможности маскировки насекомых, как ты собираешься применить эти знания для пользы державы?

Генерал упёрся взглядом в ровные ряды синих мундиров, ярко и сочно смотрящихся на фоне серо-коричневой пожухлой травы, и шестерёнки его мозга яростно заскрипели, пытаясь осознать заданный вопрос.

– Никки, – после отчаянной борьбы со своими извилинами жалобно простонал генерал, – что ты от меня хочешь? Что я должен сделать?

– Думать, Николай Михайлович! Это твоя главная обязанность! Как знания, которыми ты обладаешь, могут помочь Отечеству. А делают пусть другие… – и, недовольно покачав головой, император быстрым шагом направился к первому ложементу, где уже выстроился полувзвод под командой вытянувшегося во фрунт усача-унтера.

– Вольно, богатыри! – по-неуставному ответил император на краткий доклад и, глядя снизу вверх на рослого лейб-гренадера, задал неожиданный вопрос:

– Какого цвета мишени, по которым ведутся учебные стрельбы?

– Черные, ваше императорское величество, – слегка замешкавшись, тем не менее выпалил солдат, поедая глазами начальство.

– На какой дальности стреляете на меткость?